Текст книги "Интегральное скерцо (сборник)"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Соавторы: Генри Каттнер,Роман Подольный,Владимир Одоевский,Генрих Альтов,Джеймс Бенджамин Блиш,Павел (Песах) Амнуэль,Виктор Колупаев,Ллойд, Биггл,Нильс Нильсен,Спайдер Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Библиотека станции оказалась довольно обширной. Я нашел австралийский каталог спектров, в каждом спектре – сотни линий, среди них нужно искать неизученные. Искать, сравнивать с эталонами. Я подумал, что эта работа съест меня.
Три дня я выходил только к завтраку, обеду и ужину. Просмотрев последний спектр, убедился лишний раз в тривиальной истине: вселенная – это не звезда. Наверно, не имело смысла искать голос вселенной на фоне звездного хора. Я убрал каталог с глаз долой и сел рассчитывать калибровочную кривую для микрофотометра. Это было просто: каждой линии спектра соответствовала вполне определенная высота и сила звука, нужно было только составить методику перехода, чтобы Володя мог настроить микрофотометр.
– Готово? – спросил Бугров, когда я с опозданием явился к ужину и потребовал лист миллиметровки.
– Готово, – ответил я. Начертил кривую, показал. Бугров разволновался, забрал график, ушел в лабораторный павильон.
– Спать он, конечно, не явится, – резюмировал Гена.
Так и случилось. Володя возился с настройкой несколько дней Гене самому приходилось лазить в шахту, снимать ленты с приборов, обрабатывать, составлять таблицы. Я помогал, но чисто механически. Сбежал бы в лабораторию, но Гена сердито пыхтел, и я не отважился на дезертирство. Рассказал Докшину, как я искал голос вселенной среди голосов звезд.
Гена пожал плечами:
– Может быть… Рассуждения на пальцах. Лучше помоги подготовить счетчики, через два дня нужно идти на плато.
Плато Оленье. Три тысячи двести над уровнем моря. В кают-компании висела цветная фотография, сделанная с плато, с того места, где в естественной скалистой пещере был установлен ионизационный калориметр. Раз в три месяца нужно было наведываться в пещеру, снимать отработанные ленты, заменять кассеты, проверять работу генератора. Опоздать нельзя, пропадет материал.
– Идите, – заявил Бугров. – Идите вдвоем. Вы тут мне только решать будете своими вопросительно-ожидающими физиями.
Докшин молчал. Казалось, что все у них давно обговорено. Давно решено, что Гена пойдет именно со мной, и решено не ими, а кем-то еще, и Гена просто не имеет права спорить. Уже не впервые я ощущал вокруг себя сумрак недоговоренности, когда люди знают больше, чем стараются показать. Так и хотелось вызвать обоих на откровенный разговор, выведать, что они знают обо мне, чего хотят.
Вышли с рассветом. Солнце светило в глаза, я смотрел в землю и видел впереди себя лишь ботинки Гены, поочередно – правый, левый… Склон был не очень крут, но рюкзак тянул вниз, как противовес на телескопе. Сердце то и дело замирало, когда я, не выдержав ритма, останавливался и начинал балансировать, стараясь не повалиться на спину, не покатиться кубарем.
Добрались к вечеру. Гена поколдовал у приборов, а я даже не смотрел на его манипуляции. Никогда не думал, что можно так устать. Сидел у входа в пещеру – небольшой грот, в глубине которого низко гудел генератор и изредка ухала, сбрасывая давление, камера Вильсона.
Потом я лежал в спальном мешке в абсолютной темноте пещеры. Пытался представить, что будет, когда я вернусь в город. На станции хорошо работается, и мы с Володей, должно быть, сумеем услышать звезды. Но теперь не это главное, это только часть задачи. Ее трудно решить, нужны книги, библиотеки. Нужен Олег…
Неожиданно наступил рассвет. Гена встал, ходил по пещере растрепанный. Собрал рюкзаки, пока я подогревал завтрак. Что-то бормотал сквозь зубы, потом буркнул:
– Черт. Пусть сами экспериментируют. Я пас.
– Ты о чем? – не понял я.
Гена не ответил. На обратном пути солнце светило в спину, отражаясь в камнях, узких листьях низкого кустарника, даже в самом небе, будто передо мной висело еще одно солнце, тусклое и пятнистое.
Неожиданно я сел. Стало жарко и душно, воздух исчез, я ловил его остатки, а сердца не было, я не чувствовал его. Испугался, Хотел крикнуть, не мог. И захлебнулся в липком, вязком, горячем воздухе.
А потом все так же внезапно встало на свои места: горы, овраг с ручьем, льдистое от облаков небо. И лицо Гены. Не лицо – маска отчаяния.
Он снял с меня рюкзак, расстегнув куртку, побежал к ручью. Пока Гена бегал, я окончательно опомнился. Сердце колотилось и куда-то проваливалось при каждом моем движении. Я перестал шевелиться, лежал как истукан.
Гена положил мне на грудь мокрое полотенце, я хотел сказать ему, что уже все прошло. Чепуха какая-то. Нужно идти. Володя ждет, мы должны услышать, как поют звезды.
– Тебе лучше? – тихо сказал Гена. – Это горная болезнь. Она пройдет.
Я захотел встать, но Гена испуганно вскинулся, и я остался лежать. Было жестко, неудобно, вода высохла, и майка прилипла к телу.
– Я очень ненадежный человек, Сережа, – сказал Гена. – Лучше бы мне не ввязываться в эксперимент. И я не смог там, на плато…
Я решил, что он говорит о далеком плато в Тибете, где погиб его брат.
– Не надо, – сказал я, и Гена замолчал. Провел рукой по волосам, встал, надел рюкзак.
– Сбегаю за Володей, – сказал он. – Я мигом. Тебе нужно полежать, и все.
Гена говорил неуверенно. Я видел, он лихорадочно соображает, нет ли другого выхода, правильно ли он поступает. Ему очень не хотелось решать самому.
– Иди, – сказал я.
Гена стоял. “Ну иди же!” – хотел крикнуть я. Подумал: “Что бы сделал я сам на его месте? Сейчас и тогда. Особенно тогда, в Тибете”.
Докшин побежал. Перепрыгнул через ручей, крикнул что-то, скрылся. Я остался один. Было очень легко, покойно, только немного тоскливо. Почему он ушел? Я вспомнил, что в Тибете не было плато, там были скалы, отвесные скалы. Все то же ощущение недоговоренности не давало мне додумать мысль. Я знал, что топчусь рядом с отгадкой, поведение Володи и Гены казалось все более странным, но я не мог понять – где моя фантазия, а где факты.
Я лежал, думал, осуждал Гену, оправдывал, жалел. Представлял его в роли космонавта-няньки, а Володю – в роли малыша, слушающего сказки. Это было не смешно, немного жутко.
– Асцелла, дельта Стрельца, – сказал Бугров.
Я приподнялся на локте. В комнате было полутемно. Наступил вечер, а Володя не зажигал света. Включился транслятор, соединенный с магнитофоном в лаборатории. Секунду было тихо. Потом шорох – обычный шорох сматываемой ленты.
И неожиданно высокий звук выплыл из динамика, разлился, заполнил комнату. Звук казался плотным, как осенний туман, он заползал всюду, я слышал его в себе, и еще слышал, как билось сердце. Голос звезды ширился, стал ниже, гуще, будто сливались ручьи. Я думал, что не выдержу напряжения. Опять не хватало воздуха, сердце будто взрывалось при каждом вдохе, я слушал и не верил. Не могло быть все так просто: темная комната, силуэт Бугрова в переплете окна, тень Гены, склонившегося надо мной вопросительным знаком, – и песня. Звездная песня, которую не успел услышать Поздышев, в которую не верил Одуванчик, о которой не хотел думать Олег. Песня, впервые звучавшая для людей.
– Арктур, – сказал Володя.
Я вспомнил свое разочарование, абсолютный нуль в звуковом спектре, далекую неспетую песню. Значит, Володя не поверил моим расчетам? Решил убедиться, что Арктур молчит?
Я услышал, как из глубины комнаты поднимается волна цунами, растет, становится выше гор, выше неба. Падает. Сейчас захлестнет все, сомнет, уничтожит. Неожиданно звук изменился, стал выше и одновременно как-то спокойнее, я понял, что Володя переключил прибор на другую частоту. Секунда – высота тона подскочила еще раз, а потом еще и еще, и наконец звук исчез, оставив в ушах уходящий в высоту звон.
Стало тихо, и я увидел, что стою возле Бугрова, а Гена держит меня за плечи и тихо повторяет:
– Ты бы лег, Сережа… Слышишь, Сережа…
Я вернулся на постель, почувствовал, что весь дрожу. Закрыл глаза, лежал, прислушивался. “Успокойся, – подумал я, – это только начало. Но где я ошибся? Модельная задача и приближенное решение…”
Должно быть, я сказал это вслух, потому что Володя отозвался, усмехаясь:
– Ошибки не было, Сергей. Я не сказал главного: звуковые частоты в песне Арктура распределены по ряду простых чисел. Первая частота – восемнадцать герц, инфразвук. Второй обертон выше первого в три раза. Я говорю обертон, но это самостоятельная частота, назови ее как хочешь. Потом идут отношения: пять, семь, одиннадцать, тринадцать… Вплоть до мегагерца – дальше прибор не воспринимает.
– Совпадение, – сказал Гена. – Подумай сам, Володя, ты же Ученый.
– И потому должен бояться предположений?
– Каких предположений? – закричал я. Конечно, у Володи Уже появилась идея, и я даже начал понимать какая, но это было невозможно, Арктур не мог, не должен был звучать!
– Володя считает, – сказал Гена, – что звуковой спектр Арктура имеет искусственное происхождение.
– А что? – с вызовом сказал Бугров. – Ряд простых чисел – не убедительно? Сережа, убедительно или нет?
Я промолчал. Дай мне прийти в себя, Володя. Искусственные сигналы… Нет, это слишком. Почему? Только потому, что никто не имел дела с такими сигналами? Поддаться соблазну красивой гипотезы легко. Вот ведь, когда открыли пульсары, тоже считали, что их сигналы искусственные. Оказалось – нет. Но сигналы пульсаров всего лишь строго периодичны, а здесь ряд простых чисел…
– Временные вариации, – подумал я вслух.
– Верно. – Володя широко улыбнулся. – Если сигнал разумен, он должен меняться со временем, должен быть модулирован. Зачем мы спорим? Небо чисто, и звезды рядом. Будем слушать напрямую. Я пойду в павильон. Выход из космофона, Сережа, дам на внешний динамик, вы услышите.
Бугров вышел, не обернувшись, будто боялся, что его задержат, не позволят уйти, не дадут слушать звезды. Мы с Геной сидели молча, а потом динамик зашипел, и голос Володи сказал:
– Арктур. Он сегодня какой-то необыкновенный, – легкий смешок. – Или у меня настроение такое? Арктур, альфа Волопаса. Включаю аппарат, ребята. Частота двести семьдесят герц. Слушайте…
Молчание. И чистая нота, будто звук кларнета, нет – электронного органа. Кристально чистая нота – без обертонов. Звук ослаб, потом опять стал громче, я подумал, что это Володя манипулирует с усилителем.
– Что ты там крутишь? – спросил я.
Володя не мог слушать вопроса, но будто почувствовал его. Наверно, понял, о чем мы здесь думаем. Сказал:
– Я не кручу, ребята. Я сижу тихо, очень тихо. Это там…
Звук затрепетал. Ослабевал и наливался силой, будто верхняя нота, взятая неопытным певцом.
– Амплитудная модуляция, – сказал Гена.
– Значит, так? – вырвалось у меня. – Значит, это они?
Гена не ответил, смотрел в динамик, как в экран телевизора.
Далекая песня Арктура становилась все отчетливее. Звук вибрировал и замирал, возвышался до крика и затухал до едва слышного шепота. И я знал, что это не Володя возится с усилителем, что это там…
Чемоданчик уложили за несколько минут. Володя принес километровую бобину с пленкой, затолкал ее на самое дно. Сверху легли регистрограммы – звуковые спектры восьмидесяти девяти самых ярких звезд, все, что мы успели сделать за шесть ночей.
– Порядок, – равнодушно сказал шофер Толя. – Пойду погляжу, как там маслопровод.
“Газик” стоял около метеостанции. Дождь, прошедший ночью, смыл с его боков дорожную грязь, и солнце десятками бликов отражалось от стекол и металлических бортов.
– Посидим, – сказал Володя и уселся прямо на мокрую землю. Я опустился на чемодан.
– Помогу Анатолию, – сказал Гена и тоже полез под машину.
Володя смотрел на меня, улыбался, и я не знал, грустно мне или хорошо. Не хотелось уезжать, тем более теперь, когда я уже все знал, когда все события прошедшего года встали на свои места, получили объяснение.
Мы работали с вечера до утра. Маленький двадцатисантиметровый “Максутов” пялил в небо круглый глаз, и в окуляре появлялись звезды. Самую яркую из них я наводил на крест нитей, и Володя, сидевший на корточках перед космофоном, говорил:
– Готово.
Мы слушали звезды. Мы могли бы слушать каждую звезду неделю или год, но ровно через десять минут Гена, невидимый в темноте, выключал магнитофон, и все начиналось сначала.
Утром у меня колотилось сердце, не хватало воздуха, я лежал и делал вид, что сплю, Володя делал вид, будто ничего не замечает, а Гена ворчал и ходил снимать ленты самописцев, потому что после нашего отъезда на станцию придут люди, которые действительно станут заниматься космическими лучами, а не решать психологические проблемы или слушать звезды.
Однажды за обедом я потребовал объяснений. Напомнил Гене его слова, Володе – его недомолвки, заявил, что и сам догадываюсь кое о чем. Бугров поперхнулся, посмотрел на Гену грозным взглядом, потом сказал:
– Ладно… Теперь можно.
И я узнал. Неизвестно, кому принадлежала идея. Она была стара как мир: чтобы научиться плавать, нужно войти в воду. Чтобы стать ученым, нужно не только знать свое дело, нужно уметь думать, нужно гореть. Нужна мечта, идеал, такой, что для его достижения человек может выложиться весь, до последней молекулы. И тогда в университет пошли письма из разных концов страны. Письма были настоящими, изменился только канал передачи – на самом деле все письма были адресованы солидному научному журналу. Письма стали тестом – с их помощью студенты проверялись на мечту.
Володя не знал, сколько человек было вовлечено в работу по программе. Наверняка много. Там были химики и историки, но астрономам повезло скорее.
– Знания можно приобрести, когда есть интересная проблема, – сказал Володя. – Проблема – индикатор всего. Способности. Трудолюбие. Воля. Цельность. Мечта. Все. Если решил – отлично. Если нет, если сдался, если неурядицы свели с пути – значит, не выйдет ученого.
– Ты хочешь сказать, что я выдержал? – усмехнулся я.
Бугров хитро прищурился:
– Два вопроса в порядке последнего испытания – можно?
– Если действительно последнего…
– Чего тебе хочется, Сережа?
– Спать, – сказал я. – И дать в ухо Олегу: мог бы сказать мне раньше, я не маленький.
– Не мог – чистота эксперимента. И это все?
– Ты же знаешь, – удивился я. – Зачем спрашивать? Голос вселенной.
– И второе. Университет. В сентябре ты можешь вернуться к занятиям. На следующий курс.
Этого я не ожидал. Вернуться? Я вспомнил, какое у Одуванчика было лицо, когда он сообщал мне об отчислении, – усмешку я счел недоброй, решил, что Одуванчик думает: вот, захотел романтики, так получай. Выпутывайся, парень. В общем, я, кажется, выпутался. С чужой помощью, но ведь решал я сам. Меня испытывали, и я выдержал. Я ученый? Мне стало смешно. Что я сделал? Звездные голоса – так мало, впереди еще голос вселенной, множество дел, и я не хочу возвращаться назад. Да, я это понял наконец: не хочу возвращаться. Хочу работать, думать, писать и учиться. Нужно многое знать, но знания хороши, если приобретены в процессе работы. Значит, нужно работать. И заниматься – по собственной программе.
– Ты смеешься – значит, понял, – резюмировал Володя.
– А ты, – сказал я. – Вы с Геной. В чем ваша роль?
– Я больше психолог, чем астрофизик, – усмехнулся Володя. – Олег эксперимент начал, мы заканчиваем. А Гена, между прочим, чуть все не испортил своим отношением к романтике. И на плато – он не выполнил программу, тебя хотели испытать на способность к действию.
– Каким образом?
– Неважно, – сказал Володя. – Это прошлое.
“Хорошо, – подумал я. – Все равно узнаю. Да и обязательно ли это: все знать? Я знаю, чего хочу, – вот главное…” Вечером приехал шофер Толя, и все кончилось.
– Поедешь в город, – сказал Володя и, когда я попробовал возражать, добавил: – Пожалуйста, Сережа, без фраз. Горы не шутка. Мы с Геной тоже скоро вернемся, без тебя нам здесь делать нечего. Нужно отвезти наблюдения, рассказать о работе. Гена переживает всякие страхи. Он совсем извелся, и все из-за тебя. В общем, Сережа, не нужно, поезжай.
И вот оно, последнее утро на станции. Тучи разошлись перед рассветом, ночь мы провели в постелях: шел дождь.
– Хочу тебя предупредить, – сказал Володя. – Может быть, Гена прав, будь осторожен.
– В чем? – спросил я.
– Еще ничего не ясно с песней Арктура. Если это действительно сигнал-Володя вскочил на ноги, отряхнул брюки, встал передо мной.
– Ты представляешь ответственность? Не нашу. Дело вовсе не в том, что мы первые. Если сигнал разумен, Сережа, то это уже политика, все усложняется. Во-первых, молчание. Помнишь: англичане не сообщали о пульсарах полгода, пока не убедились, что сигналы естественные. Звездные голоса – ты знаешь, о чем они говорят? Я не знаю. Может быть, это биологические сведения, рассказ о жизни… Об их жизни. Может быть, техническая информация. Новое знание – его можно использовать для любой цели. Не представляю, как отреагируют в академии на твое сообщение, рот результат, который мы не предусмотрели в программе эксперимента…
Гена вылез из-под машины, подошел к нам, втирая в ладони грязь.
– Все, – сказал он. – Сейчас старт.
Я поднялся. Бугров подхватил чемоданчик, понес в кабину.
– До свидания, Сережа. – Гена пожал мне руку, испачкал маслом, виновато улыбнулся. – Скоро увидимся. Через несколько дней сюда явятся хозяева – космики.
Шофер Толя сел за руль, длинно погудел, махнул рукой: поехали.
– Вот и все, – сказал я. Тряхнуло, станция поплыла влево, переваливаясь и подпрыгивая,
“Что же дальше? – подумал я. – Что же будет дальше?” – думал я всю дорогу. Я представлял, как вернусь домой. Стану объяснять, рассказывать об эксперименте, о том, как меня обвели вокруг пальца. Пойду к Мефистофелю. Захвачу с собой регистрограммы, магнитную ленту. Да, не забыть о расчетах голоса вселенной. Олег удивится, скажет… Впрочем, не так уж важно, что он скажет, главное – все начнется сначала. И иначе. Всегда и во всем иначе.
“Газик” катил к городу, и я думал, что, когда Володя вернется, нужно будет рассказать ему о новой идее. Я придумал это ночью, когда лежал без сна.
Послушай, Володя. Представь себе концертный зал. Необычный зал, сквозь его прозрачный купол видно небо, и в прорезь потолка глядит вверх решетчатая труба телескопа. Зал притих. На сцену выходит артист. Волнуется, это первый концерт. Садится за клавиатуру. Видишь, сколько клавиш – как звезд на небе. Впрочем, это и есть звезды. Посмотри: справа, у локтя, Бетельгейзе, соль второй октавы. Чуть выше Денеб, лирическое золотистое ля. Каждая звезда – нота. Звездный орган.
В зале гаснет свет. Артист медленно поднимает руки, под куполом бесшумно разворачивается труба телескопа. И первые звуки далекой звездной песни, будто капли весеннего дождя, падают в зал. Все затихло, все слушает. Пальцы скользят по клавишам, течение мелодии убыстряется, это уже не дождь – ливень, каскад, величественный звездный хорал.
Ты хочешь, Володя, чтобы так было? Хочешь?
Она одна со мною говорит
НАСТРОЙЩИК РОЯЛЕЙ
Его звали просто настройщиком роялей. Никто не знал, сколько ему лет, но все предполагали, что не менее ста; а ребятишки были уверены, что ему вся тысяча, такой он был сухой, сморщенный и старый.
Он появлялся в чьей-нибудь квартире часов в десять утра с небольшим чемоданчиком в руке и долго не мог отдышаться, даже если надо было подниматься всего на второй этаж. Его сразу же приглашали пройти в комнату, предлагали стул, заботливо спрашивали, не налить ли чаю, потому что настройщики на вес золота, ведь инструментов нынче стало много, чуть ли не в каждой квартире, а настройщиков нет.
И вот он сидит в чисто прибранной комнате, делая частые неглубокие вдохи, покорно дожидаясь, когда сердце перейдет с галопа на неторопливый шаг, и молчит. Он не произносит ни слова. И седенькой старушке, которая до сих пор с опаской обходит пианино, приходится говорить. Она знает, что раз пришел настройщик роялей, значит надо говорить об инструменте. Она с радостью поговорила бы о чем-нибудь другом, например о погоде, о том, что в прошлом году грибов “просто пропасть сколько было”, о том, что последнее время сильная ломота в ногах, но положение обязывает говорить только о пианино.
– Вот, купили эту роялю. Говорят, дочка пусть учится играть. Ей и было-то три года, а уже деньги копить начали. Теперь-то, говорят, в кредит купить можно. Ну да ведь не знаешь, что завтра будет. Купили, и хорошо. Слава богу, Танюша уже второй класс кончает. И играет. Придет со школы и за нее, значит, за пианину эту. Понимает уже все. И по нотам разбирается.
Старушка смолкла, ожидая, что заговорит настройщик роялей, но тот не произнес ни слова. И когда молчание стало слишком затягиваться, снова заговорила:
– С матерью, с дочкой, значит, моей, они по вечерам сидят. Бренчат, бренчат. Хорошо получается. Особенно эти… этюды. И отец тоже сядет где-нибудь в уголок и слушает. Молчит и слушает. А потом расцелует обеих, а сам чуть не плачет. Их-то ведь ничему не учили… Время такое было.
Настройщик слушал и иногда молча кивал головой, чему-то улыбаясь.
– Вот я и говорю, – снова начала старушка. – Инструмент, он порядку требует, присмотру. Настроить там или еще чего. Я сейчас… – и она поспешно ушла в спальню, покопалась там с минуту, вернулась назад и поставила на столик рядом с пианино масленку от швейной машины.
Настройщик по-прежнему молчал, загадочно улыбаясь. Старушка озабоченно огляделась вокруг. Может, еще молоток нужен? Спросить, что ли?
– Так, значит, Танюша в час придет? – вдруг звонким мальчишеским голосом спросил настройщик, так что старушка чуть не ойкнула от удивления. Ведь она ему об этом ничего не говорила…
– В час… в час…
– Ну так я в час и зайду! – весело и громко сказал настройщик.
– Как же, – забеспокоилась старушка. – А посмотреть хоть? Может, ремонт какой ему… Да и тише сейчас. Никто не мешает.
– А мне никто не мешает! Как же я без Танечки буду его настраивать?! Ничего не выйдет! Совершенно ничего!
– Ну, ну, – оторопело сказала старушка. – Молоток-то у нас есть, вы не беспокойтесь.
– А я пока пошел дальше, – сказал настройщик, взял свой чемоданчик и вышел из квартиры.
На лестничной площадке он немного постоял и решительно позвонил в соседнюю дверь.
Его встретила высокая полная женщина в тяжелом, расшитом павлинами халате, в замшевых туфлях с загнутыми вверх носками и с огромной бронзовой брошью на груди.
– Вам кого? – деловито и громко осведомилась она.
– Я настройщик, – тихим усталым голосом отрекомендовался старик.
– А! Наконец-то. Проходите. Терпенья уже от соседей не стало. Ноги об коврик вытрите. Снимать-то ботинки все равно не будете. Проходите вот сюда. Садитесь на этот стул. Пианино у нас чешское. Тыщу триста рублей вбухали. А оно и играть-то не играет.
Настройщик поставил чемоданчик на пол и осторожно опустился на стул, словно тот мог не выдержать его иссохшее тело.
Хозяйка квартиры подошла к пианино, открыла крышку и стукнула пятерней по клавишам:
– Слышите! Оно и не играет совсем.
Настройщик повернулся к инструменту одним ухом, словно прислушиваясь.
Женщина еще раз стукнула пальцами по клавишам и извлекла из инструмента какой-то сумасшедший аккорд.
Настройщик все так же молча продолжал сидеть на своем стуле.
– Что же вы? – загремела хозяйка. – Пришли, так работайте, доли вам тоже стаканчик водки надо? Нет уж! Приходили тут батареи промывать, так сначала им водки надо. А после них ремонту на тридцатку пришлось делать. Водки не дам и чаю сразу не дам. Сделаете, а потом чаи гоняйте… Что же вы сидите?
– Кто у вас на нем играет-то? – осторожно спросил настройщик.
– Я играю. А вообще-то для Коленьки купили. А вам-то что до этого?
– Нужно, – твердо ответил настройщик.
– Коленька, – позвала женщина. – Иди сюда. Уроки потом сделаешь.
Из комнаты вышел мальчишка лет десяти и, глядя куда-то в сторону, поздоровался.
– Не хочешь играть? – вдруг спросил его настройщик.
– Не хочу! Не хочу и не буду! – скороговоркой ответил мальчишка и испуганно посмотрел на мать.
Та погрозила ему кулаком и строго выговорила:
– Мал еще: хочу не хочу. Что скажу, то и будешь делать.
– Коля, сыграй мне что-нибудь, – попросил настройщик. – Просто так, как будто для себя. А я послушаю, что у вас с вашим инструментом.
Мальчишка насупился, но все же сел за пианино и сыграл этюд Черни.
– Вот, слышите, как тихо играет, – сурово сказала Колина мама. – На третьем этаже уже ничего не слышно. За что только деньги берут?
– А мне в школе сказали, что у меня слуха совершенно нет, – объявил Коля.
– Не твое дело, есть или нет, – отрезала мама.
Настройщик подошел к пианино, и Коля поспешно уступил ему место. Старик ласково пробежал по клавишам пальцами обеих рук и осторожно погладил полированную поверхность.
– Хороший инструмент. Почти совершенно не расстроен.
– Так ведь тихо играет, – забеспокоилась хозяйка. – Соседи играют, у нас все слышно. Мы играем, им хоть бы хны. Ни разу не пришли, не сказали, что мы им мешаем. А мне чуть ли не каждый день приходится стучать в стенку. Телевизор не посмотришь… Сделайте, чтобы играл громко. Чтобы на всех этажах слышно было.
– Понимаю. Это пустяковое дело, – сказал настройщик.
– А сколько берете? – подозрительно спросила Колина мама.
– Я беру десять рублей, – твердо ответил настройщик.
– За пустяковое-то дело?
– Кому пустяковое, кому – нет.
– Ох уж с этими халтурщиками спорить! Все равно вырвут.
– Я настройщик роялей, – твердо сказал старик.
– Господи, да заплачу я. Сделайте только все, чтоб как гром гремел.
– Сделаем. Так, значит, ты, Коля, не хочешь играть на пианино?
– Нет, – ответил мальчишка, глядя в угол.
“А слуха у сорванца действительно нет. Да и у матери тоже”, – отметил настройщик.
Он снял с пианино передние стенки, верхнюю и нижнюю, вытащил из чемоданчика инструменты, всякие молоточки, ключики, моточки струн и с час провозился с инструментом, ни на кого не обращая внимания и прослушивая его, как врач больного. Потом он поставил стенки на место, закрыл чемоданчик и сказал:
– Готово. Можете проверить.
Хозяйка недоверчиво подошла и долбанула по клавишам пухлой пятерней.
Раздался ужасающий грохот, в окнах зазвенели стекла и с телевизора упала фарфоровая статуэтка купальщицы.
– Ну, теперь они у меня попляшут! – грозно сказала женщина. – Коленька устанет, сама садиться буду. А ну, сынуля, садись. Посмотрим, долго ли они выдержат.
Мальчишка, чуть не плача, сел за пианино, и квартира снова наполнилась неимоверным грохотом.
– Прекрасно, – сказала Колина мама и выдала настройщику десятку.
Тот не торопясь положил деньги в потрепанный бумажник и взялся за чемоданчик. Лишь только он переступил порог квартиры, как гром сразу же смолк. Настройщик на всякий случай переступил порог в обратном направлении и удовлетворенно улыбнулся. В квартире грохотало пианино и дребезжали стекла. Но только в квартире. Сразу же за ее пределами стояла глубокая и приятная тишина.
Настройщик знал свое дело.
Он поднялся на третий этаж и позвонил в дверь, из-за которой доносились нестройные звуки пьяного квартета. Здесь все еще праздновали затянувшийся день рождения.
Дверь открыл глава семьи, нетвердо державшийся на ногах, но очень вежливый и нарочито подтянутый.
– Папаша, проходите. Мы вас ждали. Шум сейчас мы устраним. Не хотите ли стаканчик за здоровье моей любимой дочери? Впрочем, пардон-с. Бутылки пусты. Но это мы вмиг организуем. Садитесь за стол. Это моя жена. А это не то брат жены, не то дядя. Черт их всех запомнит! Его драгоценнейшая супруга. А это моя Варька. Что за черт! Варька, где ты?
Не то дядя, не то брат жены оторвал голову от тарелки с салатом из ранних помидоров, осоловевшими глазами посмотрел вокруг и сказал:
– Я тебя знаю. Ты у меня на барахолке мотоцикл купил.
– Молчал бы! – прикрикнула на него жена. – Какой мотоцикл? У тебя и велосипеда-то никогда не было. – И она осторожно бумажной салфеткой сняла со лба мужа кружки тонко нарезанного репчатого лука.
– Варька, – зычно крикнул отец. – Иди сюда. И сыграй нам на пианино… Три этюда… Три этюда для верблюда. – Пропел он и вдруг захохотал, а за ним и все остальные. – Она у меня талант! Ее на конкурс хотят послать. Талант, а для отца и гостей не заставишь сыграть! Варька! Ну, Варюшенька, сыграй нам.
– У тебя дочь играет, – вдруг обрел дар речи не то брат, не то дядя хозяйки, – а у меня машину сперли. – И он скривил губы, как бы собираясь заплакать.
– Ну что мелет человек, – начала успокаивать его жена. – Какой автомобиль? У тебя и велосипеда-то никогда не было.
– Варюшенька, – позвала мама, накладывая себе в тарелку тушеной капусты, – сыграй, доченька. И дедушка послушает.
В дверях показалась девочка. Вид у нее был сердитый и вызывающий.
– Чего вам надо! Орете второй день, а я вам играй! Все равно ничего не понимаете.
– А я говорю: играй! – приказал папа.
Настройщик вдруг понимающе подмигнул девочке, и та прыснула в плечо от смеха. Потом села за пианино и отбарабанила что-то совершенно непонятное и наверняка никому до этого не известное.
Папа, мама и гости зааплодировали, а дядя-брат сказал:
– Я всегда плачу, когда мотоцикл завожу.
– Молчал бы уж, – вспылила его жена.
– Варька у меня талант, вон как отчубучила! – похвастал папа.
– Доченька, сыграй для гостей еще что-нибудь, – попросила мама.
– А водочки-то тю-тю, нету, – сказал вдруг настройщик, и все забыли про музыку.
– Это мы сейчас сообразим, – уверил папа, и через минуту папа и дядя-брат устремились в магазин.
– Нельзя их одних отпускать, – сказала мама, и обе женщины бросились за мужьями.
– А теперь мы посмотрим, что случилось с нашим пианино, – довольным голосом сказал настройщик. – И мешать нам никто не будет.
– Да, не будет! Сейчас вернутся и затянут “Скакал казак через Долину”.
– Не вернутся. Они двери не найдут.
– Правда, не найдут? Вот здорово! – сказала девочка. – Всегда бы так.
– Так и будет. Как только они тебя заставят играть, сразу всем понадобится за чем-нибудь выйти, а дверей, чтобы вернуться назад, они не найдут, пока ты их не захочешь впустить.
– И я буду играть одна?
– Одна. Никто тебе не помешает.
– Спасибо, дедуля, спасибо! – девочка бросилась на шею настройщику роялей, так что тот едва устоял на ногах. – Я бы их совсем не пустила и все время играла!
– Как захочешь, так и будет, Варенька. А теперь давай вместе возьмемся за него. А?
– Давайте!
Через час пианино было настроено, и старик, устало закрыв глаза и чему-то улыбаясь, слушал странную и смелую музыку. Варенька импровизировала.
Потом они сжалились и впустили гостей в квартиру. Настройщику было выдано десять рублей, и он осторожно положил десятку в потертый бумажник. Девочка не отходила от него и все время повторяла:
– Я еще хочу вас видеть.
А папе захотелось, чтобы дочь сыграла для гостей. Варенька сразу согласилась и заговорщицки подмигнула настройщику. Тот тоже хитро сожмурил глаз, так что лицо его стало похоже на сморщенное яблоко.
– Варька, отчубучь! – приказал папа.
