Текст книги "Архангел"

Автор книги: Роберт Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Келсо медленно поднялся и подошел к столу. Он посмотрел через ее плечо на детский почерк.

– Что вы хотите сказать?

– Она была правильная девушка. Правильная маленькая комсомолка, и все у нее было точно в срок.

Келсо какое-то время переваривал эту информацию, затем снова натянул перчатки, взял у нее тетрадь и осторожно раздвинул две слипшиеся страницы. Да, это какое-то безумие, подумал он. Во всем этом есть что-то болезненное. Он с трудом заставил себя смириться с мыслью, которая вопреки его воле шевелилась в подсознании. Почему же еще Сталина могло интересовать, болела ли она именно краснухой? И были ли в ее роду генетические отклонения.

– Скажите, – спросил он тихо, – когда она могла забеременеть?

– Через четырнадцать дней. Двадцать второго.

И вдруг она поняла, что не может больше оставаться здесь ни минуты.

Она резко, вместе со стулом, отодвинулась от стола и с отвращением посмотрела на тетрадь.

– Забирайте эту гадость, – сказала она. – Берите ее. Оставьте у себя.

Она не хочет к ней больше прикасаться. Не хочет даже видеть ее.

На этой тетради лежит проклятие.

Зинаида стремительно накинула на плечо ремешок сумки и открыла дверь. Келсо с трудом нагнал ее у лифта. О'Брайен вышел из монтажной и изумленно следил за происходящим. На нем была тяжелая непромокаемая куртка, с мощной шеи свисали два бинокля. Он было двинулся за ними следом, но Келсо подал ему знак остановиться.

– Я сам все улажу.

Она стояла в коридоре, повернувшись к нему спиной.

– Послушайте, Зинаида, – начал Келсо. Дверь лифта открылась, и он зашел вместе с ней. – Послушайте, вам теперь небезопасно…

Через мгновение кабина остановилась и в лифт вошел мужчина. Крупный человек средних лет в черном кожаном пальто и такой же кепке. Он оказался между ними, посмотрел на Зинаиду, потом на Келсо, ощутив неловкую тишину, вызванную его появлением. Глядя прямо перед собой, мужчина выпятил подбородок и едва заметно улыбнулся. Келсо понимал, о чем он подумал: любовная размолвка – что ж, такова жизнь, это проходит.

Когда лифт достиг первого этажа, мужчина вежливо посторонился, пропуская их, и Зинаида быстро застучала по мраморному полу каблуками высоких сапожек. Швейцар нажал кнопку, открывая дверь.

– Вы бы лучше, – сказала она, застегивая на ходу молнию куртки, – о себе побеспокоились.

Был уже пятый час. Люди заканчивали рабочий день. На другой стороне улицы в окнах Келсо видел зеленоватое свечение компьютерных мониторов. Какая-то женщина вошла в подъезд, разговаривая по мобильному телефону. Мимо медленно проехал мотоциклист.

– Зинаида, послушайте. – Он взял ее за руку, не давая уйти. Она даже не повернулась. Он потянул ее к стене дома. – Ваш отец умер ужасной смертью. Вы понимаете, что я хочу сказать? Люди, которые это сделали, – Мамонтов и его приспешники – охотятся за тетрадью. Они знают, с ней связано что-то очень важное, не спрашивайте, откуда им это известно. Если они узнают, что у Рапавы есть дочь, – а они узнают, потому что Мамонтов имеет доступ к его досье, – подумайте, что будет дальше. Они придут за вами.

– Они убили его из-за этой тетради?

– Они убили его, потому что он не сказал, где спрятана тетрадь. Он хотел, чтобы она оказалась у вас.

– Но ради этой тетради не стоило умирать. Старый осел. – Она подняла на Келсо глаза. Впервые за весь день они увлажнились. – Упрямый старый осел.

– Можете вы у кого-нибудь пожить? У родных…

– Мои родные умерли.

– У друзей…

– У друзей? У меня только один друг, помните? – Она открыла сумку и показала отцовский пистолет.

– Дайте мне хотя бы ваш адрес, Зинаида, – как можно спокойнее сказал Келсо. – Номер вашего телефона.

Она посмотрела на него с подозрением.

– Зачем?

– Потому что я чувствую себя в ответе за вас. – Келсо оглянулся. Это безумие – вот так препираться на улице. Он опустил руку в карман в поисках карандаша и клочка бумаги, оторвал крышку сигаретной пачки. – Напишите. Быстрее.

Ему показалось, что она этого не сделает. Она повернулась, чтобы уйти. Но потом вдруг метнулась к нему и нацарапала что-то. Она жила около Измайловского парка, разглядел он, неподалеку от блошиного рынка.

Она не попрощалась. Быстро зашагала по улице, обгоняя прохожих. Он смотрел ей вслед, надеясь, что она, быть может, оглянется. Разумеется, она этого не сделала. Он так и знал. Она была не из тех, кто оглядывается.

Часть вторая. Архангельск

«Волков бояться, в лес не ходить».

И. В. Сталин, 1936

16

Перед выездом из Москвы им нужно было запастись бензином, потому что, сказал О'Брайен, никогда не знаешь, какую конскую мочу тебе зальют, когда ты окажешься за пределами города. Они остановились у новой бензоколонки «Аджип» на проспекте Мира, и О'Брайен заправил бак «тойоты» и четыре большие двадцатилитровые канистры высокооктановым неэтилированным бензином. Проверил давление в шинах и уровень масла, и когда они выехали на трассу, начались обычные вечерние заторы.

Им потребовалось не меньше часа, чтобы достичь кольцевой автодороги, но вскоре наконец поток машин начал редеть, монотонные кварталы жилых домов и фабричные трубы остались позади, и внезапно они вырвались на простор – на ровную и открытую местность с серо-зелеными полями, гигантскими опорами линий электропередач и бескрайним небом – канзасским, уточнил О'Брайен. Прошло уже десять лет с тех пор, как Келсо ехал на север по этой дороге – трассе М8. Деревенские церкви, которые после революции использовались как зернохранилища, были одеты в деревянные леса: шла реставрация. Около Двориков золотой купол вобрал в себя скудный вечерний свет и сиял на горизонте, как осенний костер.

О'Брайен был в своей стихии.

– На шоссе, – повторял он снова и снова, – вырвавшись из города, испытываешь необыкновенное ощущение, не правда ли? Ну просто великолепное. – Он вел машину со скоростью сто километров в час, болтая без умолку; одну руку держал на руле, а другой отбивал такт року, что несся из динамиков. – Ну просто великолепное…

Мешочек с тетрадью лежал на заднем сиденье, завернутый в целлофановый пакет. Рядом громоздилось необычное оборудование и запасы провизии, два спальных мешка, теплое нижнее белье («У вас есть такое белье, Непредсказуемый? Обязательно достаньте себе такое!»), две непромокаемые куртки на меховой подкладке, две пары сапог: резиновые и армейские, обыкновенные бинокли, бинокли ночного видения, лопата, компас, пластиковые баллоны с водой, таблетки для очистки воды, две упаковки пива «Будвайзер» по шесть банок в каждой, коробка шоколада «Хершиз», два термоса с кофе, пакеты с лапшой быстрого приготовления, фонарь, походный чайник, который можно подключить к розетке прикуривателя, – на этом Келсо сбился со счета.

В заднем отсеке «тойоты» стояли канистры и четыре жестких кейса с маркой Спутниковой службы новостей, содержимое которых О'Брайен перечислил с профессиональной гордостью: миниатюрная цифровая видеокамера, спутниковый телефон «Инмарсат», портативный монтажный аппарат DVC-PRO, а также видеонакопитель и передатчик Toko. Общая стоимость этих четырех аппаратов, сказал он, составляет сто двадцать тысяч долларов.

– Вам знакомо такое понятие – путешествовать налегке? – спросил Келсо.

– Налегке? – усмехнулся О'Брайен. – Легче не бывает. С этими четырьмя кейсами я могу сделать то, на что обычно требовалось шесть ребят и целый грузовик аппаратуры. Если в машине и есть что-нибудь лишнее, так это вы, дружище.

– Взять меня – это была ваша идея.

Но О'Брайен его не слушал. Благодаря этим четырем кейсам весь мир лежал у его ног. Голод в Африке. Геноцид в Руанде. Бомба в северо-ирландской деревне, взрыв которой ему удалось запечатлеть на пленке (за этот сюжет он был удостоен премии). Массовые захоронения в Боснии. Управляемые ракеты в Багдаде, летящие вдоль улиц на уровне крыш – влево, вправо, еще правее, будьте добры, не подскажете дорогу к президентскому дворцу? И затем, конечно, Чечня. Вся беда с Чечней…

Ты предвестник беды, думал Келсо. Ты кружишь над миром, как стервятник, и где бы ты ни приземлился, всюду голод, смерть и разрушение; в более ранние и не столь легковерные времена люди собрались бы, завидев твое приближение, и погнали бы тебя прочь камнями.

… беда с Чечней, говорил О'Брайен, в том, что вся заваруха кончилась, когда он приехал, а потому он застрял на время в Москве. Оказалось, что это действительно опасный город.

– В любой момент готов отправиться в Сараево, – заключил он.

– Сколько вы рассчитываете задержаться в Москве?

– Недолго. До следующих президентских выборов. Вот будет потеха!

Потеха?

– И куда потом?

– Кто знает? Почему вы спрашиваете?

– Просто хочу знать, от каких мест мне нужно держаться подальше.

О'Брайен расхохотался и надавил педаль газа. Стрелка спидометра скакнула к ста двадцати.

Так продолжалось, пока день не сменился сумерками. О'Брайен трещал без умолку. (Боже, умеет ли он вообще молчать?) В Ростове Великом дорога бежала вдоль большого озера. Лодки, поставленные на прикол и накрытые брезентом на зиму, выстроились вдоль причала, совсем рядом с ветхими деревянными избами. Далеко на озере виднелся одинокий парусник с фонарем на корме. Келсо смотрел, как он дрожит на ветру, медленно приближаясь к берегу, и с тревогой чувствовал наступление ночи.

Он почти физически ощущал у себя за спиной сталинские бумаги; казалось, и Генсек находится здесь, в машине. Он беспокоился о Зинаиде. Хотелось выпить или хотя бы закурить, но О'Брайен заранее объявил «тойоту» зоной, свободной от табачного дыма.

– Вы нервничаете, – сказал О'Брайен, оборвав себя наполуслове. – Я вижу.

– Вы меня в чем-то упрекаете?

– С какой стати? Из-за Мамонтова? – Репортер махнул рукой. – Он меня не пугает.

– Вы просто не видели, что они сделали со стариком.

– Ну, с нами он такого не сделает. С британцем и американцем. Он еще не совсем спятил.

– Будем надеяться. Но он может сделать это с Зинаидой.

– Какое мне дело до Зинаиды? Да у нее ведь уже нет тетради, она у нас.

– Милый вы человек, вам это кто-нибудь говорил? А если они ей не поверят?

– Я просто хочу сказать, что вам нечего опасаться Мамонтова, вот и все. Я несколько раз брал у него интервью и знаю, что это отыгранная карта. Он весь в прошлом. Как вы. – О'Брайен улыбнулся.

– А вы? Вы, следовательно, не живете в прошлом?

– Я? Никоим образом. При моей профессии я не могу себе этого позволить.

– Что ж, давайте порассуждаем, – предложил Келсо с холодной любезностью в голосе. Он мысленно уже выдвинул ящик стола, доставая самый острый нож. – Все эти места, которыми вы похвалялись два часа подряд, – Африка, Босния, Ближний Восток, Северная Ирландия, – прошлое там не имеет никакого значения, вы это хотите сказать? Вы полагаете, что они все там живут в настоящем? И вот просыпаются однажды утром, видят вас с четырьмя кейсами и решают начать войну? А до вашего приезда они ни о чем таком и не думали. «Эй, смотрите все, это я, Эр-Джей О'Брайен, и я только что открыл эти проклятые Балканы…»

– Ладно, – пробурчал тот, – незачем говорить со мной в таком тоне.

– Именно есть зачем! – Келсо оживился. – Это величайший миф нашего века. Великий западный миф. Надменность нашей цивилизации, персонифицированная – вы уж меня простите – в вас: если где-то есть

«Макдоналдс», можно смотреть Си-Эн-Эн и принимают чеки «Америкэн Экспресс», то это место ничем не отличается от всех прочих – у него больше нет прошлого, оно живет в нулевом году. Но это неправда.

– Вы убеждены, что вы лучше меня?

– Нет.

– Умнее?

– Да нет же! Слушайте, вот вы говорите, что Москва – опасный город. И это действительно так. Почему? Я вам скажу. Потому что в России нет традиции частной собственности. Сначала тут жили рабочие и крестьяне, у которых не было ничего, а страной владела аристократия. Затем опять-таки рабочие и крестьяне, у которых не было ничего, а страной владела партия. Теперь по-прежнему здесь живут рабочие и крестьяне, у которых нет ничего, а страной владеет тот – и так было всегда, – у кого кулаки потяжелее. Пока вы этого не поймете, вы не поймете и Россию. Вы не в состоянии постичь настоящее, если какая-то ваша часть не живет в прошлом. – Келсо откинулся на спинку сиденья. – Лекция закончена.

И в течение получаса, пока О'Брайен размышлял над его словами, стояла блаженная тишина.

В начале десятого они достигли Ярославля и пересекли Волгу. Келсо налил по чашке кофе и пролил себе на колени, когда машина подпрыгнула на выбоине. О'Брайен пил, лишь слегка сбавив скорость. Потом они жевали шоколад. Свет встречных фар, слепивший их в окрестностях города, сменился спорадически возникавшими огнями.

– Хотите, поменяемся? – предложил Келсо. О'Брайен помотал головой.

– Нет. Поменяемся в полночь. А вы пока поспите. Они прослушали по радио десятичасовой выпуск новостей. Коммунисты и националисты в Госдуме использовали свое большинство, чтобы забаллотировать последние предложения президента; назревает очередной политический кризис. На Московской валютной бирже продолжается падение курса рубля. Секретный доклад министра внутренних дел президенту об опасности вооруженного выступления: из-за утечки он напечатан в «Авроре».

О Рапаве, Мамонтове или бумагах Сталина – ни слова.

– Разве вам не надо быть в Москве и сообщить об этом?

О'Брайен фыркнул.

– О чем? «Новый политический кризис в России»? Увольте. Я не могу ежечасно передавать одно и то же.

– Но охотно сообщите о нашей находке?

– «Тайная возлюбленная Сталина. Судьба загадочной девушки». Как вам это? – О'Брайен выключил радио.

Келсо перегнулся к заднему сиденью и перетащил вперед один из спальных мешков. Расстегнул, завернулся в него, как в одеяло, и нажал на кнопку. Спинка сиденья медленно откинулась.

Он закрыл глаза, но сон не шел. Сталин в разных видах мелькал перед глазами. Сталин – уже старик. Сталин, каким его описал Милован Джилас после войны: наклонившийся вперед на переднем сиденье машины по дороге на Ближнюю дачу и зажигающий лампочку на перегородке, чтобы увидеть время на подвешенных там карманных часах, «… и я прямо перед собой увидел его уже ссутулившуюся спину и костлявый затылок с морщинистой кожей над твердым маршальским воротником…»(Джилас показывает Сталина дряхлым стариком, жадно набивающим рот едой, то и дело теряющим нить разговора и отпускающим шуточки про евреев.)

И еще Сталин меньше чем за шесть месяцев до смерти, произносящий последнюю путаную речь на заседании Пленума Центрального Комитета, рассказывающий, как Ленин преодолевал кризисы 1918 года: «Он гремел тогда в этой неимоверно тяжелой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел».Сталин дважды или трижды, раз за разом повторял это слово: «Гремел!», а члены ЦК сидели оцепеневшие и охваченные ужасом.

Сталин, один в своей спальне, вырывающий фотографии детей из иллюстрированных журналов и расклеивающий их по стенам. И Сталин, заставляющий Анну Сафонову танцевать перед ним…

Странно, всякий раз, когда Келсо пытался представить себе танцующую Анну Сафонову, у нее было лицо Зинаиды Рапава.

17

Зинаида Рапава сидела в своей машине в полной темноте и ощупывала контуры отцовского пистолета «Макаров», лежавшего у нее в сумочке на коленях.

Она убедилась, что все еще способна вслепую его зарядить и разрядить – это как езда на велосипеде: научившись в детстве, никогда не забудешь. Освободить пружину нажатием кнопки на рукоятке, вытащить магазин, вложить в него патроны (шесть, семь, даже восемь гладких, холодных на ощупь), вставить магазин на место со щелчком, затем поставить пистолет на боевой взвод и опустить предохранитель. Теперь можно стрелять. Вот так.

Отец гордился бы ею. В этой игре она всегда брала верх над Серго. Тот вечно нервничал, имея дело с оружием. Это было смешно, учитывая, что именно он, а не она, поступил на военную службу.

Вспомнив Серго, она снова заплакала. Но она не могла позволить себе долго предаваться отчаянию. Вынула руки из сумки, до боли протерла глаза обоими рукавами куртки и опять занялась этой механической игрой. Вставить до щелчка, поставить на боевой взвод, опустить…

Она была напугана. Настолько напугана, что, повернувшись и зашагав прочь от этого англичанина, все время хотела оглянуться, увидеть его, стоящего у входа в здание, вернуться к нему. Но если бы она это сделала, он понял бы, что она напугана, а страх никогда нельзя показывать другим – один из уроков отца.

Поэтому она поспешила к машине и какое-то время бездумно кружила, пока не поняла, что движется в сторону Красной площади. Она припарковалась на Большой Лубянке и прошла немного вперед, к собору Сретения Владимирской иконы Божьей Матери, где шла служба.

В церкви было полно народу. Сейчас так всегда, не то что в старые времена. Голоса певчих накатили на нее, как волна. Зинаида зажгла свечу. Она не могла сказать зачем – веры в ней не было; просто так всегда делала мать. «И чтоже твой Бог для нас когда-нибудь сделал?» —насмешливо спрашивал ее отец. Она подумала об отце, о девушке, которая вела этот дневник, – Анне Сафоновой. Полная дуреха. Дуреха и бедняга. Поставила свечку и ей – может быть, ей это поможет, где бы она ни находилась.

Ей хотелось, чтобы ее воспоминания были не такими горькими, но тут уж ничего не поделаешь. Она помнила отца почти всегда пьяным, его глаза, похожие на червоточины, его мелькающие в воздухе кулаки. Или усталым после работы в цехе, выжатым как лимон – не в силах даже встать со стула и добрести до кровати; он всегда подкладывал под себя «Правду», чтобы не перепачкать обивку одеждой, пропитанной машинным маслом. Или безумным – он до глубокой ночи сидел у окна или бродил по коридору, проверяя, не следит ли кто-нибудь за ним, не шушукается ли кто-нибудь о нем, а потом швырял на пол «Правду» и остервенело чистил свой «Макаров» («Убью, пусть только сунутся…»).

Но иногда, если он не был пьян, изможден или безумен, в спокойные часы между опьянением и беспамятством он рассказывал о жизни на Колыме: как приходилось бороться за выживание, выменивать на еду разного рода услуги и крошки табака, хитростью получать работу полегче, вычислять стукачей, – и тогда он сажал ее на колени и пел ей колымские песни своим мягким мингрельским тенорком. Такие воспоминания были приятнее. В свои пятьдесят лет он казался ей очень старым. Он всегда был таким. Молодость его улетучилась, как только умер Сталин. Быть может, именно поэтому отец так часто говорил о нем? У него на стене даже висела фотография Сталина – с густыми усами, похожими на громадные черные личинки. Да, она никогда не могла привести к себе друзей, показать им, в каком свинарнике они живут. Две комнаты, одну из которых она сначала делила с Серго, а когда он повзрослел и стал ее стесняться, то с матерью. А мать превратилась в призрак еще до того, как ее начал пожирать рак, стала прозрачной, как паутинка, и в конце концов растаяла без остатка.

Она умерла в 1989-м, когда Зинаиде исполнилось восемнадцать. Шесть месяцев спустя они снова оказались на Троекуровском кладбище, положив в землю Серго, рядом с матерью. Зинаида закрыла глаза, вспомнила, как отец напился на похоронах; в памяти всплыли несколько армейских друзей Серго, среди них – молодой нервный лейтенант, совсем еще мальчишка, который был командиром Серго: он произнес прощальные слова, сказал, что Серго погиб за родину, оказывая братскую помощь прогрессивным силам Народной Республики…

… Черт возьми, какое это имеет значение? Лейтенант смылся сразу, как представилась возможность, минут через десять, и Зинаида в тот же вечер собрала свои манатки в этой полной призраков квартире. Отец пытался ее остановить, даже ударил, изо всех его пор несло водкой, и еще был запах вымокшей под дождем собаки. Больше она его не видела. Не видела до утра прошлого вторника, когда он появился у ее дверей и назвал ее шлюхой. Она вытолкала его, как нищего, сунула две пачки сигарет, и вот теперь он мертв и она его действительно больше не увидит.

Она наклонила голову, беззвучно шевеля губами, и со стороны могло показаться, что она молится, хотя на самом деле она читала его записку и разговаривала сама с собой.

«Ты права, я плохой отец. Ты права во всем. Не думай, что я этого не понимаю…»

Ох, папа, не надо об этом.

«Но теперь представилась возможность сделать доброе дело…»

Доброе? Ты так это называешь? Доброе? Ничего себе доброе. Тебя из-за этого убили, а теперь хотят убить меня.

«Помнишь то место, которое у меня было, когдабыла жива мама?»

Да, да, я помню.

«И помнишь, что я тебе говорил? Ты слышишь меня, девочка? Правило номер один: что это за правило?»

Она сложила записку и оглянулась. Глупо.

«Говори же, девочка!»

Она понуро опустила голову.

Никогда не подавай виду, что боишься.

«Повтори еще раз!»

Никогда не подавай виду, что боишься.

«А правило номер два? Какое второе правило?»

У тебя в этом мире только один друг.

«И что это за друг?»

Ты сама.

«И еще?»

Вот это.

«Покажи».Ну это, папа. Это.

В темноте сумки ее пальцы задвигались, словно перебирая четки, сначала неловко, потом все более уверенно.

Вставить до щелчка, поставить на боевой взвод, опустить…

Когда служба кончилась, она вышла из церкви и зашагала по Красной площади, успокоившись, зная, что делать.

Этот иностранец прав. Ей нельзя рисковать и возвращаться домой. Друга, у которого можно было бы остановиться, у нее нет. В гостинице надо регистрироваться, и если у Мамонтова есть дружки в ФСБ…

Оставалось только одно.

Было уже около шести, и тени вокруг Мавзолея сгущались, но напротив, на другой стороне вымощенной брусчаткой площади, все ярче сияли огни ГУМа – линия желтых маячков среди мрака осенних сумерек.

Она быстро сделала покупки. Прежде всего – черное шелковое вечернее платье до колен. Потом вызывающие черные чулки, короткие черные перчатки, черная сумочка, черные туфли на высоких каблуках и косметика.

Она расплатилась наличными, в долларах. У нее никогда не было при себе меньше тысячи. Она не хотела пользоваться кредитной карточкой: зачем оставлять следы? Банкам она тоже не доверяла – все они жулики и алхимики, заберут драгоценные доллары и в лучшем случае отдадут деревянными.

У прилавка с косметикой продавщица ее узнала: «Привет, Зина!» – и пришлось спешно ретироваться.

Она вернулась в секцию верхней одежды, сняла в примерочной куртку, блузку и джинсы и облачилась в новое платье. Трудно было застегнуть сзади молнию – пришлось едва не вывернуть левую руку, чтобы дотянуться до середины спины, а правую просунуть сверху между лопаток, пока пальцы обеих рук не встретились. Но в конце концов она застегнулась, подтянув телеса, и вышла к зеркалу посмотреть на себя: рука на бедре, подбородок приподнят, легкий поворот головы.

Хорошо.

Да, довольно неплохо.

Макияж занял еще десять минут. Она запихнула старую теплую одежду в фирменный гумовский пакет, накинула куртку и направилась обратно через Красную площадь, постукивая каблуками по брусчатке.

Она даже не повернула головы к Мавзолею и Кремлевской стене, куда девочкой ее водил гулять отец, – к надгробию Сталина. Вместо этого она быстро вышла через ворота в северной стороне площади, свернула вправо и двинулась к «Метрополю». Ей хотелось чего-нибудь выпить в баре гостиницы, но швейцары преградили дорогу.

– Нельзя, дорогуша, уж извини.

Она слышала, как они хохотали ей вслед.

– Начинаешь сегодня пораньше? – крикнул один из них.

Когда она вернулась к машине, было уже совсем темно.

И снова она здесь.

Странно, подумала она, вспоминая прошлое, смерть матери и Серго, две эти смерти. Странно. Как два первых крохотных камушка перед грандиозным обвалом. Потому что вскоре рухнуло все – весь старый привычный мир ушел вслед за ними в сырую землю.

Не в том дело, что Зинаида особенно уж следила за политикой. Первые два года после ухода от отца прошли как в тумане. Она жила в какой-то дыре в районе Красногорска. Дважды забеременела. Сделала два аборта. (И редкий день не думала, что бы выросло из ее детей – им было бы сейчас семь и девять – и стал ли бы другим мир, в который они так и не попали.)

Да, Зинаида не интересовалась политикой, но обратила внимание на деньги, которые крутились возле богатых отелей – «Метрополя», «Кемпински» и прочих. И деньги заметили ее, как и многих московских девочек. Зинаида была не красавицей, но довольно хорошенькой – что-то мингрельское придавало ее лицу восточную утонченность, в то же время она оставалась русской и ее стройная фигура сохраняла пышность форм и соблазнительность.

И поскольку ни одна московская девушка не могла заработать за месяц то, что западный бизнесмен тратил вечером на бутылку вина, не нужно было быть экономическим гением из числа тех мрачнолицых специалистов по менеджменту, что потягивали напитки в баре, чтобы понять: здесь складывается рынок. Вот почему декабрьским вечером 1992 года в номере немецкого инженера из Людвигсхавена-на-Рейне двадцатидвухлетняя Зинаида Рапава стала шлюхой; после девяноста потных минут она вышла, стуча каблучками по коридору, засунув в бюстгальтер 125 долларов – сумму, которую ей никогда еще не доводилось видеть.

Рассказать тебе что-нибудь еще, папа, теперь, когда мы наконец разговорились? Это было хорошо. И я была хороша. Потому что делала то же самое, что делают каждую ночь миллионы девушек, только у них не хватает мозгов брать за это деньги. У них это распущенность. У меня – бизнес, иными словами – капитализм,и это хорошо, все обстоит так, как ты и говорил: у тебя только один друг – ты сама.

Со временем бизнес переместился из отелей в клубы, и стало еще легче. Клубы платили мафии за покровительство, собирая дань с девушек, зато мафия не подпускала сутенеров, и все выглядело мило и респектабельно, и можно было делать вид, что это удовольствие, а не бизнес.

Сегодня, через шесть лет после первого опыта, в ее квартире – а квартиру она оплатила сама – были припрятаны почти тридцать тысяч долларов наличными. У нее имелись свои планы. Она изучала право. Она хотела стать адвокатом. Она бросит «Робот», а вместе с ним и Москву, переберется в Санкт-Петербург и станет порядочной легальной шлюхой, иными словами – адвокатом.

Она шла к своей цели, пока утром во вторник из небытия не возник отец, которому захотелось с ней поговорить, осыпать ее бранью, принеся с собой из прошлого до боли знакомый запах мокрой собаки…

Она прослушала десятичасовой выпуск новостей, затем включила зажигание и стартер и медленно выехала с Большой Лубянки на северо-запад в сторону стадиона Юных Пионеров, где припарковалась на обычном месте, чуть в стороне, в темном проезде.

Ночь была холодная. Ветер прибивал тонкое платье к ногам. Прижав сумочку к груди, Зинаида двигалась к ярким огням. Внутри будет безопаснее.

У входа в «Робот» толпились люди – милая очередь западных овец, готовых подвергнуться стрижке. В обычное время ее глаза, пока она пробиралась к двери, стрельнули бы в толпу, как отлично заточенные ножницы, но только не сегодня.

Она обогнула здание и вошла, как всегда, через служебный вход, и бармен Алексей впустил ее. Она оставила куртку в гардеробе, затем, поколебавшись, отдала пожилой гардеробщице и сумку – клуб был не из тех мест в Москве, где можно спокойно сидеть с пистолетом в сумке.

При необходимости она всегда могла здесь спрятаться за другим именем, и, помимо денег, это было еще одно достоинство заведения. («Как вас зовут? – спрашивали ее, пытаясь завязать знакомство. „А какое имя вам нравится?“ – обычно отвечала она.) Свою биографию можно было оставить у входа и стать другой Зинаидой: сексуальной, уверенной в себе, жесткой. Но не сегодня. Сегодня, подправляя в дамской комнате макияж, она поняла, что старый трюк не срабатывает, и лицо, смотревшее на нее из зеркала, было, несомненно, ее собственное: напуганная, с припухшими, покрасневшими глазами Зинаида Рапава.

Она сидела за неярко освещенным столиком больше часа, наблюдая за происходящим. Ей нужен был клиент, который пригласил бы ее на всю ночь. Кто-нибудь порядочный и респектабельный, с собственной квартирой. Но как определить, что собой представляет тот или иной мужчина? Молодые, с вихляющей походкой и бойкие на язык в конце вечера чаще всего обливаются слезами и показывают фотографии своих возлюбленных. А очкастые банкиры и адвокаты пускают в ход кулаки.

В половине двенадцатого, когда в заведении наступил самый горячий момент, она вышла на охоту.

Обошла танцевальный зал с сигаретой во рту и бутылкой минеральной воды в руке. Бог ты мой, подумала она, сегодня здесь девочки, которым на вид не больше пятнадцати. Она годится им чуть ли не в матери.

Ясно, эта полоса ее жизни подходит к концу.

Мужчина с темными вьющимися волосами, выпирающий из своей застегнутой на все пуговицы рубашки, подошел к ней, но он слишком напомнил Зинаиде О'Брайена и она отпрянула от этого облака лосьона и предпочла крупного азиата в костюме «Армани».

Он допил свой стакан – чистая водка, без льда, но заметила она это слишком поздно – и потащил ее танцевать. Он сразу же обхватил ее ягодицы, по одной в каждой ладони, и начал проникать в нее пальцами, чуть ли не приподнимая ее от пола из новых, слегка свободных туфель. Она велела ему прекратить, но он, похоже, не понял. Она попыталась оттолкнуть его, но он лишь сильнее в нее впился, и тут что-то в ней не то чтобы уступило, скорее соединилось – две Зинаиды слились в одну…

«Ты хорошая большевичка, Анна Сафонова? Готова ты это доказать? Станцуешь для товарища Сталина?»

… и тогда она впилась ему в лицо так глубоко, что почувствовала, как его гладкая, лоснящаяся кожа лопнула под ее ногтями.

Он выпустил ее, заорал и согнулся, тряся головой и брызгая вокруг кровью – правильными полукружиями, точно мокрая собака, отряхивающая с себя воду.

Вот это было зрелище!

Зинаида побежала – мимо бара, вверх по винтовой лестнице, мимо металлоискателей в вестибюле, на уличный холод. Ноги у нее разъезжались, как у коровы, и она растянулась на льду. Она была уверена, что он гонится за ней. Быстро поднявшись, она кое-как добралась до машины.

Жилой комплекс «Победа революции». Корпус девять. Темнота. Милиции не видно. Да и других людей тоже. Скоро и самого дома не станет – он был сляпан кое-как даже по советским стандартам, через месяц-другой его снесут.

Она остановила машину на другой стороне улицы, там, куда в ту ночь привезла англичанина, и посмотрела на дом, отделенный от нее мостовой, уже покрывшейся накатанным снегом.

Корпус девять.

Дом.

Она так устала.

Она обхватила руль и опустила голову на руки. Не осталось сил даже плакать. Казалось, что отец рядом, а в ушах звучали слова глупой песенки, которую он часто ей напевал:

Колыма, Колыма,