Текст книги "Вихрь"

Автор книги: Роберт Чарльз Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

– Мне и без того хорошо.

– В одиночестве?

– Да, в одиночестве.

– Вы понимаете, к чему себя приговариваете? К бессрочному одиночному заключению – если только ваше «я» когда-нибудь не истощится и не станет хаотичным…

– Я позабочусь, чтобы этого не произошло.

Я видел, что она мне не верит.

– Чем же вы займетесь? Будете до скончания времен странствовать по галактике?

Как бутылка в море.

– Когда-то давным-давно у моего отца была библиотека, – сказал я. – Среди других томов там была книга Рабле. Узнав, что умирает, Франсуа Рабле сказал: «Je m’en vais chercher un grand peut-etre». Это значит: «Я ухожу искать большое „может быть“».

– А нашел только смерть.

– Peut-etre, – ответил я с улыбкой.

Она тоже улыбнулась, хотя я чувствовал, что ей меня жалко.

* * *

Я простился с Эллисон и Турком. Эллисон умоляла меня принять предложение Гавани Туч и остаться, хоть физически, хоть виртуально. Я отказался, и она разрыдалась, но я был непреклонен. Я не желал никакого перевоплощения. Я и этого-то не желал и не просил.

После ухода Эллисон Турк побыл со мной еще немного.

– Я иногда гадаю, не избраны ли мы для всего, что с нами случилось. Все так странно, правда? Совсем не похоже на жизнь других людей.

Похожего мало, согласился я. Но избранниками я нас не считал.

– Все могло произойти в бесчисленных вариантах. В нас нет ничего особенного.

– Думаешь, в конце что-то найдешь? Что-нибудь, что придаст всему этому смысл?

– Не знаю. Peut-etre.

Все мы падаем. И все куда-то приземляемся.

– Тебя ждет долгий путь… Мне он не покажется долгим. Я путешествую налегке.

– Все твое при тебе, – согласился Турк Файндли.

* * *

Я поместил город в пузырь замедленного времени и для ускорения воспользовался солнечным светом. Вокс-Кор оставил позади орбиту самой дальней планеты системы и ворвался в межзвездный вакуум. Мне для этого потребовалось одно мгновение. Секунды на городских часах были равны столетиям.

У меня не было цели. Притяжение тяжелых звезд сообщало моей галактической траектории непредсказуемые векторы, делая ее похожей на вихляющую походку пьяницы. Все мое вмешательство ограничивалось уклонением от препятствий.

В физическом теле Айзека Двали я часто блуждал по ярусам и переходам Вокс-Кора. Город по-прежнему соблюдал запрограммированный ритм, поддерживал состав атмосферы, содержал в порядке свои пустые парки и сады. Гуляя, я иногда сторонился, пропуская движущихся роботов – железных обезьян, собиравшихся на свои дневные службы. Они походили на людей, но у них отсутствовали представление о морали и способность к созиданию, поэтому я подавлял невольное побуждение заговорить с ними.

Делить сутки на день и ночь было бессмысленным анахронизмом, однако мое смертное тело не желало от него отказываться. Днем я нежился на искусственном солнышке, по вечерам штудировал древние книги из вокских архивов или перечитывал воспоминания, которые мне оставили Турк и Эллисон.

Ночами, когда тело спало, я расширял свое «я», включая в него весь Вокс-Кор. Я создавал модели стареющей галактики и своего места в ней, разматывал ручейки информации из сложных клубков экосистемы гипотетиков. Звезды, мгновение назад еще бывшие молодыми, исчерпывали свое ядерное топливо, деградировали и превращались в тлеющие угольки: бурые карлики, нейтронные звезды и сингулярности в своих бездонных могилах. По сравнению с течением времени во внешней вселенной, мое сознание было обширно и медлительно. Наверное, таким было бы мироощущение самих гипотетиков, если бы они сознавали себя.

Сигналы, мчащиеся со скоростью света, мелькали между звезд так же быстро, как сообщались нейроны в мозгу Айзека Двали. Я стал воспринимать галактику как единое целое, а не как россыпь звездных оазисов, разделенных световыми годами пустоты. Сети гипотетиков пронизали ее, как грибные гифы гнилое дерево. Своим ночным зрением я видел их как разноцветные нити света, озаряющие сложную и обычно невидимую галактическую структуру. Кольца цветущих миров представали замкнутыми цепями углеродных атомов в органической молекуле. Древние мертвые кольца мерцали, как бледные призраки; машины гипотетиков или гибли там из-за нехватки ресурсов, или устремлялись оттуда к ближайшим очагам звезд.

Живая галактика пульсировала, истощаясь и обновляясь. Тут и там открывались, разрабатывались, совместно использовались новые технологии и источники энергии.

По мере старения и расширения вселенной другие галактики, уже отлетевшие на огромные расстояния, удалялись еще дальше, пока не терялись из виду. Но даже в этих далеких структурах теплилась своя жизнь: судя по доходящим оттуда случайным сигналам, там развивались собственные сети, вроде сети гипотетиков. Эти сигналы пели во тьме неразличимыми и затихающими голосами.

* * *

Рано или поздно я был обречен на прощание со своим телом и на окончательный переход в процессоры «Корифея» и в облако нанотехнологий гипотетиков, окружившее Вокс-Кор. Но я хотел сохранить способность и телесно перемешаться по городу. Поэтому я позволил телу Айзека Двали пребывать в коме, умирая от истощения, а вместо него создал более живучую замену – наделенного чувствами робота, в которого смог переместить свою личность. Когда этот проект был осуществлен, я взял остатки своей органики своими неорганическими руками и перенес труп на пункт переработки, где скормил полезные протеины замкнутым биохимическим контурам Вокс-Кора. Я не испытывал угрызений совести – с какой стати? Я был тем, кем стал. Хрупкий организм, в котором послание обо мне в первый раз отправилось к звездам, – древнюю соматическую галактику, обтянутую кожей, – я радостно принес в жертву городским лесам.

Вокс-Кор не был полностью самодостаточной системой. Мне приходилось добывать микроэлементы из звездных туманностей, чтобы получать то, чего не удавалось добыть способом переработки. Конечно, рано или поздно Вокс-Кор должен был прекратить существование, подобно всякому барионному веществу, даже пребывая внутри крепости времени. Ничем другим это закончиться не могло.

* * *

Все имеет свой конец.

Вокс-Кор лег на длинную эллиптическую орбиту галактического ядра. В моем сознании происходили скачки: моменты бодрствования перемежались длительными периодами бездействия, отчего эмпирическое время ускорялось даже внутри пузыря времени вокруг Вокс-Кора.

Функционирование города постигла энтропия в силу нарушения химических связей, непоправимых системных сбоев, радиоактивного разложения. Гниение и сушь губили леса, улицы были усеяны обломками. Роботы замирали из-за отсутствия обслуживания. Регуляторы атмосферы – легкие города – захлебнулись и отмерли. Воздух в Вокс-Коре стал ядовитым, только травиться им давно уже было некому.

Квантовые процессоры «Корифея» продолжали действовать благодаря многочисленным степеням защиты. Но и их выход из строя был делом времени.

Вселенная остывала. Звездные питомники галактики, – сгустки пыли и газа, где зарождались новые звезды, – истощались и переставали плодоносить. Старые звезды гасли и отмирали, и им не было замены. Экосистема гипотетиков отступала из этой надвигающейся тьмы к плотному ядру галактики, питаясь энергией от гравитационных градиентов тяжелых черных дыр.

В бьющемся сердце галактики с экосистемой гипотетиков происходило не только это: ее механизмы переработки информации попадали под власть разумных видов, стремящихся преодолеть свою органическую смерть. Бесконтрольные виртуальности росли, сталкивались и иногда сливались. (Одна из таких разумных систем выросла из людей, хотя их виртуальных потомков вряд ли можно было назвать людьми в прежнем понимании.) Сгустки посмертного разума начинали сотрудничать в совместном процессе принятия решений: то была разновидность кортикальной демократии в масштабе световых лет. Умирающая галактика принялась генерировать единый разум.

Подобные мысли невозможно было выразить на обычном языке, хотя они были понятны – пусть и приблизительно – обобщенному «я».

Напоследок я устроил своему роботизированному телу прогулку по развалинам Вокс-Кора. Его покосившиеся башни неуклонно осыпались, просторные ярусы либо тонули во тьме, либо были кое-как освещены дрожащим светом. Вокс побывал в морях нескольких миров и теперь бороздил самое большое из всех морей, но мне уже предстояло вскоре его покинуть. Я приступил к переносу своих воспоминаний и самой личности в облако гипотетических наноустройств, соединенное с остатками сетей гипотетиков; все это работало от силовых установок предвечных сингулярностей.

Но даже этот последний бастион порядка и смысла был обречен. Скоро та же фантомная энергия, что воспламенила вселенную, покончит с материей, и тогда не останется уже ничего, кроме разрозненных субатомных частиц. После этого, полагал я, наступит абсолютная тьма. И я смогу наконец уснуть.

Но пока что Вокс-Кор продолжал свое плавание. Вакуум преодолевал его обветшавшие системы защиты. Он пустел и сам обращался в пустоту. Без искусственной гравитации его содержимое улетучивалось сквозь дырявые стены в космос.

При этом мои соматические границы, не сдерживаемые больше ничем, претерпевали стихийное расширение.

* * *

Сеть гипотетиков уплотнялась и усложнялась по мере того, как ее виртуальные сообщества тратили колоссальную компьютерную мощь на решение проблемы выживания. Гравитационные аномалии предполагали существование мегаструктур, превышающих размерами горизонт событий самой вселенной – малых градиентов призрачной энергии, способной послужить средой для выноса организованного интеллекта из пустыни энтропии. Но как и какой ценой?

Я не участвовал в этих дебатах. Мое собственное «я», хотя и ставшее совершенно бестелесным, было слишком ограниченным, чтобы их полностью осмыслить. В любом случае спор был бессловесным: преамбула к одной-единственной мысли потребовала бы тысяч томов, легиона переводчиков, терминологии, какой не существовало нигде и никогда.

Начинался окончательный коллапс всей объемной макроструктуры вселенной. Но при коллапсе выявились новые горизонты. Разворачивались скрытые размеры пространства-времени, как из квантового тумана способны кристаллизоваться новые частицы, новые силы. Окончательная тьма, на которую я уповал, так и не наступила. То, что раньше было сетью гипотетиков, – к которой я был прочно прикован, – внезапно расширилось в геометрической прогрессии.

Но сферу, в которой мы оказались, я описать не в силах. Для ее ощущения требовались новые органы чувств, для понимания – новые способы мышления.

Мы очутились в многомерном фрактальном пространстве, где находились не мы одни. В многомерных структурах существовали объекты из объемного пространства-времени, некогда содержавшего нас. Как ни стары были мы, они были еще старше. Как ни велики стали мы, они были еще больше. По сравнению с ними мы попросту были незаметны и незамечаемы.

С этой новой точки зрения вселенная, где я обитал прежде, превратилась в предмет, который я мог воспринять во всей полноте. Это была гиперсфера в облаке альтернативных состояний, сумма всех возможных квантовых траекторий – от «большого взрыва» до распада материи. «Реальность» – история, какой мы ее знали или обозначали, – была всего лишь наиболее вероятной из всех возможных траекторий. Траекториям не было числа, и все они были реальны, но в ином смысле: это был огромный, но конечный набор неиспользованных путей, призрачный лес квантовых альтернатив – берега неведомого океана.

* * *

Вложить послание в бутылку и отпустить на волю волн – чистое донкихотство, в высшей степени человеческий поступок. Что бы вы написали, если бы захотели таким образом отправить свое послание? Уравнение? Исповедь? Стихи?

Вот моя исповедь, мои стихи.

В глубине облака непрожитых историй теснились непрожитые жизни, бесконечно крохотные, зарытые в зоны времени и в световые века пространства, нереальные только потому, что никогда не разворачивались и не наблюдались. Я понял, что в моей власти к ним прикоснуться и тем самым их осуществить. То, что произойдет после такого вмешательства, окажется новым и непредсказуемым потоком времени: не перечеркивающим старую историю, а текущим параллельно ей. Ценой, которую за это придется заплатить, послужит мое осознание себя.

Мне никогда не войти в это четырехмерное пространство-время. Любое мое вмешательство создаст новую развивающуюся историю… вместо продолжения существования.

* * *

Неизбежна не смерть, а изменение. Изменение – единственная неизменная реальность. Метавселенная всегда эволюционирует фрактально. Святые становятся грешниками, грешники – святыми. Прах становится людьми, люди богами, боги обращаются в прах.

Жаль, что я не сумел сказать всего этого Турку Файндли.

Я бы смог вмешаться в развитие своей собственной истории, но у меня не было ни потребности, ни необходимости сделать это. Мне хотелось, чтобы мой последний поступок явился даром, пусть даже высчитать все неизбежные последствия этого мне не под силу.

* * *

Глубоко в зеркальных коридорах не состоявшихся событий, в номере мотеля на окраине Рейли, Северная Каролина, женщина занимается сексом. Плата – коричневый пластиковый пузырек: она считает, что в нем метамфетамин. Ее партнер – безработный оператор пневмокомпрессора, направляющийся в Калифорнию, где ему посулил работу в строительном бизнесе двоюродный брат. Он пренебрегает презервативом и сразу после полового акта уезжает, не попрощавшись. Вкус метамфетамина, который он дал ей попробовать, когда снял номер, был настоящий, но в пузырьке, который он оставил на тумбочке, оказывается сахарная пудра.

Существование Оррина Матера испорчено сразу с момента его бесславного зачатия. Истощенная мамаша производит его на свет раньше срока. Еще в младенчестве он знакомится с муками наркотической абстиненции. Он остается в живых, но недоедание и наркомания матери оставляют отпечатки. Оррин никогда не сможет что-либо задумать и осуществить так же легко, как это получается у других. Его будут часто удивлять – и неприятно поражать – последствия его собственных поступков.

Мне не сделать его более совершенным человеческим существом – здесь я бессилен. Все, что я могу ему дать, – это некоторые слова. Записав эти слова в мозжечке ребенка, я растворяюсь, зато делаю реальным мир теней.

Он спит на матрасе, лежащем на полу арендованного дома на колесах. Его сестра Эриел сидит на пластмассовом табурете в нескольких футах от него, ест из щербатой миски хлопья без молока и смотрит телевизор без звука. Оррину снится, что он гуляет по пляжу, хотя пляжи он видел только в кино. Во сне он видит в пене прибоя бутылку, зеленое стекло за долгие годы выцвело от солнца и соленой воды. Он подбирает ее. Бутылка плотно запечатана, но от одного его прикосновения каким-то чудом открывается.

Из нее выпадают и разворачиваются у него на ладонях листы бумаги. Оррин еще не научился читать, но по какому-то волшебству способен прочесть то, что на них написано. Он поглощает все, страничку за страничкой, чтобы запомнить навсегда.

«Меня зовут Турк Файндли», – читает он.

И дальше: «Меня зовут Эллисон Пирл», «Меня зовут Айзек Двали».

* * *

Меня зовут Айзек Двали и

* * *

я не могу это писать больше.

* * *

Меня зовут Оррин Матер. Это мое имя.

* * *

Меня зовут Оррин Матер, я работаю в теплице в Лереми, штат Вайоминг.

В теплице питомника, где я работаю, между растениями и делянками с саженцами проложены дорожки. Иначе было бы не пройти из одного места на другое. И можно работать с растениями, не наступать на них. Все эти дорожки соединяются друг с другом. Можно пройти так, можно иначе. Все дорожки имеют начало и конец. Находиться можно только на одной из них, быть сразу в двух местах не получится.

Думаю, эти сны или воспоминания о Турке Файндли, Эллисон Пирл и Айзеке Двали у меня с рождения. Они очень беспокоили меня, пока я был мал. Это были видения, и они пронизывали меня, как ветер, – так говорила Эриел, моя сестра.

Поэтому я и уехал вдруг на автобусе в Хьюстон. Поэтому и записал в тетрадках свои сны.

В Хьюстоне все вышло не так, как я думал. (Вы это знаете, доктор Коул – надеюсь, вы одна прочтете эти страницы, разве что покажете их еще и полисмену Боузу; если вы решите так сделать, я не возражаю). Наверное, я пошел не тем путем, который мне снился. Например, я никогда не грабил магазинов, хотя, наверное, мог бы. Видит бог, иногда мне случалось голодать и здорово злиться на весь свет. Но когда я уже был готов причинить кому-то вред, мне вспоминался Турк Файндли и горящий человек (я сам!), и я думал о том, как ужасно было бы жить с грузом чужой смерти.

Я работаю в теплице чаще по ночам, но свет там не выключают круглые сутки. Это как дом, где всегда солнечный полдень. Мне нравится влажный воздух, запах растительности, даже резкий запах химических удобрений. Помните цветы под окном моей палаты в приюте, доктор Коул? Вид у них кажется один, а на самом деле они другие, такие, какими их сделали время и природа.

В теплице, где я работаю, мы таких цветов не выращиваем. Но я помню, какая это была красота. Ведь правда, они были похожи на птиц?

* * *

Вряд ли я напишу вам снова, доктор Коул. Поймите меня правильно. Просто я хочу оставить все эти тяжелые вещи в прошлом.

Люди, с которыми меня познакомил полисмен Боуз, очень добрые. Они нашли мне работу, жилье для меня и Эриел. Хорошие люди, хотя и нарушают закон. Они не настоящие преступники, а просто верят, что могут придумать лучший способ жить.

Возможно, они добьются в своей работе успеха. Если у них получится, то мир не будет отравлен и не опустеет, как произошло в тех снах, которые я записал. Надеюсь, так и будет.

Не знаю, конечно, но этим людям, доктор Коул, можно доверять.

А вы, знаю, доверяете полисмену Боузу. Он мне помог, хотя не был обязан. Думаю, он хороший человек.

Я благодарен ему, и вам благодарен за то же самое.

Ну, вот и все. Скоро мне на работу.

Не ждите больше от меня известий.

Большой привет от Эриел, она просит вам передать, что у вас в Хьюстоне слишком жарко.

Оррин Матер Ларами, Вайоминг