Текст книги "Партия. Тайный мир коммунистических властителей Китая"

Автор книги: Ричард МакГрегор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

«Чайна инкорпорейтид»
Партия и бизнес

Мы – компартия, и нам решать, что означает собой коммунизм.

Чэнь Юань, Китайский банк развития

В Китае очень важно демонстрировать политическую власть Коммунистической партии. Менеджменту по силам справиться с подавляющим числом проблем, но все-таки не со всеми.

Ли Лихуэй, президент Банка Китая

Глубокие личные и политические раны, нанесенные пекинской бойней 1989 г., были еще свежи, когда небольшая группа чиновников, ученых и редакторов газет собралась в конференц– зале гостиницы «Пекин» в нескольких сотнях метров от площади Тяньаньмэнь. По окончании совещания, состоявшегося в 1991 г., то есть через два года после тех событий, был обнародован его манифест, а вот о списке участников до сих пор идут споры, потому как кое-кто из них вскоре поспешил отмежеваться от всего мероприятия. В особенности это касается Чэнь Юаня, который в то время работал заместителем управляющего Центробанка, а его отец был одним из наиболее видных работников аппарата центрального планирования. С другой стороны, сама тема совещания, вызвавшего острую полемику, известна точно, как, впрочем, и характер нездоровой политической атмосферы, в которой оно проходило.

Решение партии применить военную силу для очистки площади и прилегающих проспектов можно сравнить с порывом ледяного ветра, что пронесся по всему Китаю. Экономическая политика в ту пору зациклилась на борьбе между сторонниками жесткой линии, которые рассматривали разгон демонстрации как шанс возродить старомодный механизм госконтроля, и либералами, которые при Дэн Сяопине замыслили перехватить инициативу по внедрению рыночных реформ. Многие интеллектуалы жаловались на чрезмерную жестокость подавления диссидентства и суровость наказаний за участие в протестах.

По всей системе перекатывались ударные волны постепенного распада советского блока. Чуть ли не в канун пекинского совещания Михаил Горбачев был смещен военным путчем, на что Пекин поначалу отозвался довольной усмешкой, а затем и раздражением, когда Горбачев вновь вернулся к власти несколько дней спустя. В глазах китайцев, именно на Горбачеве лежала основная вина за подрыв всемирного коммунистического движения. Его политические реформы не только фатально ослабили КПСС, он к тому же предательски бросил братские компартии по всей Восточной Европе.

Пекинское совещание рассматривало эти события в одном-единственном ключе: как обеспечить выживание КПК в условиях, когда рушится мировой коммунизм? Громкий призыв, прозвучавший в форме манифеста объемом 14 тысяч иероглифов, был столь же радикальным, сколь и пророческим. «Партия должна крепко сжимать не только оружие, – гласил этот документ, имея в виду партийный контроль над армией, – но и экономические активы». Другими словами, право собственности на крупнейшие активы китайского государства (в частности, гигантские энергетические и промышленные предприятия, а также земля) должно принадлежать не просто китайскому государству, а собственно партии.

В сегодняшнем могучем и внешне уверенном Китае с его стремительно растущей экономикой и всеми перспективами процветания легко забыть, что этот успех вовсе не был стопроцентно гарантирован. Напротив, после событий 4 июня Китай утонул в пессимизме и оказался в политическом тупике, подвергнувшись остракизму вследствие западных санкций. За минувшие годы КПК настолько успешно подавляла любые внутренние обсуждения этих событий (хотя они имели место во многих городах страны), что нынешняя молодежь – да и многие иностранцы – не придают им особого значения. Когда в начале 2005 г. скончался Чжао Цзыян, генсек ЦК КПК, снятый в 1989 за несогласие с применением военной силы, многие китайцы моложе тридцати не смогли даже вспомнить, кто он такой, поскольку Отдел пропаганды не дозволял упоминать его имя на протяжении всех шестнадцати лет.

Категорическая позиция партии, оправдывающая применение военной силы, почти стерла память о масштабах этой репрессивной акции и той горечи, которую она вызвала. Некоторые источники утверждают, что за 18-месячный период с 4-го июня проверкам подвергся каждый десятый член партии (которая в ту пору насчитывала 48 миллионов человек). Проверка охватила государственную службу, СМИ, вузы, НИИ, артистические и литературные круги… Тех, кого не бросили в тюрьму, – выгнали с работы или понизили в должности, заставляли писать покаянные опусы о своей позиции во время протестов и клясться в лояльности к партии. Все объяснительные записки подшивались к личным делам. Чистка поистине сталинских масштабов, хотя и без аналогичного числа казней. Сун Пин, партийный старейшина и наиболее высокопоставленный покровитель Ху Цзиньтао, поддержал кампанию, в ходе которой всякий потенциально подозрительный член партии был обязан заново подать заявление о вступлении в КПК: чтобы его можно было считать «коммунистом на деле, а не только на словах». «Станет ясно, кто действительно хочет сражаться за коммунизм до самого конца, – говорил Сун. – Боеспособность партии заметно возрастет».

Десятилетие, предшествовавшее протестам, было для Китая поистине революционным. Сельские домохозяйства получили право продавать любые излишки сверх установленной государством разнарядки – реформа, породившая всплеск благосостояния в сельской местности, где проживает большинство китайцев.

Рост свободного рынка сельхозпродукции происходил в тандеме с ограничением власти плановых органов в Пекине на фоне все более децентрализованной и конкурентоспособной экономики в целом. Высшие политические руководители вроде Чжао Цзыяна и Ху Яобана приветствовали обсуждение политической реформы, включая возможность общенародных выборов, более открытых СМИ и менее масштабную роль парткомов, которые напрямую руководили министерствами и госпредприятиями. Не в пример сегодняшним заорганизованным, регламентированным фотосессиям, в конце партийного съезда 1987 г. иностранным репортерам разрешили неформально пообщаться с членами Постоянного комитета Политбюро на коктейле.

Тяньаньмэньская бойня привела к жесткой переоценке привольных восьмидесятых и безжалостной смене приоритетов руководства, став водоразделом между двумя эпохами реформы. Суетность относительно открытой политико-экономической атмосферы, пестуемой Чжао Цзыяном и Ху Яобаном, вышла из моды. Учитывая, что политическая и финансово-бюджетная власть неумолимо уплывала из рук Пекина, а коммунизм переживал кризис во всем мире, с начала 1990-х гг. партийный центр принял решение раз и навсегда дать понять, кто в доме хозяин.

По-видимому, Чэнь Юань задолго до 4 июня осознал, что традиционные методы уже не сработают. Партия нуждалась в чем-то большем, нежели старомодная идеология и возвращение к централизованному планированию, чтобы вновь обрести легитимность своего правления. За обедом в вашингтонском ресторане «Космос-клаб» ныне покойный политолог Том Робинсон изводил Чэня язвительными замечаниями об очевидном противоречии между официальной марксистской идеологией и рыночными реформами, проводимыми в Китае. Утомленный этим инквизиторским допросом, Чэнь демонстративно отложил нож с вилкой, чтобы поставить точку. «Послушайте, мистер Робинсон, – сказал он. – Мы – компартия, и нам решать, что такое коммунизм».

С самого прихода к власти в 1949 г. партийные вожди неоднократно меняли определение коммунизма. И вслед за подавлением волнений 1989 г. сделали это вновь. Последняя по счету дефиниция звучит более старомодно, хотя и со смелым вывертом. Вместо того, чтобы защищать отмирающий госсектор, грозивший потопить национальную экономику, а заодно и политическую систему, КПК решила ступить на новый, рискованный курс: безжалостно модернизировать работу госпредприятий, поставить выживших на командные высоты прибыльной индустриальной экономики (под своим контролем) и вывести их на глобальную бизнес-арену. Китайские руководители хотели, чтобы у них были предприятия мирового уровня, которые носили бы коммунистический и коммерческий характер одновременно. Если дело выгорит, КПК обретет невиданную доселе мощь.

Если у кого и были коммунистические верительные грамоты для участия в совещании 1991 г. в отеле «Пекин», так это, конечно же, у Чэнь Юаня. Помимо веса его собственной должности, он был сыном Чэнь Юаня, близкого коллеги Дэн Сяопина в первые годы постмаоистских реформ. Чэнь-старший слыл консерватором на многих уровнях, будучи постоянно начеку против вредных влияний, которые, как он опасался, могут подорвать партию. В частности, он запретил сыну учиться за рубежом (на что Чэнь-младший годы спустя жаловался друзьям), потому как с подозрением взирал на иностранные идеи. В одном из своих знаменитых высказываний Чэнь-старший утверждал, что за китайской экономикой надо приглядывать «как за птицей в клетке», метафорически подразумевая систему централизованного планирования. Клетку можно увеличить, регулярно проветривать, можно запустить других птиц – но ее никогда нельзя отпирать или, тем более, вовсе выкидывать. В конце концов Чэнь-старший рассорился с Дэном по вопросу о темпах рыночных реформ, которые, по его мнению, ослабят государственную власть. Сын Чэня продемонстрировал лучшие навыки сидения на двух стульях.

Те, кто в конце 1990-х гг. посещали пекинский офис Чэня-младшего, рассказывают, что на столе он держал фото, на котором был запечатлен с Дэн Сяопином в последние дни «культурной революции». Дэн счел весьма важным навестить своих высокопоставленных коллег и их семьи, чтобы лично заверить: беда миновала, можно возвращаться в Пекин. Для проницательных наблюдателей это фото было не просто напоминанием о жесте Дэн Сяопина. Пальмы на заднем плане снимка свидетельствуют о том, что Чэня обошли стороной худшие перегибы «культурной революции» – по крайней мере, на протяжении определенной части того периода. Фотография была сделана в тропическом Хайнане, куда более приятном месте в сравнении с ледяными северо-восточными провинциями, где и оказались многие ссыльные.

Чэнь-младший и его коллеги также считали себя консерваторами, но только более современного толка. Команда Чэня поддерживала постепенное внедрение рыночных реформ и институтов в западном стиле – под строгим партийным контролем и при условии усиленного патриотического воспитания. Они не соглашались с возвращением к маоистской политике, за которую ратовали, по их выражению, «романтики» и «традиционные упрямцы-консерваторы». Себя же они именовали «новыми консерваторами» – благодаря им в китайский язык и вошло выражение «неоконсерваторы», причем задолго до того, как это явление укоренилось в США с подачи администрации Джорджа Буша-младшего. Но, самое главное, они отдавали пальму первенства КПК, считая ее единственной силой, способной сохранить страну в целости перед лицом непрерывной угрозы подрыва системы со стороны Запада и местных смутьянов. Организацию, что некогда была революционной партией, утверждали они, нынче следует переделать и укрепить в роли «правящей партии».

Основными мишенями неоконсерваторов были вовсе не маоистские романтики, которые даже в те мрачные дни в начале 1990-х гг. пользовались весьма скромным влиянием. Самая большая опасность для КПК исходила от политических либералов, что в китайском политлексиконе соответствует правому крылу. Неоконсерваторы винили их в беспрестанном лоббировании интересов частной экономики, а также в разнузданном критиканстве партии, что якобы и привело к разжиганию волнений 1989 г. Либералы, утверждал манифест, потребовали «тотальной реформы системы собственности и в итоге нацелились и на политическую систему, в первую очередь КПК, желая довести дело до развала всего текущего порядка». Неоконсерваторы решили не уклоняться от схватки, а напротив, повысили ставки, заявив, что партия должна переоформить собственность на крупнейшие государственные активы на свое имя.

Проштамповка имени партии на документах о праве собственности принесет массу выгод, заявляли они. Годами не получается решить болезненный и запутанный вопрос о том, кто чем владеет. Многочисленные формы государственной собственности, расписанной по министерствам, предприятиям, военным и правительственным ведомствам, плюс непонятные отношения в правах на различные виды активов и потоки прибыли, напрочь лишают возможности обмениваться общественными благами и извлекать из них пользу. Неоконсерваторы утверждали, что прямое владение партией решит проблемы одним росчерком пера. Вдобавок это было политически выгодным шагом, коль скоро КПК встанет в один ряд с растущими госпредприятиями, чтобы отражать зарождающуюся политическую конкуренцию со стороны частников.

Частный сектор, говорили неоконсерваторы, вообще «никакого отношения не имеет к партии», и его следует держать в узде. Что же касается экспериментов с приватизацией и диверсификацией видов собственности госкомпаний, это дело надо прекратить. Подобные изменения допускаются лишь в случае «мелких предприятий с серьезным дефицитом». Другими словами, всяческий нежизнеспособный шлак, образовавшийся в госсекторе, можно распродать, а вот крупные компании в ключевых отраслях надо сохранить для государства.

Одна из причин, почему либеральные оппоненты с энтузиазмом принялись громить манифест, заключается в именах участников группы, его разработавшей: уж очень это были высокопоставленные лица. В паре с Ян Пином, партийным ветераном-активистом, главным организатором совещания был Пань Юэ, занимавший в ту пору пост замглавреда газеты «Чжунго цин-няньбао» («Молодежь Китая»), который проводил рабочее время «пустив побоку свои обязанности, и знай себе размахивал сотовым телефоном». В ту пору владение мобильником – размером чуть ли не с кирпич – было символом либо особого статуса, либо принадлежности к гонконговской триаде, и вот почему в Китае сотовый телефон первой волны в шутку называют «Старшим братом»: здесь звучит отголосок титула, под которым известны мафиозные боссы Гонконга. У Пань Юэ не было связей с уголовным миром, однако имелось право привилегированного доступа к системе благодаря тестю, высокопоставленному военному. Пань доказал, что обладает собственными навыками энергичного политического дельца. В конце 1990-х гг. он преобразился в самого громогласного чиновника от экологии, а после XVII-ro съезда КПК (2007 г.) его влияние пошло на убыль.

Сыновья революционных «бессмертных» и прочих высших руководителей более года посещали семинары, организованные Панем и Яном. Апофеозом стала встреча в гостинице «Пекин» в конце 1991 г. Окончательная версия документа в 14 тысяч иероглифов была подготовлена чуть позднее под надзором Чэнь Юаня. Интеллектуалы и либеральные обозреватели, зачахшие в ссылках на периферии или высланные за границу по следам событий 4 июня, с особым наслаждением принялись бичевать происхождение участников этой встречи. Они приклеили им ярлык «Клуб плейбоев», а сам манифест назвали «Белой книгой партийной фракции царевичей». Один из критиков высказался так: «По сути, это предложение без особых церемоний переводит активы, номинально принадлежащие народу численностью 1,1 миллиарда человек, в руки КПК, которая составляет лишь 4 % от этой цифры». Критика оказалась настолько дискредитирующей, что газета «Молодежь Китая» отмежевалась и от конференции, и от ее документов. Впрочем, идея была убита более прагматичным политическим соображением: прямое владение государственными активами подаст фатальный сигнал о слабости партии, а вовсе не о ее силе. «Предложение такого рода может оказаться весьма рискованным, – сказал один из участников встречи. – Если партия заберет себе право собственности, это станет сигналом, что она готовит страховочную сетку, потому как судно дало течь и тонет».

В тот период предчувствие кораблекрушения витало в воздухе. К середине 1990-х гг. финансовые столпы коммунистической системы и центрального правительства начали разрушаться. Пекинский экономист Ху Аньган привлек внимание вождей, высказав зловещее сравнение, словно ледяным душем окатившее тех членов Политбюро, которые беспокоились о своем месте в истории. Собираемые Пекином налоги, заявил он, уже упали ниже уровня, который наблюдался в Югославии непосредственно перед ее распадом.

Из-за многочисленности экономических проблем разработчики политического курса Китая не знали, с чего начать. Во время визита в Сычуань в 1993 г. экономист Милтон Фридман дал тогдашнему губернатору недвусмысленный совет, как мгновенно внедрить рыночную дисциплину в экономику, где доминирует государство. «Не следует, – сказал Фридман, высший жрец Чикагской школы экономики и апологет свободного рынка, – отрезать мышиный хвост по одному дюйму. Чтобы уменьшить боль, надо отсечь хвост одним махом». Губернатор ответил в том же духе, распространив эту метафору и желая показать Фридману, что подобные реформы вряд ли столь уж просты. «Мой дорогой профессор, – промолвил он, – у нашей мыши столько хвостов, что мы даже не знаем, с какого именно начинать». Как вспоминает Стивен Чонг, коллега Фридмана по Чикагской школе экономики, Милтон потерял дар речи.

В конце концов именно Дэн Сяопин разработал проект новой модели, хотя, в отличие от конца 1970-х гг., на сей раз было предусмотрены два связанных между собой пути, 10 июня 1989 г., буквально через несколько дней после того, как с улиц вокруг площади Тяньаньмэнь была смыта кровь, на телеэкранах появился сияющий Дэн. Он пожимал руки командирам, выбившим студентов из центра города. Выступая перед ними с пропагандистской речью, Дэн заявил, что самая главная ошибка, допущенная руководством в 1980-е гг., заключалась не в переходе к открытой экономике, как яростно утверждали критики, а в недостаточном идеологическом и политическом воспитании. «Мы должны принять все меры, чтобы никакая вредная тенденция не достигла вновь такой точки», – сказал он, имея в виду 4 июня.

Партия вскоре приступила к реализации плана Дэн Сяопина, защитив его дополнительной линией обороны. В министерствах, судах и военных частях были укреплены или заново созданы политотделы, призванные стать системой раннего оповещения о появлении потенциальных аномалий. «Они обеспечивают прямой партийный контроль над всеми важнейшими институтами», – сказал Цзян Пин, профессор юриспруденции в отставке. Отдел пропаганды ЦК КПК был наращен, его снабдили дополнительными ресурсами и установили более четкие правила, под каким соусом подавать экономическую реформу обиженному населению. Кроме того, подкрутили и гайки в системе кадровых назначений в лице Орготдела ЦК КПК, чтобы гарантировать лояльность не только госслужащих, но и работников системы просвещения, СМИ и прочих многочисленных ведомств, находящихся под контролем партии.

Что касается второго пути, на его подготовку ушло больше времени. В начале 1992 г. под давлением лефтистов, которые желали положить конец либеральной экономической реформе, Дэн Сяопин от отчаяния позаимствовал у Мао тактический прием, чтобы заручиться поддержкой своего курса. Великий Кормчий прославился, в частности, тем, что во время политической свары исчезал из Пекина, а возвращался в наиболее выгодный момент, ошарашивая своих оппонентов и перехватывая инициативу. Хотя поездка Дэна и явилась отголоском тактики его предшественника, сам он целился совсем в другую мишень. В ходе этого символического турне по югу страны, в Шэньчжэне (бизнес-Эльдорадо, выстроенном на голом месте, где лишь два десятилетия назад не было ничего, кроме рисовых полей), Дэн Сяопин раз и навсегда покончил с затянувшимся маоистским влиянием на экономическую политику.

Рецепт Дэна был прост. Партия продолжит внедрять рыночные реформы, но только в тандеме с более жесткой и скорректированной политической властью центра. Далее, пусть КПК и не будет владеть государственными активами напрямую, она сохранит за собой право нанимать и увольнять менеджеров, которые управляют этими активами. Для процветания экономики необходимо перевернуть вверх ногами громадные госпредприятия, которыми в свое время непосредственно руководили коммунистические комиссары, а их партийных работников – приструнить. Вместо того чтобы заниматься плановым выпуском товаров и обеспечивать пожизненную занятость, отлично зная, что Минфин все равно покроет любые убытки, государство должно делать деньги, если хочет выжить.

Рыночные реформы Дэн Сяопина, запущенные в 1978 г., уже принесли Китаю симпатичные дивиденды, породив в 1980-е гг. такой тип национального богатства и предпринимательской энергии, который оказался недостижим для нефтезависимого Советского Союза. Однако 4 июня и коллапс коммунизма в Европе стали тревожным звонком, давшим понять, что неверное управление свободным рынком может погубить и КПК. Партийный лозунг новой эпохи был прост: «В экономических вопросах – ослабленный контроль, в политических – усиленный».

Вслед за южным турне Дэн Сяопина экономика стряхнула с себя мрачные настроения, вызванные 4 июня, и сорвалась с места. В страну хлынул поток иностранных инвестиций. Местные предприниматели воспрянули духом. «Всемирная фабрика», промышленная зона на юге Китая, обеспечивающая многомиллиардные поставки товаров широкого потребления, начала набирать критическую массу. Однако вместе с резким всплеском объемов производства накатила и волна запутанных проблем, инфляции и общественного недовольства, подпитываемая массовыми увольнениями из госкомпаний и гневом на чиновничье растаскивание оставшихся активов. В первой половине 1990-х гг. КПК отнюдь не производила впечатления, что у нее все под контролем. Вместо объединения страны и возвращения полной власти центру, первоначальным результатом реформистской перезагрузки Дэн Сяопина был хаос.

На протяжении следующего десятилетия около полусотни миллионов человек потеряли работу в госсекторе, что составляет суммарный объем рабочей силы Италии и Франции; еще 18 миллионов нашли себе места на фирмах, которые уже не предоставляли былых привилегий. Три «железных» обещания – «железный стул», то есть пожизненная должность; «железная чашка с рисом», то есть гарантия занятости; и «железная зарплата», то есть гарантия средств на существование и пенсии – были отозваны. Лишь за десять лет (с 1993 г.) численность рабочих на городских госпредприятиях центрального подчинения упала с 76 до 28 миллионов человек. Госсектор, который всегда был средоточием партийного контроля за экономикой, подвергся подлинному опустошению. Сугубо прагматичная реализация этих реформ отозвалась мощной негативной реакцией на политику Дэн Сяопина; раздались апокалиптические пророчества: Китай, дескать, на грани жесточайшего системного кризиса.

Многие обозреватели за рубежом решили, что КПК также начала фундаментально меняться, но они спутали перестройку госсектора с приватизацией в западном стиле. Чжу Жунчзи, грубоватый и энергичный протеже Дэн Сяопина, отвечавший за экономическую политику в середине 1990-х гг. и ставший премьером в начале 1998 г., вспоминал собственный шок, каким отреагировал на вопрос Джорджа Буша-старшего: «Как продвигается программа приватизации?» Чжу возразил, что Китай занимается «реализацией государственной собственности», сиречь, переводом крупных активов из-под государственного контроля в самостоятельное управление. На это Буш толкнул его в бок, подмигнул и сказал что-то вроде: «Называйте как хотите, а мы-то знаем, что творится». Буш не единственный из западных лидеров недопонял Чжу, который в глазах внешнего мира слыл разрушителем самих основ государственной экономики. Этот образ, считавшийся на Западе комплиментом, раздражал Чжу и вдобавок вынуждал занимать оборонительную позицию дома. Еще в бытность свою мэром Шанхая он совершал поездку по США, где его превозносили как «китайского Горбачева». Та же самая фраза, но повторенная в Китае, означала бы крайне серьезное политическое обвинение. Неудивительно, что Чжу раздраженно отвечал: «Я – китайский Чжу Жунчзи, а не Горбачев».

Внутри КПК он противостоял легиону критиков, недовольных его резкими манерами и, как выразился Цзян Цзэминь, «неистощимой способностью гладить людей против шерсти», но зато никто не мог обвинить его в преступной приватизации крупных госпредприятий. При всех своих расхождениях во взглядах, высшие пекинские политразработчики были по большей части едины, когда речь заходила о необходимости консолидировать и укреплять власть партии и государства, не давая ей зачахнуть без присмотра. Предложение о прямом праве собственности партии, прозвучавшее на совещании в гостинице «Пекин», умерло, однако остался жить принцип, гласивший, что КПК и государство должны сохранить контроль над господствующими высотами экономики.

На XV партийном съезде (1997 г.) Чжу сумел одной фразой в афористичном китайском духе выразить квинтэссенцию реформы госпредприятий: «Держись за большое, отпускай маленькое». КПК и государство сохраняли контроль за крупными компаниями в стратегических отраслях: энергетика, черная металлургия, транспорт, телекоммуникации и т. п. Один из рецептов, прописанный для десятков госкомпаний, предполагал размещение их акций за рубежом, в то время как в руках государства оставалось 70–80 % акционерного капитала. Многие иностранцы ошибочно приняли продажу миноритарных долей за приватизацию. В свою очередь менее крупные, убыточные предприятия были распроданы или же переданы в управление местным органам власти, как и пророчествовали неоконсерваторы шестью годами ранее. Политика Чжу Жунчзи во многих смыслах действует и поныне, особенно когда идет речь об укреплении госсектора путем его рационализации, о повышении профессионализма управленцев и о требовании, чтобы компании сами заботились о здоровье своих финансов.

Со стороны Чжу-лаобань, или «Хозяин Чжу», как его именовали дома, выглядел всесильным. Зарубежная пресса окрестила его «экономическим царем Китая»: титул, подразумевавший неограниченную власть. О Чжу ходили легенды; рассказывают, что он бил кулаком по столу и в бешенстве орал на чиновников, которые, по его мнению, пытались пустить реформы под откос. А еще ходят слухи, будто, став вице-премьером, он заявил: «Я заготовил сто гробов. Девяносто девять для взяточников, а последний – для себя». Позднее Чжу открещивался от этой сентенции, среди прочих приводя следующий аргумент: девяноста девяти гробов никак не хватит на всех продажных чиновников. Чжу всячески давал понять, что способен за счет власти центра добиться желаемых результатов в любом уголке государства. В действительности же опора Чжу на пекинскую бюрократию была оборотной стороной его слабости за пределами столицы. «Выжить он мог лишь путем общенациональных а так, чтобы укрепить свои позиции внутри центрального правительства. Он вел себя жестко оттого, что не имел выбора, – сказал один известный пекинский ученый. – В противном случае он бы продержался очень недолго».

Чжу не мог одним взмахом волшебной палочки в Пекине добиться полного подчинения в каждом отдаленном городе и провинции страны. Оба предыдущих десятилетия экономика претерпевала децентрализацию, а вместе с этим в руки регионов переходила и финансовая власть. Кончина централизованного планирования усугубила аналогичное размежевание в финансовой системе. Крупные банки были общенациональными институтами и устоявшимися брендами, однако назначение менеджеров высшего звена в значительной степени контролировалось на провинциальном и муниципальном уровнях. Кроме того, произошла локализация регулирующего механизма посредством создания тридцати одного регионального представительства Центробанка. Вплоть до 2003 г. в Китае не имелось полностью автономного национального банковского регулятора.

Представьте на секунду, что банковская группа HBSC («Гонконг-Шанхай Банкинг Корпорейшн») в Великобритании вдруг уступила право назначать руководство региональных филиалов провинциальным политикам, которые за это могли бы еще требовать кредиты. Аналогично штаб-квартира HBSC оказалась бы бессильна реализовывать свои предписания за пределами Лондона, потому как утратила бы контроль над тем, что происходит вне столицы. Стоит распространить такой сценарий по всему громадному Китаю, и станет ясен масштаб сложностей, с которыми столкнулись Чжу и центральное правительство. Чжу знал, что без возвращения контроля над широчайшей сетью отделений пяти основных заимодавцев, играющей роль кровеносной системы национальной промышленности, на долю которой приходилось порядка 60 % всех выданных кредитов, его великий план экономического развития будет выброшен на помойку. Чжу сетовал, что вмешательство властей на всех уровнях давно превратило банки в виртуальные «банкоматы для чиновников и близких к ним бизнесменов». С этого момента, надеялся Чжу, единственный подобный банкомат будет находиться в самом Пекине.

Для гальванизации системы требовался кризис. К счастью для Чжу, он оказался под рукой в первый же год его премьерства. Азиатская финансовая катастрофа, начавшаяся в середине 1997 г., крепко ударила по китайской экономике и ее скрипучим финансовым институтам. К 1998 г. свыше половины – а если точнее, порядка 57 % – всех займов, выданных Промышленно-коммерческим банком Китая, крупнейшим кредитором страны, оказались безвозвратными. Что же касается банковской системы в целом, то среди кредитов, выданных до 2000 г, доля безнадежных долгов составила 45 %. Наследие многих лет неумелого, а зачастую и коррумпированного менеджмента государственных банков перестало быть бременем для одного лишь Минфина: сейчас это была смертельная угроза для всей экономики.

Покамест система лежала в кризисе, Чжу тихонько достал ленинскую монтировку, чтобы с ее помощью подчинить банки своей воле. Великий централизатор Чжу убедил Политбюро учредить две высшие партийные комиссии для возвращения децентрализованной экономической системы под контроль Пекина. В конце 1990-х гг. эти комиссии, в обоих случаях возглавляемые членами Политбюро, взяли на себя управление финансовой системой всей страны посредством очень простого механизма. Пекинский партийный аппарат в тандеме с Орготделом ЦК КПК отодвинул в сторону региональных «шишек», вернув центру право назначать и увольнять старшее руководство банков и госпредприятий в любой точке КНР. Региональным банковским филиалам, которые отказывались подписываться под программой Политбюро, грозило закрытие. Стратегия Чжу вызывала в памяти пусть грубоватую, но верную поговорку, бытовавшую в годы войны во Вьетнаме насчет «понуждения к миру» вьетконговских деревень силами американских военных. Одним словом, партия решила, что банковских менеджеров надо с самого начала ухватить за причинное место. Не исключено, что после этого они наконец поймут, что к чему.