Текст книги "Бегство от безопасности"

Автор книги: Ричард Дэвис Бах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Девятнадцать

Это вне сферы моих интересов, думал я, уставившись в зеркало невидящим взглядом и растирая по щекам лосьон после бритья. Медицина – это ложный путь.

Меня ошеломляет ханжество медицины и ужасают ее догмы. Лекарство от любой болезни – это же абсурд, чистое безумие. Каждый пузырек – приобретенный в открытую или из-под полы, легально или нелегально, по назначению врача или без него – отдаляет нас от осознания нашей завершенности и от возможности различить истинное и ложное. Лучшее лечение – прекратить принимать лекарства, все без исключения, независимо от их происхождения и назначения. С моей стороны преступно поддерживать людей, которые относятся к человеческому телу как к механизму, а не вместилищу разума, людей, которые видят только поверхность вещей и не в состоянии проникнуть в их глубину.

Лесли – моя противоположность. Она способна часами изучать медицинскую литературу, сидя в кровати с расширенными от любопытства глазами. Иногда она хмурится, недовольно ворча: «Правильное питание, упражнения – как они могут об этом забывать?», но в общем, сложность медицинских заключений доставляет ей удовольствие.

Она может читать все, что ей угодно, напомнил я себе, вплоть до учебников черной магии, если ее это заинтересует. Но moi?[5]5
  Я – (франц.)


[Закрыть] Поддерживать систему помешанных на лекарствах белых халатов, слишком занятых собой, чтобы обратить внимание на целый спектр наших творческих болезней? Нет уж!

В таком состоянии духа я одевался на больничный благотворительный бал.

Лесли сочла это приглашение привилегией, дающей нам возможность внести хоть какой-то вклад в битву прогресса с неизлечимыми болезнями и мучительным умиранием.

– Что ж, идем, – согласился я.

Я не часто вижу свою жену в вечернем платье. Полное крушение всех принципов, отступление побежденного сознания – разве это высокая цена за такое зрелище?

Я втиснулся в свой самый темный пиджак, прицепил на лацкан маленький значок с изображением Сессны и протер его большим пальцем.

– Не поможешь ли мне управиться с этим, милый, – донесся из ванной голос жены. – В талии нормально, а в груди – не пойму, то ли платье село, то ли я полнею…

Я всегда готов протянуть руку помощи, поэтому тотчас бросился в ванную.

– Вот здесь. Спасибо, – сказала она, взглянув в зеркало.

Она поправила рукав.

– Как по-твоему, это подойдет?

Услышав за своей спиной стук падающего тела, она выждала минуту, повернулась, чтобы помочь мне подняться, прислонила меня к косяку и стала ждать словесной оценки.

Платье было шелковисто-черным, с большим вырезом впереди и с длинным разрезом сбоку на юбке. Возникало впечатление, что оно охватывает все тело в долгом, чувственном объятии.

– Мило, – с трудом вымолвил я. – Очень мило.

Я попятился назад и стал причесываться. Хоть мне это все равно не удастся, подумал я, любой ценой я должен произвести на балу впечатление, что эта женщина – со мной.

Она тщательно изучала свое отражение, уже сверив его с сотней суровейших стандартов, и все же сомневалась:

– Это ведь выглядит не слишком вызывающе, правда?

Мой голос меня не слушался.

– Это выглядит просто восхитительно, – наконец произнес я, – пока ты остаешься в этой спальне.

Она сердито глянула на меня в зеркало. Когда Лесли одета официально, в ней начинает говорить ее бескомпромиссное голливудское прошлое, а это уже серьезно.

– Ну же, Ричи! Скажи мне, что ты думаешь на самом деле, и если оно выглядит чересчур… то я его сниму.

Сними, подумал я. Давай сегодня вечером вообще останемся дома, Лесли, давай отправимся в другую комнату и там необычайно медленно, дюйм за дюймом, снимем твое удивительное, с церемонии вручения Оскара, платье и на всю следующую неделю забудем о том, что нужно куда-либо идти.

– Нет, – ответил я вслух, презирая себя за утраченный шанс. – Это отличная маленькая вещица, и она очень тебе идет. Подходящее, я бы даже сказал – исключительно подходящее платье для сегодняшнего бала. Сегодня полнолуние, так что полиция, скорее всего, вообще не отвечает на звонки.

Она все еще сомневалась.

– Я купила его как раз перед тем, как мы познакомились. Ричи, этому платью уже двадцать лет, – сказала она. – Может быть, лучше надеть белое шелковое?

– Может, и лучше, – ответил я ей в зеркало. – Безопаснее, это точно. Никто в этом городе никогда в своей жизни не видел такого платья.

Двадцать лет, подумал я, и никакая деликатность не может наставить меня отвести взгляд. По-моему, она меня околдовала. Лесли всегда умела одеваться, и при желании могла поразить пим любого, но сегодня явно будет массовое убийство.

Я вспомнил фразу, которую когда-то, еще до нашего знакомства, записал на листке, а потом, много лет спустя, нашел его на дне одной из папок: «Влюбленные, принимающие идеалы друг друга, с годами становятся все более привлекательными друг для Друга». Сейчас все сбывалось, и эта женщина в зеркале, решающая, надевать ли ей ожерелье в одну или в две нитки, была моей женой.

Я смотрел на нее с удивлением. Кажется ли она мне такой прекрасной оттого, что я смотрю на нее пристрастным взглядом влюбленного, который не видит перемен и недостатков, очевидных всему миру? Или это на самом деле свершается наш дар друг другу – из года в год выглядеть все лучше?

Не курить, не пить, никаких наркотиков, никаких интимных связей на стороне. Без мяса, без кофе, без жиров и шоколада, без переутомлений и стрессов. Все делать не спеша, меньше пищи, больше тренировок, работа в саду и параплан, плавание и йога, свежий воздух и натуральные соки, музыка и учеба, разговоры и сон. Каждый пункт в этом списке – результат упорной борьбы с самим собой и лавиной обстоятельств, отдельная цель, достигнутая серией побед и поражений. Шоколад – моя основная проблема, безжалостные рабочие дни – беда для Лесли.

– Нельзя, отказавшись от всего этого, не получить хоть что-нибудь в награду, – произнес я вслух.

– Что ты сказал?

Через несколько минут нам пора выходить. Она пытается уложить направо светлый локон, который упрямо стремится влево. Слишком поздно переодеваться, и платье-убийца пойдет с нами. Как они все-таки умудряются шить женскую одежду, которая повторяет такие невероятные изгибы?

– Ты так прекрасна, что мне даже дышать стало трудно.

Она отвернулась от зеркала и улыбнулась мне.

– Ты действительно так считаешь? Она протянула мне руки.

– Ох, Вуки, спасибо тебе. Извини, что я немного рассеяна. Просто я хочу, чтобы тебе не было стыдно показаться со мной на людях.

Я обнял ее, прервав эти глупости. Почему все-таки внешность так важна? Когда-то мне казалось, что физическая красота – вовсе не обязательное качество в партнере. Я, правда, требовал этого качества, но не понимал почему… Разве не то, что находится внутри нас, главное?

Должно быть, я понял что раньше, чем почему. Не обладай мы с женой физической привлекательностью в глазах друг друга, мы никогда не смогли бы удержаться вместе в тех страшных житейских бурях, когда все остальное рушилось. «Я ее не понимаю, – не раз скрежетал я зубами. – Чертова педантичная упрямица! Если бы она не была так красива, клянусь, я бы бросил ее навсегда».

А ведь в моей жизни были красивые женщины, которых я оставлял без сожаления, когда мы получали друг от друга все, ради чего встретились. Некоторые женщины, яркие при первой встрече, становятся неинтересными, когда ты узнаешь их ближе. И наоборот, существуют женщины-друзья и родные души: они оказываются тем прекраснее, чем глубже ваша дружба.

Так ли это с Лесли? Мог ли я вообразить, что Ее Величество Красота задержится с нами и даже засияет еще ярче? Такое произошло со мной лишь один раз в жизни – и эта женщина сейчас стоит передо мной.

Она закончила себя разглядывать, обернула плечи черной шелковой накидкой и взяла сумочку.

– Я готова!

– Отлично!

– Ты меня любишь?

– Да, – ответил я.

– А я даже не знаю за что…

– За то, что ты – любящая, теплая, остроумная, находчивая, добрая, любознательная, чувственная, смышленая, творческая, спокойная, многогранная, свободная, открытая, общительная, ответственная, блистательная, практичная, восхитительная, прекрасная, уверенная, талантливая, выразительная, аккуратная, проницательная, загадочная, изменчивая, любопытная, беззаботная, непредсказуемая, сильная, решительная, предприимчивая, серьезная, искренняя, отважная и мудрая.

– Здорово! Теперь я постараюсь вообще не опаздывать!

Двадцать

Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гудом на балу в Ноттингеме. Люди весело болтали, качая головами, смеялись и потягивали шампанское из хрустальных бокалов на длинных ножках. Попался, подумал я: воинствующий драгофоб[6]6
  Противник лекарств. – Прим. перев.


[Закрыть] окружен врачами всех видов. При первом же Аспириновом Тосте моя участь будет решена – они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня пальцами.

Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы в те высокие французские двери, превратив их в груду осколков и щепок, перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и исчезну в ночи.

Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада, торгующий полетами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, – что у меня может быть общего с собравшимися здесь светилами? Зачем мне, человеку, который посвятил себя самому малочисленному движению в мире – Все-Лекарства-Есть-Зло, – врываться на бал Большинства?

Полюбоваться своей женой, вспомнил я.

Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку.

Я взял ее за руку, выждал один-два такта на краю паркетного поля, позволил этому полю превратиться в пшеничное, и мы поплыли по нему. Величие и Грация, две изысканные мелодии Австрии, летящие по смелым штраусовским изобарам. Я не знаю, как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в точности такими.

– Можно подумать, этим медикам не хватает их ежедневной анатомии, – заметил я, кружась с ней в танце.

– Да? – спросила она царственно.

Ее волосы развевались от быстрых движений.

– Видимо, так. С тех пор, как ты вошла, я еще не видел ни одного мужского затылка.

– Глупости, – ответила она, хотя то, что я сказал, в основном было правдой.

Как спокойно было, когда я не умел танцевать по-настоящему! Нет ничего легче и безопаснее, чем медленно переступать с ноги на ногу, как это делал я.

Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить это, мне пришлось самому учиться танцевать, нелепо спотыкаясь в каком-то зале в окружении зеркал. К черту. Я сказал жене, что не для того я прожил так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чем бы то ни было.

Лесли не согласилась со мной и посещала уроки танцев без меня, возвращаясь по вечерам такой сияющей, что я только диву давался – как можно получать такое удовольствие от танцев?

Она показала мне одно-два движения, и в какой-то момент учиться танцевать вместе с ней стало интереснее, чем сохранять безопасность и достоинство.

Конечно, все мои страхи стали явью. На многие недели я превратился в чудовище, бежавшее из подвала Франкенштейна, даже хуже. Электроды в его искусственном мозгу сверкали, наверное, слабее моих начищенных до блеска ужасных ботинок, беспощадно крушивших все менее подвижное, чем проворная ножка моего инструктора. Главное – настойчивость, остальное – вопрос времени.

Сейчас я полностью покорился музыке, не видя никого, кроме Лесли. Спасибо тебе, смелый Ричард недавнего прошлого, за то, что ты решился, наконец, разрушить свое безопасное невежество. Чувствовать музыку было удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это.

– Когда ты был маленьким мальчиком, Вуки, тебе иногда не казалось, что ты попал на Землю откуда-то со звезд?

– Хм, я был в этом уверен.

Я вспомнил свои самодельные телескопы. Смотреть в их окуляры было равнозначно поискам родного дома через иллюминаторы космического корабля.

– Я тоже, – сказала она. – Не то чтобы с какой-нибудь известной существующей планеты, а просто Оттуда.

Я кивнул, огибая другие пары, кружившиеся кто по левой, кто по правой спирали.

– Если бы кто-нибудь попросил меня показать, в каком направлении находится мой дом, я бы указал вверх; до недавнего времени я не мог этого объяснить, – сказал я.

Она подняла голову.

– Я не могу указать внутрь себя: там – небольшое пространство, заполненное внутренними органами так, что едва остается место для дыхания. Не могу я также указать ни влево, ни вправо – эти направления ведут только к другому здесь. Единственное оставшееся направление – вверх, прочь от Земли. Вот почему я так долго испытывал ностальгию по звездам.

– А я испытываю ее до сих пор, – сказала она. – Если на нашу крышу приземлятся инопланетяне, попросим их забрать нас домой?

Эта картина вызвала у меня улыбку. Наша крыша не выдержит летающую тарелку. Сможем ли мы полететь с пришельцами, которые раздавили нашу кухню?

– Они не смогут вернуть нас домой, – заметил я, – потому что наш дом – не звезды. Как указать направление к дому, который лежит в другом пространстве-времени?

– Должны же быть карты, – предположила она.

Я ничего не смог ответить и задумался о том, что она только что сказала. Тем временем мелодия вернулась к своему началу, вздохнула и наконец остановилась.

Карты существуют, подумал я. Тогда, давным-давно, я указывал не в сторону звезд, а в сторону от Земли. Зная где-то глубоко внутри, что планета не может быть домом, я пытался показать, что дом – это вовсе не какое-то «где», однако до недавнего времени подлинный смысл всего этого до меня не доходил.

Мы прошли к нашему столу и встретили там две незнакомые пары – доктора с женой и больничного администратора с мужем. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать после стандартного «Как поживаете?».

Ощущаете ли вы хоть какую-то ответственность за бурлящее вокруг аптечно-ориентированное общество? Дает ли вам счастье вера в то, что все мы – только беспомощные пассажиры наших тел? Правда ли, что среди врачей, как ни в одной другой профессиональной группе, свирепствует страх смерти и высокий процент самоубийств?

Мне пришло в голову спросить, есть ли среди присутствующих умбрологи.

Умбрологи???

Врачи, которые лечат заболевания тени, объяснил бы я: переломы тени, ее деформацию, отсутствие тени, гиперумбрию – ненормальную активность тени.

Умбрологи, знаете ли. Так есть здесь умбрологи?

Безумие, рассмеялись бы они. Что бы ни делало тело, тень только повторяет его движения.

Такое же безумие, ответил бы я им, забывать, что наше тело тоже только следует движениям нашей веры. Так что, ни одного умбролога, только врачи? И потом я бы удалился.

Вслух, однако, я ничего такого не сказал и никуда не удалился.

– Вы летаете на Скаймастере? – спросила меня администратор.

Я взглянул на нее: неужели врачи умеют читать мысли?

– Ваш значок – пояснила она.

– Это ведь Сессна Скаймастср, не так ли?

– О да, конечно, – ответил я. – Немногие его замечают.

– А у меня Сессна 210[7]7
  Cessna-210 «Centurion»


[Закрыть],сообщила она. – Почти Скаймастер, только с одним двигателем.

– Сессна, Сессна, Сессна, – вмешался другой врач. – Наверное, за этим столом я – единственный, кто летает на Пайперах. Посмотрел бы я, как кто-нибудь из вас посадит Твин Команч.

– Дроссель до отказа и ручку немного на себя, – сказал я. – Это не так уж и сложно.

К моему удивлению, он улыбнулся.

Через минуту я взглянул на Лесли, а она в ответ невинно пожала плечами: мол, никогда не знаешь… вечеринка с танцами и разговорами о самолетах… быть может, это не так уж плохо.

Так и прошел этот вечер. Мы часто танцевали. Я вспомнил, что среди врачей немало авиаторов, и в этом зале их было множество. К полуночи мы уже перезнакомились с доброй дюжиной из них, и они оказались приятными людьми. Невероятно, но я чувствовал себя дома.

Что ж, у них иной взгляд на вещи, но это еще не конец света. Они делают то, чему их научили, и вовсе не навязывают людям медицину силой. По крайней мере, в небе нам всем хватает места.

Аспириновый Тост не состоялся, и мне не пришлось спасаться бегством по крышам. По-моему, это была фантазия девятилетнего Дикки, затаившегося и напряженно наблюдавшего моими глазами.

Платье-убийца выглядело великолепно, хотя и не вызвало падежа среди мужчин и замешательства среди женщин, каждая из которых была по-своему очаровательна.

– Я узнала сегодня так много нового, – сказала жена по дороге домой.

– По пунктам, пожалуйста.

Она улыбнулась.

– Во-первых, как мы танцевали. В сравнении с тем, что было раньше, сегодня все просто замечательно. Мы делаем успехи, и это меня очень радует.

– Меня тоже.

– Во-вторых – ты. Тебе понравилось нарядиться и пойти на бал! Притом с людьми, верящими в медицину. Я, конечно, не подала и виду, но ожидала, что ты сегодня заведешься до драки и, окруженный превосходящим противником, будешь сражаться насмерть за идею, что раз тело и душа – одно целое, то зачем же применять химию, ведь смена образа мыслей… и так далее.

– Я сдержался.

– Потому что многие из них летают, как и ты. Если бы они не были пилотами, ты бы счел их слугами Дьявола Фармакологии, обреченными гореть в аду. Но раз они тоже летают, ты увидел в них себе подобных людей и даже ни разу не назвал их Чертовыми Белыми Халатами.

– Просто я от природы очень вежлив.

– Только когда тебе не угрожают, – заметила она. – А ты понял, что тебе не угрожают, когда увидел, что они тоже любят летать.

– Ну, в общем, да.

– В третьих, мне понравился наш маленький диалог о доме. В самом деле, большую часть жизни я чувствовала себя одинокой. И не потому, что я постоянно переезжала с места на место, а потому, что я на самом деле одинока. Я думаю совершенно по-иному, чем думают там, где я выросла, – мама или отец, или кто-либо еще из нашей семьи.

– Ты думаешь так же, как и твоя семья, милая, – сказал я. – Голько твоя семья – не те люди, которых ты привыкла называть этим словом.

– Думаю, ты прав, – сказала она. – Пока я этого не понимала, я была одинокой. А потом я встретила тебя.

– Меня? – переспросил я удивленно. – Ты вышла замуж за Человека-Который-Во-Всех-Отношениях является твоим братом?

– Я бы снова так поступила, – сказала она без стеснения. – Сколько людей вокруг, Ричи, которые считают себя особенными, не похожими на других одиночками, хотя на самом деле они еще просто не обрели свою настоящую семью!

– Если бы мы не страдали от своей непохожести и одиночества, если бы мы не блуждали во тьме, мы бы никогда не ощутили радость возвращения домой.

– Снова о доме. Скажи, что, по-твоему, является домом?

– Дом, мне кажется, – начиная фразу, я еще не знал, как она закончится, – это знакомое и любимое.

Тут я ощутил внутри характерный щелчок, который раздается каждый раз, когда получаешь правильный ответ.

Разве не так? Ты садишься за пианино, просто чтобы сыграть для себя знакомую и любимую мелодию, —чем не возвращение домой? Я сижу в кабине маленького самолета – и это тоже мой дом. Мы с тобой вместе, ты и я,значит, сейчас наш дом – в этом движущемся автомобиле; в следующем месяце нашим домом может стать какой-нибудь другой город. Мы дома, когда мы вместе.

– Значит, наш дом не среди звезд?

– Дом не является неким определенным местом. «Знакомое и любимое», мне кажется, вовсе не означает «сбитое гвоздями», «крытое черепицей» или «основательное». Мы можем привязываться к гвоздям и крышам, но стоит в наше отсутствие изменить их взаимное расположение, как, вернувшись, мы воскликнем: «Что это за груда досок?» Дом – это определенный порядок, который нам дорог, в котором можно безопасно быть самим собой.

– Отлично сказано, Вуки!

– И я бьюсь об заклад, что до того, как мы выбираем жизнь на Земле, существует еще какой-то любимый нами порядок, откуда мы приходим и который не имеет ничего общего ни с пространством, ни с временем, ни с материей.

– И то, что мы находимся здесь, вовсе не означает, что мы забыты, – произнесла она. – У тебя не бывает таких моментов, милый, когда тебе кажется, что ты почти припоминаешь… почти помнишь…

– Шестой класс!

И в этот момент, в машине, рядом с женой, без малейших признаков присутствия Дикки, все это было со мной, как будто никогда и не стиралось из памяти.

Двадцать один

– Шестой класс был толпой, Лесли, что я делал в толпе?

Ранчо и водонапорная башня превратились в воспоминания, море шалфея и камней превратилось в море опрятных домиков, дрейфующих в медленном калифорнийском течении травянисто-зеленых предместий.

Как много учеников в школе, думал я. Никто из них не смог бы запрячь и оседлать ослика, но каким-то образом большинство из них оказались неплохими ребятами. Ограниченными, но не плохими.

Они, в свою очередь, несколько дней с любопытством разглядывали меня, но приехать в Калифорнию из Аризоны – совсем не то, что приехать из Нью-Йорка или Бельгии. Я был безобиден, почти не отличался от них, и со временем, когда прошла новизна ощущений, я был принят на равных, еще одна щепка в бурном потоке.

– Баджи, я чокнутый?

– Да.

После уроков мы медленно ехали по пустынной осенней улице на велосипедах, бок о бок, и листья платанов хрустели под толстыми шинами.

– Не говори да, пока я не расскажу тебе, почему я думаю, что я – чокнутый. Ведь если я, то и ты тоже.

– Ты не чокнутый.

Сомневаюсь, чтобы в начальной школе имени Марка Твена нашелся кто-нибудь умнее Энтони Зерба. Без сомнения, никто не мог состязаться с ним в быстроте ума, силе или в беге, а также в надежности, когда требовалась его помощь.

– Баджи, ты ребенок? – спросил я.

– Да. Строго говоря, это так. Мы оба дети – ты и я.

– Точно – строго говоря. Но внутри, в душе, ты ощущаешь себя ребенком?

– Конечно, нет, – сказал он, убрав с руля руки и продолжая ехать так, немного впереди меня. Он притормозил на секунду, и мы поравнялись. – В душе я намного старше некоторых взрослых, взять хотя бы мистера Андерсона. Но мое тело отстает. Я еще не умею зарабатывать деньги, не могу жениться или купить дом. Мне не хватает роста. Я еще не получил всей информации, в которой нуждаюсь, однако внутри, как личность, я уже взрослый.

– Значит, по-твоему, мы считаемся детьми не потому, что мы бесполезны, а потому, что нам еще необходимо время, чтобы получить всю эту информацию и вырасти, а когда мы станем взрослыми, мы будем ощущать себя точно так же, как сейчас, разве что будем знать больше всяких полезных мелочей.

– Скорее всего, ты прав, – неуверенно сказал он. – Внутри мы будем чувствовать себя так же.

– Неужели тебя это не тревожит?

– С какой стати?

– Мы такие же взрослые, но только бессильные, Баджи! Разве тебе нравится быть бессильным?

– Нет. Я бессилен, но, в отличие от тебя, я…

Он остановился на середине фразы, и, подняв обе ноги, у перся ими в руль. Мы разогнались по Блэкторн-стрит, спускающейся вниз по невысокому холму.

– В отличие от меня ты что?

– Я терпеливый, – крикнул он, перекрывая ветер. – Меня не беспокоит, что деньги зарабатывает мой отец, а не я. Меня не беспокоит, что я еще ребенок. Мне еще многому нужно научиться, пусть это всего лишь мелочи.

– А мне это не нравится. Если внутри я взрослый… Должен быть тест, пройдя который, человек имеет право называться взрослым, независимо от его возраста.

– Всему свое время, – сказал он.

Мой товарищ вернул ноги на педали, ухватился за руль, свернул к бровке и, в последний момент перед ударом вздернув переднее колесо на целый фут от земли, запрыгнул на тротуар. Давно позабыты те дни, когда велосипеды приводили меня в ужас, и я каждый раз бежал жаловаться маме, когда Рой пугал меня, сажая на сиденье и толкая велосипед вперед.

Я въехал на тротуар вслед за Зербом, но только дождавшись ближайшей подъездной дорожки, где бордюрный камень отсутствовал. Я подумал о разнице между нами.

– Тебе не кажется, что ты – особенный?

– Ага, – сказал он и, стоя на педали с одной стороны велосипеда, въехал на лужайку перед своим домом и остановился. – А ты?

Я тоже остановился, замер на педалях, пока велосипед не начал терять равновесие, потом соскочил и положил его на траву.

– Конечно, я – особенный, – сказал я. – Все мы особенные! Назови мне хоть одного в нашем классе, хоть одного во всей школе Марка Твена, кто планирует вырасти и стать неудачником!

Зерб сел на траву, скрестив ноги и опершись о сиденье своего велосипеда.

– Но ведь все так и происходит. Что-то случается между временем, когда мы уверены в том, что мы – особенные, и временем, когда мы начинаем понимать, что это не так и что мы – обыкновенные неудачники.

– Со мной такого не случится, – сказал я. Он засмеялся.

– Откуда ты знаешь? Откуда такая уверенность? Может быть, мы на самом деле еще не взрослые. Может быть, взрослым человек становится только тогда, когда перестает считать себя кем-то особенным. Может, быть неудачниками под силу только взрослым?

– Иногда по утрам я, проснувшись, выхожу из дома, и воздух такой… зеленый, понимаешь? Воздух говорит тебе: «Сегодня что-то случится! Сегодня случится что-то очень значительное». И хотя, сколько я помню, ни разу ничего такого не случалось, но это ощущение… Вроде бы ничего не происходит, но в то же время происходит. Ты понимаешь, о чем я?

– Может быть, тебе просто очень хочется, чтобы что-то произошло?

– Я не выдумываю, Бадж! Честное слово, я ничего не выдумываю. Что-то действительно есть такое, и это что-то будто зовет меня. Ты ведь тоже это слышишь, разве нет? Я имею в виду, ты тоже иногда это чувствуешь?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

– Это как бы свет внутри меня, – сказал он, – как будто я проглотил звезду.

– ТОЧНО! И хоть ты тресни, тебе никогда не найти эту звезду, даже с микроскопом величиной в дом!

Мой друг лег рядом с велосипедом и наблюдал за опускающимися сумерками сквозь деревья.

– Днем звезды не увидишь. Нужно закрыть глаза, словно приспособиться к темноте, и тогда увидишь этот слабый свет вдали. Ты это видишь. Дик?

Только близкие друзья могут так разговаривать, подумал я.

– Этот свет – серебристая якорная цепь, уходящая из виду в глубокие воды.

– Глубокие воды! – сказал он. – Ой, точно! А мы ныряем, скользим в глубину, и там глубоко-глубоко цепь приводит к якорю – затонувшей звезде.

Я чувствовал себя дельфином, который вырвался из неволи в открытое море и нашел там друга-близнеца. Не один я чувствовал Нечто, влияющее на нас, – Нечто, не поддающееся словесному описанию.

– Так ты это знаешь, Бадж! Светящийся якорь! Я плыву к нему, и даже если все плохо, все прекрасно. Я погружаюсь все глубже, моя лодка уже не видна на поверхности, а якорь светится ярче самой яркой лампочки и он – внутри меня.

– Да, – сказал он задумчиво и уже без улыбки. – Он действительно там.

– Что же ты собираешься с ним делать? Ты знаешь, что этот… свет… там, и что теперь?

– Думаю, я подожду.

– Ты подождешь? Черт, Бадж, как ты можешь ждать, зная, что оно там?

Надеюсь, он понял, что в моем голосе звучало разочарование, вовсе не злоба.

– А что я еще могу сделать? Вот ты. Дик, что делаешь в свои зеленые утра?

Он сорвал травинку и пожевал ее чистый твердый стебель.

– Мне хочется бежать. Как будто где-то неподалеку спрятан космический корабль, и, если бы я знал, в каком направлении бежать, я бы его нашел стоящим с открытым люком, а в нем – те, кто меня знает, кто вернулся за мной после долгого отсутствия. И вот дверь закрывается – шшшшшшшшшшшшшш, и корабль взлетает – мммммммммммм, и внизу – мой дом, но никто не видит ни меня, ни корабль, а он просто поднимается все выше и выше, и вот я уже среди звезд, почти дома.

Мой друг вращал пальцем переднее колесо своего велосипеда, словно медленную пустую рулетку.

– Ты поэтому спрашивал, не сумасшедший ли ты?

– Отчасти.

– Что ж, – сказал он, – ты действительно сумасшедший.

– Да, и ты тоже.

– Я – нет, – сказал он.

– А как насчет проглоченной звезды?

Он засмеялся.

– Я рассказал об этом только тебе.

– Спасибо.

– И лучше, – сказал он, – если ты не будешь об этом много болтать.

– Думаешь, я рассказываю об этом всем подряд? – сказал я. – Это – в первый и последний раз. Но мы ведь и вправду особенные, и ты тоже это знаешь. Не только ты и я, а мы все.

– Пока не вырастем, – сказал он.

– Брось, Баджи. Ты же в это не веришь.

Он встал в тусклом свете, поднял велосипед и покатил его за дом.

– Не торопись ты так. На все это нужно время. Если ты хочешь всегда помнить о том, кто ты, лучше найди способ никогда не стать взрослым.

Возвращаясь домой в темноте, я размышлял над этим. Может быть, мой корабль никогда меня не найдет. Может быть, я сам должен его найти.

Лесли, продолжая слушать, свернула направо, остановилась у знака «Стоп», и машина снова помчалась по широкой пригородной улице.

– Ты никогда мне об этом не рассказывал, – сказала она. – Каждый раз, когда я уже начинаю думать, что знаю о тебе все, ты выдаешь что-то новое.

– Я не хочу, чтобы ты знала все. Чем больше ты спрашиваешь, тем больше я вспоминаю.

– Правда? Расскажи мне.

– Эти зеленые времена! Иногда мне казалось, что я уже знаю, как все устроено, кто я, почему я здесь и что произойдет дальше. Это нельзя было выразить словами, я просто чувствовал. Это то, о чем я просил, и вот оказался здесь, на этой маленькой планете, в мире иллюзий. Отверни занавес, и там будет настоящий дом. Просто поворот сознания.

– Но занавес опять все закрывал, правда? – сказала она. – Со мной это бывало.

– Да. Он всегда закрывался опять, словно над моим частным кинотеатром закрывалась крыша, и я снова оказывался в темноте и мог видеть лишь, как проходит моя жизнь, в двух измерениях, только похожих на четыре.

Я чувствовал, как Дикки прислушивается внутри меня.

– Однажды во Флориде, возвращаясь в казармы после ночных полетов, я посмотрел вверх, и там был этот гигантский занавес, словно целая галактика Млечный Путь, край которого вдруг на минуту приподнялся. Я замедлил шаг и замер, как вкопанный, глядя в небо.

– Что же было на другой стороне? – спросила она. – Что ты увидел?

– Ничего! Разве это не странно? Когда эта светящаяся завеса отошла, на ее месте остался не какой-то вид, а удивительное чувство радости: Все хорошо. Все просто замечательно. Потом завеса постепенно вернулась на свое место, и я стоял в темноте, глядя на уже обычные звезды.

Я посмотрел на нее, вспоминая.

– То чувство никогда больше меня не покидало, Вуки.

– Я не раз видела тебя в ужасном бешенстве, милый, – сказала она. – Я видела тебя в такие моменты, когда ты вряд ли мог думать, что все в порядке.

– Верно, но разве с тобой так не бывало: скажем, ты играешь в какую-нибудь игру и так увлекаешься, что начинаешь забывать, что это – всего лишь игра.

– Я почти все время об этом забываю. Я считаю, что реальная жизнь реальна, и думаю, что и ты так считаешь.