355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ричард Райт » Черный » Текст книги (страница 4)
Черный
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 11:19

Текст книги "Черный"


Автор книги: Ричард Райт


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Через несколько дней – мы теперь жили у бабушки – я играл один в поле, ковыряя в земле старым ножом. Вдруг раздались какие-то странные, мерные звуки. Я оглянулся. Из-за гребня холма на меня лавиной текла орда черных людей, одетых во что-то желто-коричневое, такого странного цвета я никогда не видел. Я невольно вскочил на ноги, сердце мое бешено заколотилось. Что это? Неужели эти люди пришли за мной? Ряд за рядом, шеренга за шеренгой фантастические существа в своих пронзительно-ярких костюмах надвигались на меня, от их шагов гудела земля, будто кто-то бил в огромный барабан. Я хотел бежать домой и не мог, ноги не повиновались, как бывает во сне. Я лихорадочно пытался сообразить, что же это такое, но куда там! Людская стена приближалась. Сердце мое билось так сильно, что удары отдавались во всем теле. Я снова хотел бежать, но не мог, я точно прирос к месту. Хотел крикнуть: "Мама!", открыл рот, но из горла не вырвалось ни звука, потому что нахлынувшая волна людей распалась и стала обтекать меня, шаги их были как гром, от них дрожала земля. Черные лица глядели на меня, некоторые улыбались. Потом я заметил за плечом у каждого что-то вроде палки длинное, темное и тяжелое. Один из них что-то мне крикнул, но я не разобрал его слов. Вот они наконец прошли мимо, волоча за собой огромный рыжий шлейф пыли, будто; он был частью их одежды, будто и сами они были сродни той земле, по которой шагали. Опомнился я, когда они были уже далеко, и пулей полетел домой, рассказал, захлебываясь, матери о странных людях и спросил, кто они такие.

– Это солдаты, – сказала мать.

– А кто такие солдаты? – спросил я.

– Люди, которые воюют друг с другом на войне.

– Зачем они воюют?

– Их страна велит им.

– А что это за длинные черные штуки у них за плечом?

– Ружья.

– А что такое ружье?

– Оружие, из которого стреляют.

– Как револьвер?

– Да.

– А из него можно убить?

– Можно, если пуля попадет в сердце или в голову.

– А кого эти солдаты собираются убивать?

– Немцев.

– А кто такие немцы?

– Наши враги.

– А что это такое – враги?

– Люди, которые хотят убить нас и забрать себе нашу страну.

– Где они живут?

– За морем. Я же тебе говорила, что идет война, ты не помнишь?

Она действительно говорила мне о войне, я вспомнил, только тогда я не обратил на это внимания. Я спросил мать, из-за чего мы воюем, и она стала рассказывать мне об Англии, о Франции, о России и Германии, о том, как гибнут люди, но все это было так далеко от меня и так огромно, что не вызвало во мне ни жалости, ни интереса.

В другой раз я играл возле дома и, взглянув случайно на дорогу, увидел медленно бредущее стадо слонов – по крайней мере я решил, что это слоны. Я не почувствовал леденящего ужаса, который на меня напал при виде солдат, ибо эти странные существа двигались медленно, в их облике не было ничего пугающего. Но на всякий случай я ретировался к крыльцу, готовясь задать стрекача, если они окажутся не столь безобидными. Слоны были уже в нескольких шагах от меня, и вдруг я увидел, что лица-то у них совсем как у людей! Уставившись на них во все глаза, я начал соображать, что бы это такое могло быть? По обе стороны дороги двумя колоннами тянулись существа, очень похожие на людей, я видел несколько белых лиц и великое множество черных. Белые лица принадлежали белым, и одеты эти белые были обыкновенно, а вот на неграх такая одежда, что я и принял их за слонов. Наконец странные существа поравнялись со мной, и я увидел, что ноги черных скованы кандалами, а на руках – тяжелые цепи, которые при движении негромко, мелодично позвякивали. Черные существа копали канавы по обочинам дороги, копали молча, без единого слова, слышно было лишь, как они крякают, поднимая полные лопаты земли и кидая ее на середину дороги. Одно из этих существ повернуло ко мне свое черное лицо.

– Что это вы такое делаете? – шепотом спросил я, не зная, можно ли с ним разговаривать.

Он покачал головой, с опаской покосившись на белого, и продолжал копать. И вдруг я увидел, что за плечом у белых длинные черные палки ружья! Когда они наконец прошли, я как сумасшедший бросился в дом.

– Мама, мама! – кричал я.

– Что такое? – отозвалась мать из кухни.

– На улице какие-то странные слоны!

Она подошла к двери и удивленно посмотрела на меня.

– Слоны?

– Ага. Иди посмотри. Они чего-то роют.

Мать вытерла фартуком руки и побежала на крыльцо, я за ней, в надежде, что она объяснит мне поразительное явление, которое я наблюдал. Мать выглянула на улицу и покачала головой.

– Нет, это не слоны.

– А кто же?

– Каторжники.

– Кто такие каторжники?

– Сам видишь – люди, которых сковали цепью и заставляют работать.

– Почему?

– Потому что они провинились, и их за это наказали.

– А что они сделали?

– Не знаю.

– А почему они так одеты?

– Чтобы не убежали, – объяснила мать. – Полосатую одежду носят только каторжники, все это знают.

– А почему белые не в полосатом?

– Потому что это охранники.

– А на белых когда-нибудь надевают арестантскую одежду?

– Надевают.

– Ты хоть раз видела?

– Нет, ни разу.

– А почему так много негров в арестантской одежде?

– Потому что... потому что негров наказывают строже.

– Кто – белые?

– Да.

– Почему же тогда все негры не бросятся на белых и не прогонят их? Ведь черных-то больше...

– У белых ружья, а у негров их нет. – Мать поглядела на меня и спросила: – Почему ты их слонами-то назвал?

Я и сам не знал почему. Но потом, размышляя о черно-белой полосатой одежде негров, я вспомнил, что в Элейне у меня была книжка и в ней цветные картинки с изображением африканских и индийских животных и их названия. Особенно меня поразили зебры, казалось, их кто-то нарочно так раскрасил. Я также подолгу рассматривал слонов, и в моем сознании слоны и зебры прочно связались друг с другом, поэтому, когда я увидел арестантов в полосатой, как шкура зебры, одежде, я подумал: "Это африканские слоны!"

Прошло какое-то время, и мать объявила, что мы снова уезжаем, возвращаемся в Уэст-Элену. Она устала от религиозных обрядов, которые так строго соблюдались в бабушкином доме: пять раз в день, а то и больше, семья собиралась на молитву, никакого послабления здесь бабушка не допускала; она требовала, чтобы все ложились спать с заходом солнца и вставали с рассветом, до одурения читали вслух Библию; каждый раз, сев за стол, нужно было непременно возблагодарить господа, субботу она считала священным днем отдохновения, и никто в ее доме не смел в этот день работать. А в Уэст-Элене мы сами будем хозяева в своем доме – после того, как бабушка столько месяцев подряд пеклась о спасении наших душ, эта перспектива нас очень привлекала. Конечно, я был рад путешествию. Мы снова сложили вещи, простились с родными, сели в поезд, и он привез нас обратно в Уэст-Элену.

Жилье мы сняли в домишке возле сточной канавы, в нем было всего две квартиры. Крысы, кошки, собаки, гадалки, калеки, слепые, проститутки, торговцы, сборщики квартирной платы, дети – всем этим буквально кишел наш квартал. Против нашего дома находилось огромное депо, где мыли и ремонтировали паровозы. Здесь день и ночь шипел стравливаемый пар, гулко клацала сталь, звонил колокол. Все заволакивали клубы дыма, сажа летела в дом, попадала на простыни, в еду; воздух был пропитан запахом мазута.

Босые, с непокрытой головой, мы часами простаивали с братишкой в толпе таких же, как мы, соседских ребятишек-негров, наблюдая, как рабочие залезают в огромную черную топку паровоза, поднимаются на крышу, копошатся под колесами. Когда никто не видел, мы забирались в будку машиниста, кое-как дотягивались до окошка и глядели вдаль, представляя себе, что мы уже выросли и стали машинистами, и вот сейчас ведем огромный состав, ночь, гроза, а нам надо во что бы то ни стало доставить пассажиров домой целыми и невредимыми.

– Ту-ту-ту-у-у-у! – гудели мы.

– Динь-дон! Динь-дон! Динь-дон!

– Пых-пых-пых! Пых-пых-пых!

Но самое большое удовольствие доставляла нам сточная канава: мы извлекали из нее разбитые бутылки, консервные банки с множеством крошечных рачков, ржавые ложки, какие-то железки, стертые до основания зубные щетки, дохлых кошек и собак, даже мелкие монетки. Из деревянных коробок из-под сигар мы мастерили кораблики, приделывали к ним колеса, привязывали веревку и пускали по воде. И чуть не каждый вечер отцы наших приятелей выходили к нам, снимали башмаки и сами принимались мастерить кораблики и пускать по воде.

Мать и тетя Мэгги нанялись к белым стряпать, и, пока они работали, мы с братишкой могли бродить где нам вздумается. Уходя, они оставляли нам по десять центов на завтрак, и все утро мы строили планы и мечтали, что же мы на них купим. Часов в десять-одиннадцать мы отправлялись в бакалейную лавку на углу – хозяин ее был еврей – и покупали на пять центов имбирного печенья и бутылку кока-колы, именно так, по нашим представлениям, следовало завтракать.

Я раньше никогда не видел евреев, и владелец бакалейной лавчонки на углу страшно интересовал меня. Мне до сих пор не доводилось слышать иностранную речь, и я подолгу торчал у двери, ловя странные звуки, которые доносились оттуда. Все негры в округе ненавидели евреев – не потому, что евреи нас эксплуатировали, а потому, что и дома, и в воскресной школе нам без конца вдалбливали, что "жиды распяли Христа". Нас натравливали на евреев, и мы издевались над ними как умели; мы, нищие, полуголодные, неграмотные негры, жертвы расовых предрассудков, дразнили их со злорадным ликованием.

Дразнилок мы знали множество – дурацких, похабных, злых. Мы были уверены, что имеем полное право дразнить евреев, а родители не только нас не останавливали, но даже поощряли. В нас с детства воспитывали вражду и недоверие к евреям, и это был не просто расовый предрассудок, это была часть нашего культурного наследия.

Однажды вечером мы с ребятами играли на улице, болтали, смеялись. На крыльцо к нашим соседям поднялся негр в комбинезоне.

– Ведь сегодня суббота, – сказала мне одна из девчонок.

– Ну и что? – спросил я.

– Сегодня там будут грести денежки лопатой. – И она кивнула на дверь, за которой скрылся мужчина в комбинезоне.

– Как это?

На крыльцо вошел еще один негр.

– Ты что же, не знаешь? – недоверчиво спросила девочка.

– А что я должен знать?

– Что там продают.

– Где?

– Да там, куда вошли мужчины, – пояснила она.

– Никто там ничего не продает, – возразил я.

– Ты что, разыгрываешь меня? – искренне удивилась девочка.

– Нет, не разыгрываю. А что там продают? Скажи!

– Сам не хуже меня знаешь, – сказала она с двусмысленной улыбкой.

– Да ничего там не продают, – стоял на своем я.

– Эх ты, младенец! – И она презрительно махнула на меня своей чумазой ручонкой.

Я был озадачен. Как же так, в доме, где я живу, происходит что-то интересное, а я ничего не знаю? Мне-то казалось, что я всюду в округе успел сунуть свой нос, – и вот тебе на! Нет, так дело не пойдет, раз у соседей что-то продают, я обязательно дознаюсь – что.

Дом, в котором мы жили, был одноэтажный, на двух хозяев; сначала в нем жила одна семья, потом сделали две квартиры, но между ними остались двери. Двери были наглухо заколочены. Соседи за стеной жили тихие, приходили и уходили мужчины, но ничего особенного я в этом не видел. Зато теперь, после намеков соседской девчонки, мне во что бы то ни стало захотелось узнать, что же там такое творится. Я вошел в дом, запер дверь и, прижавшись ухом к тонкой стене, которая разделяла наши квартиры, стал слушать. Я уловил слабый шум, но что шумело, разобрать не мог. Прижал ухо к запертой двери – здесь звуки были громче, но все равно непонятно, что это такое.

Стараясь не шуметь, я принес стул, поставил на сиденье ящик, забрался на него и заглянул в щель между дверью и притолокой. В полутьме комнаты на постели лежали голый мужчина и голая женщина. Я потерял равновесие и сверзился на пол. "Интересно, слышали они меня там, за дверью, или нет?" думал я, притаившись, как мышь. Все вроде было тихо, и любопытство снова начало одолевать меня. Но едва я успел взгромоздиться на ящик, как в окно за моей спиной кто-то забарабанил, я обернулся и увидел хозяйку из соседней квартиры. Сердце у меня екнуло, я кубарем скатился вниз. Черное лицо нашей хозяйки было прижато к стеклу, губы энергично шевелились, глаза злобно горели. Что делать? Бежать на улицу? Страшно. Остаться дома? Тоже страшно. Эх, зря я шторы не опустил! Наверное, я бог знает что натворил, недаром хозяйка в таком бешенстве. Ее лицо отлепилось от стекла, и через минуту заколотили в дверь.

– Открывай, слышишь!

Я затрясся, но ничего не ответил.

– Открывай дверь, а то я ее выломаю!

– Мамы дома нет, – пролепетал я.

– Это мой дом, открой дверь сейчас же!

Ее голос был слишком страшен, я сдался и отпер дверь. Она бурей ворвалась в коридор и вдруг остановилась как вкопанная перед нелепым сооружением, которое я воздвиг, чтобы подглядывать в ее квартиру. Не сообразил я, надо было сначала его разобрать, а уж потом отпирать ей дверь!

– Это что такое? – спросила она.

Я не знал, что отвечать.

– Ты испугал моих клиентов, – сказала она.

– Клиентов? – ничего не понимая, пролепетал я.

– Ах ты сопляк! – взвилась она. – Вот выдеру тебя, узнаешь!

– Не выдерете!

– Выселю вас, ищите себе другую квартиру! – не унималась она. – Мне надо на жизнь зарабатывать, сегодня суббота, а из-за тебя все пошло к черту!

– Я... я просто хотел посмотреть...

– Посмотреть? – Она вдруг улыбнулась, слегка смягчившись. – А ты приходи ко мне как все, раздобудь двадцать пять центов и приходи.

– Нужна мне ваша вонючая квартира! – возмутился я со всем пылом своих девяти лет.

– Ах ты дерьмо собачье, – заявила она, решив, что в клиенты я не гожусь. – Чтобы сегодня же духу вашего здесь не было!

Когда вечером домой вернулись мать и тетя Мэгги, разыгрался ужасный скандал. Женщины кричали, стоя каждая на своем крыльце, слышно их было, наверно, за несколько улиц. Соседи с интересом слушали. Дети стояли вокруг, разинув рты. Страсти разгорелись из-за того, что хозяйка требовала отодрать меня, а мать – в кои-то веки! – отказывалась.

– Какими делами вы в своем доме занимаетесь, как вам не стыдно! кричала мать.

– Дом мой, черт вас всех побери, что хочу, то в нем и делаю! – кричала хозяйка.

– Да если бы я знала, чем вы тут занимаетесь, разве бы я здесь поселилась? – кричала мать.

– Ишь ты, какая благородная! Да как ты смеешь так со мной разговаривать, сука? – вопила хозяйка.

– Уж если вы такими делами занимаетесь, чего ждать от детей? – кричала мать.

– Думаешь, твои ублюдки лучше? – вопила хозяйка.

– Вы самая последняя шлюха! – кинулась в атаку тетя Мэгги.

– Я последняя, а ты какая – первая? – орала хозяйка.

– Не смейте оскорблять мою сестру! – оборвала ее мать.

– Ах вы черномазые выродки, забирайте свое поганое тряпье и выметайтесь! – приказала хозяйка.

В тот же вечер мы сложили свои вещи и переехали на другую квартиру, она была на той же улице, через несколько домов. Я так толком и не понял, что же продает наша хозяйка. Мальчишки мне потом объяснили, как это называется, но туман все равно не рассеялся. Любопытство продолжало разбирать меня, хоть я и знал, что люди считают это страшным грехом. Ладно, думал я, придет время, и я тоже все узнаю.

В нашем доме завелась какая-то тайна, я почуял ее, когда дело зашло уже довольно далеко. Каждый вечер, засыпая, я слышал, как в окно тети Мэгги легонько стучат, со скрипом отворяется дверь, раздается шепот, потом все смолкает. Однажды я вылез из постели, подкрался к двери гостиной и осторожно заглянул. На диване сидел хорошо одетый мужчина и тихо разговаривал с тетей Мэгги. Интересно, почему мне нельзя выйти к этому человеку? Я вернулся на цыпочках к себе в постель, но потом меня снова разбудили голоса – у двери приглушенно прощались. Утром я спросил мать, кто у нас вчера был, но она сказала, что никого не было.

– Как не было, а я слышал мужской голос!

– Не болтай чепуху, – возразила мать. – Ты спал.

– И еще я видел мужчину. Он сидел в гостиной.

– Во сне ты все это видел, – сказала мать.

Тайна ночных визитов приоткрылась мне однажды воскресным утром, когда тетя Мэгги позвала меня с братишкой к себе в комнату и познакомила с нашим новым "дядей", профессором Мэттьюсом. Он был в пенсне, белоснежный крахмальный воротничок подпирал шею, губы тонкие, глаза глядели не мигая. Человек этот показался мне чужим и холодным, я не захотел подойти к нему, когда он меня позвал. Он почувствовал мое недоверие и, чтобы смягчить меня, дал десять центов, потом опустился на колени и стал молиться за нас, "несчастных сироток", – так он нас назвал. Когда он кончил молиться, тетя Мэгги сказала, что скоро они с профессором Мэттьюсом уедут на Север. Я огорчился: ведь я любил тетю Мэгги как мать.

Больше я своего нового "дяди" не встречал, хотя каждое утро находил следы его пребывания в доме. Мы с братишкой были озадачены и без конца гадали, чем же занимается наш новый "дядя". Почему он всегда приходит к нам ночью? Почему говорит так тихо, чуть не шепотом? И где он берет деньги, чтобы покупать такие белоснежные воротнички и такие красивые синие костюмы? В довершение всего мать в один прекрасный день позвала нас к себе и строго-настрого запретила рассказывать кому-нибудь, что "дядя" у нас бывает, потому что "дядю" разыскивают.

– Кто разыскивает? – спросил я.

– Белые, – сказала мать.

В мое тело иголкой вошел страх. Откуда-то из неведомого на нас снова надвигалась белая угроза.

– Зачем он им нужен? – спросил я.

– Тебя это не касается.

– Что он сделал?

– Держи-ка ты лучше язык за зубами, а то белые и до тебя доберутся, пригрозила мне мать.

Видя, какое недоумение и страх вызывает у нас наш новый "дядя", мать сказала тете Мэгги – так мне, во всяком случае, показалось, – чтобы он купил наше доверие подарками, вот мы и будем молчать. Теперь каждое утро было похоже на рождество, проснувшись, мы мчались в кухню глядеть, что оставил нам на столе "дядя". Однажды он принес мне пуделя, щенка, я назвал его Бетси и уже не расставался с ним.

Как ни странно, "дядя" теперь приходил к нам днем, но все шторы в это время задергивались, и выходить на улицу, пока он у нас сидел, нам не разрешали. Я тысячу раз пытался выспросить у матери хоть что-нибудь о молчаливом ученом "дяде", но она неизменно отвечала:

– Не твоего это ума дело. Не приставай ко мне, беги играй.

Однажды ночью меня разбудил плач. Я встал, подошел на цыпочках к гостиной и заглянул в щелку. На полу возле окна сидел "дядя" и, приподняв угол шторы, всматривался в темноту. Мать торопливо укладывала маленький чемодан, склонившись над ним. Меня охватил страх. Неужели мать уезжает? Почему плачет тетя Мэгги? Неужели нас сейчас схватят белые?

– Скорей, скорей, – говорил "дядя", – а то не успеем.

– Господи, Мэгги, зачем ты едешь? – сказала мать. – Подумай хорошенько.

– Не лезь не в свое дело, – оборвал ее "дядя", по-прежнему всматриваясь в темноту за окном.

– Да что ты сделал-то? – спросила тетя Мэгги.

– Потом расскажу, – отмахнулся "дядя". – Надо скорей ноги уносить, они вот-вот нагрянут.

– Нет, ты сделал что-то ужасное, – прошептала тетя Мэгги, – иначе тебе не пришлось бы вот так убегать.

– Дом загорелся, – сказал "дядя". – Когда они увидят огонь, сразу поймут, чьих это рук дело.

– Это вы подожгли дом? – спросила мать.

– А что оставалось делать? – сердито буркнул "дядя". – Деньги я взял. Ее стукнул по голове, она потеряла сознание. Если бы ее нашли, она бы все рассказала, и мне крышка. Вот я и поджег.

– Да ведь она сгорит! – шепотом крикнула тетя Мэгги и зарыдала, закрыв лицо руками.

– Ничего не поделаешь, – сказал "дядя". – Выхода-то не было. Оставь я ее там, ее бы наверняка кто-нибудь нашел и сразу понял: стукнули. А так она сгорит, и все будет шито-крыто.

Меня переполнял страх. Да что же все-таки происходит? Неужели белые хотят схватить нас всех? Неужели мать решила бросить меня?

– Мама! – крикнул я и вбежал в комнату.

"Дядя" вскочил, в руке у него был револьвер, он навел его на меня. Я тупо глядел на револьвер, понимая, что вот сейчас я могу умереть.

– Ричард!.. – отчаянно прошептала мать.

– Ты уезжаешь?.. – заревел я.

Мать кинулась ко мне и ладонью зажала рот.

– Молчи, хочешь, чтоб нас убили? – прошипела она, тряся меня за плечи.

Я затих.

– А теперь иди спать, – приказала она.

– Но ведь ты уезжаешь, – сказал я.

– Никуда я не уезжаю.

– Нет, уезжаешь. Вон же чемодан! – И я опять заплакал.

– Сейчас же замолчи, – прошептала мать и в гневе так больно сжала мне руки, что я даже плакать перестал. – Все, марш в постель.

Она отвела меня в спальню, я лег и стал слушать шепот, шаги, скрип дверей в темноте, плач тети Мэгги. Наконец, раздался стук копыт, к дому подъехала коляска, и сейчас же по полу поволокли чемодан. Беззвучно плача, в комнату вошла тетя Мэгги, поцеловала меня, прошептала: "До свидания, Ричард". Потом поцеловала братишку, но он даже не проснулся. И вот ее нет.

Утром мать позвала меня в кухню и принялась внушать, чтобы я ни одной живой душе не проболтался о том, что видел и слышал: если белые когда-нибудь догадаются, что я знаю, они меня убьют.

– А что я такое знаю? – не удержавшись, спросил я.

– Неважно, – сказала она. – Все, что ты видел ночью, ты должен забыть.

– Но что же все-таки "дядя" сделал?

– Этого я тебе сказать не могу.

– Он кого-то убил? – робко предположил я.

– Если ты скажешь это при ком-нибудь, убьют тебя, – сказала мать.

Довод подействовал: теперь из меня до самой смерти никто и слова не вытянет. Через несколько дней к нам пришел какой-то высокий белый с блестящей звездой на груди и с револьвером на боку. Он долго разговаривал с матерью, но она в ответ твердила лишь одно:

– Да о чем вы говорите? Ничего не понимаю. Если хотите, можете обыскать дом.

Белый пристально посмотрел на нас с братишкой, но не сказал нам ни слова. Долго меня мучила загадка, что же все-таки такое сделал "дядя", но узнать это мне было не суждено – ни тогда, ни потом.

Уехала тетя Мэгги, мать одна зарабатывала мало и не могла прокормить нас; я целыми днями ходил голодный, от слабости у меня кружилась голова. Однажды голод так меня допек, что я решил продать пуделька Бетси и купить какой-нибудь еды. Бетси была маленькая, белая, пушистая и, когда я ее вымыл, вытер и расчесал, стала совсем как игрушечная собачка. Я взял ее на руки и первый раз в жизни пошел один в белые кварталы, где были такие широкие, чистые улицы и большие белые дома. Я ходил от одной двери к другой и звонил. Хозяева при виде меня сразу же закрывали дверь или говорили, чтобы я зашел со двора, но гордость мне не позволяла. Наконец, на звонок вышла молодая белая женщина и приветливо улыбнулась.

– Что тебе? – спросила она.

– Вы не хотите купить хорошенькую собачку?

– Покажи.

Она взяла собачку на руки, стала целовать и гладить.

– Как ее зовут?

– Бетси.

– Какая прелесть! Сколько ты за нее хочешь?

– Доллар, – отвечал я.

– Подожди минутку, – сказала она. – Сейчас я поищу тебе доллар.

Она ушла с Бетси в дом, а я остался на крыльце, дивясь чистоте и тишине белого мира. Какой здесь всюду порядок! Но как же мне тут неуютно. Ни за что бы не стал жить здесь. И потом, ведь в этих домах живут люди, из-за которых неграм приходится бросать свои дома и посреди ночи бежать неизвестно куда. Я весь подобрался. А вдруг кто-нибудь сейчас скажет, что я черномазый ублюдок и убьет меня? Почему женщины так долго нет? Может, она сказала там, в доме, что какой-то мальчишка негр ее оскорбил? И сейчас собирает толпу линчевать меня? Может, бросить Бетси и бежать? Тревога моя все росла, я даже про голод забыл. Скорей бы вернуться к своим, туда, где лица вокруг черные и мне ничего не грозит.

Дверь наконец отворилась, и женщина вышла, она улыбалась и по-прежнему нежно прижимала к себе Бетси. Но я не видел ее улыбки, перед моими глазами стояли страшные картины, которые я сам же написал.

– Не собачка, а просто чудо, – сказала она, – я ее покупаю. Но у меня нет доллара, у меня всего девяносто семь центов.

Она сама нечаянно дала мне повод взять пуделька обратно, не признаваясь, что я не хочу продавать свою собаку белым.

– Нет, мэм, – тихо ответил я, – мне нужен целый доллар.

– Но у меня сейчас нет доллара, – сказала она.

– Тогда я не продам вам собаку.

– Мама вечером вернется, и я отдам тебе три цента, – сказала она.

– Нет, мэм, – сказал я, упрямо глядя в пол.

– Послушай, ты же сказал, что просишь за нее доллар...

– Да, мэм. Я прошу доллар.

– Так в чем же дело? Вот тебе девяносто семь центов, – сказала она, протягивая мне пригоршню мелочи и не выпуская из рук Бетси.

– Нет, мэм, – я покачал головой, – мне нужен доллар.

– Но ведь я же отдам тебе три цента!

– Мама велела мне продать собаку за доллар, – сказал я, сознавая, что веду себя вызывающе и пытаюсь взвалить вину за это свое вызывающее поведение на мать, которой здесь нет.

– Да получишь ты свой доллар. Я отдам тебе три цента вечером.

– Нет, мэм.

– Тогда оставь собаку и приходи вечером.

– Нет, мэм, не могу.

– Зачем тебе нужен целый доллар сейчас? – спросила она.

– Куплю себе что-нибудь поесть, – сказал я.

– Да ведь тут девяносто семь центов, на них ты наешься до отвала!

– Нет, мэм. Отдайте мне собачку обратно.

Она пристально посмотрела на меня и вдруг вспыхнула.

– Вот тебе твоя собака, – резко сказала она и сунула мне в руки Бетси. – А теперь убирайся! В жизни не видела такого черномазого кретина!

Я схватил Бетси и бежал без оглядки до самого дома, радуясь, что не продал ее. Но живот опять сводило от голода. Может, зря я не взял эти девяносто семь центов? Да что теперь думать, все равно поздно. Я прижал к себе Бетси и стал ждать. Когда вечером пришла мать, я все рассказал ей.

– И ты не взял деньги? – спросила она.

– Не взял.

– Почему?

– Сам не знаю, – смутившись, сказал я.

– Да ведь девяносто семь центов – это почти доллар, ты что, не знаешь? – спросила она.

– Нет, знаю. – И я стал считать на пальцах: – Девяносто восемь, девяносто девять, сто. Просто я не хотел продавать Бетси белым.

– Почему?

– Потому что они белые.

– Дурак, – вынесла приговор мать.

Через неделю Бетси задавил угольный фургон. Я долго плакал, потом похоронил ее на заднем дворе и вбил в могилу планку от бочки. Мать только и сказала:

– Мог получить доллар. А от дохлой собаки много ли проку?

Я промолчал.

В дождь и в зной, на улице и дома, ночью и днем жизнь раскрывала передо мной все новые чудеса.

Если вырвать из конского хвоста волос, положить его в банку с мочой и наглухо закрыть, то за ночь волос превратится в змею.

Если где-нибудь на улице тебе улыбнется католическая монахиня в черном и ты увидишь ее зубы, то непременно умрешь.

Никогда не проходи под стоящей у стены стремянкой, это к несчастью.

Если поцелуешь свой собственный локоть, то превратишься в девчонку.

Если чешется правое ухо, значит, тебя кто-то хвалит.

Если дотронешься до горба горбуна, никогда в жизни не будешь болеть.

Если на рельсы положить английскую булавку и по пей пройдет поезд, булавка превратится в новенькие блестящие ножницы.

Если ты слышишь голос, а людей поблизости нет, значит, с тобой разговаривает бог или нечистый.

Когда писаешь, нужно обязательно плюнуть в мочу – на счастье.

Если чешется кончик носа, будут гости.

Если будешь смеяться над калекой, бог сделает калекой тебя.

Если будешь поминать имя господа всуе, бог покарает тебя смертью.

Если идет дождь и светит солнце, значит, нечистый бьет свою жену.

Если звезды ночью мерцают сильнее обычного, значит, ангелы в небе веселятся и летают по небесным этажам. Ведь звезды – это дырки, через которые на небо проходит воздух, ангелы пролетают мимо окон святого господнего дома, вот и получается мерцание.

Если разобьешь зеркало, семь лет тебя будет преследовать несчастье.

Если будешь слушаться мать, то разбогатеешь и доживешь до глубокой старости.

Если простудишься и перед тем, как ложиться спать, завяжешь горло грязным рваным носком, к утру простуда пройдет.

Если завязать в тряпочку кусок асафетиды и надеть на шею, никакая болезнь к тебе не пристанет.

Если утром на пасху посмотреть на солнце сквозь закопченное стекло, можно увидеть, как солнце славит воскресшего господа.

Если человек признается в чем-нибудь на смертном одре, значит, это правда: перед лицом смерти не лгут.

Если поплевать на все до единого зерна перед тем, как их сеять, хлеб вырастет высокий и даст богатый урожай.

Если рассыплешь соль, нужно кинуть щепотку через левое плечо, тогда несчастья не будет.

В грозу нужно занавешивать зеркало, тогда молния тебя не поразит.

Никогда не перешагивай через лежащий на полу веник, это к несчастью.

Если ты ходишь во сне, значит, тебя ведет бог, он хочет, чтобы ты совершил для него какое-то доброе дело...

Все на свете казалось легко, просто, возможно потому, что мне так хотелось... Мир, в котором я жил, был мне не подвластен, зато я мог совершить все, что хотел, в мире, который жил во мне. Меня окружало убожество, нищета, и, чтобы не задохнуться в глухой, голодной тоске, я наделил свой внутренний мир безграничными возможностями.

И в мыслях моих, и в воображении прочно поселился страх перед белыми. Война подходила к концу, и Юг полыхал расовой ненавистью. Я не наблюдал ее явных проявлений, но будь я даже сам участником конфликтов, я вряд ли ощущал бы эту ненависть так остро. Война так и не стала для меня реальностью, зато я всеми фибрами души отзывался на каждый слух о столкновении между белыми и неграми, на каждую новость, сплетню, намек, не пропускал ни единого слова, ни одного перепада интонации. Гнет этой ненависти и угрозы, исходящей от не видимых нам белых, требовал от меня напряжения всех моих нравственных сил. Я часами простаивал у крыльца соседних домов, слушая рассказы о том, как белая женщина ударила по лицу негритянку, как один белый убил негра. Рассказы эти наполняли меня волнением, страхом, трепетом, я задавал взрослым сотни вопросов.

Однажды вечером я услыхал рассказ, который на много ночей лишил меня сна. Мужа одной негритянки растерзала белая толпа. Негритянка поклялась отомстить за его смерть, взяла револьвер, завернула его в тряпку и униженно пошла умолять белых, чтобы ей отдали труп мужа похоронить. Ее впустили к покойнику, она подошла к нему, а вооруженные белые молча стояли вокруг и смотрели. Женщина эта, рассказывали, опустилась на колени и стала молиться, а потом выхватила из тряпки револьвер и, не вставая с колен, убила четырех белых, никто и опомниться не успел.

Произошла эта история на самом деле или ее выдумали, не знаю, но я верил в нее всей душой, потому что привык жить с ощущением, что на свете существуют люди, которые по своей прихоти могут отнять у меня жизнь. Я решил, что, если мне когда-нибудь придется столкнуться с белыми, я поступлю, как эта негритянка: замаскирую оружие, притворюсь, что убит горем и ни о чем, кроме своей потери, не помню, они подумают, будто я смирился с их жестокостью и принял ее как непреложный закон, и тут-то я выхвачу свой револьвер и буду стрелять в них, стрелять, стрелять, пока они не убьют меня. Рассказ о том, как негритянка обманула белых, помог оформиться тому смутному протесту, который давно уже бродил во мне.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю