Текст книги "Мама и смысл жизни"

Автор книги: Рина Гринд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

– Равномерное, взвешенное внимание, юноша, – твердо сказал он. – Вот что вы должны давать пациенту. Равномерное, взвешенное внимание; эти слова по сей день так же истинны, как в тот день, когда Фрейд произнес их впервые. Вот что от нас требуется – выслушивать пациента без предубежденности, без предвзятости, не позволяя личным реакциям сужать наш угол зрения. В этом – сердце и душа всей психоаналитики. Уберите это – и весь процесс окажется несостоятельным.

Тут группа взорвалась – все участники заговорили разом. Критика доктора Вернера в адрес Эрнеста сработала как громоотвод, притянув к себе все напряжение, копившееся в группе месяцами. Участников, собравшихся сюда с горячим желанием повысить свою квалификацию, рассердила явная, высокомерная элитарность пожилого консультанта. Они – измученные, заляпанные грязью солдаты с передовой. Каждый день им приходится работать во вредительских условиях, определяемых HMO, этой колесницей Джаггернаута. Явное равнодушие доктора Вернера к реальности психотерапевтической практики их страшно разозлило. Он был одним из немногих счастливчиков, не пострадавших от этой чумы – управляемого здравоохранения: он не работал со страховками; он по-прежнему вел богатых пациентов, встречаясь с ними по четыре раза в неделю, и мог себе позволить не торопиться, подождать, пока сопротивление пациента выдохнется и ослабеет. Участники семинара ощетинились из-за его бескомпромиссного подхода к стратегии психотерапии. И еще – его уверенности, самодовольства, некритичного приятия возведенной в закон догмы; это тоже разозлило собравшихся, наполнив их всегдашней желчью и завистью беспокойных скептиков к жизнерадостным верующим.

– Как вы можете говорить, что Эрнест видел ее только четырнадцать раз? – спросил один участник. – Да я счастлив, если HMO дает мне восемь сессий! И только если я вытащу из пациента волшебное слово – самоубийство, месть, поджог, убийство – только тогда есть шанс выклянчить еще несколько сессий. У какого-нибудь менеджера, ничего не смыслящего в клинической практике, которому платят за отказы на просьбы вроде моей.

Другой воскликнул:

– Доктор Вернер, я не уверен, что Эрнест допустил ошибку. Может быть, его острота насчет майки не была оплошностью. Может быть, именно это нужно было услышать пациентке. Мы же говорили о том, что час у психотерапевта – это микрокосм всей жизни пациента. Если эта пациентка наводит на Эрнеста тоску и уныние, она, несомненно, точно так же действует на всех окружающих. Может быть, Эрнест оказал ей услугу своей откровенностью. Может быть, он просто не может ждать двести часов, пока она сама себе надоест.

И еще один:

– Доктор Вернер, порой эти тончайшие аналитические процедуры – явный перебор. Они слишком тонки и слишком мало имеют отношения к реальности. Эта теория, что эмпатическое подсознание пациента всегда улавливает чувства терапевта – я в нее не верю. Мои пациенты обычно в кризисе. Они приходят раз в неделю, а не четыре, как ваши, и слишком сильно захлебываются собственными проблемами, чтобы улавливать нюансы моего настроения. Бессознательная настройка на чувства терапевта – у моих пациентов нет на это ни времени, ни желания!

Доктор Вернер не мог оставить это заявление без ответа.

– Я знаю, что этот семинар посвящен контрпереносу, а не психотерапии как таковой, но их невозможно разделить. Раз в неделю, семь раз в неделю – неважно. Работа с контрпереносом всегда влияет на ход терапии. В какой-то момент терапевт неизбежно передает пациенту свои чувства по отношению к нему. Я еще ни разу не видел, чтобы этого не случилось! – и он взмахнул трубкой, чтобы подчеркнуть это утверждение. – И поэтому мы обязаны понять – и проработать – свои невротические реакции на пациентов.

– Но здесь, в этой ситуации с… с майкой, – продолжал доктор Вернер, – речь идет даже не о нюансах; мы имеем дело не с тонкостями восприятия пациентом чувств терапевта. Доктор Лэш открыто оскорбил пациентку – никаких тонкостей, никаких догадок здесь не было. Я бы халатно отнесся к своим обязанностям, если бы не заклеймил это поведение как вопиющую терапевтическую ошибку – ошибку, угрожающую самим основам терапевтического союза. Не позволяйте калифорнийской расхлябанности тлетворно влиять на терапию. Анархия и терапия несовместимы. Какой первый шаг в терапии? Вы должны построить надежный каркас. Я вас спрашиваю – как пациентка доктора Лэша может теперь заниматься свободными ассоциациями? Как она может быть уверена, что терапевт примет ее слова с равномерным, взвешенным вниманием?

– Разве любой терапевт способен на равномерное, взвешенное внимание? – спросил Рон, внимательный терапевт с окладистой бородой, один из близких друзей Эрнеста; еще со студенческих лет их связывала общая склонность к ниспровержению авторитетов. – Фрейд, например, не был способен. Посмотрите на истории его пациентов – Доры, человека с крысами, маленького Ганса. Фрейд всегда входил в жизнь своих пациентов. Я считаю, что занимать полностью нейтральную позицию – не в человеческих силах. Именно это утверждается в новой книге Дональда Спенса. Вы в принципе не можете ощутить то, что реально переживает пациент.

– Тем не менее, вы должны стараться слушать пациента, не допуская, чтобы ваши личные чувства замутняли восприятие, – ответил доктор Вернер. – Чем более вы нейтральны, тем ближе вы подойдете к подлинному смыслу, вкладываемому пациентом.

– Подлинному смыслу? Нельзя воспринять подлинный смысл переживаний другого человека, это самообман, – отпарировал Рон. – Посмотрите, сколько утечек происходит в процессе общения. Сначала пациент превращает некоторые из своих переживаний в произвольные образы, а потом эти образы – в выбранные им слова…

– Почему «некоторые»? – прервал его доктор Вернер.

– Потому что многие чувства пациент не может выразить. Но позвольте мне закончить. Я говорил о том, что пациенты превращают образы в слова. Даже этот процесс не является чистым – на выбор слов очень сильно влияют отношения пациента со слушателями, существующие в его воображении. И это лишь та часть, которая относится к передаче. Потом происходит обратный процесс: если терапевт хочет понять значение слов пациента, он должен перевести эти слова в свои собственные, личные образы, а потом – в свои собственные чувства. К концу этого процесса сохранилось ли какое-то подобие первоначальных чувств? Какова вероятность, что один человек действительно поймет переживания другого? Или, иными словами, что двое, слушая третьего, поймут его одинаково?

– Это как игра в испорченный телефон, – встрял Эрнест. – Один шепчет фразу на ухо другому, другой третьему, и так по кругу. Когда фраза возвращается к тому месту, откуда вышла, она уже ничего общего не имеет с первоначальным вариантом.

– А это означает, что слушать – не значит регистрировать, – сказал Рон, выделяя голосом каждое слово. – Слушание – творческий процесс. Потому меня всегда раздражает утверждение, что психоанализ – наука. Он не может быть наукой, потому что наука требует точного измерения достоверных внешних данных. В терапии это невозможно, потому что слушание – творческий процесс. Мозг терапевта, измеряя, искажает.

– Мы все знаем, что можем ошибаться, – радостно перебил его Эрнест, – если только не впадаем в глупое заблуждение – веру в непорочное восприятие.

Эрнест где-то вычитал эту фразу несколько недель назад, и ему не терпелось ввернуть ее в разговоре.

Доктор Вернер был не из тех, кто старается избежать дискуссий. Его не смутил такой отпор учеников, и он невозмутимо ответил:

– Не следует стремиться к ложной цели – абсолютной идентичности между мыслями говорящего и восприятием слушающего. В лучшем случае можно надеяться на приблизительную картину. Но скажите, кто-нибудь из присутствующих – включая хулиганствующий дуэт Макса и Морица, – он кивнул на Эрнеста и Рона, – сомневается, что хорошо интегрированная личность точнее воспримет намерения говорящего, чем, скажем, параноик, который вычитывает опасность для себя в каждой фразе собеседника? Лично я считаю, что мы себя недооцениваем, когда оплакиваем свою неспособность подлинно понять другого человека или воссоздать его прошлое. Это излишнее смирение привело вас, доктор Лэш, к сомнительной тактике – вы чересчур полагаетесь на принцип «здесь и сейчас».

– Как это? – хладнокровно спросил Эрнест.

– Потому что вы наиболее скептически из всех участников семинара относитесь к возможности точно вспомнить и ко всему процессу реконструкции истории пациента. И я думаю, что у вас это зашло так далеко, что вы запутали и пациента. Разумеется, прошлое зыбко, оно меняется в зависимости от настроения пациента, и, конечно, наши теоретические убеждения влияют на воспоминания, но я все равно верю, что в самой основе лежит правдивый подтекст, подлинный ответ на вопрос: «Правда ли, что мой брат меня ударил, когда мне было три года?»

– Правдивый подтекст – это устаревшая иллюзия, – отпарировал Эрнест. – Истинный ответ на этот вопрос невозможен. Его контекст – ударил ли вас брат со злобой или в игре, просто хлопнул ладонью или сбил с ног – навсегда утерян.

– Верно, – подхватил Рон. – Или он дал сдачи, потому что вы его ударили за секунду до того? Или он защищал вашу сестру? Или он вас ударил, потому что мать только что наказала его за шалость, совершенную вами?

– Подлинного подтекста не существует, – повторил Эрнест. – Все – интерпретация. Ницше это знал уже сто лет назад.

– По-моему, мы уклонились от цели нашего собрания, – вмешалась Барбара, одна из двух женщин – участниц группы. – Насколько я помню, оно задумывалось как семинар по контрпереносу.

Она посмотрела на доктора Вернера.

– У меня замечание к порядку ведения. Эрнест делает именно то, для чего мы здесь собрались – рассказывает о своих самых сокровенных чувствах по отношению к пациенту – а его за это сравнивают с землей. Что это вдруг?

– Верно, верно! – отозвался доктор Вернер. Его серо-голубые глаза блестели, он явно наслаждался этим бунтом, ситуацией, в которой подросшие дети, отложив соперничество, дружно поднимают руку на отца. По правде сказать, доктор Вернер был счастлив. Боже мой, думал он, только представьте себе! Фрейдовская первобытная орда, в полный рост, на Сакраменто-стрит! На мгновение он поколебался, не предложить ли группе эту интерпретацию, но передумал. Дети к этому еще не готовы. Может быть, позже.

Вместо этого он ответил:

– Но не забывайте: я не критиковал чувства доктора Лэша по поводу Мерны. Да любой терапевт переживал такое по отношению к неприятному пациенту! Нет, я не критикую его мысли. Я критикую только его несдержанность, его неумение держать свои чувства при себе.

Это спровоцировало еще один взрыв протестов. Некоторые защищали решение Эрнеста – открыто выразить свои чувства. Другие критиковали доктора Вернера за то, что он не строит доверительные отношения среди участников семинара. Участники хотят чувствовать себя в безопасности. Они не хотят уворачиваться от шпилек в адрес их терапевтических приемов, особенно если критика основана на традиционном психоаналитическом подходе, невозможном в обстановке нынешней медицины.

Наконец сам Эрнест заявил, что дискуссия стала непродуктивной, и предложил группе вернуться к теме его контрпереноса. Несколько участников рассказали о похожих пациентах, которые изматывают и истощают их, но самым интересным Эрнесту показалось замечание Барбары.

– Это не похоже на обычное сопротивление пациента, – сказала она. – Вы говорите, что она достает вас как никто другой, и вы раньше никогда так не грубили пациенту.

– Да, это правда, а почему так – я не знаю, – ответил Эрнест. – В ней есть черточки, которые меня бесят. Я злюсь из-за ее постоянных напоминаний о том, что она мне платит. Она все время пытается превратить наш процесс в куплю-продажу.

– А что, это не купля-продажа? – вмешался доктор Вернер. – С каких это пор? Вы оказываете ей услугу, она вручает вам чек. С виду похоже.

– Прихожане дают деньги на церковь, но церковная служба от этого не становится актом купли-продажи, – ответил Эрнест.

– Именно что становится! – не отступил доктор Вернер. – Только утонченной, завуалированной. Почитайте мелкий шрифт в конце молитвенника: не будет десятины – не будет, в конечном итоге, и мессы.

– Типичный аналитический редукционизм – все сводится к самому низкому уровню, – сказал Эрнест. – Я не принимаю этой теории. Терапия – не коммерция, и я не купец. Я не потому выбрал эту профессию. Если бы дело было в деньгах, я бы пошел в юристы, в инвестиционные банкиры, или в одну из богатых медицинских специальностей типа офтальмологии или рентгенологии. Терапия для меня нечто другое – можете называть ее проявлением caritas[16]16
  христианской любви (лат.)


[Закрыть]. Я дал обет пожизненно служить людям. За мою службу, по счастливому совпадению, мне платят деньги. Но моя пациентка все время бьет меня этими деньгами по лицу.

– Вы даете и даете, – проворковал доктор Вернер самым профессиональным, мелодичным, утешительным голосом. – Но она ничего не дает в ответ.

Эрнест кивнул.

– Точно! Она ничего не дает в ответ.

– Вы даете и даете, – повторил доктор Вернер. – Вы даете ей лучшее, на что способны, а она все требует: «Дай мне наконец хоть что-нибудь стоящее».

– Именно это я и ощущаю, – уже мягче сказал Эрнест.

Этот обмен репликами прошел так гладко, что никто из присутствующих, за исключением, может быть, самого доктора Вернера, не заметил ни его переключения на завораживающий профессиональный голос, ни готовности Эрнеста уютно укутаться в предлагаемое теплое терапевтическое одеяльце.

– Вы сказали – в ней есть что-то от вашей матери, – заметила Барбара.

– Я и от нее почти ничего не получал.

– Ее призрак влияет на ваши чувства к Мерне?

– С матерью было по-другому. Это я держался от нее подальше. Я ее стеснялся. Мне не нравилось думать, что это она меня родила. Когда я был маленький – в восемь или девять лет – стоило матери подойти поближе, и мне казалось, что я задыхаюсь. Я как-то сказал своему психоаналитику, что моя мать «вытягивает из комнаты весь кислород». Эта фраза стала девизом, главным мотивом моего анализа. Мой аналитик все время к ней возвращался. Я помню, как смотрел на мать и думал: я должен ее любить, потому что она моя мать, но если бы она была посторонней женщиной, мне все в ней было бы неприятно.

– Итак, – сказал доктор Вернер, – мы выяснили кое-что важное о вашем контрпереносе. Вы уговариваете пациентку подойти поближе, но непреднамеренно подаете ей сигнал «не приближайся». Если она подойдет слишком близко, то вытянет весь воздух. И, без сомнения, она воспринимает второй сигнал и слушается его. И позвольте мне еще раз повторить: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. Повторю еще раз: мы не можем скрыть эти чувства от пациента. В этом состоит наш сегодняшний урок. Сколько бы раз я это ни повторял, все равно будет мало. Никакой опытный терапевт не может сомневаться в существовании бессознательной эмпатии.

– И еще, – сказала Барбара, – в вашей сексуальной тяге к ней тоже есть элемент амбивалентности. Меня поразила ваша реакция на ее грудь – и желание, и отвращение. Вам нравится, что у нее на блузке пуговицы трещат, но в то же время это – неприятное воспоминание о мамочке.

– Да, – добавил Том, еще один близкий друг Эрнеста, – а потом тебе становится неловко, и ты начинаешь задаваться вопросом – не пялишься ли ты на ее грудь. Со мной тоже такое случается.

– А что ваша сексуальная тяга к ней и одновременное желание убежать? – спросила Барбара. – Вы это как-нибудь можете объяснить?

– Наверняка у меня в голове сидит какая-нибудь темная, первобытная фантазия о vagina dentata,[17]17
  влагалище с зубами (лат.)


[Закрыть] – ответил Эрнест. – Но именно в этой пациентке есть что-то такое, что особенно подстегивает мой страх.

Перед тем, как провалиться в сон, Эрнест подумал, что, может быть, надо расстаться с Мерной. Возможно, ей нужен терапевт-женщина. «Может быть, мои негативные чувства слишком глубоки, слишком укоренились.» Но когда Эрнест задал этот вопрос на семинаре, все, включая доктора Вернера, ответили: «Нет, нужно закончить курс.» Они считали, что основная проблема Мерны – в отношениях с мужчинами, и поэтому ее лучше всего решать с терапевтом-мужчиной. Жаль, подумал Эрнест: ему очень хотелось все это прекратить.

«Но что за странность с сегодняшней встречей?» – подумал он. Мерна была так же неприятна во всех отношениях, как и в другие дни, не преминула вспомнить о деньгах, но по крайней мере заметила его присутствие. Она держалась вызывающе, спрашивала, нравится ли она ему, хорошенько пропесочила за саркастическую реплику насчет майки. Она его вымотала – но по крайней мере происходит что-то новое, настоящее.

В машине, по пути на очередную сессию, Мерна снова послушала ненавистную диктовку доктора Лэша, а потом запись предыдущей сессии. Неплохо, подумала она. Ей понравилось, как она стояла на своем. Мерне было приятно, что она за свои деньги заставила этого идиота поплясать. Хорошо, что его выбивают из колеи шпильки насчет денег. «Обязательно буду его этим подкалывать на каждой сессии,» – решила она. Время в пути пронеслось незаметно.

– Вчера на работе, – начала Мерна, – я сидела в туалете и подслушала, как девушки возле умывальников говорили про меня.

– Да? Что же ты услышала? – Эрнеста всегда интересовали переживания человека, подслушавшего разговор о себе.

– Ничего хорошего. Что я думаю только о деньгах. Что я ни о чем другом не разговариваю. Что у меня нет других интересов. Что со мной скучно и трудно общаться.

– Какой ужас! Тебе, наверное, было очень обидно.

– Да. Я думала, что эти люди ко мне относятся по-дружески. А они меня предали. Это как удар в живот.

– Предали? А какие у тебя были отношения с этими девушками?

– Ну, они притворялись, что я им нравлюсь, что я им не безразлична, что мы друзья.

– Как насчет других сотрудников? Что они про тебя думают?

– Доктор Лэш, если вы не возражаете, я бы хотела придерживаться вашего всегдашнего принципа – оставаться здесь, в этом кабинете. Ну, вы знаете, фокусироваться на наших отношениях. Я бы хотела попробовать.

– Ну конечно. – По лицу Эрнеста было видно, как он ошеломлен. Он не верил своим ушам.

– Тогда позвольте, я вас спрошу, – сказала Мерна, закидывая ногу на ногу и громко шурша колготками, – вы меня тоже так воспринимаете?

– Как именно? – замялся Эрнест.

– Как я только что сказала. Вы считаете, что я ограниченная? Скучная? Что со мной трудно общаться?

– Я никогда не отношусь каким-то определенным образом ни к тебе, ни к кому другому. Отношение всегда меняется.

– Ну, скажем, в среднем, – сказала Мерна, не давая себя сбить с курса.

Эрнест почувствовал, что у него пересохло во рту. Он попытался незаметно сглотнуть слюну.

– Ну хорошо. Когда ты меня избегаешь, когда повторяешься, говоришь одно и то же на одни и те же темы – например, про свой пакет акций или свои постоянные конфликты с генеральным директором – я от тебя отдаляюсь. Становлюсь менее вовлеченным – это более точная формулировка.

– Менее вовлеченным? Это такой психотерапевтический термин, который означает, что вам скучно?

– Ммм… нет… то есть я хочу сказать, определение скучного для окружающих не всегда подходит к терапевтической ситуации. Пациент – то есть ты – здесь не для того, чтобы меня развлекать. Я фокусируюсь на том, как мой пациент взаимодействует со мной, чтобы…

– Но ведь, – перебила она, – наверняка некоторые пациенты наводят на вас скуку.

– Ну, – сказал Эрнест, вытягивая бумажный носовой платок из коробочки на боковом столике и сжимая меж ладонями, – я все время исследую свои чувства, и если я чувствую, что я… э-э-э… менее вовлечен…

– То есть если вам скучно?

– Ну… в каком-то смысле да. Если я чувствую, что… э-э-э… удаляюсь от пациента, я не думаю об этом в осуждающем смысле. Я воспринимаю это чувство как информацию и пытаюсь выяснить, что происходит между нами.

От Мерны не укрылась попытка Эрнеста вытереть ладони. Отлично, подумала она. Пусть попотеет за мои сто пятьдесят долларов.

– А сегодня? Сегодня вам со мной скучно?

– Сейчас? Нет, я совершенно точно могу сказать, что с тобой сегодня не скучно и не трудно. Я чувствую, что вовлечен. Мне страшновато. Я пытаюсь оставаться открытым и не загораживаться от тебя. А теперь ты мне скажи, что ты испытываешь.

– Ну… сегодня… все нормально.

– Нормально? А можно чуть менее конкретно?

– Что?

– Извини. Дурацкая попытка пошутить. Я хотел сказать: я чувствую, что ты уворачиваешься и скрываешь от меня свои подлинные ощущения.

Час кончился, и поднявшись, чтобы уйти, Мерна сказала:

– Я могу вам сказать про одно свое ощущение.

– Да?

– Меня слегка беспокоит, не слишком ли я на вас давлю. Не заставляю ли слишком тяжело работать.

– Да? И что в этом плохого?

– Я боюсь, что вы поднимете расценки.

– До свидания, Мерна.

Эрнест провел вечер за чтением, но чувствовал себя усталым и был рассеян. В этот день он принял восьмерых пациентов, но думал о Мерне больше, чем обо всех остальных вместе взятых.

Мерна в тот вечер ощутила прилив энергии. Походив по сайтам службы знакомств, а потом полюркав в чате для знакомств, она позвонила сестре, с которой уже много месяцев не общалась, и долго, с удовольствием с ней разговаривала.

Уснув наконец, она увидела во сне, что стоит с чемоданом и смотрит в окно. Появляется странное такси: яркой расцветки, прыгающее, словно из мультфильма. На дверце написано: «The Freud Taxi Company[18]18
  Таксомоторная компания Фрейда (англ.)


[Закрыть]». Мгновение – и буквы меняются, теперь надпись гласит «The Fraud Taxi Company[19]19
  Таксомоторная компания мошенников (англ.)


[Закрыть]».

Несмотря на обиду и недоверие к Эрнесту, терапия стала для Мерны интереснее. Даже на работе она порой ловила себя на том, что с радостью ждет очередной сессии.

Она решила, что хитрая выдумка насчет подслушанного в туалете разговора достигла цели. Можно как-нибудь еще использовать цитаты из диктовки доктора. На следующей неделе Мерна собиралась обыграть слово «ноет».

– Мне на днях сказала сестра по телефону, – простодушно начала она, – что, когда я была маленькая, родители часто звали меня «мисс Нытик». Это меня почему-то очень обидело. Вы сказали, что ваш кабинет – безопасное место; что здесь мне можно исследовать вещи, о которых я больше нигде не могу говорить.

Эрнест энергично закивал.

– Так вот, я хотела вас спросить – вы тоже считаете, что я все время ною?

– Мерна, что ты имеешь в виду под словом «ныть»?

– Ну, вы же знаете – жаловаться, говорить противным голосом, так, что людям хочется от меня убежать. Так это правда?

– А ты сама что думаешь?

– Я думаю, что нет. А вы?

Эрнест не мог ни бесконечно тянуть время, ни соврать, ни сказать правду. Он заюлил:

– Если под словом «ныть» ты подразумеваешь, что часто жалуешься на свою жизнь, однообразно и непродуктивно – тогда да, действительно, я слышал, как ты это делаешь.

– Приведите пример, пожалуйста.

– Я обещаю тебе ответить, – сказал Эрнест, решив, что пора прокомментировать процесс, – но сперва я должен кое-что сказать. Мерна, я совершенно поражен тем, как ты переменилась за последние недели. И как быстро. Ты сама заметила?

– Как именно переменилась?

– Как? Да почти во всех отношениях. Посмотри на себя – ты сосредоточена, говоришь прямо, ставишь передо мной вопросы. По твоим собственным словам, ты остаешься в этой комнате. Ты говоришь о том, что происходит между нами.

– И это хорошо?

– Отлично! Я счастлив. Если честно, раньше я временами думал, что ты не замечаешь моего присутствия. Когда я говорю «отлично», я имею в виду, что ты движешься в правильном направлении. Но ты по-прежнему кажешься такой… как бы это сказать? односторонней, такой… ну… резкой, словно ты непрестанно на меня сердишься. Я неправ?

– Я на вас не сержусь, просто меня вся моя жизнь достала. Но вы обещали привести примеры моего нытья.

Эта женщина, когда-то чудовищно медлительная, начала двигаться едва ли не слишком быстро. Эрнесту приходилось напрягать все внимание для продолжения разговора.

– Не так быстро. Я не беру на себя ответственность за это слово. Я чувствую, что ты пытаешься повесить его на меня. Я сказал, что ты повторяешься, и могу привести пример: твое отношение к вашему генеральному директору. Ты говоришь, что он работает неэффективно, что ему давно пора уволить некомпетентных работников, что он должен избавить компанию от балласта, что из-за его мягкотелости ты теряешь большие деньги на стоимости акций, вот в таком духе. Ты мне рассказываешь об этом снова и снова, сеанс за сеансом. Или твои замечания про ситуацию на рынке знакомств. Ты знаешь, о чем я. Во время этих сеансов я чувствую себя менее вовлеченным и понимаю, что не приношу тебе никакой пользы.

– Но эти вещи меня занимают – а вы говорите, я должна с вами делиться своими мыслями.

– Мерна, ты совершенно права. Я знаю, что это дилемма, но дело не в том, что ты говоришь, а в том, как ты это говоришь. Но я не хочу отвлекаться, давай вернемся к прежней теме. Сам факт того, что мы говорим так открыто, подтверждает мои слова – что ты изменилась, стала лучше и упорнее работать над процессом терапии. На сегодня наше время истекло, но давай попробуем на следующей неделе начать с этого места. А, да, вот счет за последний месяц.

– Хм, – сказала Мерна. Она выпрямила ноги, не забыв при этом громко прошуршать колготками, и просмотрела счет. – Какое разочарование!

– Что такое?

– Все те же сто пятьдесят долларов в час. Никакой скидки за то, что я была примерной пациенткой?

На следующей неделе Мерна еще раз послушала заметки Эрнеста к семинару и решила повести разговор в сторону комментариев доктора по поводу ее внешности и сексуальной привлекательности. Это оказалось нетрудно.

– На прошлой неделе, – начала она, – вы сказали, что мы сегодня начнем с того места, где остановились.

– Хорошо. С чего же мы начнем?

– В конце прошлой встречи мы говорили о том, что я ною насчет ситуации на рынке знакомств…

– Стоп, стоп, стоп! Ты так говоришь, как будто это я сказал. Я не произносил этого слова – повторяю, не произносил. Я сказал, что ты повторяешься, ходишь кругами.

Мерна, конечно, знала правду. Он очень даже произносил слово «ноет» – она слышала в записи. Но Мерне хотелось продолжать разговор, и она оставила без внимания эту мелкую ложь.

– Вы говорили, что мои рассказы про рынок знакомств наводят на вас тоску. Как же мне решать эту проблему, если мне нельзя о ней говорить?

– Конечно, ты должна говорить обо всех своих проблемах. Я уже сказал, дело в том, как ты о них говоришь.

– Что значит «как»?

– Понимаешь, ты как будто не со мной разговаривала. Я чувствовал себя лишним. Ты мне снова и снова рассказывала одно и то же – про невыгодное соотношение числа мужчин и женщин, про ситуацию на рынке знакомств, про то, как тебя оценивают взглядом в барах для встреч, про обезличенность интернет-служб. И каждый раз ты говоришь об этом словно впервые. Тебе даже не приходит в голову задаться вопросом: вдруг я все это уже слышал? Или – как я отношусь к тому, что ты так часто все это повторяешь?

Тишина. Мерна уставилась в пол.

– Что скажешь?

– Я перевариваю ваши слова. Они горчат. Простите, что я не думала о том, как это выглядит со стороны.

– Мерна, я тебя не сужу. Хорошо, что мы затронули этот вопрос, и хорошо, что я высказал тебе свое мнение. Так мы и учимся.

– Очень тяжело думать о других, когда ты в ловушке, словно бегаешь по замкнутому кругу.

– Ты не выйдешь из замкнутого круга, пока будешь думать, что виноват кто-то другой. Что проблема в некомпетентности твоего директора, или в том, что на рынке знакомств тебя оценивают как кусок мяса, или в том, что сотрудники отдела маркетинга – идиоты. Я не говорю, что это неправда; я говорю, что, – в следующие слова Эрнест вложил всю силу убеждения, какая у него была, – с этим я тебе помочь не могу. Единственное, чем я могу тебе помочь разорвать этот круг – сосредоточиться на том, что в тебе может быть такого, что провоцирует или обостряет эти инциденты.

– Я захожу на вечер знакомств, а там по десять женщин на каждого мужчину, – Мерна говорила уже не так уверенно, словно весь пар из нее вышел. – И вы хотите, чтобы я думала о своей ответственности?

– Стоп! Мерна, остановись! Видишь, мы опять вернулись туда же. Слушай меня. Я с тобой не спорю – на рынке знакомств сейчас трудно. Слышишь: я с тобой не спорю. Но наша работа – помочь тебе измениться так, чтобы изменить к лучшему твою ситуацию. Смотри, я буду с тобой откровенен. Ты умная и привлекательная женщина. Если бы тебя не сковывали негативные чувства – обида, гнев, страх, желание конкурировать – ты бы легко познакомилась с подходящим мужчиной.

Мерну потрясла прямота доктора Лэша. Она знала, что нужно остановиться и отреагировать на его слова. Но продолжала гнуть намеченную линию.

– Вы раньше никогда не говорили, что я привлекательная.

– Ты не считаешь себя привлекательной?

– Иногда да, иногда нет. Но от мужчин я как-то не получаю одобрения. Хорошо бы вы мне что-нибудь сказали.

Эрнест осекся. Сколько он может ей сказать? Он знал, что через пару недель ему придется повторить свои слова на семинаре по контрпереносу, и ему пришлось задуматься.

– Мне кажется, если мужчины не реагируют на тебя, то дело не в твоей внешности.

– Если бы вы были одиноки, вы бы среагировали на мою внешность?

– Ты это уже спрашивала, и я тебе ответил. Я только что сказал, что ты привлекательная женщина. Так что скажи: о чем ты на самом деле спрашиваешь?

– Нет, я спрашивала другое. Вы сказали, что я привлекательна, но не сказали, привлекаю ли я вас.

– Меня?

– Доктор Лэш, вы тянете резину. Я знаю, что вы знаете, что я имею в виду. Если бы вы встретили меня не как пациентку, а, скажем, в баре для знакомств, что было бы? Вы бы осмотрели меня с ног до головы за десять секунд, а потом повернулись бы и ушли? Или начали бы со мной флиртовать, или, может быть, переспали бы со мной разок, чтобы наутро умчаться прочь?

– Мерна, мы можем разобрать, что сегодня между нами происходит? Ты меня просто прижала к стенке. Что это? Что ты от этого получаешь? Что происходит у тебя внутри?

– Разве я делаю не то, что вы от меня хотели? Говорю о наших отношениях, о «здесь и сейчас».

– Я согласен. Спору нет, наш расклад изменился – и притом к лучшему. Я гораздо больше удовлетворен нашей работой – надеюсь, ты тоже.

Молчание. Мерна старалась не смотреть на Эрнеста.

– Надеюсь, ты тоже, – еще раз попробовал Эрнест.

Мерна едва заметно кивнула.

– Видишь? Ты кивнула – микроскопический, зачаточный кивок! От силы три миллиметра. Вот об этом я и говорю. Я его едва заметил. Это меня и удивляет. Мне кажется, что ты не говоришь, а спрашиваешь о наших отношениях.