Текст книги "Конец эры"

Автор книги: Роберт Джеймс Сойер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Я отснял несколько кассет фотографий – цифровую камеру я оставил на «Стернбергере» – но всё равно знал, что мне будет нелегко убедить Кликса в том, что я видел.

Окаменелые останки трицератопсов составляли две трети всех находок на территории Альберты и Вайоминга, относящихся к последнему миллиону лет мелового периода. Я попытался представить себе, какие разрушения может причинить стадо – ударная группировка – этих животных. Я вспомнил скрежещущие слова марсианского хета, произнесённые плюющимся кровавой слюной троодонтом: «Мы тоже пришли в это место из-за здешней жизни».

Ещё бы.

Граничный слой

Я не утверждаю, что контролировал события; наоборот, признаю, что события контролировали меня.

Авраам Линкольн, 16-й американский президент (1809–1865)

Какое-то время я сидел в кафетерии TRIUMFа в одиночестве, отщипывая кусочки от купленного в торговом автомате пончика и пытаясь понять, почему доктор Чжуан сбежала. Это выглядело полной бессмыслицей.

Я выбросил второй пончик и вышел из помещения. Мне нужно было как-то убить целый день, дожидаясь, пока Чинмэй дочитает дневник, так что я решил совершить экскурсию по исследовательскому комплексу. Я представился пожилому служителю за столом на главном входе как куратор из Королевского музея Онтарио и внезапно обнаружил красный ковер, расстеленный перед «посетившим нас знаменитым учёным». Это было здорово, поскольку означало, что я увижу места, обычно скрытые от досужей публики.

Мой гид, увлечённый молодой индеец по имени Дэн Питаванакват, хотел убедиться, что я понимаю всё, что вижу, но большая часть его объяснений всё равно не задерживалась у меня в голове. Он показал мне гигантские 30-тонные магниты, которые были похожи на жёлтого колобка из «Пак-Мэна», помещение, заполненное ярко-синими компьютерными консолями, со свисающими с потолка на ниточках моделями знаменитых киношных звездолётов, таких как «Энтерпрайз-F», «Старплекс» и «Тысячелетний сокол», позитронный эмиссионный томограф, с помощью которого получают изображения внутренностей человеческого мозга. Но интереснее всего для меня оказалась биомедицинская лаборатория Бато, где раковых больных облучали концентрированными пучками пионов. По словам Дэна этот метод причинял меньше вреда, чем классическая радиотерапия. Я заворожённо смотрел, как человек с опухолью мозга лежит под излучателем пионов. Его лицо фиксировала прозрачная маска. Пластик скрадывал его черты, и мне мерещилось под ней грубое лицо моего отца. Я снова вспомнил все те страдания, мучения и потерю человеческого достоинства, через которые ему довелось пройти. Когда маску, наконец, убрали, я увидел безволосую голову подростка максимум шестнадцати лет от роду. Мне пришлось отвернуться от говорливого Дэна, чтобы вытереть глаза.

Позже я спросил:

– Дэн, а у вас ведутся какие-нибудь исследования, связанные с природой времени?

– Ну, в наше время наука тяготеет к практическому применению, – ответил он. – Только на прикладные исследования реально получить деньги. – Но потом он кивнул. – Однако здесь у нас собрано в одном месте четыре сотни учёных, так что кто-нибудь из них наверняка что-то делает и в этой области. Но в принципе это епархия Чинмэй – доктора Чжуан. Она даже написала книгу в соавторстве с доктором Маккензи.

– «Временны́е ограничения: Тау в физике». – Я понимающе кивнул и обрадовался, увидев, что на молодого человека это произвело впечатление. – Но это было десять лет назад. А что было потом?

– Ну, когда я здесь появился в 2005, все были уверены, что Чинмэй стоит на пороге какого-то открытия. В смысле, ходили разговоры о поездке в Стокгольм, если вы меня понимаете, – он подмигнул.

– Вы хотите сказать, это было достаточно серьёзно для Нобелевки?

– По крайней мере, многие так считали. Конечно, она скорее всего поделила бы её с Алми из Вейцмановского института в Израиле – он делал похожий проект. Но Алми погиб в том странном землетрясении, и никто не смог продолжить его работу.

– Какая жалость.

– Это натуральное преступление, вот что это было. Многие считали его новым Эйнштейном. Мы можем никогда больше не узнать то, что знал он.

– А что случилось здесь? Почему Чинмэй забросила исследования? Или они ни к чему не привели?

– О, они продвигались вполне успешно. Ходили слухи, что она близка к демонстрации состояния остановленного времени. Но потом её…

– Её что?

– Вы ведь хорошо её знаете, сэр?

– Я приехал из Торонто только затем, чтобы с ней увидеться.

– Тогда вы должны знать о её проблемах.

– Проблемах?

Дэн явно чувствовал себя неловко, словно случайно вступил во что-то отвратительное. Я пристально смотрел на него.

– Ну, – сказал он, наконец, – только никому не говорите, потому что у меня тогда будут огромные неприятности, но, в общем, кое-что плохое случилось с Чинмэй где-то пять лет назад. – Дэн оглянулся через плечо убедиться, что никто не подслушивает. – В смысле, мне она никогда об этом не рассказывала, но ходят слухи. – Он покачал головой. – На ней напали, доктор Теккерей. Изнасиловали. Очень жестоко. Она потом неделю пролежала в больнице, а потом на больничном – вы знаете, как это называется, «для восстановления сил» – бо́льшую часть года. Рассказывали, что он насиловал её три часа и… в общем, резал её. Ножом. Она тамвся исполосована. Ей повезло, что она осталась жива. – Он сделал длинную паузу. – Правда, она сама, похоже, так не думает.

Я содрогнулся.

– Где это случилось?

– У неё дома, – печально ответил Дэн. – С тех пор она стала совсем другая. Если честно, вообще никакая. Её работа в основном заключается в составлении расписания работы на циклотроне других людей вместо своих собственных исследований. Её здесь держат в надежде, что в один прекрасный день прежняя Чинмэй вернётся. Но прошло уже пять лет. – Он снова покачал головой. – Это трагедия. Кто знает, чего бы она достигла, не случись всего этого?

Я тоже покачал головой, пытаясь прогнать из неё мысленный образ подвергшейся насилию женщины.

– И правда, кто знает? – сказал я, наконец.

Я снова явился в TRIUMF на следующий день рано утром. В этот раз, к моему удивлению, доктор Чжуан пригласила меня в свой крошечный офис. На стенах были развешаны награды и дипломы, но все с давним датами. Книги и бумаги были повсюду. Как только я вошёл, мы осознали проблему – в офисе был только один стул.

– Прошу прощения, доктор Теккерей. Я уже давно не принимала здесь посетителей. – Она исчезла за дверью и через пару минут вернулась, катя перед собой офисное кресло. – Надеюсь, это подойдёт.

Я уселся и выжидающе посмотрел на неё.

– Мне жаль, что у вас так получилось с женой, – сказала он без предисловий.

– Мы по-прежнему вместе.

– О, я рада. Вы, несомненно, очень её любите.

– Это точно. – На несколько секунд повисла пауза. – Вы прочли дневник до конца?

– Да, – ответила она. – Дважды.

– И?

– И, – медленно сказала она, – на основании десятков мелких деталей, которых вы никак не можете знать, я заключила, что он подлинный. Я считаю, что он действительно описывает то, что могло стать возможным в результате моих исследований.

Я выпрямился.

– Значит, вы можете к ним вернуться! Мы можете изобрести стазис и машину времени. Чинмэй, вы можете получить Нобелевку!

– Нет, – её лицо было абсолютно бесцветным. – Всё кончено. Навсегда.

Я смотрел на неё, всё ещё не понимая. Она казалась такой хрупкой, такой уязвимой. Наконец, я тихо спросил:

– Почему?

Она отвернулась; я видел, что она собирает какие-то внутренние силы. Я ждал так терпеливо, как мог, и примерно через минуту она заговорила.

– Физики и палеонтологи, – сказала она. – В каком-то смысле и те, и другие – путешественники во времени. Мы охотимся за началом всего.

Я кивнул.

– Как физик, я пытаюсь разобраться, как возникла вселенная. Как палеонтолога, вас интересуют истоки жизни. – Она развела руками. – Но факты таковы, что, несмотря на все усилия, мы останавливаемся, не дойдя до цели. Происхождение материи так и не имеет удовлетворительного объяснения. О, мы можем долго говорить о квантовомеханических флуктуациях в вакууме, которые могли спонтанно породить первую материю, но мы ничего не знаем наверняка.

– Ага.

– И вы тоже, – продолжала она, – можете прочесть ископаемую летопись почти до самых истоков жизни, но как она появилась, никто так толком и не знает. Мы туманно рассуждаем о самореплицирующихся макромолекулах, якобы спонтанно возникших в результате случайного стечения обстоятельств.

– К чему вы клоните?  – не выдержал я.

– К путешествиям во времени, доктор Теккерей. И к их неизбежности.

Я окончательно запутался.

– Неизбежности?

– Они неминуемо должны были появиться. Будущее должно иметь возможность ретроспективно переписывать своё прошлое.– Она немного подалась вперёд. – В один прекрасный день мы научимся создавать жизнь в лаборатории. Но мы сможем это сделать лишь способом обратного проектирования, разбирая на части существующую жизнь. Жизнь должна быть построена по известной модели.

– Но, очевидно, не в первый раз.

– Именно в первый раз, – сказала она. – В этом-то и весь смысл. Без путешествий во времени жизнь невозможна.

– Вы хотите сказать, что кто-то в будущем переместился в прошлое и создал там жизнь?

– Да.

– И он знал, как это сделать, потому что изучал формы жизни из своего собственного времени?

– Да.

Я покачал головой.

– Это бессмыслица.

– Вовсе нет. Физики годами бьются головой о концепцию под названием «сильный антропный принцип». Он гласит, что вселенная должна – должна! – была быть сконструирована таким образом, чтобы дать начало разумной жизни. Целью антропного принципа было объяснить существование нашей весьма маловероятной вселенной со всеми теми замечательными совпадениями, без которых мы не могли бы существовать.

– Например?

Чинмэй сделала рукой неопределённый жест.

– К примеру, если бы сильное ядерное взаимодействие было всего на пять процентов слабее, чем мы наблюдаем в нашей вселенной, протоны и нейтроны не могли бы сливаться в атомные ядра, и звёзды не могли бы светить. С другой стороны, если бы сильное взаимодействие было всего лишь немного сильнее, чем в нашей вселенной, оно бы преодолевало электрическое отталкивание протонов, позволяя им слипаться вместе. Это сделало бы невозможным медленные водородные реакции, благодаря которым светят звёзды; водородные облака взрывались бы раньше, чем успевали образовать звезду.

– По-моему, у меня начинает болеть голова.

Она едва заметно улыбнулась.

– Просто вы на чужой территории.

– Так значит вы говорите, что кто-то из будущего вернулся назад на четыре миллиарда лет и создал первую жизнь на Земле?

– Именно так.

– Но как я понял, Чжуан-эффект позволяет переместиться максимум на – как там было написано? – на сто четыре миллиона лет.

– Чжуан-эффект – это лишь машина времени первого поколения, созданная с весьма специфической целью. Это наверняка не единственное и не лучшее решение проблемы перемещений во времени.

– Гмм. О-кей. Но вы говорили не только о создании жизни.

– Нет.

– Вы также сказали, что кто-то из будущего – очень далёкого будущего, я полагаю – вернулся в прошлое к самому началу, на пятнадцать миллиардов лет или около того, и создал материю.

– Правильно.

– Создал её с именно такими свойствами, которые были необходимы для того, чтобы дать начало нам, и он знал, как это сделать, потому что изучал материю из  своего собственного времени.

– Да.

Я был ошеломлён.

– Это не укладывается в голове. Это как… как…

– Это как быть своим собственным Богом, – сказала доктор Чжуан. – Мы создали нас по своему образу и подобию.

– Ну а что со «Стернбергером»?

– Вы читали дневник. Вы знаете, что другая версия вас сделала в самом конце.

– Да, но…

– Разве вы не видите? – спросила она. – Миссия «Стернбергера» была лишь одним из многих случаев, когда для исправления ситуации потребовалось путешествие во времени. Поток событий нуждается в периодических коррекциях. Вот вам и теория хаоса: вы не можете точно предсказать поведение любой достаточно сложной системы. Поэтому вы не можете просто создать жизнь и дать ей развиваться, как придётся. Время от времени вы должны подталкивать её в нужном вам направлении.

– То есть… то есть, по-вашему, кто-то решил, что история должна быть изменена для того, чтобы появились мы?

– Правильно, – сказала она.

– Но Брэнди из дневника писал, что он мог охотиться на динозавров или делать что-либо ещё, не боясь изменить историю – эти изменения ничего не значили.

– Уверена, что он верил в это – должен был верить, иначе никогда не сделал бы того, что должен был сделать. Было очень важно, чтобы он верил в эту ложь. Но он ошибался. Между «Стернбергером» в прошлом и точкой запуска в настоящем была натянута математическая струна. Изменения, которые он вносил, распространялись вверх по этой струне, изменяя, переписывая последние шестьдесят пять миллионов лет истории Земли, создавая мир, который мы знаем. К тому времени, как струна втянулась обратно в 2013, условия, сделавшие возможной постройку «Стернбергера», исчезли, и оригинальная временна́я линия была заменена нашей.

Я откинулся на мягкую спинку своего кресла.

– Вау…

– Действительно, «вау».

– А другая вы, которая изобрела машину времени?

Она опустила глаза.

– Я умна, но далеко не настолько. Я думаю, её создание было индуцировано.

– Индуцировано?

– Вызвано искусственно. Технология, должно быть, как-то была передана мне из будущего, возможно, с помощью ряда мелких намёков либо неожиданных результатов эксперимента, полученных благодаря удачному стечению обстоятельств.

– Но почему вы? И почему сейчас?

– Ну, возможно, что сейчас, в начале двадцать первого века, самая ранняя точка в земной истории, когда машина времени может быть построена, первый раз, когда имеются все необходимые технологии для того, чтобы соединить составные части вместе, даже не понимая до конца природу этих частей. По сути, это было необходимо, чтобы мы не понимали её до конца, для того, чтобы Брэнди поверил, что он порождает новую мировую линию, которую впоследствии покинет, а не изменяет одну-единственную реально существующую историю.

– То есть, вы больше не знаете, как сделать машину времени?

– Нет. Но она была. Она существовала. «Стернбергер» действительно отправлялся в прошлое и действительно изменил древнюю историю таким образом, чтобы наше текущее существование стало возможным.

– Но что случилось с тем другим Брэнди? И с другой вами?

– Они существовали ровно столько, сколько требовалось для выполнения промежуточной коррекции, для поворота истории в нужное русло.

– Нужное? Нужное кому? Каким-то силам в будущем?

Они кивнула.

– Тем, кем мы станем. Богу. Называйте это как хотите.

У меня голова пошла кругом.

– Всё равно не понимаю.

– Не понимаете? Путешествие «Стернбергера» было необходимо, чтобы внести исправления, но это также означало, что никаких других путешествий в эту часть прошлого быть не должно. После выполнения коррекции, после завершения темпорального хирургического вмешательства рана – или нет, разрез, так это называется – разрез должен быть зашит, целостность тканей восстановлена, чтобы предотвратить новые вмешательства, которые могли бы аннулировать коррекцию. – В её голосе послышалась тоска. – Я не смогу построить новую машину времени, и вы не сможете попасть в прошлое снова. Вселенная в заговоре против нас.

– С заговоре? Как? – И тут я понял. – О боже! Боже, Чинмэй, простите. Не могу передать словами, как мне жаль…

Она подняла взгляд, тщательно контролируя выражение лица.

– Мне тоже. – Она медленно покачала головой, и мы оба сделали вид, что не заметили единственной упавшей на стол слезинки. – Доктор Алми хотя бы умер сразу. – Она долго сидела в молчании. – Хотела бы я, чтобы так было и со мной.

Обратный отсчёт: 5

Быть кристально честным с самим собой – это хорошее упражнение.

Зигмунд Фрейд, австрийский психоаналитик (1856–1939)

Радиомаяк привёл меня сквозь мезозойскую жару обратно к «Стернбергеру»; стрелочка на крошечном дисплее прибора указывала направление, откуда приходит сигнал. Он вёл меня не по тем же местам, по которым я уже шел, из чего я сделал вывод, что от корабля я добирался не прямым путём. Неважно. Я не возражал срезать через лес, поскольку листва прикрывала меня от раскочегарившегося послеполуденного солнца.

И у меня, и у Кликса были, разумеется, портативные рации, но то, что я хотел с ним обсудить, требовало разговора лицом к лицу. И даже тогда мне будет тяжело убедить его в том, что я видел то, что видел.

А что, собственно, я видел? Какие-то бои животных? В Испании до сих пор устраивают корриду, а всего за неделю до отъезда я читал в газете, что в Оуквилле местная полиция накрыла подпольный клуб собачьих боёв. Если бы хеты случайно застали людей за занятиями вроде этих, что бы они подумали?

Но нет. То, что я видел, явно имело другой, более грандиозный и более извращённый масштаб.

Военная игра.

Но с кем они могут воевать? С каким таким приземистым, плоским противником, для которого изначально предназначались танковые люки? Те жукообразные танки были явно не марсианского происхождения, в этом я был убеждён. Значит, отбитая у врага военная техника, трофеи, захваченные в предыдущих стычках и теперь используемые для тренировок живых бронемашин. В запасных трицератопсах, похоже, недостатка не было.

Слизистые комья хетов сидели внутри них, дёргая за верёвочки гигантской марионетки.

Может, на Земле в эту эпоху существовала своя цивилизация? Может быть, хеты вторглись на Землю? Я моментально почувствовал симпатию к осаждаемым землянам – базовая, спинномозговая реакция. Но это было невероятно и неправдоподобно. В Китае и России, Австралии и Канаде, в Англии, Италии и Соединённых Штатах палеонтологи исследовали позднемезозойские отложения, буквально просеивая их сквозь сито в поисках мельчайших осколков костей. Это было совершенно невозможно, чтобы остатки глобальной высокоразвитой цивилизации ускользнули от их внимания. Но с кем тогда воюют марсиане?

Моим мыслям не хватало ясности – мешала головная боль, вызванная жарой. Тыльную сторону ладоней пощипывало, и я слишком поздно осознал, что они, единственные незащищённые участки моей кожи, обгорели на солнце. Присутствие всех этих явно листопадных пород деревьев свидетельствовало о том, что времена года в этих места ярко выражены, но мы, должно быть, попали в середину лета. Ситуацию усугубляло то, что какое-то насекомое всё-таки пробралось под марлевый накомарник и укусило меня за шею; место укуса распухло и чесалось.

На обратном пути я набрёл на пару диких гадрозавров, ощипывающих своими расплющенными клювами пучки хвои с веток; их роговые чехлы были неуязвимы для уколов хвоинок. Вертикальные жевательные движения, так непохожие на коровьи, производили звук, похожий на звук обдирающего дерево рашпиля – это батареи из тысяч плоских коренных зубов размалывали хвою и мелкие шишки. Кроме как на джипе, я ещё ни разу не приближался так близко к живым крупным динозаврам. Я слышал бурчание их желудков, и меня замутило от исходящего от них резкого запаха метана.

Здесь же я наткнулся на первое млекопитающее – меховой комок шоколадного цвета с длинными конечностями и любопытной бурундучьей мордочкой, дополненной сверху треугольными ушами. Палеонтология млекопитающих была не моей областью, но я вообразил, что этот зверёк – Пургаториус, первый примат, известный по многочисленным палеоценовым находкам в соседней Монтане и по одной оспариваемой находке зуба, относящейся к самому концу мелового периода.

Секунд тридцать мы смотрели друг другу в глаза; млекопитающее не сводило с меня взгляда быстрых чёрных глаз. Для меня это был особый момент – встреча с моим пра-пра-в-энной-степени-прадедом, и я в шутку подумал, что маленькая протообезьянка тоже почувствовала наше родство, поскольку не убежала, пока один из гадрозавров не издал что-то вроде блеяния. Я проследил за тем, как зверёк скрылся в подлеске, чувствуя грусть и одновременно гордость за то, что скоро ему уже не придётся взирать на мир из-под ног шагающих где-то вверху громадных колоссов. Кроткие унаследуют землю…

Маленькая стрелка моего навигационного устройства говорила мне, что я должен двигаться прямо вперёд, но лес в этом направлении рос густо, лианы и странные листья, похожие на варёный шпинат, свисали с ветвей. Я отклонился к востоку – возможно, там…

Когти впились мне в правое плечо.

Моё сердце пропустило несколько ударов. Я прыгнул вперёд и развернулся, нащупывая в рюкзаке ружьё. Позади меня стоял троодон; его вытянутая голова клонилась набок, огромные немигающие глаза уставились на меня. Был ли у него внутри хет? Или он дикий? Я упёр приклад слонового ружья в плечо, и мы продолжили пялиться друг на друга. Троодон был мельче, чем те, которых мы с Кликсом встречали раньше, и морда у него была покрыта коричневыми пятнами. Возможно, самец.

– Нет.

Слово, как и раньше, прозвучало из звериного горла хрипло и натужно. Узнав, что рептилия находится под контролем хета, я нервничать не перестал. Наоборот, я решил, что нужно принять дополнительные меры предосторожности.

– Назад, – приказал я. – Я хочу, чтобы ты не подходил ко мне ближе, чем на пять метров.

– Почему?

– Чтобы ты не мог в меня войти.

– Почему?

– Я тебе не доверяю.

– Что значит «доверяю»?

– Отойди назад! Сейчас же! – Я качнул дулом ружья.

Троодон секунду помедлил, потом отступил на пару шагов.

– Дальше, – сказал я.

Он сделал ещё два длинных шага.

Я положил ружьё на землю так, чтобы мог схватить его в один момент. Потом сбросил с плеч рюкзак. Внутри у меня было много всякой всячины, среди которой – две банки диетической кока-колы и единственная в наших запасах банка корневого пива «A&W». Я схватил пиво левой рукой, нашарил рацию правой и включил её.

– Кликс?

Несколько секунд я слышал лишь треск статики. Затем:

– Привет, Брэнди, хорошо, что позвонил. Слушай, я тут нашёл-таки иридиевую пыль, как и ожидал, исходя из того, что мексиканский кратер уже на месте, и ударный кварц тоже есть. Но количество и того и другого гораздо меньше, чем я ожидал на основании граничномеловых образцов, отобранных в наше время, и…

– Не сейчас, – сказал я.

– Что?

– Ко мне подошёл троодон под управлением хета.

– Где ты?

– Думаю, где-то в десяти километрах к западу от «Стернбергера».

– Я по крайней мере в двадцати пяти к востоку, – сказал Кликс.

По такой местности – не меньше пары часов езды.

– Кликс, я держу в руке банку диетического корневого пива «A&W».

Троодон странно наклонил голову.

– Везёт тебе, – ответил Кликс.

–  Молчи и слушай, – рявкнул я. – Я держу единственную банку корневого пива, что у нас есть. Мой палец на язычке крышки. Если троодон подойдёт ко мне слишком близко, или на меня нападут, или будет сделана попытка войти в меня, я нажму на язычок.

– Я не поним…

– Когда ты увидишь меня в следующий раз, потребуй показать тебе банку. Убедись, что она не открыта.

– Брэнди, ты параноик.

Голова троодона затряслась.

– Нет не-обходи-мос-с-с-сти, – прошипел он.

– Кликс, я хочу, чтобы ты нашёл какой-нибудь предмет, который ты бы мог использовать подобным же образом, – сказал я в рацию. – Как сигнал для меня.

– Брэнди…

– Делай что говорю!

Снова треск статики.

– У меня есть ручка. С пимпочкой. Я могу нажать пимпочку и высунуть стержень, если в меня начнут входить.

– Нет. Изменение должно быть необратимым. И его нужно сделать быстро. И предмет должен быть уникальным.

Снова статика.

– Хорошо. У меня есть целлофановая упаковка с двумя твинки [27]27
  Twinkie – бисквитное пирожное с кремовой начинкой


[Закрыть].

– Ты взял с собой твинки?

– Э-э… да.

– Здорово. Что ты с ними сделаешь?

– Гмм, ну, они сейчас в нагрудном кармане куртки.

– На тебе сейчас та свободного покроя куртка цвета хаки, так?

– Да, она. Если ко мне приблизятся, я раздавлю твинки.

– Хорошо. Ещё одна вещь, Кликс. Сколько ты весишь?

– Где-то девяносто кило.

– Сколько точно? Перед стартом мы проходили финальное медобследование. Сколько ты тогда весил?

– Э-э… восемьдесят девять пятьсот.

– Хорошо. Я – сто четыре ровно.

– Сто четыре? Да ты что!

– Просто запомни эти грёбаные цифры!

– Сто четыре. Количество недель в двух годах. Запомнил. Но Брэнди…

Он наверняка хотел мне напомнить, что у нас с собой нет весов, только маленькие минералогические, на которых не взвесить больше двух килограмм. Но я не дал ему договорить.

– Отлично. Теперь я отправляюсь к кораблю.

– Я хочу закончить бурение образцов, – сказал Кликс. – Это ещё несколько часов.

– Давай. Только не съедай твинки. Поговорим потом.

– Пока.

Я вернул рацию в рюкзак и снова подхватил ружьё.

– Зачем это всё? – прошипел хет.

Я поднял руку с зажатым в ней пивом.

– Чтобы держать тебя на расстоянии. Видишь этот металлический язычок? Если я нажму, то этот контейнер будет вскрыт таким образом, что снова закрыть его будет невозможно. Я не думаю, что тебе удастся войти в меня настолько быстро.

– Я не имею намерения входить в тебя.

–  И, – продолжил я, – на случай, если ты в меня всё же войдёшь, Кликс знает, сколько я вешу. Разница в массе выдаст тебя с головой. – На самом деле это было не так. Даже будь у нас большие весы, наш с Кликсом вес варьируется в более широких пределах, чем масса одного хета, в зависимости от того, сколько мы съели за обедом и сходили ли в туалет. Но звучала угроза убедительно.

– Вы опасаетесь нас, – сказал хет. – Мы хотели лишь поговорить.

Я опустил дуло ружья, но и не подумал вернуть его в рюкзак.

– Очень хорошо. О чём вы хотели поговорить?

– О королях и капусте, – сказал динозавр. Эта книга была из моего круга чтения, а не из Кликсова, и троодон говорил с, как выразился бы Кликс, канадским акцентом. Хотя это был не Ромбик, с которым мы общались вчера утром, его седоком, по-видимому, был тот же самый хет, с которым мы уже встречались. Или может быть – хоть эта концепция и с трудом умещалась у меня в голове – может быть, как хет пытался объяснить ранее,  индивидуальность для них ничего не значила. Может, что узнаёт один, становится известно всем? А как происходит обмен?

– О королях и капусте? – повторил я и пожал плечами. – Королём у нас Карл III. А капусту я ем только в салате.

Динозавр, по-прежнему держащий дистанцию с несколько метров, вскинул голову  и заглотил информацию, моргнув на раз-два.

– Спасибо за то, что поделился этим с нами, – сказал он; фраза для заполнения паузы, которую я подхватил от доктора Шрёдера. – Ты находишься на значительном расстоянии от своего корабля.

– Людям полезно упражняться в ходьбе. Способствует пищеварению.

– Ах.

Я посмотрел на него.

– Это не тот троодон, с которым мы встречались раньше, – сказал я.

– Верно.

– Но ты – тот самый хет?

– Более-менее.

– Почему ты сменил носителя?

Троодон моргнул.

– Нам кажется недожаренным находиться в одном и том же теле дольше одного-двух дней. Мы находим это… – Скрежещущий голос замолк, словно хет подбирал подходящий термин. – Клаустрофобия. Мы испытываем клаустрофобию. – Он переступил с ноги на ногу. – Кроме того, мы должны оставлять носителей для прямого взаимодействия с целью обмена памятью.

Если это правда, значит, тот факт, что хеты по собственной воле покинули наши с Кликсом тела, не обязательно свидетельствовал об отсутствии злобных намерений.

– Скажи мне, – сказал троодон, – где конкретно находится задница Кликс.

– Что?

– Кликс гадский ублюдок. Где он?

– Почему ты его так называешь?

– Кликс? А, каламбур. Каламбур смыкает. Его уникальное идентифицирующее слово – Майлз, но ты зовёшь его Кликс. «Клик» – сокращение от «километр». – Зверюга откинула свою длинную голову назад. – Хо-хо.

– Нет, почему ты его обзываешь словами разными? Задница, ублюдок. Почему?

– Обзываешь словами его ты. Я просто – неверное использование? – Троодон слегка склонил голову набок. – Ваш язык трудный, неточный для нас.

– Ты никогда не слышал, чтобы я называл Кликса такими словами. Он бы мне зубы повыбивал.

– Интересно. Но ты ведь всё время зовёшь его так. Мы переняли это от тебя.

О чёрт.

– В смысле, вы нашли это у меня в голове?

– Да-а-а, крепко связано. Силлогизм, нет? Все Кликсы задницы, но не все задницы – Кликсы. Задница, ублюдок, разлучник, похититель жён, чернозадый тупица…

– Чернозадый? Чёрт, я правда про него так думаю? – Я почувствовал, что краснею. – Остальные эпитеты по крайней мере субъективны. Но расизм… Я не… в общем…

– Чернозадый не хорошо? Нет, это… ах, да, имеет отношение к цвету кожи. У него темнее, чем у тебя. Это важно?

– Нет. Это ничего не значащая особенность – адаптация к тропическому солнцу, и всё. Слушай, не зови его так.

– «Так»? Зачем мне звать его «так»?

– Нет, в смысле, не зови его «чернозадый». Или задницей. Или любым другим таким словом.

– Неприемлемые термины? Как я его должен звать?

– Кликс. Просто Кликс.

– Кликс-просто-Кликс. Смыкает.

Расистские оскорбления. Мне было стыдно. Вот так ты думаешь, что оно умерло и похоронено, а оно всё ещё здесь, ждёт шанса всплыть на поверхность.

И всё же… слова рептилии меня заинтересовали. Я знал, что не должен был этого делать, но не смог устоять.

– Тэсс, – сказал я после секундной паузы. – Какие слова ты… смыкаешь… с Тэсс.

– Тэсс, – троодон переступил с ноги на ногу, и мигательные перепонки поочерёдно закрыли и открыли оба его глаза. – Дорогая. Родная. Милая. Кролик. Барашек отбивной. – Я сжался под градом ласкательных имён. – Любимая. Единственная. Утраченная. Украденная. Потерянная.

– Хорошо-хорошо, – сказал я. – Я уловил идею. Что насчёт «папа»?

– Папа? – секундная пауза. – Бремя.

– И всё?

– И всё.

Я отвернулся. Я был уверен, что инопланетянин не сможет ни заметить, ни понять моего смущения, но меня затопила волна вины.

– О чём ты хотел поговорить с самого начала? – спросил я, наконец.

– Где ты был?

– В лесу. Просто бродил.

– А, хорошо. Видел что-нибудь интересное?

– Нет. Ничего. Совершенно ничего.

– Могу я проводить тебя до «Стернбергера»?

Я вздохнул.

– Если хочешь. Нам в эту сторону.

– Нет. Ходи сюда. Здесь можно зарезать.

Ты меня и так без ножа режешь.

– Ты имеешь в виду «срезать», я надеюсь.

– Да-а-а.

И мы двинулись в чащу леса.