Текст книги "О скитаньях вечных и о Земле (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 92 страниц) [доступный отрывок для чтения: 21 страниц]
Смерть и дева
Далеко-далеко, за лесами, за горами жила Старушка. Девяносто лет прожила она взаперти, не открывала дверь никому – ни ветру, ни дождю, ни воробьям вороватым, ни мальчишкам голопятым. И стоило только поскрестись к ней в ставни, как она уже кричит:
– Пошла прочь, Смерть!
– Я не Смерть! – говорили ей.
Но она в ответ:
– Смерть, я узнаю тебя, ты сегодня вырядилась девочкой. Но под веснушками я вижу кости!
Или кто другой постучит.
– Я вижу тебя, Смерть! – крикнет Старушка.– У тебя такой вид, будто ты и вправду точильщик! Но на двери три замка и два засова. Я залепила клейкой бумагой все щели, тесемками заткнула замочные скважины, пыль не даст тебе проникнуть в печную трубу, ставни заросли паутиной, а электрические провода перерезаны, чтобы ты не проскользнула сюда вместе с током! И телефона у меня Нет, так что тебе не удастся поднять меня в три часа ночи и объявить свой смертный час. Я и уши заткнула ватой... Говори не говори – я тебя все равно не услышу. Вот так-то, Смерть. Убирайся!
И сколько помнили себя жители городка, так было всегда. Люди тех дальних краев, что лежат за лесами, вели о ней разговоры, а ребята иногда, не поверив сказкам, поднимали шестами черепицу на крыше и слышали вопль Старушки:. «Давай проваливай, ты, в черной одежде с белым-белым лицом!»
А говорили еще, что, применяя такую тактику, Старушка будет жить вечно. В конце концов, каким образом Смерть может пробраться к ней? Все старые микробы в ее доме давно уже махнули на все рукой и ушли на покой. А новые микробы, которые, если верить газетам, появляются из-под земли под новыми именами каждые десять дней, никак не могут пройти мимо пучков полыни, руты, мимо табачных листьев и касторовых бобов, положенных у каждой двери.
– Она всех нас переживет,– говорили в ближнем городке, мимо которого проходила железная дорога.
– Я их всех переживу,– говорила Старушка, раскладывая в темноте и одиночестве пасьянс.
И вот что случилось.
Шли годы, и уже никто – ни мальчик, ни девочка, ни бродяга, ни путешественник – не стучался к ней в дверь. Дважды в год бакалейный приказчик, которому самому стукнуло семьдесят, оставлял у порога дома запечатанные блестящие стальные коробки с желтыми львами и красными чертиками на крышках, в которых могло быть что угодно – от птичьего корма до сливочных бисквитов, а сам уходил в шумный лес, начинавшийся у самой веранды дома. Пища, калившаяся на солнце и промерзавшая в холода, могла стоять так неделю, то есть проходить соответствующую антисептическую обработку. Потом в одно прекрасное утро она исчезала.
Старушка еще многого ждала от жизни. И ждала усердно, закрыв глаза, стиснув руки, держа, как говорят, ушки на макушке, вся трепещущая и готовая ко «сему.
Так что она нисколько не удивилась, когда в седьмой день августа на девяносто первом году ее жизни из лесу вышел загорелый молодой человек и остановился перед ее домом.
Костюм на нем был белый, как снег, который зимой шурша сползает с крыши и укладывается складками на спящую землю. Автомобиля у него не было; он проделал пешком долгий путь, но на вид был свежий и чистенький. Он не опирался на палку и не носил шляпы, чтобы защитить голову от палящего солнца. Он не потел. И что самое главное, при нем была всего одна вещь – маленький пузырек со светло-зеленой жидкостью. Хоть он и загляделся на этот пузырек, но все же почувствовал, что пришел к дому Старушки, и поднял голову.
Он не коснулся: двери. Он медленно обошел дом, чтобы она узнала, что он здесь.
Потом его взгляд, проникавший сквозь стены, встретился с ее взглядом.
– Ой! – вскрикнула Старушка.– Это ты! Я знаю, чей облик ты приняла на этот раз!
– Чей же?
– Молодого человека с лицом розовым, как мякоть спелой дыни. Но у тебя нет тени! Почему бы это? Почему?
– Люди боятся теней. Поэтому я оставил свою за лесом.
– Я не смотрю, а все вижу...
– О! – с восхищением сказал юноша.– У вас такой дар!
– У меня великий дар держать тебя по ту сторону двери!
– Мне ничего не стоит побороть вас,– сказал юноша, едва шевеля губами, но она услышала.
– Ты проиграешь, ты проиграешь!
– А я люблю побеждать. Что ж... я просто оставлю этот пузырек на крыльце.
Он и сквозь стены дома слышал, как быстро бьется ее сердце.
– Погоди! А что в нем? Я имею право знать обо всем, что оставляют в мою собственность!
– Ладно,– сказал юноша.
– Ну, говори же!
– В этом пузырьке,– сказал он,– первая ночь и первый день после того часа, когда вам исполнилось восемнадцать лет.
– Что-что-что?
– Вы слышали меня.
– Ночь, когда мне исполнилось восемнадцать... день?
– Именно так.
– В пузырьке?
Он высоко поднял пузырек, который имел своеобразную форму и был чем-то похож на тело молодой женщины. Он вбирал в себя свет, заливавший мир, и излучал тепло, и горел, как зеленые угольки в глазах тигра. И в руках юноши он горел то ровно, то беспокойно.
– Я не верю! – крикнула Старушка.
– Я оставлю его и уйду,– сказал юноша.– Когда я уйду, попробуйте принять чайную ложечку зеленых мыслей, заключенных в этом пузырьке. И увидите, что будет.
– Это яд!
– Нет.
– Поклянись здоровьем матери.
– У меня нет матери.
– Чем же ты можешь клясться?
– Собой.
– Ты хочешь, чтобы это убило меня!
– Это оживит вас.
– Я не мертва!
Юноша улыбнулся.
– Разве? – сказал он.
– Погоди! Дай мне спросить себя; ты умерла? Умерла ты? Или была почти что мертвая все эти годы?
– День и ночь, когда вам исполнилось восемнадцать лет,– сказал юноша.– Подумайте хорошо.
– Это было так давно!
– Это вернется.
Юноша вновь поднял пузырек так, чтобы солнце пронизало эликсир, который сиял, как сок, выжатый из тысячи зеленых былинок летней травы. Он казался горячим, похожим на зеленое солнце, он казался неистовым и бурным, как море.
– Это был прекрасный день прекрасного года вашей жизни.
– Прекрасного года,– пробормотала она за своими ставнями.
– В тот год хорошо уродился виноград. И в вашей жизни была изюминка. Один глоток – и к вам вернется вкус к жизни! Почему бы не попробовать, а?
Он вытягивал руку с пузырьком все выше и вперед, и пузырек вдруг превратился в телескоп, в который можно смотреть с любого конца и увидеть в фокусе время в давно прошедшем году. Желтое и зеленое время, так похожее на этот полдень, когда юноша предлагает прошлое в виде горящей склянки, которая покоится в его руке. Он качнул светлый пузырек, и жаркое белое сияние вспорхнуло бабочкой и заиграло на ставнях, словно на серых клавишах беззвучного рояля. Легкие, словно сотканные из снов, огненные крылья разбились на лучики, проникли через щели ставен и повисли в воздухе, выхватывая из темноты то губу, то нос, то глаз. Глаз сначала спрятался в темноту, а потом, любопытствующий, снова зажегся от луча света. Теперь уже, поймав то, что ему хотелось поймать, юноша держал огненную бабочку ровно, ее пламенные крылья едва трепетали, чтобы зеленый огонь далекого дня вливался сквозь ставни не только в старый дом, но и в душу старой женщины. Юноша слышал, как она часто дышит, подавляя страх, сдерживая восторг.
– Нет-нет, тебе не обмануть меня! – говорила она глухо, словно голос ее доносился из-под воды, словно ее уволакивало в глубину спокойного моря, а она не хотела, не хотела тонуть.—Ты возвращаешься в новом облике! Ты надеваешь маску, а какую, я не могу понять! Говоришь голосом, который я помню с давних пор. Чей это голос? А, все равно! Что-то мне подсказывает, кто ты есть на самом деле и что ты мне хочешь всучить!
– Всего-навсего двадцать четыре часа из вашей юности.
– Ты мне всучишь совсем другое!
– Не себя же.
– Если я выйду, ты схватишь меня и упрячешь на два метра в землю. Я дурачила тебя, откладывала на годы и годы. А теперь ты хнычешь у меня за дверью и придумываешь новые козни. Но у тебя ничего не получится!
– Если вы выйдете, я всего лишь поцелую вам руку, юная леди.
– Не называй меня так!
– Вы можете стать юной через час.
– Через час...– прошептала она.
– Давно ли вы гуляли по лесу?
– Очень давно,– сказала она.– Уж и не помню когда.
– Юная леди,– сказал юноша,– на дворе прекрасный летний день. Здесь, в зеленом лесу, как в храме; золотистые пчелы ткут ковер, на котором каждую минуту меняются узоры. Из дупла старого дуба огненной рекой вытекает мед. Сбросьте ваши башмачки и ступите по колено в дикую мяту. В долине тучей желтых бабочек пестреют на траве полевые цветы. Воздух под деревьями прохладный и чистый, как в глубоком колодце, хоть бери его да пей. Летний день, вечно юный летний день.
– А я стара и всегда была старой.
– Нет, вы послушайте! Я предлагаю отличную сделку, соглашение, урегулирование недоразумения, наконец, между вами, мною и августовским днем.
– Что это за сделка и что мне выпадет на долю?
– Двадцать четыре долгих счастливых летних часа начиная с того мгновения. Мы побежим в лес, будем рвать вишни и есть мед, мы пойдем в городок и купим вам тонкие, как паутинка, белые летние платья, а потом сядем в поезд.
– В поезд!
– В поезд. И поедем в большой город, до которого всего час езды, и там мы пообедаем и будем танцевать всю ночь напролет. Я куплю вам четыре пары туфелек, вы их будете снашивать одну за другой и менять.
– Ох, мои старые кости... я не сдвинусь с места.
– Вы будете больше бегать, чем ходить, больше танцевать, чем бегать. Мы будем наблюдать, как вращается колесо звездного неба и выплывает пылающее солнце. На рассвете мы оставим свои следы на берегу озера. Мы съедим самый вкусный завтрак в истории человечества и будем лежать на песке до полудня. А к вечеру мы с хохотом сядем в поезд и поедем обратно, с двухкилограммовой коробкой конфет на коленях, обсыпанные конфетти из кондукторского компостера – синими, зелеными, оранжевыми, словно мы только поженились, и пройдем через городок, не взглянув ни на кого, ни на единого человека, и побредем через душистый, пахнущий сумерками лес к вашему дому...
Молчание.
– Вот и все,– пробормотала она.– А еще ничего не начиналось.
И потом спросила:
– А вам-то зачем это? Что вам-то за корысть?
Молодой человек нежно улыбнулся.
– Милая девушка, я хочу спать с тобой.
У нее перехватило дыхание.
– Я ни с кем не спала ни разу в жизни!
– Так вы... старая дева?
– И горжусь этим!
Молодой человек покачал со вздохом головой.
– Значит, это правда... вы действительно старая дева.
Он прислушался, но из дома не доносилось ни звука.
Совсем тихо, словно кто-то где-то с трудом повернул потайной кран и постепенно, по капельке стала действовать древняя система, заработавшая впервые за последние полвека, Старушка начала плакать.
– Почему вы плачете?
– Не знаю,– всхлипнув, ответила она.
Наконец она перестала рыдать, и юноша услышал, как она ритмично качается в кресле, чтобы успокоиться.
– Бедная Старушка,– прошептал он.
– Не зови меня Старушкой!
– Хорошо,– сказал он.– Кларинда.
– Откуда ты узнал мое имя? Никто не знает его!
– Кларинда, почему вы спрятались в этом доме? Еще тогда, давным-давно?
– Не помню. Хотя, да... Я боялась.
– Боялись?
– Странно. Я боялась жизни. Вторую половину я боялась смерти. Всегда чего-то боялась. Но теперь скажи мне всю правду! Когда мои двадцать четыре часа истекут, после прогулки у озера, после того, как мы вернемся на поезде и пройдем через лес к моему дому, ты захочешь...
Он ждал, что она скажет.
– ...спать со мной? – прошептала она.
– Да, десять тысяч миллионов лет,– сказал он.
– О,– голос ее был еле слышен,—так долго.
Он кивнул.
– Долго,– повторила она.– Что это за сделка, молодой человек? Ты даешь мне двадцать четыре часа юности, а я даю тебе десять тысяч миллионов лет моего драгоценного времени.
– Не забывайте и о моем времени,– сказал он,– Я никогда вас не покину.
– Ты будешь лежать со мной?
– Я хочу этого.
– Эх, юноша, юноша. Твой голос так знаком.
– Поглядите на меня.
Юноша увидел, как из замочной скважины выдернули затычку и на него уставился глаз. Он улыбнулся подсолнухам в поле и солнцу на небе.
– Я слепая, я почти ничего не вижу,– заплакала Старушка.– Но неужели там стоит Уилли Уинчестер?
Он ничего не сказал.
– Но, Уилли, тебе на вид всего двадцать один год, ты совсем не изменился с тех пор, как я видела тебя семьдесят лет тому назад?
Он поставил пузырек перед дверью, а сам стал поодаль, в бурьяне.
– Можешь...– она запнулась,– можешь ли ты сделать и меня на вид такой молодой?
Он кивнул.
– О Уилли, Уилли, неужели это действительно ты?
Она ждала, глядя, как он стоит в непринужденной позе, счастливый, молодой, а солнце блестит на его волосах и щеках.
Прошла минута.
– Ну? – сказал он.
– Погоди! – крикнула она.– Дай подумать!
И он чувствовал, что она там, в доме, с головой погрузилась в воспоминания, и они, словно песок в песочных часах, насыпаются горкой, в которой в конце концов не оказывается ничего, кроме пыли и пепла. Он ощущал пустоту этих воспоминаний, сжигавшую ее мозг, по мере того как они сыпались и сыпались, наращивая все выше и выше песочный холмик.
«Сплошная пустыня,– подумал он,– и ни одного оазиса».
И когда он это подумал, она вздрогнула.
– Ну,– сказал он снова.
И наконец она ответила.
– Странно,– пробормотала она.– Сейчас вдруг мне показалось, что отдать десять тысяч миллионов лет за двадцать четыре часа, за один день – это сделка правильная и справедливая.
– Именно так, Кларинда,—сказал он.– Да, именно так.
Загремели засовы, защелкали замки, и дверь с треском распахнулась. Быстро высунулась рука старухи, схватила пузырек и скрылась.
Прошла минута.
Потом пулеметной очередью простучали по комнатам шаги. С грохотом открылась задняя дверь дома. Наверху широко распахнулись окна, а ставни рухнули на траву. Немного позже то же самое произошло и внизу. Ставни разлетелись в щепки. Из окон валила пыль.
И наконец, в широко раскрытую переднюю дверь вылетел пустой пузырек и вдребезги разбился о камень.
И вот на веранде появилась она, быстрая, как птица. Солнце обрушило на нее свои лучи. Она стояла, как на сцене, стремительно вынырнув из-за темных кулис. Потом побежала по ступеням вниз, вытянув вперед руки.
Маленький мальчик, проходивший по дороге, остановился и уставился на нее, а потом попятился и так пятился, не спуская с нее широко раскрытых глаз, пока не скрылся из виду.
– Почему он так смотрел на меня? – сказала она.– Я красивая?
– Очень красивая.
– Я хочу посмотреться в зеркало!
– Нет-нет, не надо.
– А в городе все увидят меня красивой? Это не просто воображение или твое притворство?
– Вы – сама красота.
– Значит, я красивая. У меня такое ощущение. А будут сегодня вечером все танцевать со мной? Будут мужчины драться за право танцевать со мной первым?
– Будут, все как один.
И уже на тропинке, где гудели пчелы и шелестели листья, она вдруг остановилась и, посмотрев на его лицо, такое похожее на летнее солнце, спросила:
– О Уилли, Уилли, когда все кончится и мы вернемся сюда, будешь ли ты добр ко мне?
Он взглянул ей в глаза и коснулся ее щеки пальцами.
– Да,– сказал он нежно. – Я буду добр.
– Я верю тебе,– сказала она.– О Уилли, я верю.
И они побежали по тропинке и скрылись из виду, а пыль осталась висеть в воздухе; двери, ставни, окна были распахнуты, и теперь солнце могло заглянуть внутрь, а птицы могли вить там гнезда и растить птенцов, а лепестки красивых летних цветов могли лететь свадебным дождем и усыпать ковром комнаты и пустую ненадолго постель. И летний легкий ветерок наполнил большие комнаты дома особым запахом – запахом Начала или первого часа после Начала, когда мир был новым, и ничего никогда не менялось, и никто никогда не становился старым.
Где-то в лесу, будто быстрые сердца, простучали лапки кроликов.
Далеко прогудел поезд и пошел все быстрее, быстрее, быстрее к городу.
Электрическое тело пою!
Бабушка!..
Я помню, как она родилась.
Постойте, скажете вы, разве может человек помнить рождение собственной бабушки?
И все-таки мы помним этот день.
Ибо это мы, ее внуки – Тимоти, Агата и я, Том,– помогли ей появиться на свет. Мы первые дали ей шлепка и услышали крик «новорожденной». Мы сами собрали ее из деталей, узлов и блоков, подобрали ей темперамент, вкусы и привычки, повадки и склонности и те элементы, которые заставили потом стрелку ее компаса отклоняться то к северу, когда она бранила нас, то к югу, когда утешала и ласкала, или же к востоку и западу, чтобы показать нам необъятный мир; взор ее искал и находил нас, губы шептали слова колыбельной, а руки будили на заре, когда вставало солнце.
Бабушка, милая Бабушка, прекрасная электрическая сказка нашего детства...
Когда за горизонтом вспыхивают зарницы, а зигзаги молний прорезают небо, ее имя огненными буквами отпечатывается на моих смеженных веках. В мягкой тишине ночи мне по-прежнему слышится мерное тиканье и жужжание. Она, словно часы-привидение, проходит по длинным коридорам моей памяти, как рой мыслящих пчел, догоняющих призрак ушедшего лета. И иногда на исходе ночи я вдруг чувствую на губах улыбку, которой она нас научила...
Хорошо, хорошо, прервете вы меня с нетерпением, расскажите же наконец, черт побери, как все произошло, как «родилась» на свет эта ваша столь замечательная, столь удивительная и так обожавшая вас бабушка.
Случилось это в ту неделю, когда всему пришел конец...
Умерла мама.
В сумерках черный лимузин уехал, оставив отца и нас троих на дорожке перед домом. Мы потерянно глядели на лужайку и думали: «Нет, это не наша– лужайка, хотя на площадке для крокета все так же лежат брошенные деревянные шары и молотки, стоят дужки ворот и все, как три дня назад, когда из дома вышел рыдающий отец и сказал нам. Вот лежат ролики, принадлежавшие некогда мальчугану,– этим мальчуганом
был я. Но это время безвозвратно ушло. На старом дубе висят качели, однако Агата не решится встать на них – они не выдержат, оборвутся и упадут».
А наш дом? О Боже...
Мы с опаской смотрели на приоткрытую дверь, страшась эха, которое могло прятаться в коридорах, тех гулких звуков пустоты, которые мгновенно поселяются в доме, как только из него вынесли мебель и ничто уже не приглушает голосов и шумов, наполняющих дом, когда в нем живут люди. Нечто мягкое и уютное, нечто самое главное и прекрасное исчезло из нашего дома навсегда.
Дверь медленно отворилась.
Нас встретила тишина. Пахнуло сыростью – должно быть, забыли закрыть дверь погреба. Но ведь у нас нет погреба!..
– Ну вот, дети...– промолвил отец.
Мы застыли на пороге.
К дому подкатила большая канареечно-желтая машина тети Клары.
Нас словно ветром сдуло – мы бросились в дом и разбежались по своим комнатам.
Мы слышали голоса – они кричали и спорили, кричали и спорили. «Пусть дети живут у меня!» – кричала тетя Клара. «Ни за что! Они скорее согласятся умереть!..» – отвечал отец.
Хлопнула дверь. Тетя Клара уехала.
Мы чуть не заплясали от радости, но вовремя опомнились и тихонько спустились вниз.
Отец сидел, разговаривая сам с собой или, может быть, с бледной тенью мамы еще из тех времен, когда она была здорова и была с нами, Но звук хлопнувшей двери вспугнул тень, и она исчезла. Отец потерянно бормотал, глядя в пустые ладони:
– Пойми, Энн, детям нужен кто-то... Я люблю их, видит Бог, но мне надо работать, чтобы прокормить нас всех. И ты любишь их, Энн, я знаю, но тебя нет с нами. А Клара?.. Нет, это невозможно. Ее любовь... угнетает. Няньки, прислуга...
Отец горестно вздохнул, и мы, вспомнив, вздохнули тоже.
Нам действительно не везло на нянек, воспитательниц, даже на приходящую прислугу. Мы не помним, чтобы хотя бы одна из них не пилила, как пила. Их появление в доме можно сравнить со стихийным бедствием, торнадо или ураганом, с топором, который неожиданно падал на наши ни в чем не повинные головы. Конечно же, они все никуда не годились; на нашем языке – горелые сухари либо прокисшее суфле. Мы для них были чем-то вроде мебели, на которую можно без спроса садиться, которую следует чистить и выколачивать, весной и осенью менять обивку и раз в год вывозить на взморье для большой стирки.
– Дети, нам нужна...– вдруг тихо произнес отец.
Нам пришлось придвинуться поближе, чтобы расслышать слово, которое он произнес почти шепотом:
– ...бабушка.
– Но наши бабушки давно умерли! – с беспощадной логикой девятилетнего мальчишки воскликнул Тимоти.
– С одной стороны, это так, но с другой...
Что за странные и загадочные слова говорит наш отец!
– Вот взгляните.– Он протянул нам сложенный гармошкой яркий рекламный проспект.
Сколько раз мы видели его в руках отца, и особенно в последние дни! Достаточно было одного взгляда, чтобы стало ясно, почему оскорбленная и разгневанная тетя Клара так стремительно, покинула наш дом.
Тимоти первым прочел вслух слова на обложке:
– «Электрическое тело пою!» [4]4
Стихотворение американского поэта Уолта Уитмена в переводе К. Чуковского.
[Закрыть]
Нахмурившись, он вопросительно посмотрел на отца:
– Это что еще такое?
– Читай дальше.
Мы с Агатой виновато оглянулись, словно испугались, что вот-вот войдет мама и застанет нас за этим недостойным занятием. А потом закивали головами: да-да, пусть Тимоти читает.
– «Фанто...»
– «Фанточини»,– не выдержав, подсказал отец.
– ...«"Фанточини, Лимитед". Мы провидим... Вот ответ на все ваши трудные и неразрешимые проблемы. Всего ОДНА МОДЕЛЬ, но ее можно видоизменять до бесконечности, создавая тысячи и тысячи вариантов, добавлять, исправлять, менять форму и вид... Единственная, уникальная... единая, неделимая, со свободой и справедливостью для всех».
– Где, где это написано? – закричали мы.
– Это я от себя добавил,– И впервые за много дней Тимоти улыбнулся.– Так вдруг, захотелось. А теперь слушайте дальше: «Для тех, кого измучили недобросовестные няньки и приходящая прислуга, на виду у которой нельзя оставить початую бутылку вина, кто устал от советов дядей и теток, преисполненных самых добрых намерений...»
– Да, добрых...– протянула Агата, а я, как эхо, повторил за ней.
– «...мы создали и усовершенствовали модель человека-робота на микросхемах с перезарядкой марки АСДСУ, электронную Бабушку...»
– Бабушку?!
Проспект упал на пол.
– Папа?..
– Не смотрите на меня так, дети,– прошептал отец.– Я совсем потерял голову от горя, я почти лишился рассудка, думая о том, что будет завтра, а потом послезавтра... Да поднимите же вы его, дочитайте до конца!
– Хорошо,– сказал я и поднял проспект.– «...Это Игрушка и вместе с тем нечто большее, чем Игрушка. Это Электронная Бабушка фирмы "Фанточини". Она создана с величайшим тщанием и заряжена огромной любовью и нежностью к вашим детям. Мы создавали ее для детей, знакомых с реальностью современного мира и еще в большей степени с реальностью невероятного. Наша модель способна обучать на двенадцати языках одновременно, переключаясь с одного на другой с быстротой в одну тысячную долю секунды. В ее электронной памяти, похожей на соты, хранится все, что известно людям о религии, искусстве и истории человечества...»
– Вот здорово! – воскликнул Тимоти. – Значит, у нас будут пчелы! Да еще ученые!..
– Замолчи,– одернула его Агата.
– «Но самое главное,– продолжал я,– что это Существо – а наша модель действительно почти живое существо,– это идеальное воплощение человеческого интеллекта, способное слушать и понимать, любить и лелеять ваших детей (как способно любить и лелеять совершеннейшее из творений человеческого разума),– наша фантастическая и невероятная Электронная Бабушка. Она будет чутко откликаться на все, что происходит не только в окружающем нас огромном мире и в вашем собственном маленьком мирке, но также во всей вселенной. Послушная малейшему прикосновению руки, она подарит чудесный мир сказок тем, кто в этом так нуждается...»
– Так нуждается...– прошептала Агата.
«Да-да, нуждается,– печально подумали мы.– Это написано о нас, конечно, о нас!»
Я продолжал:
– «Мы не предлагаем ее счастливым семьям, где все живы и здоровы, где родители могут сами растить и воспитывать своих детей, формировать их характеры, исправлять недостатки, дарить любовь и ласку. Ибо никто не заменит детям отца и мать. Но есть семьи, где смерть, недуг или увечье кого-либо из родителей грозят разрушить счастье семьи, отнять у детей детство. Приюты здесь не помогут. А няньки и прислуга слишком эгоистичны, нерадивы или слишком неуравновешенны в наш век нервных стрессов.
Прекрасно сознавая, сколь многое предстоит еще додумать, изучить, проверить и пересмотреть, постоянно совершенствуя из месяца в месяц и из года в год наше изобретение, мы, однако, берем на себя смелость уже сейчас рекомендовать вам этот образец, по многим показателям близкий к идеальному типу наставника – друга – товарища – помощника – близкого и родного человека. Гарантийный срок может быть оговорен в...»
– Довольно! – воскликнул отец.– Не надо больше. Даже я не в силах вынести этого.
– Почему? – удивился Тимоти.– А я только-только начал понимать, как это здорово!
Я сложил проспект.
– Это правда? У них действительно есть такие штуки?
– Не будем больше говорить об этом, дети,– сказал отец, прикрывая глаза рукой.– Безумная мысль...
– Совсем не такая уж плохая, папа,– возразил я и посмотрел на Тима.– Я хочу сказать, что если, черт побери, это лишь первая попытка и она удалась, то это все же получше, чем наша тетушка Клара, а?
Бог мой, что тут началось! Давно мы так не смеялись. Пожалуй, несколько месяцев. Конечно, я сморозил глупость, но все так и покатились со смеху, стонали и охали, да я и сам от души расхохотался. Когда мы наконец отдышались и пришли в себя, глаза наши невольно снова вернулись к рекламному проспекту.
– Ну? – сказал я.
– Я...– поежилась не готовая к ответу Агата.
– Это то, что нам нужно. Нечего раздумывать,– решительно заявил Тимоти.
– Идея сама по себе неплоха,– изрек я, по привычке стараясь придать своему голосу солидность.
– Я хотела сказать,– снова начала Агата,– можно попробовать. Конечно, можно. Но когда наконец мы перестанем болтать чепуху и когда... наша настоящая мама вернется домой?
Мы охнули, мы окаменели. Удар был нанесен в самое сердце. Я не уверен, что в эту ночь кто-нибудь из нас уснул. Вероятнее всего мы проплакали до утра.
А утро выдалось ясное, солнечное. Вертолет поднял нас над небоскребами, и не успели мы опомниться, как он высадил нас на крыше одного из них, где еще с воздуха была видна надпись: «Фанточини».
– А что такое Фанточини? – спросила Агата.
– Кажется, по-итальянски это куклы из театра теней. Куклы из снов и сказок,– пояснил отец.
– А что означает: «Мы провидим»?
– «Мы угадываем чужие сны и желания»,– не удержался я показать свою ученость.
– Молодчина, Том,– похвалил отец.
Я чуть не лопнул от гордости.
Зашумев винтом, вертолет взмыл в воздух и, на мгновение накрыв нас своей тенью, исчез из виду.
Лифт стремительно упал вниз, а сердце, наоборот, подпрыгнуло к горлу. Мы вышли и сразу же ступили на движущуюся дорожку – она привела нас через синюю реку ковра к большому прилавку, над которым мы увидели надписи:
«МЕХАНИЧЕСКИЕ ИГРУШКИ»
«КУКЛЫ – НАША СПЕЦИАЛЬНОСТЬ»
«ЗАЙЧИК НА СТЕНЕ – ЭТО СОВСЕМ ПРОСТО»
– Зайчик?
Я сложил пальцы и показал на стене тень зайца, шевелящего ушами.
– Это заяц, вот волк, а это крокодил.
– Это каждый умеет,– сказала Агата.
Мы стояли у прилавка. Тихо играла музыка. За стеной слышался приглушенный гул работающих механизмов. Когда мы очутились у прилавка, свет в магазине стал мягче, да и мы повеселели, словно оттаяли, хотя внутри все еще оставался сковывающий холодок.
Вокруг нас, в ящиках и стенных нишах или просто свешиваясь с потолка на шнурах и проволоке, были куклы, марионетки с каркасами из тонких бамбуковых щепок, куклы с острова Бали, напоминающие бумажного змея и такие легкие и прозрачные, что при лунном свете кажется, будто оживают твои сокровенные мечты и желания. При нашем появлении потревоженный воздух привел их в движение. «Они похожи на еретиков, повешенных в дни празднеств на перекрестках дорог в средневековой Англии»,– подумал я. Как видите, я еще не забыл историю...
Агата с недоверием озиралась вокруг. Недоверие сменилось страхом и наконец отвращением.
– Если они все такие, уйдем отсюда.
– Тсс,– остановил ее отец.
– Ты уже однажды подарил мне такую глупую куклу, помнишь, два года назад,– запротестовала Агата.– Все веревки сразу перепутались. Я выбросила ее в окно.
– Терпение,– сказал отец.
– Ну что ж, в таком случае постараемся подобрать без веревок,– произнес человек, стоявший за прилавком.
Отлично знающий свое дело, он смотрел на нас серьезно, без тени улыбки. Видимо, знал, что дети не очень-то доверяют тем, кто слишком охотно расточает улыбки,– тут сразу чувствуется подвох.
Все так же без улыбки, но отнюдь не мрачно, а без всякой важности и совсем просто он представился:
– Гвидо Фанточини, к вашим услугам. Вот что мы сделаем, мисс Агата Саймонс одиннадцати лет.
Вот это да! Он-то прекрасно видел, что Агате не больше десяти. И все-таки это он здорово придумал прибавить ей год. Агата на наших глазах выросла по меньшей мере на вершок.
– Вот, держи.
Он вложил ей в ладонь маленький золотой ключик.
– Это чтобы заводить их? Вместо веревок, да?
– Ты угадала,– кивнул он.
Агата хмыкнула, что было вежливой формой ее обычного: «Так я и поверила».
– Сама увидишь. Это ключ от вашей Электронной Бабушки. Вы сами выберете ее, сами будете заводить. Это надо делать каждое утро, а вечером спускать пружину. И следить за этим поручается тебе. Ты будешь хранительницей ключа, Агата.
И он слегка прижал ключ к ладони Агаты, а та по-прежнему разглядывала его с недоверием.
Я же не спускал глаз с этого человека, и вдруг он лукаво подмигнул мне. Видимо, хотел сказать: «Не совсем так, конечно, но интересно, не правда ли?»
Я успел подмигнуть ему в ответ, до того как Агата наконец подняла голову.
– А куда его вставлять?
– В свое время все узнаешь. Может, в живот, а может, в левую ноздрю или в правое ухо.
Это было получше всяких улыбок.
Человек вышел из-за прилавка.
– Теперь, пожалуйста, сюда. Осторожно. На эту бегущую дорожку, прямо как по волнам. Вот так.
Он помог нам ступить с неподвижной дорожки у прилавка на ту, что бежала мимо с тихим шелестом, словно река.
Какая же это была славная река! Она понесла нас к зеленым ковровым лугам, через коридоры и залы, под темные своды загадочных пещер, где эхо повторяло наше дыхание и чьи-то голоса мелодично, нараспев, подобно оракулу, отвечали на наши вопросы.
– Слышите? – промолвил хозяин магазина.– Это все женские голоса. Слушайте внимательно и выбирайте любой. Тот, что больше всех вам понравится...
И мы вслушивались в голоса, высокие и низкие, звонкие и глухие, голоса ласковые и чуть строгие, собранные здесь, видимо, еще до того, как мы появились на свет.
Агаты не было рядом, она все время отставала. Она упорно пыталась идти в обратном направлении, будто все происходящее ее не касалось.
