Текст книги "Бей или беги (СИ)"
Автор книги: Рита Лурье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Глава тринадцатая.
Отец говорил: слушай лес.
Раньше, но не сейчас, ведь Томасин давно повзрослела и не нуждалась в наставлениях. Она выучила его уроки. Они были высечены у нее на подкорке, вырезаны охотничьим ножом на полотне памяти. Теперь отец наблюдал за ее успехами, как ей казалось, с уважением. По крайней мере, он больше не называл ее «пьяной медведицей», «каракатицей» и тому подобным.
Маленькая Артемида парила над густым ковром из мха, и самому отцу, матерому охотнику, задавала фору. Наверное, он гордился. Но он никогда ее не хвалил. В том не было нужды. Томасин ловила его довольные взгляды, выследив очередную дичь или ловко расправившись с мертвецом.
Первое время она пребывала в эйфории. Они снова вместе. Теперь все будет… как прежде. Но только первое время.
Отец был все таким же немногословным, как и прежде. Он не расспрашивал дочь о том, что случилось в Капернауме, вероятно, избегая услышать неприятную правду. Он умолчал о своей жизни в поселении, о том, как прибился туда и заслужил должность водителя. Он расщедрился на длинную речь лишь одной ночью, словно сказку, рассказывая Томасин о причине своего исчезновения.
Томасин хотелось верить, что его отповедь была оправданием, но, возможно, она придумала это сама и тешила себя иллюзией. Отец не оперировал понятиями, что вбивал в голову девушки другой ее учитель – предатель Зак. Отец не говорил «извини» или «прости». Он не добавил к своему рассказу виноватое «извини, что оставил тебя, и тебе пришлось выживать самостоятельно». Это было совершенно не в его духе.
Он сказал, что в тот год, как обычно, ушел на охоту, но нарвался на группу каннибалов. Они навалились на него всей толпой, как на медведя, и только так умудрились скрутить и обезвредить. Он смог прикончить двоих, но силы были не равны. Его увели в поселение – жуткое местечко, и заперли в клетке, где содержались пленники, кому посчастливится однажды стать чьим-то ужином. И отцу повезло: его неказистый вид, отсутствие пальцев, хромота, зверская физиономия отвратили даже людоедов. Именно так он и продержался дольше других несчастных. Он просидел в заточении до зимы, пока не наступила его очередь отправиться в пищу обитателям лагеря. Тогда он задушил повара голыми руками, а потом, когда тот обратился, вытолкал его наружу – сожрать собственных товарищей. Отец воспользовался суматохой среди каннибалов и сбежал.
Конечно, он сразу вернулся в укрытие, где оставил дочь, но оно опустело. Он искал ее. Этого отец не сказал, но Томасин поняла из контекста. Без сомнения, он искал ее. Если бы она знала, что отец не погиб, то поступила именно так же. Она жила бы надеждой на встречу с единственным близким человеком. Поэтому, пока отец не видит, она оставляла послания, вырезала буквы на стволах деревьев, на стенах заброшенных зданий, где они пережидали ночь, прежде чем двинуться дальше.
Найди меня, – просила она и вгоняла лезвие глубоко в кору, пока пальцы не становились влажными от древесных соков. И обращались эти слова вовсе не отцу, который наконец-то воссоединился со своим потерянным чадом. А тому, кто, скорее всего, не прочтет эти послания.
– Что это ты делаешь? – заинтересовался отец, однажды став свидетелем неведомых манипуляций дочери. Томасин замерла и до боли стиснула рукоятку ножа. Она была осторожна, ведь слишком явный намек мог навести на их след вовсе не того, кого нужно. Все, что она могла себе позволить, выцарапать свое имя. Но она знала: отцу это вряд ли понравится.
Оправдание нашлось само собой.
– Отметки, чтобы не потеряться, – объяснила она, – ты всегда так делал…
– Нет нужды, – отрезал отец, – мы не вернемся.
Они направлялись на север. Отец сказал, что знает безлюдные места – без живых, без мертвых. Далеко-далеко на севере, где мало городов и даже летом не бывает тепло. Логично, что твари сосредоточились в прежде густонаселенных районах и не станут бродить по землям, покрытым густым лесом, где между редкими городами лежат огромные дистанции.
Отцу были ведомы тропы, крошечные шоссе, удаленные от крупных магистралей и следовательно голодных орд. Там они будут в безопасности. Он, его дочь и…
После этого разговора Томасин больше не оставляла отметок, но вскоре придумала, как дать другую подсказку.
Опустевшие города, смешанные леса, поля и равнины сменились одичавшими садами. Там ей попалась на глаза старая яблоня, вся алая от плодов. Крупные переспелые яблоки гнули ветви к земле. Томасин сняла одно, подбросила в воздух и ловко пронзила стрелой. Не бутафорской, а обычной, выструганной ее умелыми пальцами из тонкого, острого прута. У нее была их целая сумка – девушка сама занималась производством после того, как соорудила себе лук, отыскав подходящую леску. Отец одобрил изготовленное ей оружие – во время охоты оно неплохо повышало шансы на успех.
Отец не считал стрелы в ее сумке. Теперь Томасин заготавливала их с запасом, чтобы оставлять на видных местах во время их путешествия на север. На билбордах, на дорожных знаках, на вывесках мотелей и редких, давно опустевших поселений.
Томасин надеялась, что так он сможет их найти. Только эта надежда и помогала ей держаться на плаву.
Они благополучно добрались до севера и кое-как отладили свой быт. Здесь действительно не было мертвецов, не было и людей. Только крошечная хижина из бруса, затерянная в глухом лесу. Древние деревья-исполины покрывали горные склоны.
Дом располагался очень удачно – с площадки перед ним открывался вид на всю округу, а с другой стороны была отвесная горная порода. Он был возведен высоко, вдали от цивилизации, как средневековый замок. Довольно маленький средневековый замок, состоящий из одной комнаты и крошечного хозяйственного помещения с нерабочим бойлером, баком для воды и генератором, к которому все равно не было топлива. Отец обмолвился, что когда-то приезжал сюда на охоту. Местные леса населяла богатая фауна. Он предостерегал дочь быть осторожнее, ведь теперь им угрожали не люди, а медведи гризли и менее крупные, но опасные хищники. Росомаха, с которой еще до появления Томасин как-то столкнулся отец, оставила ему глубокие шрамы на всю оставшуюся жизнь.
Остерегаясь повторить его опыт, Томасин тщательно изучала следы звериных лап на снегу. Теперь охотиться ей было трудно. Она заметно сдала, утратив прежнюю прыть и легкость движений. Скрывать правду от отца становилось все сложнее с каждой неделей. Она прятала подросший живот под массивной зимней одеждой, но уже не могла утягивать бинтами подросшую грудь. Не ровен час – он заметит. И жди беды.
Томасин догадывалась, что отец не обрадуется. Он всегда мечтал о сыне, звал ее мужской версией имени и в первую очередь после побега из Капернаума выдал другую одежду и заставил обрезать волосы. Но он знал, кто она на самом деле, как ни пытался себя обмануть. Иллюзия трещала по швам. Сын точно не принес бы в подоле ребенка. Ребенка, зачатого против воли. Но морально-этические вопросы отступали на второй план перед реальным риском для жизни будущей матери. Без сомнения, отец, ставящий в приоритет выживание, потребует избавиться от него, пока не стало слишком поздно.
Как-то раз, отыскав в одном месте для ночлега завалявшуюся бутылку виски, он позволил себе предаться ностальгии о прошлом. Он вспоминал свою жену, тихую, мягкую женщину, с добрыми глазами. Жену, которая умерла при тяжелых родах. И отец так посмотрел на Томасин, говоря это, что ей почудилось, что он винит ее в случившемся, будто она убила собственную мать. Ее, скорее всего, ждет такая же участь. Отец не позволит. У них никого не осталось, кроме друг друга. Только двое против всего мира.
Томасин была до смерти напугана. Она не знала, что пугает ее больше: разрешение беременности или жуткая процедура ее прерывания. Она наслушалась достаточно страшных историй, оттого имела некоторое представление – в любом случае она рискует погибнуть от кровопотери или инфекции. В Капернауме, где имелась хоть какая-то медицина, ее шансы уцелеть были выше. Но Капернаум остался в прошлом.
Той ночью отец спрятал ее в фургоне и, пользуясь курьерским разрешением на выезд, вывез за пределы «села утешения». Он не имел представления, что на борту его транспорта не один, а два пассажира. Не знала и Томасин. Весть о беременности настигла ее после, осенью, пока они аккуратно, тайными тропами продвигались на север. Тогда радость от воссоединения с потерянным близким человеком схлынула, сменившись отчаянием. Она-то наивно думала, что сбежала! Но Капернаум ее не отпустил. Малкольм не отпустил ее. Она была заражена, пусть и не вирусом, превращающим людей в бездумных монстров. Она несла на себе печать рабства, незримый ошейник на шее. Ее жизнь на воле будет недолгой. Ее участь предрешена. Времени у нее до весны.
Малкольм, сотворивший с Томасин это, был ее единственным шансом на спасение. Но за прошедшие месяцы все ее послания оставались без ответа. Он так и не объявился. Последняя надежда угасла.
Сейчас она признавала, что пыталась себя обмануть и найти утешение там, где его нет. Малкольм не хотел отпускать ее, она нисколько не верила его последним словам, заподозрив в обещании даровать ей свободу очередную издевку и проверку на вшивость. Проверку, которую она не прошла, захватив судьбу в свои руки. Очередное прегрешение, за которое ей пришлось бы понести наказание. В его глазах, должно быть, и убийство Дайан было лишь актом мести своему тюремщику. Желание проучить неугодную девчонку не стоило столь огромного риска. Он не стал бы искать ее после такого. Тот Малкольм, которого она боялась и ненавидела. Другой, погребенный под мрачной махиной кошмара, пережитого в Капернауме, некогда близкий и родной, прочесывал бы мертвые города и пустоши в поисках своей маленькой охотницы. Но от него ничего не осталось. Скорее всего, его никогда и не было, а Томасин наивно пыталась наделить монстра человеческими чертами, пока он не показал ей свое истинное лицо, однажды протянув биту, обмотанную колючей проволокой.
Она могла умереть в тот день, но уцелела. Все зря. Томасин умирала сейчас – в томительном ожидании собственного конца.
Вечерами она выходила на площадку перед домом и, наполняя полные легкие морозного воздуха, вглядывалась в темный лес, простирающийся под ногами. Ни единого огонька. Никто не подавал ей сигналы. Никто за ней не придет. Только острые иглы звезд ярко сияли над лесом, а луна серебрила черные пики елей.
Томасин закрывала глаза и прислушивалась к звукам гор и спящего леса вокруг. Тишину, такую звонкую, что звенело в ушах, нарушал лишь волчий вой в долине. Хищники пели свою протяжную, заупокойную песнь, словно оплакивая девушку на вершине, потихоньку прощающуюся с опасным и жестоким миром.
Она возвращалась в хижину, когда пальцы, затянутые в теплые перчатки, деревенели от холода. Глаза кололо от слез, замерзших на ресницах. Томасин шустро растирала остатки растаявшей в тепле влаги по щекам, чтобы ненароком не заметил отец.
Закрывшись в маленьком хозяйственном помещении, она воровато косилась на дверь и обтиралась растопленным снегом. И только там она позволяла себе осторожно, украдкой, погладить отросший живот. Ей хотелось поговорить с ним, с ребенком, который, скорее всего, как и она, обречен на смерть, но у ее отца был чуткий слух охотника. Не стоило давать ему поводы для подозрений. Потому она обращалась к невинной душе, обреченной на смерть также, как и она, только мысленно:
Потерпи, дружок, – думала Томасин, так и не придумав подходящего обращения, – скоро все закончится. Для нас обоих.
Она давно пришла к мысли, что смерть – не самый худший из возможных вариантов. В этом безумном мире быть мертвым было куда проще, чем живым.
Глава четырнадцатая.
Снег таял, и по склонам бежали мутные ручьи, полные прошлогодней листвы и мелких веток. Местами уже показалась черная, все еще оледенелая земля. Лес потихоньку просыпался, и первые птицы робко переговаривались в кронах высоких елей. Томасин приходила послушать их голоса.
Она сходила с ума от тишины, ведь отец был паршивым собеседником. Он не открывал рот без особой необходимости, будто его страшно утомляло любое напряжение речевого аппарата. Томасин его понимала – сама когда-то была такой, до принудительной социализации в Цитадели. Лишь алкоголь немного развязывал отцу язык, но запасы давно иссякли, а пополнить их было негде.
Отец не поддерживал ни одну из тем, что предлагала Томасин. А ей очень хотелось поговорить, но куда сильнее поделиться своими тревогами и отчаянием. Этого она точно не могла себе позволить, вот и искала что-то нейтральное. Просто, чтобы заполнить пустоту.
Расскажи, каким раньше был мир, ну, что ты помнишь.
Мир и мир. Чего тебе интересно? Ничего особо не изменилось, только людей стало меньше. Но это и хорошо. (Люди отцу не нравились).
А мама? Что-нибудь, кроме того, что у нее были «добрые глаза». Как ее звали? Чем она занималась? Где родилась? Что ей нравилось? Музыка? Фильмы? Книги? Еда? Где вы жили?
Где-то жили. Она умерла, так что теперь не важно. Ни к чему ворошить прошлое.
«Ни к чему ворошить прошлое,» – была его любимая отговорка, которой он обрубал любые расспросы Томасин о своей жизни до катастрофы. Она не сдавалась. Пыталась завести речь о самом отце, ведь ее представления о нем тоже были расплывчатыми и сводились к ограниченному набору фактов. Потерял пальцы на лесопилке, ушел в дальнобойщики, любил охоту и спорт. Она имела лишь поверхностные познания обо всем на свете и силилась говорить о простых вещах. И всегда слышала отказ.
Отец строго смотрел на нее с немым вопросом во взгляде, к чему все эти бессмысленные, пустые разговоры? Они ведь просто могут сидеть у печурки и молча жевать горьковатое кроличье мясо. Раньше же Томасин это устраивало! Будучи ребенком, она и сама не стремилась молоть языком попусту, подражая его примеру. Но между ней тогда и сейчас лежала пропасть в целую жизнь. На свою беду она узнала, как лечит душу доброе слово, как приятно делиться чем-то сокровенным. Как трудно молчать вместе, когда ты скрываешь страшную тайну.
Томасин затыкалась и смотрела в огонь, а панические мысли апрельской капелью стучали ей по мозгам, навязчиво и монотонно. Они отравляли все хорошее, что она находила для себя в нынешней жизни. Еда утратила вкус. Огонь не грел. Постель стала жесткой. Природа больше не радовала глаз, а лес, прежде приносивший девушке успокоение, отныне казался тревожным, словно затаившимся перед бурей. Полным опасностей. Но опасность была в ней самой. Как таймер на бомбе, отсчитывающий время до взрыва, ее последние дни и часы.
Одним утром отец вдруг первым завел с Томасин разговор, что само по себе было странно. Он сказал:
– Надо что-то делать.
И ушел. Он отсутствовал несколько дней. Девушка, не знавшая, что и думать, упала в пучину отчаяния и быстро утратила счет времени. Она гадала, что с ним случилось. Не погиб ли он? Не загрызли ли его звери или случайно приблудившиеся сюда мертвецы? А вдруг он все понял и бросил ее, решив не связываться с проблемой, для которой у него едва ли найдется решение? Вдруг он испытывал к ней отвращение – грязной, запятнанной, испорченной девчонке, не оправдавшей его ожиданий.
Кроме того, Томасин боялась, что у нее начнутся схватки, и она не дождется его возвращения. Отец придет, а в выстудившейся хижине его будет ждать ее бездыханное тело. Или она обратится – растерзанная, изуродованная, и бросится на него, чтобы сожрать.
Она не знала точного срока, но на уровне инстинктов предчувствовала приближение своей кончины. К моменту, когда дверь хижины отворилась, впуская стылый весенний воздух и отца в мокрой от дождя куртке, Томасин уже совсем оставили силы. Она лежала в постели, сложив руки на груди, и собирала остатки мужества, чтобы взглянуть в лицо смерти.
– Собирайся, – сказал отец вместо приветствия, – пора идти.
Томасин поторопилась запаковать себя в огромную зимнюю куртку, которая уже почти не маскировала ее округлившуюся фигуру. Смирение с неизбежностью отступило, сменившись тревогой. Отцовский тон не сулил ничего хорошего.
– Куда? – слабым голосом откликнулась девушка.
– Я нашел одну бабу, – выплюнул отец. Он деловито окинул их небогатое хозяйство взглядом, подумывая, что им взять с собой, – идти день.
Девушка знала, что бессмысленно уточнять, о чем он говорит. Да и ответ ей вряд ли понравится. Она перекатывала вопрос на языке, наступая в глубокие следы отца в рыхлом, тающем снегу. Его широкая спина маячила впереди.
– Что за баба? Зачем нам к ней идти?
Отец промолчал.
Они спустились в долину. Томасин едва поспевала за его широким, размашистым шагом и, чтобы не отстать, ей приходилось прикладывать массу усилий. Поясницу тянуло, живот ощущался таким тяжелым, словно она проглотила валун. Валун, который изредка толкался бессонными ночами, стоило ей ненадолго сомкнуть глаза, напоминая о своем присутствии. Чтобы не расслаблялась. Не забывала, что ее дни сочтены. Сейчас ребенок подозрительно притих, будто насторожился. Но он всегда становился спокойнее в присутствии отца. Таился, как маленький зверек, почуявший охотника поблизости. Бедный зверек.
Томасин запрещала себе думать о нем в таком ключе, запрещала сочувствовать. Она носила под сердцем своего нынешнего тюремщика и будущего убийцу. Это глушило инстинкты и напрочь обрубало любые сентиментальные порывы. Этот ребенок был ее наказанием. Очередной карательной мерой, что изобрел изощренный разум Малкольма, чтобы ее проучить. За мнимое предательство. За крушение Цитадели. За мнимое убийство Дайаны. За отказ демонстративно прикончить Зака. За то, что девушка хотела остаться человеком, очутившись среди волков. И за все прочие грехи, о которых Томасин даже не догадывалась.
Они с отцом остановились на ночлег. Он расстелил туристический коврик и термоодеяло, наказав Томасин отдохнуть, пока он будет охранять ее сон.
Она не стала спорить, хоть и не могла уснуть. Тело ломило от усталости. Она лежала, свернувшись клубком, украдкой обнимая огромный живот, и поглядывала за отцом из-под полуприкрытых век.
Отец отстраненно смотрел в костер и курил сигарету. Это был особый ритуал, ведь достать их получалось не часто, и запасы свои он расходовал экономично. Одну сигарету в неделю, а то и в две. Его лицо стало нечитаемым, грубые, словно выструганные из дерева черты, сплошные резкие линии из морщин, расслабились.
Томасин и самой стало легче. Напряжение чуть ослабло. Она с удовлетворением подумала, что все-таки переиграла Малкольма. Да, ее жизнь на воле была недолгой и не сильно радостной, но умрет она свободным человеком. Не в золотой клетке. Не в камере бывшей тюрьмы. В ночном лесу. Под крик совы. Под бархатными ветвями елей, под этими прекрасными звездами.
Ей говорили, что до крушения мира небо было другим – засвеченное городскими огнями, фонарями и вывесками, выцветшее, как старая фотокарточка. Звезд было не разглядеть, но небосклон бороздили искусственно созданные человеком летательные аппараты, чуткий глаз которых следил за каждым смертным, ходящим по земле.
Девушка пригрелась в недрах своей массивной куртки и незаметно уснула. Отец разбудил ее засветло, когда воздух был особенно холодным, а тишина обличала малейший шорох в десятках миль отсюда. В синих предрассветных сумерках они продолжили двигаться через лес к единственному поселению. Они ночевали там месяцы назад, направляясь к хижине для зимовки. Но у городка отец резко свернул в сторону, на разбитую дорогу, терявшуюся между деревьев. Сквозь снежные прогалины просматривались остатки асфальтового покрытия, вспучившиеся, истрескавшиеся, как скомканная бумага.
Томасин снова овладело беспокойство – все-таки отец так и не удосужился пролить свет на цель их путешествия. Они долгое время сидели на месте, и она не видела веской причины для смены локации. В хижине осталось много ценных вещей, в случае переселения стоило бы забрать и их… Да и зачем? Мертвецы не показывались уже давно, в этих местах их, вроде как, не было. Люди… к счастью, тоже не напоминали о себе. Последняя стрела Томасин с начала зимы украшала вывеску автозаправочной станции. Очень далеко отсюда.
Она больше не могла сдерживаться. Колени гудели от напряжения. Ей нужен был хотя бы короткий отдых. Пешие походы трудно давались в ее положении. От усталости хотелось лечь посреди дороги и заплакать.
– Пап, – позвала Томасин, – куда мы идем? Что происходит?
Широкая спина отца застыла. Он повернулся и решительно заковылял к дочери. Водянистые глаза в складках морщин смотрели со строгим, почти злым прищуром.
Отец сплюнул себе под ноги.
– Она поможет, – сказал он.
– Кто поможет? О чем ты? – простонала девушка. В детстве она всегда огребала за подобные сцены, могла получить оплеуху, выслушать массу оскорблений и претензий. Вот на них-то отец не скупился. Или какие-то нравоучительные, емкие фразы из тех, что она потом несла с собой, оказавшись одна. Но Томасин уже не была ребенком и не боялась получить по лицу за проявление слабости. Она устала бояться, ведь только и делала, что готовила себя к самому худшему всю минувшую зиму.
Даже если отец достанет нож – уже не тот, любимый, канувший в Капернауме, а новый, армейский, подобранный где-то по пути у мертвого военного. И перережет ей горло, как Дайане. Ведь его дочь больше не была той храброй девчонкой. Она шагнула в ад и сломалась. И зря пыталась осенью пустить пыль в глаза, демонстрируя чудеса ловкости и сноровки. Ничего этого не осталось. Он разочаруется в ней. Она не нужна ему такая. Она нужна ему сильной.
Или нет?
Отец вдруг потрепал ее по плечу. Объятия он не любил, брезговал и прочими проявлениями «сентиментальности». У Томасин потеплело на душе: этот маленький жест значил очень многое. Поддержку. Заботу. Любовь.
– С твоей проблемой, – сказал отец, – эта ведьма все поправит.
И Томасин не знала, плакать ей или смеяться. Она уже не верила в избавление. Если отец вел ее к кому-то, кто имеет познания в медицине, то слишком поздно прерывать беременность. Она умрет. Не через день, неделю или месяц. А совсем скоро. Предчувствия ее не обманывали.
Все, что ей осталось – это встретить финал с честью.
– С моей проблемой… – пробормотала она.
– Моя жена умерла в родах, – напомнил отец, – ребенок убил ее.
Ребенок, – повторила Томасин про себя. Ей невдомек было размышлять, почему он сказал именно так. Возможно, сжалился. Слова «ты убила ее» были слишком страшными. В любом случае сейчас был самый неподходящий момент, чтобы задавать бессмысленные вопросы.
– Пойдем, – с тяжелым вздохом согласилась она.
Остаток пути она готовила себя к тому, что долго маячило на горизонте, как далекая перспектива, а теперь происходило здесь и сейчас. Она украдкой гадала, давно ли отец в курсе? Давно ли он заметил? Выходит, ей все-таки удалось обмануть его бдительность. Узнай он раньше, сразу принял бы меры. Он сам бы выскоблил ублюдка из нее, чтобы позволить ей умереть свободной.
Ублюдка, – повторила она про себя, и горло сжал спазм. Впервые, наверное, за все это время Томасин стало совестно за подобные мысли. Она не имела права ненавидеть этого ребенка. Он такая же жертва, как она сама. Он не виноват в том, что его использовали против нее. Он и сам, будь у него выбор, предпочел бы остаться там, где до явления на свет дремлют невинные души. А не тащиться в мир, полный опасностей и жестокости. И лучшее, что для него могла сделать Томасин – забрать с собой. В небытие. В тишину и пустоту. Ведь судьба у этого ребенка едва ли будет счастливой. И долгой. Томасин не сомневалась: поганая это будет судьба. Скорее всего, отец не позволит ему даже издать первый крик. Задушит своими огромными изуродованными руками. Над телом умершей дочери.
Интересно, – вдруг задумалась она, – а дети становятся ходячими мертвецами?
Самые юные твари, что ей встречались, были подростками. А что становилось с детьми? Куда они все подевались?
Погрузившись в свои невеселые размышления, она не заметила, как они дошли до еще одного маленького бревенчатого дома, окруженного плетеной изгородью. Первое, на что упал взгляд девушки, была голова мертвеца, насаженная на пику у ворот. Ее сильно потрепали птицы – глаза отсутствовали, обглоданные уши и нос напоминали древесные грибы. Рядом с головой висела рукописная табличка «не входить, убью нахер».
Отец чуть поморщился, глядя на предупреждение, и открыл перед Томасин калитку. Перезвон консервных банок на ней возвестил хозяев о прибытии чужаков. На крыльцо тут же вывалилось огромное, не меньше отца, пугало неопределенного пола, с длинными белыми лохматыми волосами, с ружьем наперевес.
– Кто там!? Чего надо!? – заорало оно подозрительно знакомым голосом.
Томасин изумленно моргнула. Нет. Ей показалось. Это попросту невозможно! Она не могла так далеко от бывшей тюрьмы встретить еще одного призрака тех лет. Она сошла с ума, не иначе.
– А, это ты, – лохматое создание опустило ружье и махнуло рукой, приглашая в дом, – веди ее сюда.
Отец подтолкнул зазевавшуюся девушку по направлению к двери. Она с трудом взошла по ступенькам, ноги стали совсем ватными и едва передвигались.
В помещении было тепло, натоплено небольшой печкой-буржуйкой в углу, полы устилали шкуры, а стены украшали оленьи рога и головы животных. Скорее всего, этот дом тоже когда-то служил охотникам, останавливавшимся в этих местах. Возможно, он принадлежал представителям местных племен. Отец как-то обмолвился, что знавал одного из этих индейцев еще до крушения всего. Они вместе охотились. Конечно, стоило Томасин услышать про «бабу» и «ведьму», она представила себе представительницу коренных народов, сплошь увешанную амулетами и прочей сказочной атрибутикой. Никак не Гвен.
Здесь. И Гвен мало походила на себя прежнюю. Ее лицо осунулось, неприметную, почти военную одежду она сменила на пончо грубой вязки и длинную шерстяную юбку, отпустила волосы. Будто и правда ударилась в какие-то традиционные верования. Скорее всего, она просто не нашла другой теплой одежды, обосновавшись в этом доме. В отличие от Дайаны, эта женщина никогда не уделяла внимания своему внешнему виду и не отличалась особой избирательностью.
Но Гвен Томасин, кажется, не узнала. В ее чертах ничего не дрогнуло, пока она деловито осматривала девушку, ощупывая ее холодными, жесткими пальцами. Пока они порхали перед лицом Томасин, она успела разглядеть некрасивые ожоги, покрывавшие кожу бывшего лагерного медика.
– Что с ней? – спросила Гвен у отца, – выглядит здоровой. От чего мне надо ее лечить?
– От этого, – отец отодвинул блондинку в сторону и резко рванул борт куртки на Томасин, обнажая ее живот, скрытый растянутым, грязным свитером. Гвен ошарашено округлила глаза.
Томасин все пыталась поймать ее взгляд, но тщетно.
– Пиздец, – пробормотала Гвен и затрясла подбородком, – нет-нет-нет. Ну уж дудки. Я на такое не подписывалась. Убирайтесь. Я не буду принимать роды…
– Не надо, – перебил отец, – нужно вытащить это. Ты получишь плату.
Гвен слегка покачала головой. Нахмурив белесые брови, она явно о чем-то шустро размышляла.
И что ей только наобещал отец? Деньги давно никого не интересовали.
– Ладно, – сдалась Гвен, – но подожди снаружи. Ты будешь мне мешать.
Отцу ее приказ не понравился. Он распрямил плечи и насупился, становясь еще больше, еще воинственнее, чем обычно.
– Нет, – отрезал он.
– Снаружи, – повторила Гвен, – я не работаю в присутствии посторонних.
Томасин почувствовала на своем лице взгляд Гвен и подняла глаза. Ей показалось, что женщина силится подать ей какой-то знак.
– Пап, все будет хорошо, – робко сказала она.
– Ладно, – нехотя согласился он и пригрозил Гвен, – не дури, а то я с тебя шкуру спущу.
– Ох, знал бы ты, громила, как часто я слышала подобные угрозы, – проворчала женщина ему вслед, – но шкура-то все равно при мне.
Томасин нервно поерзала на жестком сидении. Ей было неуютно в этой обстановке, не добавлявшей ее и без того мрачной участи никакого оптимизма. Мертвые животные словно смотрели на нее со стен своими остекленевшими глазами, напоминая, как часто она убивала их собратьев. Чтобы есть, а не чванливо украсить ими свое жилище, но убийство оставалось убийством. Мысль, что в изменившемся мире смерть была естественным явлением, частью повседневности, приносила мало утешения. А ведь когда-то все было иначе… Томасин слышала, что в прежние времена еду можно было добыть в супермаркете, без необходимости окроплять свои руки кровью прекрасных, невинных созданий.
– Какой срок? – спросила Гвен.
– Я… не знаю, но где-то с… начала осени, – пролепетала Томасин. У нее не было четкого ответа на этот вопрос. Календарями давно никто не пользовался, да у нее и не было четких познаний в нужной области. Как-то она взялась почитать про беременность в школьном учебнике, но текст был таким страшным и отвратительным, что она забросила это начинание. Ей казалось, что подобное ей не грозит. Она рассудила, что лучше вообще больше никогда не будет заниматься сексом, чем подвергнет себя такому риску.
Но кто ее спрашивал?
– Ох, боже, – Гвен поморщилась, – ничего не меняется, ты все такая же дикарка. Все равно на таком позднем сроке беременность не прервать. Ты умрешь.
Сердце девушки пропустило удар. Гвен ее узнала. Теперь Томасин ждала претензий, обвинений за то, что при ее непосредственном участии случилось с Цитаделью и многими невинными там. Вряд ли, конечно, бывшую медичку волновала судьба других, но самой ей там явно жилось неплохо. Уже только за это она могла прикончить девчонку, погубившую целый лагерь. И угрозы отца ей бы не помешали. Гвен уж точно могла за себя постоять.
У Томасин задрожали губы, но она не позволила слезам пролиться.
– Я знаю, – тихо выдавила она, – знаю, что умру.
Слова были тихими, но прозвучали с надломом, выплеснув разом всю боль, все отчаяние, что копились в ней месяцами.
Гвен совсем не обрадовалась, напротив, нахмурила белесые брови и шумно вздохнула. Выходит, она вовсе не считала Томасин главной причиной собственных бед. Под жесткой коркой грубости и цинизма в ней все-таки было что-то хорошее. Томасин хотела в это верить. Видела. Ведь эта женщина тогда по-своему о ней заботилась… подарила браслет. Для маленькой дикарки тогда это многое значило.
– Ребенок этого неандертальца? – понизив голос, спросила Гвен и кивнула на дверь дома.
– Боже, нет! – воскликнула в ужасе девушка, – нет… это…
– Окей, – оборвала блондинка. Она помолчала, что-то обдумывая, продолжая при этом прожигать деревянные панели на двери пристальным, настороженным взглядом. От того, что она сказала дальше, у Томасин встали дыбом мелкие волоски на теле, а по спине под одеждой пробежалась стайка мурашек. Она ждала этого. И боялась услышать.
