Текст книги "О скитаньях вечных и о Земле (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 92 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Ветер
В тот вечер телефон зазвонил в половине шестого. Стоял декабрь, и уже стемнело, когда Томпсон взял трубку:
– Слушаю.
– Алло, Герб?
– А, это ты, Аллин.
– Твоя жена дома, Герб?
– Конечно. А что?
– Ничего, так просто.
Герб Томпсон спокойно держал трубку.
– В чем дело? У тебя какой-то странный голос.
– Я хотел, чтобы ты приехал ко мне сегодня вечером.
– Мы ждем гостей.
– Хотел, чтобы ты остался ночевать у меня. Когда уезжает твоя жена?
– На следующей неделе,– ответил Томпсон.– Дней девять пробудет в Огайо. Ее мать заболела. Тогда я приеду к тебе.
– Лучше бы сегодня.
– Если бы я мог... Гости и все такое прочее. Жена убьет меня.
– Очень тебя прошу.
– А в чем дело? Опять ветер?
– Нет... Нет, нет.
– Говори: ветер? – повторил Томпсон. Голос в трубке замялся.
– Да. Да, ветер.
– Но ведь небо совсем ясное, ветра почти нет!
– Того, что есть, вполне достаточно. Вот он, дохнул в окно, чуть колышет занавеску... Достаточно, чтобы я понял.
– Слушай, а почему бы тебе не приехать к нам, не переночевать здесь? – сказал Герб Томпсон, обводя взглядом залитый светом холл.
– Что ты. Поздно. Он может перехватить меня в пути. Очень уж далеко. Не хочу рисковать, а вообще спасибо за приглашение. Тридцать миль, как-никак. Спасибо...
– Прими снотворное.
– Я целый час в дверях простоял, Герб. На западе на горизонте такое собирается... Такие тучи, и одна из них на глазах у меня будто разорвалась на части. Будет буря, уж это точно.
– Ладно, ты только не забудь про снотворное. И звони мне в любое время. Хотя бы сегодня еще, если надумаешь.
– В любое время? – переспросил голос в трубке.
– Конечно.
– Ладно, позвоню, но лучше бы ты приехал. Нет, я не желаю тебе беды. Ты мой лучший друг, зачем рисковать. Пожалуй, мне и впрямь лучше одному встретить испытание. Извини, что я тебя побеспокоил.
– На то мы и друзья! Расскажи-ка, чем ты сегодня занят?.. Почему бы тебе не пописать немного? – говорил Герб Томпсон, переминаясь с ноги на ногу в холле.– Отвлечешься, забудешь свои Гималаи и эту долину Ветров, все эти твои штормы и ураганы. Как раз закончил бы еще одну главу своих путевых очерков.
– Попробую. Может быть, получится, не знаю. Может быть... Большое спасибо, что ты разрешаешь мне беспокоить тебя.
– Брось, не за что. Ну, кончай, а то жена зовет меня обедать.
Герб Томпсон повесил трубку. Он прошел к столу, сел; жена сидела напротив.
– Это Аллин звонил? – спросила она.
Он кивнул.
– Не надоел он тебе своими ветрами, которые то подуют, то стихнут, то жаром его обдадут, то холодом? – продолжала она, передавая ему полную тарелку.
– Ему там, в Гималаях, во время войны туго пришлось,– ответил Герб Томпсон.
– Неужели ты веришь его россказням про эту долину?
– Очень уж убедительно он рассказывает.
– Лазить куда-то, карабкаться... И зачем это мужчины лазят по горам, сами на себя страх нагоняют?
– Шел снег,– сказал Герб Томпсон.
– В самом деле?
– И дождь хлестал... И град, и ветер, все сразу. В той самой долине. Аллин мне много раз рассказывал. Здорово рассказывает... Забрался на большую высоту, кругом облака и все такое... И вся долина гудела.
– Как же, как же,– сказала она.
– Такой звук был, точно дул не один ветер, а множество. Ветры со всех концов света.– Он поднес вилку ко рту.– Так Аллин говорит.
– Незачем было туда лезть, только и всего,– сказала она,– Ходит-бродит, всюду свой нос сует, потом начинает сочинять. Мол, ветры разгневались на него, стали преследовать...
– Не смейся, он мой лучший друг,– рассердился Герб Томпсон.
– Ведь это все чистейший вздор!
– Вздор или нет, а сколько раз он потом попадал в переделки! Шторм в Бомбее, через два месяца тайфун у берегов Новой Гвинеи. А случай в Корнуолле?..
– Не могу сочувствовать мужчине, который без конца то в шторм, то в ураган попадает, и у него от этого развивается мания преследования.
В этот самый миг зазвонил телефон.
– Не бери трубку,– сказала она.
– Вдруг что-нибудь важное!
– Это опять твой Аллин.
Девять раз прозвенел телефон, они не поднялись с места. Наконец звонок замолчал. Они доели обед. На кухне под легким ветерком из приоткрытого окна чуть колыхались занавески.
Опять телефонный звонок.
– Я не могу так,– сказал он и взял трубку.– Я слушаю, Аллин!
– Герб! Он здесь! Добрался сюда!
– Ты говоришь в самый микрофон, отодвинься немного.
– Я стоял в дверях, ждал его. Увидел, как он мчится по шоссе, гнет деревья одно за другим, потом зашелестели кроны деревьев возле дома, потом он сверху метнулся вниз, к двери, я захлопнул ее прямо перед носом у него!
Томпсон молчал. Он не знал, что сказать, и жена стояла в дверях холла, не сводя с него глаз.
– Очень интересно,– произнес он наконец.
– Он весь дом обложил, Герб. Я не могу выйти, ничего не могу предпринять. Но я его облапошил: сделал вид, будто зазевался, и только он ринулся вниз, за мной, как я захлопнул дверь и запер! Не дал застигнуть себя врасплох, недаром Уже которую неделю начеку!
– Ну вот и хорошо, старина, а теперь расскажи мне все, как было,—ласково произнес в телефон Герб Томпсон.
От пристального взгляда жены у него вспотела шея.
– Началось это шесть недель назад...
– Правда? Ну, давай дальше.
– ...Я уж думал, что провел его. Думал, он отказался от попыток расправиться со мной. А он, оказывается, просто-напросто выжидал. Шесть недель назад я услышал его смех и шепот возле дома. Всего около часа это продолжалось, недолго, словом, и совсем негромко. Потом он улетел.
Томпсон кивнул трубке.
– Вот и хорошо, хорошо.
Жена продолжала смотреть на него.
– А на следующий вечер он вернулся... Захлопал ставнями, выдул искры из дымохода. Пять вечеров подряд прилетал, с каждым разом чуточку сильнее. Стоило мне открыть наружную дверь, как он врывался в дом и пытался вытащить меня. Да только слишком слаб был. Зато теперь набрался сил...
– Я очень рад, что тебе лучше,– сказал Томпсон.
– Мне ничуть не лучше, ты что? Опять жена слушает?
– Да.
– Понятно. Я знаю, все это звучит глупо.
– Ничего подобного. Продолжай.
Жена Томпсона ушла на кухню. Он облегченно вздохнул. Сел на маленький стул возле телефона.
– Давай, Аллин, выговорись, скорее уснешь.
– Он весь дом обложил, гудит в застрехах, точно огромный пылесос. Деревья гнет.
– Странно, Аллин, здесь совершенно нет ветра.
– Разумеется, зачем вы ему, он до меня добирается.
– Конечно, такое объяснение тоже возможно...
– Этот ветер – убийца, Герб, величайший и самый безжалостный древний убийца, какой только когда-либо выходил на поиски жертвы. Исполинский охотничий пес бежит по следу, нюхает, фыркает, меня ищет. Подносит холодный носище к моему дому, втягивает воздух... Учуял меня в гостиной, пробует туда ворваться. Я на кухню, ветер за мной. Хочет сквозь окно проникнуть, но я навесил прочные ставни, даже сменил петли и засовы на дверях. Дом крепкий, прежде строили прочно. Я нарочно всюду свет зажег, во всем доме. Ветер следил за мной, когда я переходил из комнаты в комнату, он заглядывал в окна, видел, как я включаю электричество. Ого!
– Что случилось?
– Он только что сорвал проволочную дверь снаружи!
– Ехал бы ты к нам ночевать, Аллин.
– Не могу из дому выйти! Ничего не могу сделать. Я этот ветер знаю. Сильный и хитрый. Только что я хотел закурить – он загасил спичку. Ветер такой: любит поиграть, подразнить. Не спешит, у него вся ночь впереди. Вот опять! Книга лежит в библиотеке «а столе... Если бы ты видел: он отыскал в стене крохотную щелочку и дует, перелистывает книгу, страницу за страницей! Жаль, ты не можешь видеть. Сейчас введение листает. Ты помнишь, Герб, введение к моей книге о Тибете?
– Помню.
– «Эта книга посвящается тем, кто был побежден в поединке со стихиями, ее написал человек, который столкнулся со стихиями лицом к лицу, но сумел спастись».
– Помню, помню.
– Свет погас!
Что-то затрещало в телефоне.
– А сейчас сорвало провода. Герб, ты слышишь?
– Да, да, я слышу тебя.
– Ветру не по душе, что в доме столько света, и он оборвал провода. Наверное, на очереди телефон. Это прямо воздушный бой какой-то! Погоди...
– Аллин!
Молчание. Герб прижал трубку плотнее к, уху. Из кухни выглянула жена. Герб Томпсон ждал.
– Аллин!
– Я здесь,– ответил голос в телефоне.– Сквозняк начался, пришлось законопатить щель под дверью, а то прямо в ноги дуло. Знаешь, Герб, это даже лучше, что ты не поехал ко мне, не хватало еще тебе в такой переплет попасть. Ого! Он только что высадил окно в одной из комнат, теперь в доме настоящая буря, картины так и сыплются со стен на пол! Слышишь?
Герб Томпсон прислушался. В телефоне что-то выло, свистело, стучало. Аллин повысил голос, силясь перекричать шум:
– Слышишь?
Герб Томпсон проглотил ком.
– Да, слышу.
– Я ему нужен живьем, Герб. Он осторожен, не хочет одним ударом с маху дом развалить. Тогда меня убьет. А я ему живьем нужен, чтобы можно было разобрать меня по частям: палец за пальцем. Ему нужно то, что внутри меня, моя душа, мозг. Нужна моя жизненная, психическая сила, мое «я», мой разум.
– Жена зовет меня, Аллин. Просит помочь с посудой.
– Над домом огромное туманное облако, ветры со всего мира! Та самая буря, что год назад опустошила Целебес, тот самый памперо, что убил столько людей в Аргентине, тайфун, который потряс Гавайские острова, ураган, который в начале этого года обрушился на побережье Африки. Частица всех тех штормов, от которых мне удалось уйти. Он выследил меня, выследил из своего убежища в Гималаях, ему не дает покоя, что я знаю о долине Ветров, где он укрывается, вынашивая свои разрушительные замыслы. Давным-давно что-то породило его на свет... Я знаю, где он набирается сил, где рождается, где испускает дух. Вот почему он меня ненавидит – меня и мои книги, которые учат, как с ним бороться. Хочет зажать мне рот. Хочет вобрать меня в свое могучее тело, впитать мое знание. Ему нужно заполучить меня на свою сторону!
– Аллин, я вешаю трубку. Жена...
– Что? – (Пауза, далекий вой ветра в телефонной трубке.) – Что ты говоришь?
– Позвони мне еще через часок, Аллин.
Он повесил трубку.
Он пошел вытирать тарелки, и жена глядела на него, а он глядел на тарелки, досуха вытирая их полотенцем.
– Как там на улице? – спросил он.
– Чудесно. Тепло. Звезды,– ответила она.– А что?
– Так, ничего.
На протяжении следующего часа телефон звонил трижды. В восемь часов явились гости, Стоддард с женой. До половины девятого посидели, поболтали, потом раздвинули карточный столик и стали играть в «ловушку».
Герб Томпсон долго, тщательно тасовал колоду – казалось, шуршат открываемые жалюзи – и стал сдавать. Карты одна за другой, шелестя, ложились на стол перед каждым из игроков. Беседа шла своим чередом. Он закурил сигару, увенчал ее кончик конусом легкого серого пепла, взял свои карты, разобрал их по мастям. Вдруг поднял голову и прислушался. Снаружи не доносилось ни звука. Жена приметила его движение, он тотчас вернулся к игре и пошел с валета треф.
Герб не спеша попыхивал сигарой, все негромко переговаривались, иногда извергая маленькие порции смеха. Наконец часы в холле нежно пробили девять.
– Вот сидим мы здесь,– заговорил Герб Томпсон, вынув изо рта сигару и задумчиво разглядывая ее,– а жизнь... Да, странная штука жизнь.
– Что? – сказал мистер Стоддард.
– Нет, ничего, просто сидим мы тут, и наша жизнь идет, а где-то еще на земле живут своей жизнью миллиарды других людей.
– Не очень свежая мысль.
– Живем...– Он опять стиснул сигару в зубах.– Одиноко живем. Даже в собственной семье. Бывает так: тебя обнимают, а ты словно за миллион миль отсюда.
– Интересное наблюдение,– заметила его жена.
– Ты меня не так поняла,– объяснил он спокойно. Он не горячился, так как не чувствовал за собой никакой вины.– Я хотел сказать: у каждого из нас свои убеждения, своя маленькая жизнь. Другие люди живут совершенно иначе. Я хотел сказать: сидим, мы тут в комнате, а тысячи людей сейчас умирают. Кто от рака, кто от воспаления легких, кто от туберкулеза. Уверен, где-нибудь в США в этот миг кто-то умирает в разбитой автомашине.
– Не слишком веселый разговор,– сказала его жена.
– Я хочу сказать: живем и не задумываемся над тем, как другие люди мыслят, как свою жизнь живут, как умирают. Ждем* когда к нам смерть придет. Хочу сказать: сидим здесь, приросли к креслам, а в тридцати милях от нас, в большом старом доме – со всех сторон ночь и всякая чертовщина – один из лучших людей, какие когда-либо жили на:свете...
– Герб!
Он пыхнул сигарой, пожевал ее, уставился невидящими глазами в карты.
– Извините.– Он моргнул, откусил кончик сигары.– Что, мой ход?
– Да, твой ход.
Игра возобновилась: шорох карт, шепот, тихая речь... Герб Томпсон поник в кресле с совершенно больным видом.
Зазвонил телефон. Томпсон подскочил, метнулся к аппарату, сорвал с вилки трубку.
– Герб! Я уже который раз звоню. Как там у вас, Герб?
– Ты о чем?
– Гости ушли?
– Черта с два, тут...
– Болтаете, смеетесь, играете в карты?
– Да-да, но при чем...
– И ты куришь свою десятицентовую сигару?
– Да, черт возьми, но...
– Здорово,– сказал голос в телефоне.– Ей-богу, здорово. Хотел бы я быть с вами. Эх, лучше бы мне не знать того, что я знаю. Хотел бы я... да-а, еще много чего хочется...
– У тебя все в порядке?
– Пока что держусь. Сижу на кухне. Ветер снес часть передней стены. Но я заранее подготовил отступление. Когда сдаст кухонная дверь, спущусь в подвал. Посчастливится, отсижусь там до утра. Чтобы добраться до меня, ему надо весь этот чертов дом разнести, а над подвалом прочное перекрытие. И у меня лопата есть, могу еще глубже зарыться...
Казалось, в телефоне звучит целый хор других голосов.
– Что это? – спросил Герб Томпсон, ощутив холодную дрожь.
– Это? – повторил голое в телефоне.– Это голоса двенадцати тысяч убитых тайфуном, семи тысяч уничтоженных ураганом, трех тысяч истребленных бурей. Тебе не скучно меня слушать? Понимаешь, в этом вся суть ветра, его плоть, он – полчища погибших. Ветер их убил, взял себе их разум. Взял все голоса и слил в один. Голоса миллионов, убитых за последние десять тысяч лет, истязаемых, гонимых с материка на материк, поглощенных муссонами и смерчами. Боже мой, какую поэму можно написать!
В телефоне звучали, отдавались голоса, крики, вой.
– Герб, где ты там? – позвала жена от карточного стола.
– И ветер, что ни год, становится умнее, он все присваивает себе – тело за телом, жизнь за жизнью, смерть за смертью.
– Герб, мы ждем тебя! – крикнула жена.
– К черту! – чуть не рявкнул он, обернувшись – Минуты подождать не можете! – И снова в телефон: – Аллин, если хочешь, чтобы я к тебе сейчас приехал, я готов! Я должен был раньше...
– Ни в коем случае. Борьба непримиримая, еще и тебя в нее ввязывать! Лучше я повешу трубку. Кухонная дверь поддается, пора в подвал уходить.
– Ты еще позвонишь?
– Возможно, если мне повезет. Да только вряд ли. Сколько раз удавалось спастись, ускользнуть, но теперь, похоже, он припер меня к стенке. Надеюсь, я тебе не очень помешал, Герб.
– Ты никому не помешал, ясно? Звони еще.
– Попытаюсь...
Герб Томпсон вернулся к картам. Жена пристально поглядела на него.
– Как твой приятель, этот Аллин? – спросила она.– Трезвый еще?
– Он в жизни капли спиртного не проглотил,– угрюмо произнес Томпсон, садясь,—Я должен был давно поехать к нему.
– Но ведь он вот уже шесть недель каждый вечер звонит тебе. Ты десять раз, не меньше, ночевал у него, и ничего не случилось.
– Ему нужно помочь. Он способен навредить себе.
– Ты только недавно был у него, два дня назад, что же – так и ходить за ним все время?
– Завтра же, не откладывая, отвезу его в лечебницу. А жаль человека, он вполне рассудительный...
В половине одиннадцатого был подан кофе. Герб Томпсон медленно пил, поглядывая на телефон, и думал: «Хотелось бы знать – перебрался он в подвал?»
Герб Томпсон прошел к телефону, вызвал междугородную, заказал номер.
– К сожалению,– ответили ему со станции,– связь с этим районом прервана. Как только починят линию, мы вас соединим.
– Значит, связь прервана! – воскликнул Томпсон. Он повесил трубку, повернулся, распахнул дверцы стенного шкафа, схватил пальто.
– Герб! – крикнула жена.
– Я должен ехать туда! – ответил он, надевая пальто.
Что-то бережно, мягко коснулось двери снаружи.
Все вздрогнули, выпрямились.
– Кто это? – спросила жена Герба.
Снова что-то тихо коснулось двери снаружи. Томпсон поспешно пересек холл, вдруг остановился.
Снаружи донесся чуть слышный смех.
– Чтоб мне провалиться,– сказал Герб.
С внезапным чувством приятного облегчения он взялся за дверную ручку.
– Этот смех я везде узнаю. Это же Аллин. Приехал все-таки, сам приехал. Не мог дождаться утра, не терпится рассказать мне свои басни.– Томпсон чуть улыбнулся.– Наверное, друзей привез. Похоже, их там много...
Он отворил наружную дверь. На крыльце не было ни души.
Но Томпсон не опешил. На его лице появилось озорное, лукавое выражение, он рассмеялся:
– Аллин? Брось свои штуки! Где ты? – Он включил наружное освещение, посмотрел налево, направо.– Аллин! Выходи!
Прямо в лицо ему подул ветер.
Томпсон минуту постоял, вдруг ему стало, очень холодно. Он вышел на крыльцо. Тревожно и испытующе поглядел вокруг.
Порыв ветра подхватил, дернул полы его пальто, растрепал волосы. И ему почудилось, что он опять слышит смех.
Ветер обогнул дом, внезапно давление воздуха стало невыносимым, но шквал длился всего мгновение, ветер тут же умчался дальше.
Он улетел, прошелестев в высоких кронах, понесся прочь, возвращаясь к морю, к Целебесу, к Берегу Слоновой Кости, Суматре, мысу Горн, к Корнуоллу и Филиппинам. Все тише, тише, тише...
Томпсон стоял на месте, оцепенев. Потом вошел в дом, затворил дверь и прислонился к ней – неподвижный, глаза закрыты.
– В чем дело? – спросила жена.
Погожий день
О человеке, который больше всего
в жизни любил искусство
Однажды летним полднем Джордж и Элис Смит приехали поездом в Биарриц и уже через час выбежали из гостиницы на берег океана, искупались и разлеглись под жаркими лучами солнца.
Глядя, как Джордж Смит загорает, развалясь на песке, вы бы приняли его за обыкновенного туриста, которого свеженьким, точно салат-латук во льду, доставили самолетом в Европу и очень скоро пароходом отправят восвояси. А на самом деле этот человек больше жизни любил искусство.
– Ну вот...– Джордж Смит вздохнул. По груди его поползла еще одна струйка пота. Пусть испарится вся вода из крана в штате Огайо, а потом наполним себя лучшим бордо. Насытим свою кровь щедрыми соками Франции и тогда все увидим глазами здешних жителей.
А зачем? Чего ради есть и пить все французское, дышать воздухом Франции? Да затем, чтобы со временем по-настоящему постичь гений одного человека.
Губы его дрогнули, беззвучно промолвили некое имя.
– Джордж? – Над ним наклонилась жена.– Я знаю, о чем ты думаешь. По губам прочла.
Он не шевельнулся, ждал.
– Ну и?..
– Пикассо,– сказала она.
Он поморщился. Хоть бы научилась наконец правильно произносить это имя.
– Успокойся, прошу тебя,—сказала жена.—Я знаю, сегодня утром до тебя докатился слух, но поглядел бы ты на себя – опять глаза дергает тик. Пускай Пикассо здесь, на побережье, в нескольких милях отсюда, гостит у друзей в каком-то рыбачьем поселке. Но не думай про него, не то наш отдых пойдет прахом.
– Лучше бы мне про это не слышать,– честно признался Джордж.
– Ну что бы тебе любить других художников,– сказала она.
Других? Да, есть и другие. Можно недурно позавтракать натюрмортами Караваджо – осенними грушами и темными, как полночь, сливами. А на обед – брызжущие огнем подсолнухи Ван Гога на мощных стеблях, их цветенье постигнет и слепец, пробежав обожженными пальцами по пламенному холсту. Но истинное пиршество? Полотна, которыми хочешь по-настоящему насладиться? Кто заполнит весь горизонт от края до края, словно Нептун, встающий из вод в венце из алебастра и коралла, когтистые пальцы сжимают подобно трезубцу большущие кисти, а взмах огромного рыбьего хвоста обдаст летним ливнем весь Гибралтар,– кто, если не создатель «Девушки перед зеркалом» и «Герники»?
– Элис,– терпеливо сказал Джордж,– как тебе объяснить? Всю дорогу в поезде я думал: Боже милостивый, ведь вокруг – страна Пикассо!
Но так ли, спрашивал он себя. Небо, земля, люди, тут румяный кирпич, там ярко-голубая узорная решетка балкона, и мандолина, будто спелый плод, под несчетными касаньями чьих-то рук, и клочки афиш – летучее конфетти на ночном ветру... Сколько тут от Пикассо, а сколько – от Джорджа Смита, озирающего мир неистовым взором Пикассо? Нет, не найти ответа. Этот старик насквозь пропитал Джорджа Смита скипидаром и олифой, преобразил все его бытие: в сумерки сплошь Голубой период, на рассвете сплошь – Розовый.
– Я все думаю,– сказал он вслух,– если бы мы отложили денег...
– Никогда нам не отложить пяти тысяч долларов.
– Знаю,– тихо согласился он,– Но как славно думать, а вдруг когда-нибудь это удастся. Как бы здорово просто прийти к нему и сказать: «Пабло, вот пять тысяч! Дай нам море, песок, вот это небо, дай что хочешь, из старого, мы будем счастливы...»
Выждав минуту, жена коснулась его плеча.
– Иди-ка лучше окунись,– сказала она.
– Да,– сказал он,– так будет лучше.
Он врезался в воду, фонтаном взметнулось белое пламя.
До вечера Джордж Смит окунался и вновь и вновь выходил на берег со множеством других, то опаленных жаркими лучами, то освеженных прохладной волной, и наконец, когда солнце уже клонилось к закату, эти люди с кожей всех оттенков, кто цвета омара, кто – жареного цыпленка, кто белой цесарки, устало поплелись к своим отелям, похожим на свадебные пироги.
На опустелом берегу, что протянулся на мили и мили, остались только двое. Один – Джордж Смит с полотенцем через плечо, готовый совершить вечерний обряд.
А издали, в мирном безветрии, шел по пустынному берегу еще один человек, невысокий, коренастый. Он загорел сильнее, солнце окрасило его бритую голову в цвет красного дерева, на темном лице светились глаза, ясные и прозрачные, как вода.
Итак, вот он, берег – сцена перед началом спектакля, и через считанные минуты эти двое встретятся. Снова, в который раз, судьба кладет на чащи весов потрясения и неожиданности, встречи и расставанья. А меж тем два одиноких путника вовсе не задумывались о потоке внезапных совпадений, подстерегающих каждого во всякой толпе, в любом городе. Ни тому, ни другому не приходило на ум, что, если осмелишься погрузиться в этот поток, можно ухватить полные горсти чудес. Подобно многим, они только отмахнулись бы от такого вздора и преспокойно остались бы на берегу, не столкни их в поток сама Судьба.
Незнакомец остановился в одиночестве. Огляделся, увидел, что один, увидел чарующие воды залива и солнце, утопающее в последнем многоцветье дня, потом обернулся и заметил на песке щепочку. То была всего лишь тонкая палочка из-под давно растаявшего лимонного мороженого. Он улыбнулся и подобрал ее. Опять огляделся и, уверясь, что он здесь один, снова наклонился и, бережно держа палочку, легкими взмахами руки стал делать то, что умел лучше всего на свете.
Он стал рисовать на песке немыслимые фигуры. Набросал одну, шагнул дальше и, не поднимая глаз, теперь уже весь поглощенный работой, нарисовал еще одну, потом третью, четвертую, пятую, шестую...
Джордж Смит шел по берегу, оставляя следы на песке, глядел вправо, глядел влево, потом увидел впереди незнакомца. Подходя ближе, Джордж Смит увидел, что человек этот, бронзовый от загара, низко наклонился. Джордж Смит подошел еще ближе и понял, чем тот занимается. И усмехнулся. Ну да, конечно... этот тип на берегу – сколько ему, шестьдесят пять, семьдесят? – что-то там выцарапывает, чертит. Песок так и летит во все стороны! Нелепые образы так и разлетаются по берегу! И так...
Джордж Смит сделал еще шаг – и замер.
Незнакомец рисовал, рисовал и, видно, не замечал, что кто-то стоит у него за плечом, рядом с миром, возникающим под его рукой на песке. От всего отрешенный, он был одержим вдохновением: взорвись в заливе глубинные бомбы, даже это не остановило бы полета его руки, не заставило бы обернуться.
Джордж Смит смотрел на песок. Долго смотрел, и вот его бросило в дрожь.
Ибо здесь, на гладком берегу, возникли греческие львы и козы Средиземноморья и девы с плотью из песка, словно тончайшая золотая пыльца, играли на свирелях сатиры и танцевали дети, разбрасывая цветы дальше и дальше, скакали следом по берегу резвые ягнята, перебирали струны арф и лир музыканты, единороги уносили юных всадников к далеким лугам и лесам, к руинам храмов и вулканам. Не уставала рука одержимого, он не разгибался, охваченный лихорадкой, пот катил с него градом, и струилась непрерывная линия, вилась, изгибалась, деревянное стило металось вверх, вниз, вдоль, поперек, кружило, петляло, чертило, шуршало, замирало и неслось дальше, словно эта неудержимая вакханалия непременно должна достичь блистательного завершения прежде, чем волны погасят Солнце. На двадцать, на тридцать ярдов и еще дальше пронеслись вереницей загадочных иероглифов нимфы, дриады, взметнулись струи летних ключей. В закатном свете песок стал точно расплавленная медь, несущая послание всем и каждому, пусть бы читали и наслаждались годы и годы. Все кружило и замирало, подхваченное собственным вихрем, повинуясь своим особым законам тяготения. Вот пляшут на щедрых гроздьях дочери виноградаря, брызжет алый сок из-под ступней, вот из курящихся туманами вод рождаются чудища в кольчуге чешуи, а летучие паруса облаков испещрены узорчатыми воздушными змеями... а вот еще... и еще... и еще...
Художник остановился.
Джордж Смит отпрянул и застыл.
Художник поднял глаза, удивленный неожиданным соседством. Постоял, переводя глаза с Джорджа Смита на свое творение, что протянулось по песчаной полосе, словно следы праздного пешехода. И наконец с улыбкой пожал плечами, словно говоря: смотрите, что я наделал, видали такое ребячество? Ведь вы меня извините? Рано или поздно всем нам случается свалять дурака... может быть, и с вами бывало? Так простим старому сумасброду эту выходку, а? Вот и хорошо!
Но Джордж Смит только и мог смотреть на невысокого человека с высмугленной солнцем кожей и ясными зоркими глазами да единственный раз еле слышно прошептал его имя.
Так они стояли, пожалуй, еще секунд пять, Джордж Смит жадно разглядывал песчаный фриз, а художник присматривался к нему с насмешливым любопытством. Джордж Смит открыл было рот – и закрыл, протянул руку – и отдернул. Шагнул к картине, отступил. Потом пошел вдоль вереницы изображений, как шел бы человек, рассматривая бесценные мраморные статуи, оставшиеся на берегу от каких-нибудь древних руин. Он смотрел не мигая, рука жаждала коснуться изображений, но не смела. Хотелось бежать, но он не побежал.
Вдруг он посмотрел в сторону гостиницы. Бежать, да! Бежать! А что дальше? Схватить лопату, вынуть, выкопать, спасти хоть толику ненадежной, сыпучей песчаной ленты? Найти мастера-формовщика, примчаться с ним сюда, пускай сделает гипсовый слепок хотя бы с малой хрупкой доли? Нет, нет. Глупо, глупо. Или?.. Взгляд его метнулся к окну гостиничного номера. Фотоаппарат! Бежать, схватить аппарат – и скорей с ним по берегу, щелкать затвором, перекручивать пленку, снимать и снимать, пока...
Джордж Смит круто обернулся, глянул на солнце. Теплые лучи коснулись его лица, зажгли два огонька в зрачках. Солнце уже наполовину погрузилось в воду – и на глазах у Джорджа Смита за считанные секунды затонуло совсем.
Художник подошел ближе и теперь смотрел в лицо Джорджу Смиту с бесконечно дружеской добротой, будто угадывал каждую его мысль. И вот слегка кивнул. И вот пальцы его небрежно выронили палочку от мороженого. И вот он уже говорит – до свиданья, до свиданья, И вот он шагает по берегу к югу... ушел.
Джордж Смит стоял и смотрел ему вслед. Так прошла долгая минута, а потом он сделал то, что только и мог. От самого начала он двинулся вдоль фантастического фриза, медленно шел он по берегу мимо фавнов и сатиров, и мимо дев, пляшущих на виноградных гроздьях, и горделивых единорогов, и юношей, играющих на свирели. Долго шел он, не сводя глаз с этой вольно летящей вакханалии. Дошел до конца вереницы зверей и людей, повернул и пошел обратно, все так же опустив глаза, словно что-то потерял и не знает толком, где искать. Так ходил он взад и вперед, пока не осталось света ни в небесах, ни на песке и уже ничего нельзя было разглядеть.
Он сел к столу ужинать.
– Как ты поздно,– сказала жена.– Я не могла дождаться, спустилась в ресторан одна. Я умираю с голоду.
– Ну ничего,– сказал он.
– Интересная была прогулка?
– Нет,– сказал он.
– Какой-то ты странный, Джордж. Ты что, заплыл слишком далеко и чуть не утонул? По лицу вижу! Ты заплыл слишком далеко, да?
– Да,– сказал он.
– Ну хорошо,– сказала жена, не сводя с него глаз.– Только никогда больше так не делай. А теперь... что будешь есть?
Он взял меню, стал просматривать и вдруг застыл.
– Что случилось? – спросила жена.
Он повернул голову, зажмурился.
– Слушай.
Жена прислушалась.
– Ничего не слышу,– сказала она.
– Не слышишь?
– Нет. А что такое?
– Прилив начался,– сказал он не сразу, он все еще сидел не шевелясь, не открывая глаз.– Просто начался прилив.
