Текст книги "Бегство от безопасности"

Автор книги: Ричард Дэвис Бах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Двадцать четыре

Дикки взял надгробие из моих рук.

– Скажи мне еще раз, – сказал он. – Что значит смысл?

Я, моргая, уставился на него. Только что я вновь пережил один из самых мучительных моментов моей жизни, пережил, благодаря ему, всю эту боль до конца. И вот теперь он вдруг превращается в какого-то холодного незнакомца?

Он ответил на мои мысли.

– Почему бы и нет? Ты поступил со мной так же.

– Значит, мы квиты, – сказал я.

– Ты знаешь ответ. Что значит смысл?

Я принял бесстрастный тон (что нетрудно, если есть надлежащая практика) и сказал ему:

– По-моему, смысл – это все то, что способно изменить наши мысли, а вместе с ними – и нашу жизнь.

– Что значила для тебя смерть Бобби?

Он затолкал надгробие обратно в грязь, откуда его достал. Стоило ему убрать руку, как оно упало.

– Как она изменила твою жизнь?

– До сегодняшнего дня я никогда об этом не думал. Просто засунул в дальний угол и забыл.

Он снова попытался поставить надгробие вертикально и, когда оно упало еще раз, оставил его лежать.

– Что она значила?

В тот момент, когда он спросил, я внезапно понял. Вытащить эту спрятанную часть памяти на свет было все равно что вытащить из кучи дров самое нижнее полено, на котором она вся держалась.

– Смерть Бобби заставила меня впервые в жизни столкнуться с самостоятельностью. Теперь, полвека спустя, мне кажется, что всю жизнь я рассчитывал только на себя, но это не так. Когда я был тобой, Бобби пообещал, что будет первым делать все открытия, первым принимать на себя все удары, приготовленные жизнью. Он хотел смягчить и объяснить их мне, чтобы мой путь стал легче, уже проложенный им через неосвоенные земли. Все, что мне оставалось, – это следовать за братом, и все было бы хорошо.

Он молча сел в траву, а я шагал перед ним туда-сюда, словно гончая на привязи.

– В тот день изменилось все. Когда Бобби умер, его брату, до этого —пассажиру фургона, пришлось быстро выбираться наружу и научиться самому быть разведчиком-первопроходцем.

Я летел над своим прошлым с предельной скоростью, глядя вниз.

– Все, что я узнал, Дикки, начиная с того момента, показало мне, что каждому из нас дана сила делать выбор, сила изменять свою судьбу. Все, что произошло позднее: Рой ушел в армию, отец оставался таким же сдержанным, мама ударилась в политику, я научился летать, – все словно говорило: верь в себя, никогда не рассчитывай, что кто-то другой покажет тебе путь или сделает тебя счастливым.

Он смотрел вдаль.

– Мама и отец так не считают.

– Правильно. Их мнение противоположно. Мама – миссионер, работник социальной службы, политик; отец – священник, капеллан, сотрудник Красного Креста. Они учили Жить для Других, и, Дикки, они были неправы!

Он окаменел.

– Не смей говорить, что мама неправа, – сказал он. – Ты можешь сказать, что она думает иначе, но никогда не смей говорить, что мама неправа!

Как сильно я любил свою мать и сколь слабым оказалось ее влияние на меня! Жить для других, мама, – это лучший способ уязвить тех, кому хочешь помочь. Таскай в гору их фургоны – и закончишь с разбитым сердцем. Ты защитила меня от смерти Бобби, уберегла меня от моих же чувств так, что я встретился с ними только сейчас, полвека спустя. Как ты могла так ошибаться, и почему я все еще тебя люблю?

– Я рад, что она не сказала мне, что Бобби собирается умереть, – сказал я. – Мне даже не хватает воображения представить, кем я мог бы стать, если бы она это сделала.

– Миссионером? – сказал он.

– Я – миссионером? Это невозможно. Хотя – скорее всего.

– А ты мог бы сейчас им стать? – сказал он, как будто надеясь посмертно утешить мою мать.

Я громко засмеялся.

– Для меня священник – это тот, кто убил Бога, Дикки! Ты разве не помнишь?

– Нет.

Конечно, подумал я. Он у нас – Хранитель Забытого, а я это помню как сейчас.

– После смерти Бобби, – сказал я, – у меня появились простые детские вопросы о жизни, которые привели к разрушению Бога-Который-Был-Мне-Известен и к первой встрече с моей собственной истиной.

Дикки не мог представить, что я помню хоть что-то значительное из своего детства.

– Какой священник? Что произошло?

– Я сейчас покажу тебе, что произошло, – сказал я. – Когда я стою здесь, я – это я. Когда я стою там, я – Внутренний Священник. Ладно?

Он улыбнулся, предвкушая мою беготню вверх-вниз по холму.

– Бог всемогущ? – спросил я, маленький мальчик, у мудрого взрослого.

Я шагнул вперед и повернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на ребенка. Теперь я был жизнерадостным священником в темно-зеленой рясе с эмблемой фирмы на цепи вокруг моей шеи.

– Конечно! Иначе он бы не был Богом, не правда ли, сынок?

– Бог нас любит?

– Как ты можешь спрашивать? Бог любит каждого из нас!

– Почему хорошие люди, которых любит Бог, гибнут в войнах и насилии, бессмысленных убийствах и глупых катастрофах, почему страдают и умирают невинные умные дети, почему умер мой брат?

А теперь осторожно с голосом: нужно скрыть неуверенность.

– Некоторые вещи недоступны пониманию, дитя мое. Отец наш небесный посылает величайшие беды тем, кого любит больше других. Он должен быть уверен, что ты любишь Его сильнее, чем своего смертного брата… Верь и доверяй Всемогущему Богу…

– ДА ВЫ ЧТО, ВКОНЕЦ СВИХНУЛИСЬ? СЧИТАЕТЕ МЕНЯ ДЕВЯТИЛЕТНИМ ИДИОТОМ? ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО БОГ НЕ БОЛЕЕ ВСЕМОГУЩ, ЧЕМ Я САМ, И БЕССИЛЕН ПРОТИВ ЗЛА, КАК МЛАДЕНЕЦ, ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО ЛЮБОВЬ В ЕГО ПОНИМАНИИ – ЭТО САДИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО МАССОВОГО УБИЙЦЫ, КОГДА-ЛИБО БРАВШЕГОСЯ ЗА ТОПОР!

– О'кей, – говорит падре с внезапной прямотой. – Я ошибаюсь, ты – прав. Я предлагал тебе все удобства веры. Подобно многим другим детям, ты только что разрушил устои официальной религии, мистер Правдоискатель. Ты знаешь, что ни я, ни любой другой священник не сможем ответить на эти вопросы. Теперь тебе придется строить свою собственную религию.

– Зачем? – говорю я. – Мне не нужна религия. Я обойдусь и без нее.

– И оставишь тайну нашего пребывания здесь неразрешенной?

– Оставить ее неразрешенной, – обратился я уже к Дикки, – означало бы признать, что есть нечто, до чего я не в силах додуматься. А я был уверен, что, если я достаточно сильно захочу, не останется ничего, что было бы недоступно моему пониманию. Для неофитов это стало бы первым принципом моей религии.

Я вернулся к своему небольшому представлению.

– Это нетрудно, – говорю я. – Любой ребенок может предложить что-нибудь получше, чем мир в виде бойни и Бог с ножами в руках.

– За это придется платить, – предупреждает священник. – Создай свою теологию, и станешь непохожим на всех остальных…

– Так это не цена, —насмехаюсь я, —а награда! Кроме того, никто ведь на самом деле не верит в Бессильного Бога или Бога-Убийцу? Это будет легко.

Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает.

Дикки наблюдал, поглощенный моим лицедейством.

– Как только он исчезает, – сказал я, – я начинаю нервничать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки? В течение следующих десяти лет, осторожно и спокойно, я вновь собрал все воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков. Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты показал мне, в чем я неправ.

Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом самодельной религии.

– Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, – медленно произнес я. Он кивнул.

– Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие человечество.

Он протестующе поднял руку.

– Бог не может нести ответственность только потому, что Он все это видит.

– Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он тем самым становится его причиной.

Он задумался над этим.

– Может быть, – сказал он осторожно.

– Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток.

Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на размышление.

– Может быть…

– Ты не уверен, – сказал я.

– Все это звучит странно, но я не могу найти ошибки.

– И я тоже. Меняется ли для тебя мир при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня?

– Продолжай, – сказал он.

– Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных.

– Это уже лучше.

Я кивнул.

– Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи.

Он поднял руку.

– Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь.

– Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу.

Он на минуту задумался над тем, о чем мы говорили. Затем кивнул.

– О'кей. Я готов к твоему вопросу.

– Какой Бог реален, Дикки? – спросил я. – Жестокий или бессильный?

Двадцать пять

Теперь он задумался уже надолго, потом засмеялся и тряхнул головой.

– Это не выбор! Я имею в виду: если приходится выбирать между Жестоким или Бессильным Богом, тогда зачем Он вообще нужен?

Глядя на него, я видел самого себя, каким я был много лет назад, решая ту же задачу.

– Выбора нет, – сказал я, – потому что ни один из них не существует.

– В самом начале, – сказал он, – не было ли какой-нибудь ошибки в вопросе?

Был ли я в его возрасте таким наблюдательным?

– Хорошо! Нереальным этот выбор становится благодаря ситуации: «Представь, что существует Бог, видящий все беды Земли». Смотри на это с любой стороны – а я занимался этим многие годы, – но в тот момент, когда представляешь, как Бог видит все беды и оставляет нас в беде, выбора между Жестоким и Бессильным не избежать.

– Что же получается? – сказал он. – Бога нет?

– Если принять, что пространство-время реально, что оно всегда было и всегда будет, тогда либо Бога не существует вообще, либо приходится выбирать между двумя богами.

– А если не принимать, что пространство-время реально?

Я поднял с земли камешек и почти горизонтально бросил вдоль склона холма. Я вспомнил время, когда я сам решил не принимать этого, просто ради интереса.

– Не знаю, – сказал я.

– Ну перестань! – Он вырвал пучок травы вместе с землей и швырнул, без всякой цели. – Ты ведь знаешь!

– Подумай об этом, а обсудим в следующий раз. – Не вздумай сейчас уйти, Ричард! ГДЕ МОЙ ОГНЕМЕТ?!

– А знаешь, Дикки, это был бы прекрасный холм для прыжков с парапланом. Ветер здесь обычно с юга?

– Здесь не бывает ветра, пока я не прикажу, – сказал он. – А сейчас, когда ты только что убил Бога, я приказываю тебе Его воскресить, иначе обещаю, что ты не уснешь!

– О'кей. Но я не могу его воскресить, потому что Он – это не Он.

– Он – это Она?

– Она – это Бытие, – сказал я.

– Начинаем, – сказал он, освобождая мне нашу сцену.

– О'кей. Я отказываюсь признавать Бога, беспомощного или равнодушного ко злу. Но я не отказываюсь признать всемогущую вселюбящую реальность.

– То есть ты возвращаешься к тому, с чего начал.

– Нет. Слушай. Это просто. – Я начертил в воздухе прямоугольник. – Это дверь, на которой написаны два слова: «Жизнь Есть». Если ты войдешь в нее, то увидишь мир, для которого это высказывание справедливо.

– Я не обязан верить, что Жизнь Есть, – сказал он, полный решимости не попасться вновь на мои предположения.

– Нет, не обязан. Если ты в это не веришь, или веришь, что Жизни Нет, или что Жизнь Иногда Есть Иногда Нет, или Смерть Есть, тогда мир должен быть просто таким, каким он кажется, – о цели и смысле можно забыть. Мы все – сами по себе, одни рождены под счастливой звездой, другие страдают всю жизнь, пока не умрут, и неважно, кто есть кто. Желаю удачи.

Я подождал, пока он постучал в те двери, открыл их и успел утратить интерес к тому, что за ними находилось.

– Довольно скучно, – сказал он и пригнулся, готовый к прыжку. – О'кей. Допустим, Жизнь Есть.

– Ты уверен?

– Я готов попробовать…

– Помни, что на двери написано Жизнь Есть, – сказал я. – Это не шутка. Если хочешь, на ней есть еще одна надпись, невидимая: НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.

– Жизнь Есть.

– ХА, ДИККИ! – издал я самурайский клич, и кривой меч блеснул в моей руке. – ЗДЕСЬ, В ГРОБУ, ЛЕЖИТ ТЕЛО ТВОЕГО БРАТА! ТАК СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?

– Жизнь Есть, – сказал он с верой. – НЕ Имеет Значения, Если Мне Кажется, Что Это Не Так.

Я накинул черный балахон, спрятал лицо под капюшоном, встал на цыпочки и глухим зловещим голосом произнес:

– Я – Смерть, мальчик, и я приду за тобой, когда настанет время, и ничто не может меня победить…

Я могу быть довольно зловещим: когда-то немножко упражнялся.

Он все еще цеплялся за истину, которую испытывал.

– Жизнь Есть, – сказал он. —И НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.

– Эй, парень, —сказал я, переодевшись в свою желтую спортивную куртку. – Ничего страшного. Ты же не думаешь, что твои туфли вечны, или вечна твоя машина, или твоя жизнь? Здравый смысл – все изнашивается!

– Жизнь Есть, – сказал он. —НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так.

Переодевшись самим собой, я сказал:

– Образы изменчивы.

– Жизнь Есть, – ответил он.

– Это легко говорить, когда у тебя все в порядке и ты счастлив, Капитан, —сказал я. —А что бы ты сказал, если бы истекал кровью, или был тяжело болен, или переживал, что тебя бросила девушка, что жена тебя не понимает, что ты потерял работу, что жизнь кончена и ты оказался на самом ее дне?

– Жизнь Есть.

– Есть ли ей дело до образов, до иллюзий?

Он задумался на мгновение. Каждый вопрос мог содержать подвох.

– Нет.

– Знает ли Она об их существовании?

Долгое молчание.

– Подскажи.

– Знает ли свет о темноте? – спросил я.

– Нет!

– Если Жизнь Есть, значит ли это, что Она знает только саму себя?

– Да?

– Не пытайся гадать.

– Да!

– Знает ли Она о звездах?

– …нет.

– Знает ли Она начало и конец? – спросил я. – Пространство и время?

– Жизнь Есть. Во веки веков. Нет.

Почему простые вещи так сложны, подумал я. Есть означает Есть. Не Была, или Будет, или Была Когда-то, или Могла И Не Быть, или Могла Бы Появиться Завтра. Есть.

– Знает ли Жизнь Дикки Баха?

Долгое молчание.

– Она не знает мое тело.

Теплее, подумал я.

– Знает ли Она… твой адрес?

Он засмеялся.

– Нет!

– Знает ли Она… твою планету?

– Нет.

– Знает ли Она… твое имя?

– Нет.

Как анкета.

– Знает ли Жизнь тебя?

– Она знает… мою жизнь, – сказал он. – Она знает мою душу.

– Ты уверен?

– Мне неважно, что ты говоришь. Жизнь знает мою жизнь.

– Можно уничтожить твое тело? – спросил я.

– Конечно, можно, Ричард.

– Можно ли уничтожить твою жизнь?

– Невозможно! – ответил он, удивленный.

– Да что ты, Дикки. Говоришь, тебя невозможно убить?

– Убить что? Любой может убить мой образ. Никто не может забрать мою жизнь. – Он задумался на миг. – Никто, если Жизнь Есть.

– Ну вот, – сказал я.

– Что «Ну вот»? – спросил он.

– Урок закончен. Ты только что вернул Бога к жизни.

– Всемогущего Бога? – спросил он.

– Жизнь всемогуща? – спросил я.

– В своем мире. В Реальном мире Жизнь Есть. Ничто не может уничтожить Жизнь.

– А в мире образов?

– Образы – это образы, – сказал он, – Ничто не может уничтожить Жизнь.

– Любит ли тебя Жизнь?

– Жизнь знает меня. Я неуничтожим. И я хороший человек.

– А если нет? Если Жизнь не видит образов, если Она не знает о пространстве и времени, если Жизнь видит только Жизнь и не знает Условий, может ли Она видеть, какой ты человек – хороший или плохой?

– Жизнь видит меня совершенным?

– Что ты думаешь? – сказал я. – Не это ли ты называешь любовью? Я жду замечаний.

Он долго молчал, прищурив глаза и закинув голову.

– Что здесь не так? – спросил я.

Какое-то время он смотрел на меня так, как будто в его руке был детонатор, способный разнести на куски мою прекрасную систему, на создание которой ушла вся моя жизнь. Но я не был его единственным будущим, у него впереди была своя жизнь, а прожить с идеями, в которые не веришь, невозможно.

– Скажи мне, – попросил я, ощущая биение своего сердца.

– Пойми меня правильно, – сказал он. —Я хочу сказать, что логически твоя религия, так, как ты ее изложил, может быть истинной. – Он мгновение подумал. – Но…

– Но…?

– Но какое она может иметь значение для меня как для Образа Человеческого Существа здесь, на Образе Земли? Твое «Есть» прекрасно, – сказал он,ну и что?

Двадцать шесть

Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек. Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая все глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и легкости.

– Разве тебе никогда не приходило в голову это «Ну и что?», – сказал Дикки. – Ты должен был об этом подумать.

Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически все.

– Ты послал Шепарда, – сказал я, – потому что хотел узнать все, что знаю я.

– Я его не посылал…

Я поднял еще один камешек, продолжая свое безмолвное исследование аэродинамики камней.

– Да, – сказал он. —Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим «Ну и что?».

Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они еще не достигли согласия!

– Помоги мне с этим, – сказал я. – Я хочу показать тебе все, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдешь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь?

Он кивнул.

– Но я также знаю кое-что еще: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал «Ну и что?», во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь.

– Нет, – сказал он. – Это не то, что…

– Я не стараюсь рассказать и объяснить тебе все так же ясно, как знаю это сам, но запомни, что я не могу принять на себя ответственность ни за кого, кто мне неподвластен, то есть ни за кого, кроме себя.

– Но я…

– Полагаться на других людей в поисках истины – все равно что полагаться на врачей в поисках здоровья, Дикки. Пользу мы получаем только в том случае, когда они оказываются на месте и правы, когда же они отсутствуют или ошибаются, у нас не остается шансов. Но если мы вместо этого всю свою жизнь учимся понимать то, что мы знаем, наше внутреннее знание всегда будет с нами, и, даже когда оно ошибается, мы можем изменить его, и в конце концов сделать его практически безошибочным.

– Ричард, я…

– Запомни, Капитан: причина, по которой я здесь, – вовсе не стремление переубедить тебя, или обратить в свою веру, или превратить тебя в меня. Я и так потратил немало сил на то, чтобы сделать Ричарда собой. Я – лидер только для самого себя. И, честно говоря, я бы чувствовал себя лучше, если бы ты перестал интересоваться мной, моими убеждениями и тем, почему я отличаюсь от других вариантов твоего будущего. Я должен тебе информацию, и я удовлетворяю твое любопытство. Я не обязан обращать тебя в свою веру, которая вполне может оказаться ложной.

В обмен на мою проповедь я получил долгое молчание. Честная сделка, подумал я, но ничего не сказал.

Он вздохнул.

– Я понимаю, что ты для меня не лидер, – сказал он, – и что ты не отвечаешь за то, что я совершу или не совершу до конца своей физической жизни или жизней в течение всей вечности. Я обязуюсь оградить тебя от всякого рода ущерба, реального или воображаемого, который может быть причинен правильным или неправильным использованием любого произнесенного тобой слова в любой ситуации в любом из вариантов будущего, который я могу избрать. Ясно?

Я отрицательно покачал головой.

– Что значит нет? До тебя что, не доходит? Я НЕ СЧИТАЮ ТЕБЯ СВОИМ ЛИДЕРОМ, ИЛИ ПРОВОДНИКОМ, ИЛИ УЧИТЕЛЕМ, НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО…

– Так не пойдет, – сказал я, – представь все в письменном виде.

На его лице отразилось удивление.

– Что? Я сообщаю тебе, что понимаю твое нежелание быть чьим-либо лидером, а ты отвечаешь, что так не пойдет?

Я протянул ему красивый гладкий камешек для броска.

– Я пошутил, – сказал я. – Просто раззадориваю тебя, Дикки. Я хочу быть уверен, что ты все понял, и не нужно мне никаких письменных обязательств.

Он не бросил камешек, а изучал его в своей руке.

– О'кей, – сказал он наконец. – Насчет «Жизнь Есть». Ну и что?

– Что ты знаешь об арифметике? – спросил я.

– Что знает об арифметике любой четвероклассник? – ответил он, понимая, что я опять к чему-то веду, и надеясь, что я не издеваюсь над ним снова. – Я знаю столько же, сколько любой другой.

– Это уже неплохо, —сказал я. —Я думаю, что Жизнь проявляется в Образах так же, как числа проявляются в пространстве-времени. Возьмем, к примеру, число девять. Или тебе больше нравится какое-нибудь другое число?

– Восемь, – сказал он, на случай, если девятка вдруг окажется моим трюком.

– Хорошо, возьмем число восемь. Мы можем написать его чернилами на бумаге, можем отлить его в бронзе, вырубить в камне, собрать в ряд восемь одуванчиков, осторожно поставить один на другой восемь додекаэдров. Сколько существует способов выразить идею восьми?

Он пожал плечами.

– Миллиарды. Бесконечное число.

– Но смотри, – сказал я. – Вот факел и вот молот. Мы также можем сжечь бумагу, расплавить бронзу, обратить камень в пыль, сдуть одуванчики, разбить додекаэдры на мелкие кусочки.

– Я понял. Мы можем уничтожить числа.

– Нет. Мы можем уничтожить только их образы в пространстве-времени. Мы можем создавать и уничтожать только образы.

Он кивнул.

– Но до начала времен, Дикки, как и в эту минуту, и тогда, когда время и пространство уже исчезнут, идея восьми существует, неподвластная образам. Когда произойдет второй Большой Взрыв и все будет разнесено на мельчайшие частицы, идея восьми будет так же спокойно и безразлично витать в пустоте.

– Безразлично?

– Вот тебе топор, – сказал я. – Разруби идею восьми так, чтобы она перестала существовать. Время не ограничено. Позови меня, когда закончишь.

Он засмеялся.

– Я же не могу рубить идеи, Ричард!

– И я тоже.

– Выходит, мое тело выражает мою истинную суть не лучше, чем написанное число выражает идею восьми.

Я кивнул.

– По-моему, ты слишком меня опережаешь. Не торопись.

Он замолчал.

– Какие еще есть числа? – спросил я, заинтересовавшись на миг, хочу ли я, чтобы он верил моим картинкам.

Мне все равно, верит он или нет, подумал я. Я хочу только, чтобы он понял.

– Семь?

– Сколько чисел восемь существует в арифметике?

Он секунду подумал.

– Одно.

– Вот именно. Идея каждого числа уникальна, другой такой же идеи не существует. Весь Принцип Чисел основывается на этой восьмерке, без которой он бы тотчас распался.

– Да ладно…

– Ты думаешь иначе? Хорошо, допустим, нам удалось уничтожить число восемь. А теперь быстро: сколько будет четыре плюс четыре? Шесть плюс два? Десять минус два?

– Ох, – сказал он.

– Наконец до тебя дошло. Бесконечное количество чисел, и каждое из них отлично от всех остальных, каждое так же важно для Принципа, как Принцип важен для него.

– Принцип нуждается в каждом из чисел! – сказал он. – Я никогда об этом не думал.

– У тебя все впереди, – сказал я. – Реальная, неразрушимая жизнь вне образов —и в то же время любое число может быть по желанию выражено в любом из бесчисленных иллюзорных миров.

– Каким образом мы меняемся? – спросил он. – Откуда приходит вера? Каким образом мы в одночасье забываем все истинное и превращаемся в бессловесных младенцев?

Я закусил губу.

– Не знаю.

– Что? Ты создал картинку, в которой не хватает одного фрагмента?

– Я знаю, мы вольны верить в любой тип пространства жизни, – сказал я. – Я знаю, что мы можем сделать ее занятным уроком и приобрести силу вспомнить, кто мы есть. Как мы забываем? Добро пожаловать в пространство-время, при входе проверьте память? Происходит что-то непонятное, стирающее нашу память во время прыжка из одного мира в другой.

Он улыбнулся при виде моей озадаченности – странная улыбка, которую я не понял, – и секунду спустя кивнул.

– Ладно, я моту обойтись без этой недостающей детали, – сказал он. – Что-то Происходит. Мы забываем. Поехали дальше.

– Как бы то ни было, попав в пространство-время, – сказал я, – мы вольны верить, что мы существуем независимо и сами по себе, и утверждать, что Принцип Чисел – нонсенс.

Он кивнул, собирая все вместе.

– Принцип не замечает пространства-времени, – сказал я, —потому что пространство-время не существует. Таким образом, Принцип не слышит ни страстной молитвы, ни злобных проклятий, и для него не существует таких вещей, как святотатство или ересь, или богохульство, или безбожие, или непочтительность, или отвращение. Принцип не строит храмов, не нанимает миссионеров и не затевает войн. Он не обращает внимания, когда символы его чисел распинают друг друга на крестах, рубят на куски и превращают в пепел.

– Ему все равно, – неохотно повторил он.

– Твоя мама о тебе заботится? – спросил я.

– Она меня любит!

– Знала ли она и волновалась ли она, что, когда ты последний раз играл в «воров и полицейских», тебя убивали по меньшей мере раз десять в час?

– Х-м-м.

– То же и с Принципом, – сказал я. – Он не замечает игр, которые так важны для нас. Можешь проверить. Повернись так, чтобы стоять спиной к Бесконечному Принципу Чисел, Бессмертной Реальности Числового Бытия.

Он переместился, немного повернувшись влево.

– Громко скажи: Я ненавижу Принцип Чисел!

– Я ненавижу Принцип Чисел, – произнес он без особой убежденности.

– Теперь попробуй так, – сказал я. – Мерзкий глупый Принцип Чисел ест искусственный сахар, рафинированное масло и красное мясо!

Он засмеялся.

– А вот с этим осторожнее. Капитан. Нам нужно набраться смелости, чтобы выкрикнуть это, иначе, если мы окажемся неправы, нас могут изжарить живьем: ГНИЛОЙ ЛЖИВЫЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ… МЕРЗКИЙ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ПРИНЦИП ЧИСЕЛ ГЛУПЕЕ НАВОЗНОЙ МУХИ! ОН ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ПОРАЗИТЬ НАС МОЛНИЕЙ В ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СВОЕГО ВШИВОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ!

Он сбился на слове «мерзкий» и дальше все выдумал сам, но закончил довольно энергичной бранью, которой Принципу вполне хватило бы, чтобы нас поджарить, если бы ему было до этого дело. Ничего не случилось.

– Значит, мы можем игнорировать Принцип, можем его ненавидеть, бранить, восставать против него, – сказал я, – и даже издеваться над ним. В ответ – ни малейшего признака Грома Небесного. В чем же дело?

Он надолго задумался над этим.

– Почему Принцип проявляет безразличие? – спросил я.

– Потому что он не прислушивается, – сказал он наконец.

– То есть мы можем проклинать его безнаказанно?

– Да, – сказал он.

– Неправильно.

– Почему? Он ведь не слушает!

– Он не слушает, Дикки, – сказал я, – но слушаем мы! Когда мы поворачиваемся к нему спиной, что происходит с нашей арифметикой?

– Ничего не складывается?

– Ничего. Каждый раз ответы получаются разными, бизнес и наука гибнут в путанице. Стоить нам отбросить Принцип, как от этого начинаем страдать мы сами, вовсе не Он.

– Веселенькие дела! [8]8
  Англ. – Holy cow


[Закрыть]] – сказал он.

– Но вернись к Принципу, и в тот же миг все заработает опять. Ему не нужна апология – Он бы ее не услышал, даже если бы мы кричали. Никому не посылается никаких испытаний, нет никакой кары, нет Грома Небесного. Возвращение к Принципу внезапно вносит порядок во все наши подсчеты, ибо даже в играх иллюзорного мира он сохраняет свою реальность.

– Интересно, – сказал он, не столько веря, сколько следя за ходом моей мысли.

– Наконец-то я тебя поймал, Дикки. Теперь давай вместо Принципа Чисел подставим Принцип Жизни.

– Жизнь Есть, – сказал он.

– Чистая жизнь, чистая любовь, знание своей чистой природы. Допустим, что каждый из нас – совершенное и уникальное выражение этого Принципа, что мы существуем вне пространства-времени, что мы бессмертны, вечны, неуничтожимы.

– Допустим. Что дальше?

– Значит, мы вольны делать все, что хотим, исключая две вещи: мы не можем создавать реальность и не можем ее уничтожить.

– А что мы можем делать?

– Чудесное Ничего во всех его драгоценных формах. Когда мы приходим в фирму «Жизнь Напрокат», что мы ожидаем получить? Мы можем перепробовать неограниченное число иллюзорных миров, можем арендовать рождения и смерти, трагедию и радость, мир, катастрофы, насилие, благородство, жестокость, рай, ад, можем взять домой убеждения и насладиться каждой их мучительной невыносимой радостной восхитительной микроскопической деталью. Но до начала времени и после его конца Жизнь Есть и Мы Есть. Единственное, что нас больше всего пугает, как раз и невозможно; мы не можем умереть, нас нельзя уничтожить. Жизнь Есть. Мы Есть.

– Мы Есть, – сказал он равнодушно. – Ну и что?

– Скажи мне сам, Дикки. В чем разница между жертвами обстоятельств, попавшими в жизни, о которых они не просили, и хозяевами выбора, способными изменять жизнь по своему желанию?

– Жертвы беспомощны, – сказал он. – Хозяева – нет.

Я кивнул.

– Вот тебе и «Ну и что?».