Текст книги "Конец эры"
Автор книги: Роберт Джеймс Сойер
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Роберт Дж. Сойер
Конец эры
Пролог: Расхождение
Мой отец умирает. Он лежит в онкологическом отделении госпиталя Уэллесли в Торонто, и рак поедает его толстый кишечник и прямую кишку – части тела, которые многие люди находят достойными анекдотов.
Это нечестно, что мне приходится видеть его таким. Каким я буду вспоминать его, когда он умрёт? Таким, каким знал его в детстве – темпераментным великаном, который возил меня на плечах, который играл со мной в мяч, хотя я никогда не мог толком бросить, который укладывал меня спать и целовал на ночь, царапая щетиной? Я не хочу вспоминать его таким, как сейчас, истощённым, высохшим, как мумия, со слезящимися глазами и исчерченным ниточками вен лицом, под капельницей, с трубками в носу и запятнанной слюной подушкой.
– Папа…
– Брандон. – Он дважды кашлянул. Иногда он кашляет больше, но всегда чётное число раз. От них содрогается всё тело, от этих кашлей, словно от сдвоенного удара боксёра-тяжеловеса. – Брандон, – говорит он снова, словно от кашля всё прежде сказанное стало недействительным. Я жду, что он скажет дальше. – Давненько не виделись.
Это у нас такая маленькая игра. Моя следующая реплика тоже всегда одинаковая.
– Прости. – Но я – актёр, который играл одну и ту же роль слишком долго. Я произношу это без чувства и без смысла. – Я был занят.
Он снова смотрел телевизор. Сорокасантиметровый «Сони», подвешенный высоко на стене палаты, для него вроде машины времени. Благодаря 29-му каналу из Буффало, специализирующемуся на добрых старых временах, он может заглянуть в прошлое. Иногда на целых шесть десятилетий, через эпизод «Я люблю Люси», безупречно раскрашенный и переозвученный в стерео. Сегодня это лишь двадцать лет – повторяют вчерашнюю серию «Розанны».
Рози и Дэн стоят на кухне и обсуждают очередную неприятность, в которую встряла их дочь Дарлина. Я привык к чёткости изображения моей домашней видеопанели; здешний старенький телек двоит контуры и размывает границы. Я беру пульт с прикроватного столика. Нажатие кнопки – и маленький уютный мирок Коннеров вместе с ними самими коллапсирует в сингулярность в центре экрана. Остаётся светлая точка – слабое напоминание о прежней жизни, которое сохраняется дольше, чем должно бы. Я поворачиваюсь к отцу.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я.
– По-прежнему.
У него всегда «по-прежнему». Я кладу пульт рядом с хрустальной вазой. Цветы, которые я принёс в прошлый раз, засохли. Когда-то яркие лепестки сейчас цвета засохшей крови, а вода стала похожа на плохо заваренный чай. Я хватаю их за стебли и несу, капая на пол, к мусорной корзине, куда и бросаю.
– Прости, что не принёс свежих.
Я возвращаюсь и сажусь рядом с ним. Стул – хромированная рама и виниловое сиденье, пахнущее, как блевотина. Он выглядит старым, старше, чем все, кого я видел. У него всегда была густая шевелюра, даже когда ему стукнуло семьдесят. Сейчас он совершенно лыс. Химиотерапия взяла своё.
– Почему ты никогда не приходишь с Тэсс? – спрашивает он.
Я выглядываю в окно. В феврале Торонто сер, как фотография, напечатанная в полутоне. Последний снег, ноздреватый и грязный, изъеденный первыми весенними дождями, съёжился по краям дороги. Мостовая на Уэллесли-стрит испещрена пятнами соли. Сейчас три часа дня, и проститутки уже собираются на перекрёстках, одетые в меховые шубы и чулки в сеточку.
– Мы с Тэсс больше не женаты, – напоминаю я ему.
– Тэсс мне всегда нравилась.
Мне тоже.
– Папа, я уезжаю на несколько дней.
Он ничего не говорит.
– Я не знаю, когда вернусь.
– Куда ты едешь?
– В Альберту. В долину Ред-Дир.
– Это далеко.
– Да. Далеко.
– Снова раскопки?
– В этот раз не совсем раскопки. Но тоже связано с динозаврами. Может затянуться на пару недель.
После долгой, очень долгой паузы он тихо произносит:
– Понимаю.
– Мне жаль, что приходится тебя бросать.
Снова молчание.
– Если ты хочешь, чтобы я остался, я останусь.
Он поворачивает свою похожую на яблоко голову и смотрит на меня. Он знает, что я только что ему солгал. Знает, что я всё равно уеду. Ну что я за сын – бросаю умирающего отца.
– Мне уже надо бежать, – говорю я, наконец. Я касаюсь его плеча – словно голая кость, обтянутая пижамой. Когда-то цвета летнего неба, сейчас она вылиняла до бледного синевато-серого цвета подкрашивающего шампуня.
– Ты будешь писать? Пришлёшь открытку?
– Не получится, папа. Я там буду без связи с внешним миром. Прости.
Я подхватываю пальто и иду к двери, подавляя желание оглянуться, сказать что-нибудь ещё.
– Подожди.
Я поворачиваюсь. Он ничего не говорит, но через несколько бесконечных секунд кивком подзывает меня, снова и снова, пока я не склоняюсь над ним и не чувствую резкий запах его неровного дыхания. Только тогда он начинает говорить, очень тихо, но отчётливо.
– Принеси мне что-нибудь, чтобы прекратить эти боли. Что-нибудь из лаборатории. Принеси мне.
В лаборатории сравнительной анатомии при музее есть вещества для умерщвления диких животных: безболезненная прозрачная смерть для грызунов; янтарного цвета смерть для млекопитающих покрупнее; смерть нелепого персикового цвета для ящериц и змей. Я тупо смотрю на отца.
– Прошу тебя, Брандон, – говорит он. Он никогда не зовёт меня Брэнди. Брандон – имя его любимого дяди, какого-то типа из Англии, которого я ни разу не видел, и никто не звал егоБрэнди. – Прошу, помоги мне.
Я, спотыкаясь, выхожу из отделения, кое-как нахожу свою машину. К тому времени, как я осознаю, что делаю, я уже проезжаю половину расстояния до дома, где когда-то жили мы с Тэсс и где Тэсс живёт и сейчас. Я разворачиваюсь, приезжаю домой и напиваюсь вдрызг, до полного бесчувствия.
Обратный отсчёт: 19
Ошибки профессора Копа продолжают взывать об исправлении, но они, как и его заблуждения, словно головы гидры; жизнь, несомненно, слишком коротка для того, чтобы тратить драгоценное время на такую неблагодарную работу.
Гофониил Чарльз Марш, палеонтолог (1831–1899)
Я исправляю ошибки [1]1
профессора Марша
[Закрыть], и ожидаю от него того же. Это не должно задевать личных чувств нормального вменяемого человека, к числу которых Марш, к сожалению, не относится. Он делает так много ошибок и настолько неадекватен, что всегда будет подвержен возмущению и страданиям. Я подозреваю, что по нему давно плачет лечебница.
У Фреда, дом которого соседний с моим, есть хижина на берегу залива Джорджиан-Бей [3]3
Большой залив в северной части озера Гурон. (Прим. перев.)
[Закрыть]. Как-то он поехал туда на выходные и оставил свою кошку дома с женой и детьми. Проклятая кошатина решила перебежать машине дорогу прямо перед моим домом. Мгновенная смерть.
Фред любил эту кошку, и его жена знала, как он расстроится, когда она ему скажет, что случилось. Но когда он вернулся в воскресенье вечером, то сказал, что уже знает о смерти кошки – потому что, согласно той версии, которую я в конце концов услышал через забор, он видел её у себя хижине за двести километров от дома. Кошка явилась к нему, чтобы сказать последнее прости.
С тех пор, как я услышал эту историю, я стал по-другому смотреть на Фреда. В том смысле, что это было сверхъестественно, а сверхъестественные вещи не случаются в жизни обычных людей. Уж точно не в жизни людей типа меня.
По крайней мере, мне так казалось.
Я палеонтолог; занимаюсь динозаврами. Кто-то скажет, что это шикарная работа, но платят за неё вовсе не шикарно. О, примерно дважды в год я вижу своё имя в газете или секунд на пять появляюсь в телевизоре в новостях Си-Би-Си с комментарием о новой выставке или находке. Но этим, пожалуй, весь шик и ограничивается. Вернее, ограничивался, пока я не попал в этот проект.
Путешествие во времени.
Я чувствую себя идиотом, набирая эти два слова. Боюсь, что тот, кто их прочтёт, начнёт смотреть на меня так же, как я смотрел на бедолагу Фреда.
Сегодня, наверное, уже каждый читал об этой миссии в газетах или видел приготовления по телевизору. Да, это правда работает. Чинмэй Чжуан продемонстрировала это достаточное количество раз. И да, это невероятно, абсолютно невероятно, что, открыв основной принцип в 2005-м, к 2013-му она уже имела работающую машину времени. Не спрашивайте, как у неё получилось так быстро; не имею ни малейшего понятия. Собственно, иногда мне кажется, что сама Чинмэй этого тоже не понимает.
Но это работает.
Или, скажем так, сработала первая Заброска; автоматический зонд вернулся с пробами воздуха (немного больше кислорода, чем сейчас, никаких загрязнений и, к счастью, никаких вредных бактерий) и примерно четырьмя часами отснятого видео, на котором было видно много-много листвы и, в одном месте, черепаха.
Но сейчас мы собирались опробовать машину на людях; если испытания пройдут успешно, то в следующем году в прошлое отправится целая команда, от метеорологов до энтомологов.
Но в первый раз это будут только два человека, и один из них – я: Брандон Теккерей, сорок четыре года, небольшое брюшко, седоват, госслужащий, куратор музея. Да, я также и учёный. Кандидатская степень – из американского университета, не как попало – и, я считаю, это очень правильно, что первыми прогуляются в прошлое именно учёные. Но я не авантюрист, не люблю приключений. Я просто обычный парень, у которого полно забот и без этого, благодарю покорно. Больной отец, развод, ипотека, которую я не выплачу раньше начала следующей геологической эры, сенная лихорадка. Всё как обычно.
Но сейчас было совсем не как обычно.
Мы висели на волоске.
Ну, на самом-то деле то был стальной кабель, толщиной сантиметра три, но мне это почему-то уверенности не прибавляло.
Хотел бы я, чтобы прекратилось это чёртово раскачивание.
Нашу машину времени подняли в небо летающим краном, и теперь мы висели на высоте тысячи метров над суровой красотой Драмхеллерских пустошей. Рёв вертолётных моторов давил на уши.
Чтобы прекратился шум, мне тоже очень хотелось.
Но больше всего хотелось, чтобы прекратил Кликс.
Прекратил быть козлом, только и всего.
Собственно, он ничего такого не делал. Просто лежал в своём антиударном кресле на другом краю полукруглого помещения. Но вид у него был самодовольный до чёртиков. Эти кресла как зубоврачебные, обтянуты чёрным винилом и поставлены на вертящуюся подставку. Ноги приподняты, тело согнуто в пояснице, полукруглый подголовник подпирает голову. Так вот, Кликс скрестил ноги в лодыжках, закинул руки за голову и выглядел чертовски спокойным. И я знал, что он это делает специально, чтобы позлить меня.
Я же, со своей стороны, вцеплялся в подлокотники своего антиударного кресла, как страдающий аэрофобией пассажир самолёта.
До Заброски оставалось две минуты.
Всё должно сработать.
Но не обязано.
Через две минуты я могу быть мёртв.
А он, понимаете ли, скрестил ноги.
– Кликс, – сказал я.
Он взглянул на меня. Мы практически одного возраста, но во многих отношениях полная противоположность. Не то чтобы это имело большое значение, но я белый, а он чёрный: родился на Ямайке и в Канаду приехал ребёнком с родителями. (Я всегда удивлялся тому, что кто-то способен сменить тамошний климат на здешний.) Он гладко выбрит и ещё даже не начинал седеть. У меня же густая борода, а на голове половины волос уже нет, а оставшаяся половина примерно поровну седая и тёмно-рыжая. Он выше ростом и шире в плечах, чем я, кроме того, несмотря на преимущественно сидячую работу, ему как-то удалось избежать округления в области талии.
Но более всего противоположен наш темперамент. Он такой невозмутимый, такой спокойный, что даже когда он стоит, то всё равно кажется, что на самом деле он лежит в шезлонге с тропическим коктейлем в руке.
У меня же, похоже, начинается язва.
Так вот, он посмотрел в моём направлении и сказал:
– Да?
Я не знал, что я собирался сказать, так что выдал первое, что пришло в голову:
– Всё-таки надо застегнуть и плечевые ремни тоже.
– Зачем? – ответил этим своим спокойненьким тоном. – Если сработает стазис, то я могу хоть на голове стоять, когда они запустят Чжуан-эффект на полную. А если не сработает… – он пожал плечами. – Тогда эти ремни разрежут тебя, как варёное яйцо.
Типично для него. Я вздохнул и затянул свои ремни потуже; их нейлоновая твёрдость придавала уверенности. Я видел, как он улыбнулся – лишь чуть-чуть, настолько, чтобы быть уверенным, что я замечу эту улыбочку, это снисходительное выраженьице.
Сквозь рёв вертолёта пробился треск статики из динамиков, затем слова:
– Брэнди, Майлз, готовы?
Это голос самой Чинмэй Чжуан, чёткий, размеренный, отщёлкивающий согласные, словно батарея автоматических выключателей.
– Готовы и ждём, – жизнерадостно отозвался Кликс.
– Давайте уже заканчивать, – добавил я.
– Брэнди, с тобой всё в порядке? – спросила Чинмэй.
– Я в норме, – соврал я. Это колыхание уже начинало меня доставать, если б было куда, меня бы уже вырвало. – Просто давайте уже что-то делать.
– Как скажешь, – ответила она. – Шестьдесят секунд до Заброски. Удачи – и да защитит вас Бог.
Уверен, что этот маленький реверанс в сторону Бога был исключительно для камер. Чинмэй – атеистка и верит только в эмпирические данные и результаты экспериментов.
Я сделал глубокий вдох и оглядел тесное помещение. Его Величества Канадский корабль времени «Чарльз Хазелиус Стернберг». Ничего себе название, а? У нас был список имён дюжины палеонтологов, чью память можно было таким образом увековечить, но старина Чарли победил, потому что, вдобавок к своим первопроходческим раскопкам в Альберте, он написал научно-фантастический роман о путешествии во времени, опубликованный в 1917 году. Пиарщикам это понравилось сверх всякой меры.
– Пятьдесят пять, – слышался из динамиков голос Чинмэй. – Пятьдесят четыре. Пятьдесят три.
Конечно, никто не называет его «Его Величества Канадский» и прочее, наш корабль всем известен как «Стернбергер», потому большинству людей он кажется похожим на гамбургер. Мне он, впрочем, больше напоминает приземистую версию «Юпитера-2», космического корабля из того нелепого телесериала «Затерянные в космосе». Как и судно космического семейства Робинсонов, «Стернбергер» – это, фактически, разделённый на две палубы диск. У нас даже есть небольшой купол на крыше, такой же, как и у них. В нашем размещались метеорологические и астрономические инструменты и свободного места ровно столько, чтобы туда мог втиснуться один человек.
– Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть.
Однако «Стернбергер» был значительно меньше «Юпитера-2» – всего пять метров в диаметре. Нижняя палуба не предназначалась для людей – она была всего 150 см в высоту и вмещала в основном водяной танк и часть гаража для нашего джипа.
– Сорок один. Сорок. Тридцать девять.
Верхняя палуба разделялась на две полукруглые части. Одна из них была жилая. У закруглённой стены размещался рабочий стол, имеющий форму почки – одна сторона выпуклая, другая вогнутая, а также радиостанция и компактная лаборатория, забитая биологическими и геологическими инструментами. В прямой задней стене, пересекающей корабль по диаметру, было три двери. Дверь номер один – кто-нибудь ещё помнит задачу Монти Холла [4]4
Игровое шоу 1960-х и 70-х, где участники наугад открывали три двери, за одной из которых стоял автомобиль, а за двумя другими – коза. После того, как участник выбирал дверь, ведущий – Монти Холл – открывал одну из двух других, и если за ней была коза, то участник мог либо выбрать ту же, что и раньше, либо сменить выбор. Задача Монти Холла состояла в определении стратегии с наибольшими шансами на успех. (Прим. перев.)
[Закрыть]? – вела на узкую лестницу, по которой можно попасть в инструментальный купол на крыше и на пандус, ведущий к внешним воротам в полутора метрах ниже. Дверь номер два ведёт в гараж нашего джипа, занимающий в высоту обе палубы. Дверь номер три ведёт в санузел.
– Тридцать четыре. Тридцать три. Тридцать два.
В промежутках между дверями к центральной стене привинчены: тумбочка со старой микроволновкой на ней, большой продуктовый холодильник, три узких шкафчика для инструментов, которые, должно быть, вытащили из развалин снесённой школы, маленький медицинский холодильник с аптечкой первой помощи на нём. К полу прикручены болтами станины наших антиударных кресел.
Машина времени.
Настоящая машина времени.
Хотел бы я знать, куда она меня унесёт.
– Двадцать девять. Двадцать восемь. Двадцать семь.
Точность Чжуан-эффекта лежит в пределах половины процента. Вроде бы очень хорошая точность. Однако когда вы отправляетесь из 2013-го года н. э. на 65 миллионов лет назад, полупроцентная ошибка может занести вас на 330000 лет в кайнозойскую эру, слишком поздно для выяснения причин массового вымирания, случившегося в конце предыдущей, мезозойской эры.
– Двадцать четыре. Двадцать три. Двадцать два.
Мой психоаналитик говорит, что по большому счёту я пытаюсь доказать, что я прав, а Кликс – неправ. Спасибо тебе, Боже, за социальную медицину – вряд ли я смог бы позволить себе месяц за месяцем упрямо отказываться верить доктору Шрёдеру, если бы его счета за моё лечение не покрывались государственным страхованием. Если мы не промахнёмся, то наше путешествие сможет прояснить давнюю научную загадку, о которой мы с ним и сотни других учёных годами вели споры на страницах «Нэйчур», «Сайенс» и «Журнала палеонтологии позвоночных».
– Девятнадцать. Восемнадцать. Семнадцать.
Правительство Альберты хотело, чтобы мы стартовали из провинциального парка «Динозавр», включённого в список всемирного наследия ЮНЕСКО. Но тамошние отложения на 10 миллионов лет старше, чем конец эры динозавров. Так что мы поднялись вверх по Ред-Дир к позднейшим позднемаастрихтским формациям – самый-самый конец мелового периода. Но чтобы потрафить правительству провинции, свою штаб-квартиру Чинмэй устроила на Тиррелл-Филд-Стейшен на территории парка «Динозавр».
– Тринадцать. Двенадцать. Одиннадцать.
Расстояние между центром земного шара и поверхностью почвы в долине реки Ред-Дир за последние 65 миллионов лет могло измениться на несколько сотен метров. К сожалению, задействованные в проекте геоморфологи не смогли договориться о том, опустилась или поднялась земля за это время. Чтобы избежать вероятности попадания нашего корабля под землю – что убило бы нас, не говоря уж о жутком взрыве, который произвела бы материя, пытающаяся втиснуться между атомами другой материи – «Стернбергер» подняли на высоту километра над пустошами с помощью летающего крана фирмы «Сикорски». Непосредственно перед тем, как Чинмэй щёлкнет выключателем и запустит Чжуан-эффект, трос, на котором мы висим, будет отцеплен. Внутреннее пространство «Стернбергера» застынет в стазисе – состоянии остановленного времени, открытие которого принесло Чинмэй Нобелевскую премию 2007 года – и останется в нём в течение ещё десяти минут по прибытии в мезозой. Предположительно, более чем достаточное время для того, чтобы мы упали с неба, и чтобы осела туча выброшенных нашим падением обломков.
Такова, по крайней мере, теория.
– Семь. Шесть. Пять.
В последние секунды я думал вот о какой забавной штуке. Если я погибну, то Тэсс так и останется главным наследником по моему завещанию. Не то чтобы мне принадлежало что-то ценное – потрёпанный «форд» и таунхаус в Миссиссоге – но было как-то странно, что всё моё имущество перейдёт к бывшей жене. Хорошо ещё, если мы с Кликсом погибнем оба, но вот погибать одному мне не хотелось ни под каким видом. В конце концов, поскольку Тэсс теперь спуталась с Кликсом – интересно, как долго они уже встречаются? – то моё имущество, по сути, перейдёт и к нему тоже. Это было последнее, чего бы я пожелал.
– ДВА. ОДИН. НОЛЬ!
Когда отцепили трос, мой желудок устремился вверх…
Обратный отсчёт: 18
Гляди вперёд, в прошлое, и назад, в будущее, пока не падёт тишина.
Маргарет Лоренс, канадская писательница (1926–1987)
Взялся за гуж – не говори, что не дюж. У нас были аварийные планы на случай каждого из возможных исходов заброски: что делать, если мы приземлимся на воду; если мы перевернёмся вверх ногами; если мы не сможем открыть дверь; если по какой-то причине мы выйдем из стазиса слишком рано и получим повреждения при ударе о землю. Но хуже всего была ситуация, когда мы прибываем на место ночью, потому что в этом случае аварийный план состоял в том, чтобы просто сидеть и ждать рассвета.
Моё антиударное кресло развернулось лицом к закруглённой внешней стене «Стернбергера». В неё было вделано окно из бронестекла, дающее 180-градусный обзор. По сути, была не совсем ночь, просто глазам потребовалось где-то с минуту, чтобы приспособиться. Больше похоже на сумерки. Кликс, должно быть, подумал о том же, потому что насвистел мелодию из «Сумеречной зоны».
– Почти восход, – сказал я, отстёгиваясь от кресла; алюминиевые застёжки звонко щёлкали. Я бросился тому месту, где стояла радиостанция, и приник к окну.
– И стакан наполовину полон, – сказал Кликс, тоже поднимаясь на ноги.
– Что? – Я ненавидел эти его подколки – загадочные фразы, о значении которых тебе нужно догадаться самому.
Он подошёл к окну и встал рядом со мной. Мы оба вперились в темноту.
– Ты оптимист, Брэнди. Я думаю, что солнце только-только зашло.
Я указал влево.
– Эта часть окна смотрела на восток, когда «Сикорски» нас уронил.
Он покачал головой.
– Без разницы. Мы могли повернуться во время падения или после удара.
– Только один способ узнать. – Я подошёл к прямой задней стене нашего жилища. Я задержался на секунду, чтобы выглянуть в маленькое окошко в двери номер два, той, что вела в гараж с джипом. Гаражные ворота были сделаны из листов бронестекла и были полностью прозрачны, так что я мог смотреть сквозь них между джипом и стеной гаража. Но за ними была лишь тьма. Я открыл средний из трёх шкафчиков для инструментов и рылся в нём, пока не нашёл компас. Это был видавший виды ветеран множества полевых сезонов. Я принёс его Кликсу.
– Бесполезно, – сказал он, даже не взглянув на стрелку. – Он покажет тебе, как проходит линия север-юг, но не подскажет, где что.
Я уже готов было спросить «Почему?», но через секунду до меня дошло, на что он намекает. Полярность магнитного поля Земли периодически меняется. Наша цель примерно на треть углублялась в 29R, полумиллионнолетний период реверсии магнитного поля, в пределах которого находилась граница мелового и третичного периодов; в эту эпоху северный магнитный полюс располагался неподалёку от южного географического. Если бы мы прибыли точно в намеченное время, то раскрашенный конец стрелки компаса указывал бы на юг. Однако неопределённость Чжуан-эффекта была достаточно велика, чтобы закинуть нас и в более древний период 30N, и в более поздний 29N, когда полярность была такая же, как в настоящем, и тогда раскрашенный конец указывал бы на север. Кликс знал, что нет простого способа определить где север, а где юг, кроме как посмотреть на солнце, которое, разумеется, по-прежнему встаёт на востоке и садится на западе. Пока мы не увидим, становится светлее или темнее, мы не сможем сказать, смеркается сейчас или рассветает.
Если только… ха! Я его уел. Я внимательно посмотрел на стрелку компаса, держа его очень ровно. Стрелка немного подёргалась, потом застыла.
– Ты не сможешь определить, где север, – сказал Кликс.
– А вот и смогу, – сказал я. – Конец стрелки, который отклоняется вниз, указывает на тот магнитный полюс, который ближе, потому что стрелка параллельна магнитным линиям. Даже с учётом дрейфа континентов северный полюс отсюда ближе, чем южный.
Кликс крякнул; я произвёл на него впечатление.
– И какой же конец наклонён вниз?
– Нераскрашенный. Полярность инвертирована. Так что хорошая новость – мы в эпохе 29R, и там – я указал на заднюю стену – истинный север, Арктика, а не Антарктика.
– А плохая новость, – сказал Кликс, – что сейчас действительно вечер.
Но это уже не могло испортить мне настроения. Я продолжил пялиться сквозь бронестекло. Поначалу было трудно сообразить, на что же мы, собственно, смотрим, но потом зрачки постепенно расширились.
Мы стояли не на ровной земле. Скорее, мы находились на гребне высокой насыпи. Насыпь кратера. Это очевидно – пока мы были в стазисе, «Стернбергер» упал с большой высоты и, несомненно, ударил в какой-то очень мягкий материал – болото или рыхлую землю. От удара возник кратер диаметром метров тридцать – вшестеро больше, чем сам корабль. Однако сила удара была такова, что «Стернбергер» отскочил от дна кратера, и его забросило сюда, на гребень кратерного вала.
Боже, как это было захватывающе. Прошлое. Прошлое.У меня немного кружилась голова, я чувствовал необыкновенную лёгкость, чуть ли не взлетал. Сердце колотилось во всё убыстряющемся двухтактном ритме, словно разогревающийся ударник.
Выходить наружу ночью будет глупостью. Кто знает, каких существ привлекло наше эффектное появление. С другой стороны, пока мы не увидели динозавра или ещё что-нибудь несомненно мезозойское, мы не могли быть уверены, что прибыли довеликого вымирания. Мы с Кликсом сдвинулись к правой стороне окна, которая смотрела в сторону от кратерного вала.
На юге было озеро, которое под розовым небом выглядело как огромная лужа крови. По краям его спокойную поверхность пятнали камыши, тростник, водяные лилии и ряска. Прямо перед нами к окрашенному в розовый западному горизонту убегала необъятное равнина, покрытая засохшей грязью, растрескавшейся на шестиугольные сегменты с загнутыми кверху краями, похожие на сухие листья. Эту грязевую равнину усеивали истрёпанные огрызки болотных кипарисов, которые перепутанными голыми ветвями тянулись к небу, словно терзаемые грешные души.
Мы перешли к задней стене. Кликс смотрел через окошко в двери номер один, которая вела на лестницу и пандус. Оттуда он мог смотреть наружу сквозь бронестекло основных дверей. Я снова смотрел через окно в двери номер два. Хотя сейчас было даже темнее, чем когда я смотрел в него первый раз, мои глаза уже привыкли к темноте и различали многое. Прямо на север от нас стоял стеной лес лиственных деревьев; их верхние ветви на высоте примерно двадцати пяти метров от земли переплетались, образовывая густой полог. Среди них встречалось некоторое количество болотных кипарисов и каких-то вечнозелёных деревьев, похожих на эвкалипты. Некоторые кипарисы поднимались над пологом леса ещё на двадцать пять метров, словно покрытые листьями флагштоки.
Этот более характерный для диких закоулков Луизианы пейзаж определённо выглядел очень по-мезозойски, но я всё ещё опасался, что мы прибыли в самое начало кайнозойской эры и разминулись с динозаврами. Мы всё равно должны будем взять от этого путешествия всё, что сможем, однако после того, как ни одна форма жизни крупнее двадцати килограммов не смогла пережить границу мелового и третичного периодов, нижний палеоцен был откровенно скучной эпохой. Гадский Чжуан-эффект и его полупроцентная неопределённость!
– Смотри! – вскрикнул Кликс. Он снова перешёл к основному окну и стоя над минилабораторией, глядя на запад. Я поспешил к нему, встал рядом и проследил взглядом направление его руки, указующей в точку, где грязевая равнина встречалась с небом. На красном фоне вечерней зари вырисовывался силуэт какого-то большого движущегося объекта.
Ничего крупнее двадцати килограмм… значит, это всё же мезозой! Это должен быть мезозой! Я метнулся к шкафчику для инструментов, выудил из него пару биноклей, кинулся обратно к окну, сунул один Кликсу, раскрыл кожаный футляр своего, сорвал колпачки с линз и бросил их куда попало, как покерные фишки, и приставил окуляры к глазам. Динозавр. Да, чёрт возьми, динозавр! Двуногий. Может быть, гадрозавр? Нет. Что-то покруче. Теропод, топающий на задних ногах, словно Годзилла по улицам Токио.
– Тираннозавр, – сказал я благоговейно и посмотрел на Кликса.
– Отвратный урод, правда?
Я скрипнул зубами.
– Он прекрасен.
И это воистину было так. В этом тусклом свете он казался тёмно-красным, словно на нём не было шкуры, и мы смотрели на напитанную кровью мускулатуру. У него была гигантская бугристая голова на толстой шее, бочкообразный торс, крошечные хрупкого вида руки, толстый и невероятно длинный хвост, рубчатые мускулистые ноги и трёхпалые, похожие на птичьи, ступни. Прекрасно сконструированная машина для убийства.
Разумеется, мы записывали всё это на видео. Каждый из нас носил микровидеокамеру «Сони», подключённую к цифровой записывающей системе. Единственным её недостатком была невозможность просмотреть записанное до того, как мы вернёмся в будущее.
Внезапно в поле зрения появился ещё один тираннозавр. Этот был немного крупнее первого. Моё сердце ёкнуло. Неужели будут драться? Животные такого размера и с такими потребностями в пище вполне могли быть территориальными. Как бы мне хотелось увидеть такую битву собственными глазами вместо того, чтобы складывать её из мёртвых костей. Какое это должно быть зрелище! Я чувствовал необычайный подъём; казалось, ещё немного – и я начну подпрыгивать до потолка.
Двое охотников некоторое время стояли друг напротив друга – величественная сцена, словно вышедшая из-под кисти Чарльза Найта [5]5
Чарльз Роберт Найт (1874–1953) – американский художник, известный своими художественными изображениями динозавров и других доисторических животных. (Прим. перев.)
[Закрыть]: двое многотонных плотоядных, готовящихся к смертельной схватке. Меньший из них приоткрыл свои массивные челюсти, и даже с такого расстояния я разглядел острые зубы зверюги, из-за которых край челюсти делался неровный и рваным.
Но они не стали драться. Как один, они синхронно отвернулись от заката. Приближался третий тираннозавр, ещё крупнее, чем первые два. Через пару секунд за ним последовали четвёртый и пятый. Они шли, сгорбившись, тело покачивалось на широких бёдрах, массивная голова уравновешивалась длинным толстым хвостом.
Пара тёмный холмиков рядом с гигантскими ящерами зашевелилась, и я понял, что это ещё два тираннозавра, до сих пор лежавшие на брюхе. Они отталкивались задними ногами, крошечные руки уперев в грязь, чтобы направить силу усилие могучих бёдер на подъём туловища, а не на скольжение по грязи. Мало-помалу чудовища приняли стоячее положение. Один из них вскинул голову и испустил низкий рык, который я ощутил даже на таком далёком расстоянии сквозь стены «Стернбергера». Семеро гигантских карнозавров, живущие совместно? Я не мог себе представить добычу, ради охоты на которую этим гигантам пришлось бы сбиться в стаю.
К этому времени уже совсем стемнело. К концу мелового периода на Земле оставалась лишь пара дюжин родов динозавров, так что идентификация рода, даже при таком освещении, трудностей не представляла: Tyrannosaurus. Поскольку мы находимся Альберте, то эти животные вероятнее всего относятся к виду T. rex, хотя они и мелковаты для того, чтобы быть полноразмерными самками; скорее всего, это неполовозрелые особи, разные размеры соответствуют разным возрастам, хотя самый крупный может оказаться взрослым самцом. Невероятно…
И в этот момент они все вдруг начали двигаться.
Двигаться к нам.
Самый крупный из них целеустремлённо шагал к нашему кораблю времени, остальные вереницей следовали за ним. Они шагали в ногу: семь массивных левых ног одновременно опускались на землю, семь тел подавались к югу, затем семь правых ног ступали вперёд, и семь квадратных голов бросало к северу. Левой, правой, юг, север. Словно солдаты, марширующие в шеренгах и колоннах. Папоротники и саговники давились ногами в кашу. Крошечные существа, прятавшиеся в их листве – было слишком темно, чтобы разглядеть, кто это такие – бросались из-под ног врассыпную.
