Текст книги "Бей или беги (СИ)"

Автор книги: Рита Лурье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава четвертая.

Летом лес чудесным образом преображался, и Томасин, привыкшая сливаться с ним, чувствовала влияние этих перемен и на себе. Воздух был плотным от ароматов цветения. Птицы беззаботно пели в изумрудной листве, простреленной лучами солнца, сквозящими через высокие кроны. В таких идиллических декорациях легко забывались отягощающие обстоятельства извне. Вечнозеленые стены отделяли девушку от рухнувшего мира. От ее тревог и сомнений. Потому она и любила лес всей душой. Ей все еще было куда комфортнее здесь, чем среди людей в очередном временно обретенном доме.

Отец учил ее выживать и заботиться лишь о сегодняшнем дне, ведь завтрашний попросту может не наступить. Томасин корила себя за любопытство, которое шло вразрез с бесценными заветами пропавшего родителя. Лагерь устраивал ее во всех смыслах, а желание докопаться до истины и разобраться с загадочной «Волчьей гонкой» грозило ее благополучию в безопасных стенах тюрьмы. Она мало что смыслила в хитросплетениях человеческих взаимоотношений и устройстве социума, но интуиция подсказывала ей: никто не любит тех, кто сует свой нос в чужие дела. Все рациональные доводы были бессильны. «Волчья гонка» плотно обосновалась в ее мыслях.

Знала она также, что бессмысленно спрашивать о чем-то самого Малкольма. Риск потерять расположение лидера был слишком велик. Большую часть охоты Томасин молчала, погруженная в свои мысли, успешно делая вид, что, как обычно, просто чутко вслушивается, пытаясь предвосхитить появление неизвестной угрозы или не прощелкать близкую добычу. Она чувствовала его взгляд спиной. Ей казалось, что он ждет от нее определенных вопросов, но она не собиралась оправдывать этих ожиданий. Если она и разгадает этот ребус, то иным способом. Потому Малкольм первым решился заговорить:

– Ты не собираешься расспрашивать меня?

Томасин повела плечом, нагнувшись над глубоким следом, по ее грубой прикидке, оставленным оленьим копытом. Мол, она занята своим делом и ей абсолютно неинтересно, что там с этой проклятой «Волчьей гонкой». Она всецело поглощена процессом. Но чуткий слух девушки уловил, как Малкольм нетерпеливо переминается с ноги на ногу. Ее ответ его не устроил.

– Томасин?

– Да? – откликнулась она, не оборачиваясь. Он повторил свой вопрос.

Девушка шумно вздохнула в притворной обиде. Она напала на след, а он ее отвлекает своими неуместными, бестолковыми расспросами. Увы, Томасин достаточно успела изучить своего взрослого друга – просто так он не слезет. В нем была жесткость, которую он успешно скрывал за образом мудрого, сдержанного руководителя. Люди из лагеря пропадали не без причины. Звериные инстинкты, взращенные в Томасин отцом, не позволяли ей сомневаться и строить ложные иллюзии. И не позволяли стать следующей неугодной. Она судорожно соображала, что сказать, чтобы обезопасить себя от гнева Малкольма. Она была уверена – его гнев ей не понравится.

– Я сама все узнаю в следующем году, – наконец-то нашлась она и встала, оценивая произведенный эффект. Малкольм недоуменно поднял брови, глядя на нее с каким-то непонятным выражением. Главное, он не злился. Скорее потешался с ее самоуверенности.

– Да? – уточнил он.

– Конечно, – спокойно кивнула Томасин, снимая с плеча арбалет, – я одна из лучших, но меня не допустили до гонки, потому что я слишком маленькая. В следующем году я стану старше. И все равно останусь лучшей.

Она подкрепила свои слова метким выстрелом, проделав все манипуляции с болтом и тетивой меньше, чем за минуту. Шагах в десяти от них на землю замертво свалилась подстреленная среднего размера птица. Томасин приблизилась, чтобы рассмотреть свою добычу. Не олень, конечно, но сойдет. Девушка с неохотой признала, что их охотничьи угодья за этот год сильно оскудели. Если она хочет и дальше демонстрировать блестящие результаты и исправно приносить в лагерь добычу, придется продвинуться дальше.

Томасин выдернула болт из груди птицы и задержала пальцы на еще теплом тельце. Прикрыв веки, она совершила старый ритуал – мысленно извиняясь перед созданием, чью жизнь отняла. Завершив с прощанием, она забросила тушку в мешок на спине.

– Женщины не участвуют в «гонке», – услышала она. Малкольм показался ей будто виноватым, когда говорил это. Он не смотрел на нее. Томасин помнила – люди всегда отводят взгляд, если им неприятно говорить собеседнику некоторые вещи. Она недоумевала – в чем проблема? Это же он создал лагерь и придумал его правила, даже самые глупые.

– Почему? – обронила она, на что он лишь пожал плечами.

– Вырастешь – узнаешь, – сказал он.

От Зака девушка узнала о существовании такой мудреной игры, как шахматы. Игра ей не понравилась, но общие принципы она усвоила. Теперь она применяла их и к отношениям с людьми, углядев в них много параллелей с шахматными правилами. Она анализировала тот разговор в лесу и пришла к выводу, что слова Малкольм были его ходом. До того он осадил ее, удерживая от участия в гонке возрастом, но, стоило ей сделать свой, приняв эту меру условности, он тут же выстроил новую линию обороны. Потому Томасин стала искать подтверждение или опровержение своим догадкам. Повзрослеть она могла, а сменить половую принадлежность – нет. Хотя и слышала, что в прежние времена, до краха мира, чудеса медицины позволяли подобные превращения.

За ответом она пошла к Гвен, женщине медику, что выхаживала ее после прибытия в лагерь. Они не сильно ладили, но весной сблизились из-за одного неловкого инцидента, вынудившего хмурую бритоголовую особу проникнуться к мелкой охотнице если не сочувствием, то хотя бы неким чувством женской солидарности. Тогда у Томасин начались месячные, и она, по незнанию, решила, что умирает от неизвестной смертельной болезни. Она заперлась в комнате и готовилась проститься с жизнью, вспоминая немногочисленные счастливые моменты. Она решала, что ей теперь делать – уйти испускать дух в лес, как это делают животные, или все же попросить кого-то пустить ей пулю промеж глаз, чтобы не превратиться в беспокойного мертвеца. Малкольм, бессильный помочь своей подопечной, прислал к ней Гвен. Женщина долго смеялась, выявив истинную причину недуга девчонки, а потом сжалилась.

– Ты правда не знаешь, что с тобой происходит? – спросила она, утирая с глаз слезы от сильного смеха. Слушая сбивчивый лепет Томасин, блондинка почему-то погрустнела. Конечно, отец не рассказывал дочери о таких вещах и переменах, что с возрастом происходят в организме. Женском организме. Она-то всегда воспринимала себя как существо бесполое, хотя и боялась посягательств на свое тощее, андрогинное тельце. К несчастью, Томасин знала – такой угрозе подвергаются в равной степени и мужчины, и женщины.

Гвен взяла на себя ответственность просветить растерянную девчонку и, заговорчески подмигнув в конце, разрешила, если что подходить к ней с такими вопросами. Уж точно не к Малкольму или Заку, если Томасин не хочет поставить себя в неудобное положение. Гвен так расщедрилась, что даже подарила девчонке безделушку на память – простой браслет из кожи, что носила на запястье. В честь ее инициации. Томасин решила, что после такого может в каком-то смысле считать грубую медичку своим другом. И пошла к ней за советом, правда не о пользовании дефицитными средствами личной гигиены.

– А ты когда-нибудь участвовала в «Гонке»?

Ей пришлось повторить свой вопрос, потому что Гвен прикинулась глухой и очень занятой. Она всегда разворачивала бурную деятельность в присутствии посторонних, чтобы никто не забыл, какой она бесценный член лагерного общества. Она сделала вид, что перебирает и описывает запасы медикаментов, хотя в последнее время за помощью к ней никто не обращался, и их количество не должно было уменьшиться. Помимо списка лучших в Цитадели, была еще одна общедоступная таблица: туда вносилось количество дней без происшествий. Томасин поглядывала на неё, оттого имела представление, что за последние два месяца небо над лагерем было относительно ясным.

– А я думала, ты попросишь у меня контрацептивы, – усмехнулась Гвен, не отвлекаясь от тетрадки, испещренной ее крупным почерком.

– А?

Блондинка лукаво посмотрела на замявшуюся Томасин.

– И о чем это я, – махнула она рукой и похлопала по койке рядом с собой, – ты же так и не освоилась с тем, что делать с этой дырой между ног. А наш Государь не торопится тебя просвещать.

Томасин собиралась огрызнуться, но догадалась, что Гвен пытается переключить ее внимание. Пошлые шутки относительно ее положения в лагере постепенно сошли на нет. Возможно, людям надоело судачить и выдумывать небылицы без повода. Возможно, исчезновение той красноречивой девицы приструнило остальных и отбило желание замахиваться на подопечную лидера. Гвен была умна. Она не просто так ступила на опасную территорию.

– Гонка, – повторила Томасин, – ты была на ней?

– Нет, – быстро ответила Гвен, и взгляд ее из насмешливого стал испытующим. Тема ей не понравилась. Томасин напряглась – похоже, она сильно переоценила градус доверия в их отношениях. Выходит, это касалось только всяких «женских штучек». А Малкольм дал ей понять, что «гонка» в их число никак не входит.

– Но у тебя хорошая позиция в списке, – осторожно пояснила Томасин. Она решила прикидываться дурочкой и сделать вид, что не понимает, в чем проблема. Какой с нее спрос? Она фактически росла в лесу, у нее нет представления об огромном количестве вещей, очевидных для нормальных людей. Людей, которых всегда окружали другие люди, а не деревья.

– Женщины не участвуют в гонке, – повторила Гвен слова Малкольма, но спешно добавила, – да и мне это не нужно. Я не захлебываюсь в своем тестостероне.

– В чем?

– Пусть его величество тебе и объяснит, окей? – ощерилась блондинка. Она нервно захлопнула тетрадку и отодвинула в сторону. Она так сильно стиснула челюсти, что на ее впалых щеках заходили желваки. В такие моменты из-за бритой почти наголо головы, плоской груди и огромного роста она и сама вполне походила на мужчину. Не трудно было представить ее одной из участников. Она смотрелась бы среди них органично.

– Но он сказал, что я узнаю, только когда вырасту… – пробормотала Томасин.

– Вот и наберись терпения, – отрезала Гвен и указала на дверь, – если это все, то не мешай. Мне нужно работать.

Томасин послушно двинулась к выходу, хотя и догадывалась, что Гвен лишь отмахивается от неприятного разговора, прикрываясь выдуманной работой. У людей после краха мира было куда более чем достаточно свободного времени. Лагерь не предоставлял большого ассортимента развлечений и разнообразных занятий. Уж минутку на разговор Гвен улучила бы с легкостью. Если бы хотела. Ее слова нагнали Томасин у двери.

– Зачем ты в это лезешь, малявка? – голос Гвен стал мягче, в нем снова проступили покровительственные, заботливые нотки, как когда она объясняла Томасин особенности ее физиологии, – ты же не глупая девчонка. Проблемы сами тебя найдут. Не нарывайся.

– Спасибо за совет, – кивнула Томасин, вспомнив наставления Зака. Вежливость не пластырь, которым можно подлатать брешь в отношениях, но обязательная их часть. Если она огрызнется в ответ, то надежды на помощь Гвен можно оставить. А ее пальцы лежали на тетради со списком медикаментов, как напоминание о ее важности и влиянии в лагере. Другого врача у них не было.

Карьера Зака в столовой не задалась, и теперь он трудился в сантехнической службе. Должность считалась низкой и непочетной, но в лагере не чурались любой работой. Бестолковый темнокожий парень рассчитывал выслужиться здесь и, быть может, вернуться к учету припасов. В идеале он лелеял мечту об отдельной ставке для работы в образовательном кружке, но пока деятельность этого объединения являлась скорее факультативом, чем обязательной частью лагерной жизни. Он уже заводил речь о содействии Томасин, приближенной к лидеру, но ей разговор не понравился. Она не собиралась злоупотреблять своими привилегиями, да и трезво оценивала расстановку сил. Томасин – любимый питомец, она здесь на птичьих правах. Мысль, что даже лагерные красотки, гревшие Малкольму постель, лишены права голоса, была слабым утешением. Но сверлила мозг все сильнее. Особенно с тех пор, как Гвен объявила Томасин, что она уже не ребенок.

Зак был следующим, к кому девушка пришла за советом. Он драил душевые, и в качестве жеста доброй воли Томасин взялась ему помочь. Она натянула перчатки и взяла еще одно ведро с мыльной водой, морщась от запаха дезинфицирующего средства.

– У тебя есть тетостерон? – спросила она невзначай, рассудив в этот раз зайти издалека и не упоминать о «гонке», так беспокоящей всех жителей лагеря.

– Чего? – растерялся парень. Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони и заглянул в ведро с водой, словно там может таиться ответ. Томасин прямо расстроилась – она-то думала, что Зак, со всеми его книжками, должен разбираться в терминологии Гвен.

– Ну… – Томасин замялась, усомнившись, что правильно запомнила слово, – тетотерон? Теотерон? Черт.

– О чем ты, Томасин?

Девушка зарычала сквозь стиснутые зубы и тут же отругала себя. Зак вечно над ней потешался, говорил, что когда она так делает, то становится похожа на опоссума и пускает псу под хвост все его попытки избавить ее от звериных повадок.

– Ладно, – сдалась она и, понизив голос до шепота, объяснила, – Гвен сказала, что не участвует в гонке, потому что у нее нет этого тео… сте.. тестостерона, вот.

– Ох, – обронил Зак, оглядываясь, чтобы убедиться в отсутствии посторонних ушей, – опять ты за свое.

– Я подумала, что без него не допускают, даже если ты на хорошем счету, – сбивчиво проговорила Томасин. Она разволновалась, сама не зная почему, а оттого расплескала повсюду мыльную воду. Зак отобрал у нее ведро и перчатки, признав, что от такой помощницы только вред.

– Тестостерон – это… – Зак отжал тряпку и прикусил губу, подбирая слова, – не важно. Нет, не думаю, что в этом дело. Но тебе лучше не лезть в это. Почему ты так зациклилась на «гонке»?

– Мне обидно, – вырвалось у Томасин, – что я лучше других, но меня не взяли.

– Ты еще маленькая, – заявил Зак.

– Вовсе нет! – воскликнула девушка, – я не маленькая. У меня начались месячные!

– Оу.

Тряпка плюхнулась обратно в ведро, окатив их лица зловонными брызгами. Зак выругался и стал вытирать влагу со щек – ему досталось больше, до Томасин долетели лишь несколько капель, которые она не сочла должным препятствием для продолжения допроса. Она рассудила, что его эмоциональная реакция – уже что-то, значит, можно надавить чуть сильнее и получить желаемое. Но ее так и тянуло поизмываться над Заком, его смущение доставляло ей странное удовольствие. Если бы его кожа не была такой темной, он бы обязательно покраснел.

– Ты меня не поздравишь? – лукаво спросила Томасин.

– Кхм… а надо? – пробубнил он.

– Не знаю, – призналась девушка, – Гвен вот поздравила. Она говорила, что раньше это было особое событие, даже подарки дарили.

Она продемонстрировала Заку свое сокровище – браслет, врученный ей медичкой. Парень покивал с серьезным видом.

– Окей, поздравляю, – выдавил он, – а сколько тебе… лет?

– Вроде семнадцать, – Томасин смутилась. Она точно не знала, ведь отец никогда не отмечал с ней дни рождения, а календари и даты давно канули в прошлое. В новом мире эта деталь не сильно омрачала ей жизнь. В момент, когда Томасин свалилась в яму и познакомилась с Малкольмом, ей было около шестнадцати, по ее условным прикидкам, ведь апокалипсис случился, когда девочке едва исполнилось шесть. Она как раз должна была пойти в школу и узнать про всякие штуки типа месячных и тестостерона. Но вместо этого она научилась читать следы зверей и убивать без сожалений. Томасин стало тоскливо от этих мыслей.

– Я думал, меньше, – признал Зак и уже привычно начал каяться, – ты… извини.

– Да все нормально, – отмахнулась Томасин. Она знала, что друга надо успокоить, а то он на пустом месте проест себе плешь. От нее требовались какие-то слова, чтобы, как он выражался, разрядить обстановку. И она подобрала их крайне неудачно, ибо парень от сказанного едва не нырнул в ведро с головой:

– Гвен объяснила, что я такая маленькая из-за недоедания, потому и месячные тоже поздно начались. Но теперь я типа женщина и могу заниматься сексом. Не хочешь, кстати, попробовать?

Зак грохнул ведром, вцепившись в него, как в спасательный круг. Томасин испугалась, что сейчас у него глаза вылезут из орбит из-за ее неудачной шутки. Впрочем, в этой шутке была и некоторая доля правды. С присущей ей любознательностью девушка хотела изучить новые возможности своего организма, оценить, насколько они полезны в быту. Она не видела тут ничего зазорного. Люди же занимаются этим не просто так, есть в их потной возне какая-то неведомая ей прелесть. Конечно, она предпочла бы попробовать с кем-то другим, но доступных кандидатур было немного. Выбор очевиден. Зак – сговорчивый малый, а Малкольма она явно не интересовала. Почему, кстати?

– Не думаю, что это хорошая идея, – отрывисто сказал Зак. Томасин нахмурилась.

– Что не так? Я некрасивая? Я тебе не нравлюсь?

– Ты… нет, вовсе нет, – заверил он, – просто… это…

– Так что? – надавила Томасин. Она начинала злиться – быть отвергнутой оказалось внезапно неприятно, учитывая, что она не сомневалась в согласии Зака на участие в ее авантюре. Он тоже вовсе не красавец. Да, девушки за ним точно не бегали. И они друзья. В представлении Томасин, куда проще было изучать эту сферу жизни с кем-то, кому ты доверяешь.

– Мне нравится одна девчонка, – выдал Зак, спешно отводя взгляд, – это будет неправильно.

Томасин шлепнула перчатками, стаскивая скользкий латекс с пальцев, и брезгливо швырнула их на пол. Признание друга отрезвило ее. Она поспешила уйти, но злилась не на Зака, а лишь на себя. Она забылась. Забыла, кто она и где ее место. Отец был бы ей недоволен. Он предостерегал ее насчет людей – им нельзя доверять, с ними нельзя сближаться. Она всегда будет для них чужой.

Глава пятая.

После этого разговора Томасин испытывала непреодолимое желание убежать обратно в лес, но при всем рвении не имела такой возможности. Она усвоила: из лагеря не выпускают без разрешения. Она смогла бы отыскать способ выбраться. Но ее уже не приняли бы обратно, и на этом ее условно сытая и спокойная жизнь подошла бы к концу. Эмоциональный срыв того не стоил.

Томасин приказала себе перебеситься и подождать. Ее внутренний голос в этот момент очень сильно напоминал голос отца. Когда ребенком она капризничала, плакала или боялась, он угрожал, что бросит ее одну. И пусть разбирается дальше сама. Ее истерики лишь мешают ему спасать их шкуры. Сейчас Томасин нужно было позаботиться о своей «шкуре», и уроки отца вновь пригодились. Пусть в этот раз угроза исходила изнутри. От нее самой.

Она обеспечила себе подходящие условия, отмахнувшись от Малкольма и походов на охоту с помощью новой удобной отговорки. Мол, ее снова поразил тот самый недуг, о котором она не может с ним говорить. Она не хотела никого видеть – ни своего покровителя, ни Гвен, заглянувшую справиться о ее состоянии, ни Зака. Парень явно чувствовал себя виноватым и озаботился едой для подруги, пострадавшей от его неаккуратных слов. Конечно, он видел причину в себе. Томасин его не винила, но не могла сказать ему правду. Он всего лишь открыл ей глаза.

Это были просто ужасные дни. Томасин пыталась читать, но не могла сосредоточиться. Она пялилась в узкое окошко, наблюдая за лагерной жизнью, и истязала себя беспомощными, злыми мыслями. Она позабыла даже о своей одержимости загадкой «волчьей гонки». Ощущение собственной никчемности оказалось намного сильнее. Увы, в ее комнате даже не было зеркала, чтобы рассмотреть себя и поискать причины в собственной внешности. И все же она с доселе нетипичным ей интересом разглядывала те части своего тела, которые могла видеть и без отражения – белую кожу с веснушками и старыми шрамами, тощие локти, острые коленки, крошечные руки и ступни. Она распустила замотанные в пучок волосы и ощупала их, подивившись тому, что за год в лагере они неплохо отрасли и доставали уже до ключиц. Они были мягкими и впитали в себя запах моющего средства, ненавязчивый и безликий аромат чистоты. Она придирчиво изучала грязь, набившуюся под ногти во время последней вылазки на охоту; мелкие, редкие волоски на голенях и подмышками. Собственное тело было для Томасин неизведанной территорией, но в то же время его изучение не принесло ей ничего нового. Она не сделала каких-то экстраординарных открытий. У нее было все то, что и у других: одинаковый набор конечностей, пальцев, губы, уши, нос, подбородок, глаза и надбровные дуги, располагались примерно в тех же местах, как и у прочих лагерных женщин. Она гадала, в чем же причина? Что с ней не так, раз все ее отвергают? Где кроется ответ, рецепт какой-то непостижимой ей красоты, выделяющей других, но не ее?

Томасин ломала голову над этой задачкой. Она невольно припомнила слова, сказанные Малкольмом в яме. Он выразил отвращение к ней из-за чумазого, неопрятного внешнего вида. Но теперь она была чистой и не пренебрегала возможностями поддерживать личную гигиену, доступными всем лагерным жителям. От нее не разило потом, страхом и чужой кровью.

Ночью она прижималась ухом к стене, слушая голоса в соседней камере, когда к Малкольму заявлялась очередная подруга. Томасин давно вычислила эту девушку и украдкой изучила ее днем. Восстановив образ в памяти, она сопоставила его с познаниями о самой себе. У той женщины были длинные волосы, которые она носила распущенными; пухлые губы с не то мечтательной, не то надменной улыбкой и куда более примечательная фигура, чем у маленькой охотницы. Она гадала: в этом ли дело?

В конце-концов, Томасин пришла к выводу, что есть только один способ разобраться.

Томасин знала, что девица приходит в одно и то же время. Об этом ее возвещал лязг ригеля замка в соседней двери. Часов у нее не было, да и пользоваться она ими не умела, но куда больше информативным для девушки был цвет неба в назначенный час. Гостья являлась после заката, когда гасли последние лучи солнца, и небо заливала густая, ночная синева. Томасин сидела в темноте, не зажигая лампы, чтобы экономить керосин, и напрягала слух. Глухой бетон поглощал все звуки, и ей приходилось потрудиться, чтобы различить шепот, дыхание и скрип койки. Она едва удерживала свою фантазию в узде, не позволяя себе представлять, чем именно заняты ее соседи. Возможно, она узнает, «когда вырастет». Или нет. Но, как оказалось, запретные вещи были до отвращения притягательными.

Томасин выскользнула из своей комнаты, подобно тени – бесшумная, легкая, почти растворившаяся во мгле коридора. В голову невольно лезли воспоминания о том, как после «Волчьей гонки» она также дожидалась возвращения Малкольма. Но сегодня шаги принадлежали не ему. Поступь была легкой и звонкой, стук каблуков рикошетил от стен, а следом за ним волочился и запах – сладкий, словно цветение лесных цветов. Никто в лагере больше не источал такого благоухания. Только эта женщина. Вблизи он стал особенно острым. Флер иллюзии рассеялся – он не имел ничего общего с природными ароматами леса, а имел химическое происхождение. Какие-то канувшие в лету человеческие ухищрения, в которых Томасин ничего не смыслила.

Она прижала лезвие к пульсирующей жилке на шее жертвы. Из-за разницы в росте не в ее пользу, маленькой охотнице пришлось балансировать на цыпочках. Положение было шатким, но в крови бурлил адреналин, и это придало ей решимости.

– Тихо, – приказала Томасин шепотом и дернула девушку за собой, к своей комнате.

– Чего тебе надо, дикарка? – ощерилась жертва. Охотничий нож у горла умерил ее спесь, и она позволила затолкать себя в соседнюю камеру. Томасин оттолкнула девицу от себя и приложила палец к губам, призывая ей молчать.

Женщина возвышалась над ней почти на голову и, даже загнанная в угол, чувствовала себя хозяйкой положения. Ее подбородок был поднят, а глаза изучали «похитительницу» с насмешливым любопытством.

– Ну? – сказала она и постучала себя пальцами по запястью в неизвестном Томасин жесте, – я, вообще-то, кое-куда тороплюсь.

– Мне нужна твоя одежда, – выпалила Томасин. Вышло тихо, так, что она сама едва разобрала собственный голос. Она вдруг испугалась, что Малкольм услышит, чем она тут занимается, явится и устроит ей разнос за глупую выходку. Но красотка все расслышала. Она недоуменно подняла бровь.

– Чего?

– Одежда, говорю, – объяснила Томасин, – твоя одежда. Дай ее мне.

Женщина издала приглушенный, сдавленный смешок и склонила голову на бок. Волна ее густых, блестящих волос перелилась со спины на грудь. Она, должно быть, решила, что это какая-то шутка. Чтобы продемонстрировать серьезность своих намерений, Томасин повыше подняла нож. Еще минута торгов – и она всадит его в глазницу этой девицы. И она утратит разом всю свою прелесть. Отсутствие глаза никого не скрасит. Томасин почти была уверена, что сможет сделать это, хотя прежде никогда не наносила кому-то вред без особой нужды.

– Ладно, – легко дернув плечом, согласилась красотка. Она развязала узел платья на поясе и стряхнула ткань с себя – та ручейком сползла вниз и собралась лужицей у ее ног, обутых в непрактичные, но приятные глазу туфли. Подобные вещи не имели ценности для лагерной жизни, потому их не запрещалось иметь в личном пользовании. Просто никто не горел желанием хранить у себя утратившие ценность сокровища. Видимо, никто, кроме этой девицы. Платье ее тоже было сложно назвать практичным. Но даже «дикарка» Томасин нашла его красивым. Ткань переливалась в тусклом свете луны, бьющем в окошко, как лесной ручей в ясный день. Что-то поблескивало и под глазами женщины. Не слезы. Томасин присмотрелась и заключила, что это не слезы, а какая-то мерцающая пыльца, нанесенная на веки.

– Белье тоже? – задиристо спросила красотка, ничуть не смущаясь своего положения. Она горделиво повела руками по покатым бокам. Загадочные тряпки на ней мало соответствовали представлениям Томасин о белье, но, видимо, им являлись. Значит, они ей нужны. Она невнятно пробормотала согласие и отвела взгляд. Ей стало неловко наблюдать, как женщина раздевается, являя во всей красе свое взрослое, зрелое тело.

Томасин торопливо сбросила свою одежду и натянула вещи красотки, с ужасом отметив, что они оказались ей сильно велики. Трусы норовили сползти с тощей задницы, а ажурный лифчик повис без опоры сдутыми воздушными шариками. Она видела их в детстве и запомнила именно такими – невнятными комочками в складках, как старческая кожа. В любом случае, удручающее зрелище. Сконфузившись, девушка натянула и платье. Она обмотала пояс несколько раз вокруг узкой талии, но вырез норовил распахнуться и продемонстрировать всем вокруг по-дурацки севшее белье. Обнаженная красотка наблюдала за ее возней с жалостью и почти умилением.

– Так вот оно что, – задумчиво сказала она, – могла просто попросить меня о помощи, я бы объяснила тебе, как…

– Нет! – воинственно перебила ее Томасин и снова подняла нож, – сиди тут и не мешай! Будешь лезть, я тебя убью.

– Окей-окей, – женщина продемонстрировала ей открытые ладони, – только не тычь в меня этим, чертенок.

Томасин не понимала, почему эта особа так миролюбиво настроена, будучи, фактически, обворованной ей, но ей невдомек было размышлять о таких сложных вещах. Теперь у нее было оружие, которым обладала эта женщина, получше, наверное, отцовского охотничьего ножа. Быть может, маскарад поможет ей сравнять счеты.

– Постучи три раза, выжди паузу и еще один раз, – напутствовала ее красотка, по-хозяйски присаживаясь на койку Томасин, – иначе он тебя не впустит. И… удачи, что ли.

Она улыбалась. Уже только за это Томасин хотелось ее убить, стереть с ее лица эту покровительственную, сострадательную мину. Благодарности она точно не заслуживает. Она не собиралась внимать наставлениям Зака. Ей почему-то казалось, что все это – вся доброта незнакомки – лишь спектакль, чтобы поглумиться над чувствами бедной лесной зверушки и лишний раз продемонстрировать свое превосходство.

Томасин повезло, что она была не в лесу, а мялась посреди коридора перед запертой дверью. Сердце стучало так громко, что на его барабанную дробь к ней сбежались бы неупокоенные мертвецы со всей округи. Впрочем, смерть избавила бы ее от стыда, смущения и раскаяния за содеянное. Она уже и сама поняла, что идея – дрянь, но отступать было поздно. Она кое-как успокоила разбушевавшееся сердце, выровняла дыхание и постучала таким образом, как ей наказала красотка.

Лязгнул замок, и перед девушкой разверзлась бездна. Она шагнула в темный квадрат дверного проема. В темноте прозвучал голос – сухой и требовательный. Девушка отметила про себя, что при таком-то приеме той красотке не позавидуешь.

– Ты опоздала.

Томасин молчала – она боялась выдать себя, ведь Малкольм сразу ее узнает. Пока мрак окутывал ее, как вуаль. Она нерешительно двинулась вперед. Сердце снова пустилось в галоп, ускоряясь с каждым неловким шагом. В голове зашумела кровь. Ей хотелось развернуться и убежать, пока еще не поздно. Но она уже была внутри – в логове зверя, а значит, момент отступать был упущен. Промедление теребило и без того напряженные нервы.

Томасин затаила дыхание, дожидаясь, когда Малкольм сделает свой ход, хотя имела смутное представление о том, каких именно действий от него ждет. Он не торопился. Воздух между ними колыхался от ее рваных, частых выдохов. И в свинцовой тишине она четко различила шорох одежды при его движении. Большая, горячая ладонь легла ей на предплечье и скользнула вверх, к плечу, пока не замерла в дюйме над кожей. Кажется, он заподозрил неладное. У бывшей хозяйки этого наряда точно не так выпирали кости, не было столько застарелых шрамов. Томасин ощутила вибрацию шагов по полу.

– Дайана? – с сомнением, – что стряслось?

Включился свет. Томасин инстинктивно зажмурилась, ослепленная узким лучом.

– Какого дьявола?

Она ждала не этих слов. Не пальцев, подцепивших ее подбородок, чтобы не дать отвернуться и уйти от ответа. А внятного ответа у нее не было. Она не готовила речь, уверенная, что, нацепив эту блестящую броню, ринется в бой, и все выйдет само-собой.

– Томасин? Что ты здесь делаешь? Что… как… – Малкольм замялся. Его голос не был злым, скорее обеспокоенным. Потому девушка осмелилась открыть глаза и оценить его реакцию. Бить ее никто не собирался. Мужчина стоял перед ней и покусывал губу, чуть нахмурившись. Шрам на его лице змеился, перетягивая все ее внимание. Шрам, оставленный ей.

– Я пришла вместо нее, – набравшись храбрости, заявила Томасин. Она снова закрыла глаза, остерегаясь, как бы его смятенный вид не сбил ей весь настрой. Она рванулась вперед, выбрасывая руки, чтобы дотянуться до его шеи, потому что это показалось ей правильным, и встала на цыпочки, но неудобные огромные туфли сыграли с девушкой злую шутку, выскальзывая из-под ног. Она повалилась в сторону, и лишь теплые руки Малкольма, ухватившие ее за талию, уберегли Томасин от позорного падения. Мужчина чуть надавил, вынуждая ее открыть глаза, и мягко усадил ее на свою койку во избежание ее дальнейших неуклюжих эквилибристических этюдов.