Текст книги "Черный"

Автор книги: Ричард Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Но нужно было работать, потому что нужно было есть. Я поступил в кафе, и всю ночь, перед тем как выйти в первый раз на работу, я вел сражение с собой, говорил, что должен перебороть себя, что от этого зависит моя жизнь. Другие черные работают, как-то приспосабливаются, значит, и я тоже должен, должен, должен приспособиться и терпеть, пока но скоплю денег для отъезда. Я заставлю себя. Другие сумели, значит, и я смогу. Обязан суметь.

Я шел в кафе полный страха и решимости следить за каждым своим шагом. Когда я подметал тротуар, я останавливался, увидев футах в двадцати белого. Я мыл в кафе пол, терпеливо дожидаясь, пока белый пройдет мимо. Я тер бесчисленные стеклянные полки, то убыстряя, то замедляя темп движений, и ни одна даже самая мелкая деталь не ускользала от моего внимания. В полдень в кафе набилось полно народу, все теснились у стойки. Какой-то белый подбежал ко мне и крикнул:

– Бутылку кока-колы, быстро, парень!

Я дернулся и застыл, глядя на него. Он тоже глядел на меня во все глаза.

– Ты чего?

– Ничего, – сказал я.

– Тогда пошевеливайся! Чего стоишь, разинув рот?

Даже если бы я и хотел объяснить ему, в чем дело, я бы не смог. Таящийся во мне много лет страх наказания вконец измучил меня. Я весь извелся, сдерживая свои порывы, следя за своими словами, движениями, манерами, выражением лица. Сосредоточиваясь на самых простых действиях, я забывал обо всем остальном. На меня стали покрикивать, и от этого дело шло только хуже. Однажды я уронил стакан апельсинового сока. Хозяин позеленел от бешенства. Он схватил меня за руку и потащил в заднюю комнату. Я решил, что он будет меня бить, и приготовился защищаться.

– Я вычту его стоимость из твоей получки, черный ты ублюдок! – вопил он.

Вместо ударов сыпались слова, и я успокоился.

– Конечно, сэр, – ответил я миролюбиво. – Ведь это я виноват.

От моих слов он совсем разъярился.

– Еще бы не ты! – заорал он.

– Я ведь никогда не работал в кафе, – бормотал я, понимая, что против воли говорю не то, что нужно.

– Смотри, мы взяли тебя только на пробу, – предупредил он.

– Да, сэр, я понимаю.

Он смотрел на меня и не находил слов от злости. Ну почему я не научился держать язык за зубами? Опять сказал лишнее. Слова сами по себе были невинные, но они, видимо, обнаруживали некую осмысленность, которая бесила белых.

В субботу вечером хозяин расплатился со мной и рявкнул:

– Больше не приходи. Ты нам не подходишь.

Я знал, в чем моя беда, но ничего не мог с собой поделать. Слова и поступки белых ставили меня в тупик. Я жил в мирке, а не в мире и мог понять движущие силы этого мирка, только сжившись с ними. Не понимая белых, я говорил и делал не то, что нужно. В отношениях с белыми я учитывал свое положение в целом, а их интересовало лишь то, что происходит в данную минуту. Мне приходилось все время помнить то, что другие считали само собой разумеющимся; я должен был обдумывать то, что другие ощущали нутром.

Я слишком поздно начал приспосабливаться к миру белых. Я не мог сделать услужливость неотъемлемым свойством своего поведения. Я должен был обдумать и прочувствовать каждую мелочь в отношениях между черными и белыми, исходя из всей совокупности этих отношений, и каждая мелочь поглощала меня всего без остатка. Стоя перед белым, я рассчитывал каждое свое движение, обдумывал каждое свое слово. Я не умел иначе. Мне не хватало чувства юмора. Раньше я всегда говорил много лишнего, теперь мне было трудно сказать что-нибудь вообще. Я не умел поступать так, как нужно было миру, в котором я жил. Этот мир был для меня слишком неустойчив, непредсказуем.

Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал, что в одной гостинице требуются коридорные – в той самой гостинице, где погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня приняли – мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды, пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за работу. Все они были черные, и я был рад: по крайней мере можно потрепаться, пошутить, посмеяться, попеть и не думать о каждом своем слове.

Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые. Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их жизни – сами они уже забыли когда – в них развился чуткий, точный орган, который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным. Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его друзья – в его же собственных интересах – доложат о его честолюбивых чудачествах белому хозяину.

Один из мойщиков в гостинице – он был совсем светлый – болел нехорошей болезнью и гордился этим.

– Послушай, – спросил он как-то меня, – ты когда-нибудь болел триппером?

– Господь с тобой, никогда. А что?

– А я подхватил, – бросил он небрежно. – Думал, посоветуешь мне какое-нибудь лекарство.

– Ты у доктора был? – спросил я.

– К черту докторов, какой от них толк.

– Глупости говоришь, – сказал я.

– Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?

– Конечно, – сказал я.

– Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, сказал он.

– Не бахвалься.

– Насморк куда хуже, – заявил он.

Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.

Когда кончалось мытье полов, я наблюдал нескончаемую игру в кости, которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне не хотелось. Азартные игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда больше риска, чем в любой игре, казалось мне. Ребята часами рассказывали о своих любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел, слушал и поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался постичь чудо, благодаря которому унизительное существование воспринималось ими как человеческая жизнь.

Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем из них я был знаком. Однажды, когда я собирался домой, я увидел девушку, которая жила неподалеку от меня, и мы вместе пошли к выходу. Когда мы проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я в изумлении обернулся. Девушка увернулась от сторожа, кокетливо вскинула голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места.

– Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый? – сказал он.

Я не мог ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово. И это, наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье.

– Значит, тебе все понравилось, черномазый?

– Да, сэр, – прошептал я. У меня пересохло в горле.

– Тогда так и скажи, черт тебя возьми!

– Да, сэр, мне все понравилось, – сказал я как можно убедительней.

Я шел по коридору, зная, что ружье нацелено мне в спину, и боялся оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение, что язык распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо нее, она меня догнала.

– Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться? – взорвался я.

– Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, – сказала она.

– Я чуть было не вступился за тебя.

– Ну и свалял бы дурака.

– Но как ты это терпишь?

– Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, – сказала она сухо.

– Да, я действительно свалял бы дурака, – ответил я, но она меня не поняла.

На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной сторож? Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным, а может, таких случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл.

Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому что моя решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я все время раздумывал о том, как добыть деньги, и единственно, что приходило на ум, – это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил я себе. Попасть в тюрьму на Юге – это конец. Впрочем, если тебя поймают, ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы.

Так я впервые начал сознательно думать о нарушении законов. Я чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут мне выкрутиться из любого положения, хотя до сих пор я не украл ни у кого ни цента. Даже голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по натуре, и мне просто никогда не приходило в голову, что можно красть.

А вокруг меня все негры подворовывали. Чернокожие мальчишки не раз называли меня тупицей, видя, что я ни разу не воспользовался случаем стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую они беззаботно оставили в пределах моей досягаемости.

– Как, черт возьми, ты будешь жить? – спрашивали меня, когда я говорил, что красть нельзя.

Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит. Я знал, что мой приятель Григгс, который работал в ювелирном магазине на Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался. Я знал, что наш сосед крадет мешки с зерном со склада, где он работает, хотя он очень религиозен, дьякон в церкви, молится и поет там. Я знал, что черные девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы как-то прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что сама природа отношений между белыми и черными порождает это постоянное воровство.

Никому из черных вокруг меня не приходило в голову, что нужно организоваться, пусть даже на самых что ни на есть законных основаниях, и потребовать у белых хозяев, чтобы нам повысили зарплату. Сама мысль об этом показалась бы им чудовищной, они знали, что белые немедленно расправятся с ними и расправятся жестоко. Поэтому, делая вид, что подчиняются законам белых, улыбаясь, покорно кланяясь, они хватали все, что попадалось под руку. И белым это, похоже, нравилось.

Но я, который ничего не крал и хотел смотреть им прямо в глаза, хотел говорить и поступать как человек, вызывал у них страх. Белые на Юге предпочитают негров, которые работают на них и воруют, а не тех, кто хотя бы смутно сознает свое человеческое достоинство. Поэтому белые как бы поощряют безответственность и вознаграждают нечестность черных, вознаграждают в той мере, в какой мы позволяем им чувствовать себя выше нас и в безопасности.

Я не хотел воровать не потому, что считал воровство безнравственным. Я не хотел воровать, потому что знал – в конечном счете это ничему не поможет, не изменит отношения человека с окружающим миром. Как же мне изменить эти отношения? Почти вся моя получка уходила на то, чтобы кормить голодные рты дома. Если откладывать доллар в неделю, мне потребуется два года, чтобы скопить сто долларов – сумму, которую я почему-то считал достаточной, чтобы устроиться в чужом городе. Но одному богу известно, что может произойти со мной за два года...

Например, брякну что-то неподобающее какому-нибудь белому и попаду в беду. А я меньше всего хотел попасть в беду, потому что боялся столкнуться с белыми, потерять власть над собой и произнести слова, равнозначные моему смертному приговору. Время работало не на меня, нужно было спешить. Часто, запутавшись, я мечтал быть таким же, как мои товарищи по работе в шумных гостиничных гардеробных, – ленивые, всегда улыбающиеся, они быстро все забывали и не ощущали необходимости решать мучительные проблемы. Много раз я чувствовал усталость от своей тайной ноши и мечтал сбросить ее, все равно – в мыслях или на деле, смириться. Но я не был рожден смиренным, а возможность действовать была ограниченна, и я боялся любого действия.

Желание побыстрее уехать не давало мне покоя. Вокруг меня были белые, которые устанавливали законы в нашей стране; я видел, как они поступают, как относятся к черным, как относятся ко мне, и я больше не считал, что должен подчиняться законам, которые вроде бы равно обязательны и для белых и для черных. Я был вне этих законов – так говорили мне белые. Теперь, когда я думал о бегстве из окружавшего меня мира, я больше не ощущал того внутреннего запрета, который делал воровство невозможным, и это новое ощущение свободы вселяло одиночество и страх.

Чувства мои раздваивались; сам того не желая, я думал о запертом шкафе в доме наших соседей, где хранился пистолет. Что я смогу предпринять, украв его? Когда желание уехать обострялось, меня преследовал вид склада в негритянском колледже неподалеку, где хранились громадные банки с консервированными фруктами. Но действовать мне мешал страх. Идея воровства медленно вызревала. Неумение приспособиться к миру белых уже частично разрушило мой характер, сломало внутренние барьеры, не позволявшие пойти на преступление; не хватало лишь удобного случая, последнего толчка. И этот случай выпал.

Меня сделали мальчиком-посыльным, что означало небольшую прибавку. Но я быстро узнал, что ощутимую прибавку можно получить, лишь доставляя контрабандное виски белым проституткам в гостиницу. Другие мальчишки шли на риск, я тоже решился. Я научился проходить мимо белого полицейского с бутылкой в кармане ленивой походкой вразвалочку, насвистывая, как насвистывают чернокожие, когда не знают за собой вины. Лишние доллары начали поступать, но медленно. Как, каким образом заполучить побольше денег, чтобы меня не поймали и не посадили в тюрьму за какую-нибудь мелочь? Если уж нарушать закон, то пусть от этого будет хоть какой-нибудь толк. Урвать слишком большой куш я не стремился. Сто долларов дадут мне хотя бы ненадолго свободу передвижения, какой я никогда раньше не имел. Я наблюдал и ждал, поглощенный одной мыслью.

Выжидая, когда можно будет украсть и смыться, я привык к зрелищу голых белых проституток в постели или в кресле, узнал, как ведут себя люди, как приспосабливаются к законам Джима Кроу. Считалось, что мы, черные, принимаем их наготу как должное, что она волнует нас не сильнее, чем, скажем, голубая ваза или красный ковер. Наше присутствие не пробуждало в них никакого стыда, потому что прежде всего нас не считали за людей. Если они были одни в комнате, я тайком бросал на них взгляды. Но если они принимали мужчин, я не поднимал глаз от полу.

На моем этаже снимала номер пышная блондинка с молочно-белой кожей. Как-то вечером она вызвала в номер прислугу, я пришел. Она лежала в постели с крупным, плотным мужчиной, оба были голые и ничем не прикрытые. Она сказала, что ей нужно виски, встала с постели и подошла к туалетному столику достать из ящика деньги. Не отдавая себе отчета, я смотрел на нее.

– Ты на что это уставился, черномазый? – спросил белый, приподнимаясь на локтях.

– Ни на что, сэр, – ответил я, мгновенно уткнувшись взглядом в стену.

– Смотри куда тебе положено, иначе не сносить тебе головы!

– Слушаю, сэр.

Я бы так и работал в гостинице до отъезда, если бы однажды не представился иной случай. Один из парней шепнул мне как-то, что единственному в городе негритянскому кинотеатру требуется человек проверять у входа билеты.

– Ты ведь в тюрьме еще не сидел? – спросил он.

– Пока нет, – ответил я.

– Тогда можешь получить это место, – сказал он. – Я б сам пошел, да уже отсидел шесть месяцев, а там это знают.

– А что за дела?

– Девушка, которая сидит в кассе, кое-что придумала, – объяснил он. Если тебя возьмут, не прогадаешь.

Если я стану воровать, мне удастся быстрее уехать на Север; если я останусь более или менее честным и буду лишь приторговывать контрабандным виски, я лишь продлю свое пребывание здесь, где у меня больше шансов попасться, потому что когда-нибудь я скажу или сделаю что-то недозволенное и мне придется расплачиваться такой ценой, о которой я не решался даже думать. Искушение пойти на преступление было велико, и я решил действовать быстро, принять, что подвернется, скопить, сколько мне нужно, и бежать. Я знал, что многие хотели того же и у них ничего не вышло, но надеялся на удачу.

У меня были все шансы получить место в кинотеатре: за мной не значилось ни воровства, ни нарушения законов. Я пришел к хозяину кинотеатра, и он сразу же меня нанял. На следующий день я вышел на работу. Хозяин предупредил меня:

– Слушай, если ты не будешь меня надувать, я тебя тоже не надую. Я не знаю, кто тут ворует, а кто нет. Но если ты будешь поступать честно, то и все остальные не смогут воровать. Все билеты будут проходить через твои руки. Никто не сможет украсть, если не украдешь ты.

Я поклялся, что буду поступать только честно. Никаких угрызений совести у меня не было. Он был белый, и я никогда не смогу причинить ему того зла, которое он и его собратья причинили мне. Поэтому, рассуждал я, воровство нарушает не мои нравственные принципы, а его; я знал, что все в мире устроено в его пользу, поэтому, что бы я ни предпринял, в надежде обойти заведенный им порядок, все будет оправдано. И все-таки до конца я себя не убедил.

В первый день девушка-кассирша внимательно за мной наблюдала. Я сознавал, что она старается раскусить меня, прикидывает, когда можно будет посвятить меня в свои махинации, и ждал, предоставляя ей сделать первый шаг.

Я должен был бросать все билеты, которые отбирал у посетителей, в железный ящик. Хозяин время от времени подходил к окошечку, смотрел на номер еще не проданных билетов и сравнивал его с последним билетом, который я бросил в ящик. Он следил за мной несколько дней, потом начал вести свои наблюдения с противоположной стороны улицы, потом стал надолго отлучаться.

Я жил в таком же напряжении, как и тогда, когда белые выгнали меня из оптической мастерской. Но я уже научился владеть собой; медленно и мучительно я вырабатывал способность подавлять это напряжение, никак его не проявлять, потому что одна только мысль о воровстве, о связанном с ним риске была способна привести меня в такое смятение, в такую панику, что я не смог бы ничего рассчитать трезво и холодно и тем более украсть. Но мое внутреннее сопротивление было сломлено. Я чувствовал, что выброшен из мира, вынужден жить за пределами нормального существования, что эта жизнь с каждым днем обостряет мой смутный протест, и я уже давно среди тех, кто только ждет своего часа.

Однажды вечером я ужинал в кафе неподалеку, и ко мне подсел какой-то незнакомый парень-негр.

– Привет, Ричард, – сказал он.

– Привет, – сказал я. – Только я вроде тебя не знаю.

– Зато я тебя знаю, – сказал он улыбаясь.

Может, это один из шпионов хозяина?

– Откуда ты меня знаешь? – спросил я.

– Я приятель Тели. – Тель была та самая девушка, которая торговала билетами.

Я смотрел на него настороженно. Врет он или говорит правду? Может, по наущению хозяина заманивает в ловушку? Я уже рассуждал и чувствовал себя как преступник и не доверял никому.

– Сегодня и начнем, – сказал он.

– Что начнем? – спросил я, все еще делая вид, что не понимаю.

– Не бойся. Хозяин тебе доверяет. Он сейчас уехал в гости. Мы за ним следим, и, если он вернется, нас предупредят по телефону.

Я не мог больше проглотить ни куска. Еда стыла на тарелке, а я чувствовал, что обливаюсь холодным потом.

– Делается это так, – объяснил он тихим, ровным голосом. – К тебе подойдет парень и попросит прикурить. Ты придержишь пять билетов и отдашь ему, понятно? Мы тебе дадим сигнал, чтобы ты перестал бросать билеты в ящик. Парень передаст их Тели, а она тут же перепродаст, когда народ нахлынет перед началом сеанса, понял?

Я не отвечал. Если я попадусь, я пойду на каторгу, я это знал. Но моя нынешняя жизнь разве не каторга? Что мне, собственно, терять?

– Так как, согласен? – спросил он.

Я все еще не отвечал. Он встал, похлопал меня по плечу и ушел. Возвращаясь в кинотеатр, я весь дрожал. Все может случиться, но я к этой мысли привык. Разве не то же самое я чувствовал, когда лежал на земле, а вокруг стояли белые и говорили, что я счастливчик? Разве не то же самое я чувствовал, когда шел домой из оптической мастерской, потеряв работу? Или в гостинице, когда шел по коридору, а ночной сторож целился мне в спину? Да, я испытал это чувство миллион раз. Мокрыми от пота пальцами принимал я у посетителей билеты. Я ждал. В этой игре выбора нет: либо свобода, либо тюрьма. Дыхание у меня прерывалось. Я смотрел на улицу, хозяина не было видно. А вдруг это ловушка? Какой позор для моей семьи, если я попадусь. Они скажут, что так я и должен был кончить, и начнут искать в моем прошлом, что меня к этому привело.

Парень, которого я встретил в кафе, прошел в дверь и протянул мне билет.

– У кассы толпа. Придержи десять билетов, а не пять. Начни с моего, прошептал он.

Ну, будь что будет, решил я. Он отдал мне билет, сел и стал глядеть на экран, где уже двигались фигуры. Я зажал билет в руке. Я весь окаменел от напряжения, меня лихорадило, но и к этому я тоже привык. Время медленно отпечатывалось в моем сознании. Все тело ныло от боли. Я узнал, что преступление сопряжено со страданием. Народ прибывал, мне без конца протягивали билеты. Я держал десять штук во влажном кулаке.

Но вот толпа у входа поредела, ко мне подошел парень с сигаретой в зубах.

– Дашь прикурить?

Я медленно протянул ему билеты, он ушел. Я оставил дверь приоткрытой и наблюдал. Он подошел к кассе, положил перед девушкой монету и незаметно передал билеты. Да, парень не соврал. Девушка мне улыбнулась, и я снова исчез за дверью. Через несколько секунд те же билеты попали ко мне от других посетителей.

Так продолжалось неделю, и, когда выручку разделили на четверых, я получил пятьдесят долларов. Свобода была уже близко. Рискнуть еще? Я намекнул дружку Тели, что, пожалуй, скоро выйду из игры – это был пробный шар, я хотел испытать его. Он ужасно рассердился, и я быстро согласился остаться, опасаясь, что меня выдадут, чтобы убрать с дороги и посадить на мое место кого-нибудь более покладистого. Что ж, они хитрят, я тоже буду хитрить.

Прошла еще неделя. Однажды ночью я решил, что эта неделя – последняя. В памяти вдруг всплыл пистолет в доме соседа и банки с вареньем и компотами на складе колледжа. Если их украсть и продать, у меня хватит денег добраться до Мемфиса и жить там, пока я не найду работу и не начну копить на поездку на Север.

Я вылез из постели; соседский дом был пуст. Я оглянулся – кругом тишина. Сердце неистово колотилось. Я открыл окно с помощью отвертки, влез в дом, взял пистолет, сунул его под рубашку и вернулся к себе. Вытащил пистолет – он был весь мокрый от пота. Я отдал его в залог, назвав первое пришедшее на ум имя.

На следующую ночь я сговорился с двумя ребятами, которые, как я знал, были готовы рискнуть. Мы залезли в склад колледжа, вытащили банки с фруктами и продали их в рестораны.

Тем временем я купил костюм, ботинки, картонный чемодан и спрятал все это дома. Пришла суббота, я попросил передать хозяину, что заболел. Дядя Том был наверху. Бабушка и тетя Эдди ушли в церковь. Брат спал. Мать сидела в кресле-качалке и что-то напевала себе под нос. Я сложил вещи и подошел к матери.

– Мама, я уезжаю, – прошептал я.

– Куда? Зачем? Не уезжай!

– Я должен уехать, мама. Так жить я не могу.

– Ты сделал что-нибудь плохое и теперь бежишь?

– Нет, мама, успокойся. Я заберу тебя потом к себе. Все будет хорошо.

– Будь осторожен. И забери меня поскорее. Мне здесь так плохо, сказала она.

– Тебе уже много лет плохо, мама, я знаю, но что я раньше мог сделать?

Я поцеловал ее, она заплакала.

– Не расстраивайся, мама. Все будет хорошо.

Я вышел через заднее крыльцо и прошел четверть мили до железнодорожных путей. Когда я зашагал по шпалам в сторону города, начался дождь. Скоро я вымок до нитки. На вокзале купил билет, быстро добежал до угла улицы, где был кинотеатр. Да, хозяин на месте, сам отбирает билеты у входа. Я вернулся на вокзал и стал ждать поезда, наблюдая за толпой.

Через час я сидел в вагоне для негров, и поезд вез меня на Север, осуществляя первый этап моего путешествия в страну, где я буду жить, не испытывая такого страха. Тяжесть, давившая на меня многие месяцы, немножко отпустила. У меня защипало щеки, я провел по ним рукой и понял, что они мокрые от слез. И еще в эту минуту я понял, какие душевные муки сопутствуют преступлению. Я надеялся, что никогда больше их не испытаю. Мне и не пришлось ни разу больше их испытать, потому что я никогда больше не воровал; меня удерживало знание того, что в самом преступлении для меня заключено наказание.

Итак, моя жизнь в моих руках, сказал я себе. Посмотрим, что я сумею с ней сделать...

11

Я приехал в Мемфис холодным воскресным утром в ноябре 1925 года и пошел со своим чемоданом по тихим, пустынным улицам под негреющими лучами солнца. Разыскал Бийл-стрит, где, как мне рассказывали, человека на каждом шагу подстерегает опасность: воры, проститутки, вымогатели, убийцы. Через несколько кварталов я увидел большой дом и в одном из окон объявление: КОМНАТЫ. Я замедлил шаг, раздумывая, что означают эти "комнаты" помещение внаем или публичный дом? Мне не раз доводилось слышать, как попадают впросак молодые провинциалы, оказавшись в большом городе, и я решил вести себя очень осмотрительно. Дойдя до конца квартала, повернул обратно и снова медленно прошел мимо дома. А, была не была, решился я наконец, поживу здесь день-другой, а там найду что-нибудь поприличнее. Ничего ценного в чемодане у меня нет, деньги я ношу при себе, если их захотят украсть, то придется сначала меня убить.

Я поднялся на крыльцо и хотел позвонить, но вдруг увидел в окне толстую мулатку, она с интересом глядела на меня. Вот черт, подумал я, ну конечно, это публичный дом... Я опустил руку. Женщина улыбнулась. Я повернулся и стал спускаться. Внизу я поднял голову и увидел, что мулатка исчезла. Через минуту она появилась в дверях.

– Эй, парень, постой! – крикнула она мне.

Я стоял в нерешительности. Идиот проклятый, не успел и шагу ступить, как нарвался на публичный дом...

– Ну что же ты, иди сюда! – громко звала она. – Да не бойся, я тебя не съем.

Я медленно пошел к ней.

– Входи, – пригласила она.

Я с ужасом уставился на нее, потом все-таки вошел в переднюю. Здесь было тепло, она зажгла свет и оглядела меня с ног до головы.

– Почему ты все ходил и ходил возле дома? – спросила она.

– Я ищу себе комнату, – ответил я.

– Ты что же, не видел объявления?

– Видел, мэм.

– Почему ж не вошел?

– Сам не знаю... Я ведь не здешний...

– Ой, не могу! Да это же за версту видно! – Она плюхнулась на стул и разразилась таким хохотом, что ее могучая грудь заходила ходуном. – На тебе аршинными буквами написано, что ты только что приехал. – Она всхлипнула и снова зашлась смехом, но наконец утихла. – Меня зовут миссис Мосс.

– А меня – Ричард Райт.

Она на минуту задумалась, потом сказала серьезно:

– Хорошее имя.

Я стоял с чемоданом в руке и хлопал глазами. Господи, куда же я все-таки попал? И кто эта женщина? Зачем я тут стою, надо скорее уносить ноги.

– Да ты не бойся, сынок, это не бордель, – сказала она наконец. – Люди невесть что плетут про Бийл-стрит, я ведь знаю. Этот дом мне принадлежит, я здесь и живу. И в общине церковной я состою, ты не сомневайся. Дочь у меня есть, семнадцать лет ей, и, господь свидетель, она у меня с истинного пути не собьется, я не допущу. Садись, сынок. Никто тебя здесь не обидит.

Я улыбнулся и сел.

– И откуда же ты? – спросила она.

– Из Джексона, штат Миссисипи.

– А ты ничего, не такой уж дикарь, хоть и из Джексона, – заметила она.

– Кто сказал, что в Джексоне дикари живут?

– Ой, нет, дикари, как есть дикари, насмотрелась я на них. Ведь из них слова не вытянешь. Станет такой, глаза в землю упрет, с ноги на ногу переминается – поди пойми, что ему надо.

Я вздохнул с облегчением. Ничего, она славная, подумал я.

– Муж у меня в пекарне работает, – рассказывала она доверительно и дружелюбно, будто знала меня сто лет. – Жильцов держим, вот на жизнь и хватает. Люди мы простые. Понравится тебе у нас – оставайся. Три доллара в неделю.

– Дороговато, – сказал я.

– Можешь платить мне два с половиной, пока не найдешь работу, предложила она.

Я согласился, и она повела меня в комнату. Я вошел и поставил чемодан на пол.

– Убежал из дому-то? – спросила она.

Я вздрогнул и широко раскрыл глаза.

– А вы откуда знаете?

– Да ты же весь как на ладони, – улыбнулась она. – А я не вчера на свет родилась. Сколько молодых парней убегает из маленьких городков – и все в Мемфис. Думают, здесь легче живется, ан нет, все то же получается. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Ты пьешь?

– Нет, мэм, что вы!

– Да ты не обижайся, сынок, я просто так спрашиваю. Хочешь пить – пей, пожалуйста, лишь бы ума не пропивал. И девушку можешь сюда приводить. Делай все, что хочешь, только веди себя как человек.

Я сел на краешек кровати и в полном недоумении глядел на нее. Сколько всяких ужасов мне понарассказывали про знаменитую Бийл-стрит, и надо же так судьбе сложиться, что именно здесь я впервые в жизни встретил истинно доброго и сердечного человека, именно здесь я узнал, что не все на свете злы и корыстны, не все лгут и лицемерят, как мои родные.

– Мы сейчас в церковь идем, вернемся – можешь с нами пообедать, сказала хозяйка.

– Спасибо, с удовольствием.

– А может, пойдешь с нами в церковь?

– В церковь?.. – я замялся.

– Да нет, не надо, ты устал, – сказала она и закрыла за собой дверь.

Я блаженно растянулся на постели, все во мне ликовало – наконец-то моя мечта сбылась! Все эти годы я представлял себе, какое черное, беспросветное одиночество ждет меня в чужом городе, и вот, оказывается, все мои страхи были напрасны, я сразу же нашел себе дом, друзей. На душе стало легко, спокойно, я сам не заметил, как уснул, ведь я столько ночей не спал. Проснулся я словно от толчка, с тем ощущением гнетущего страха и тревоги, которое родилось во мне, когда я совершил свою вылазку в мир преступления. Какое счастье, что со всем этим покончено и я начинаю новую жизнь. Не хочу больше тревоги и страхов, хочу жить спокойно и радостно, хочу чувствовать себя человеком, делать что-нибудь полезное для людей. Но сначала нужно найти работу...

Часов в пять миссис Мосс позвала меня обедать и познакомила с дочерью. Бесс мне сразу понравилась – совсем молоденькая девушка, с шоколадно-коричневой кожей, очень наивная и милая. Мистера Мосса за столом не было, хозяйка объяснила, что он еще не вернулся с работы. Я не мог понять, почему она так ласкова со мной, и сгорал от смущения. Когда стали есть сладкое, Бесс обратилась ко мне: