Текст книги "Почти вся жизнь (СИ)"

Автор книги: Рэм Валерштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

«Моя мама – Шамовская Людмила Вениаминовна».

1946

Довоенные мои школьные приятели Серёжка и Димка поступили в лётное училище, мне тоже опять загорелось стать лётчиком. Помчался я на Международный, в приёмную комиссию. Посмотрел на меня офицер, странно так ухмыльнулся и говорит: «Тебя? Нет, для вас приём окончен».

Кое-как сдал экзамены, получил Аттестат и подал заявление в строительный институт на архитектурный факультет. Мама пообещала заняться моим будущим – приёмом в институт, а меня отправила в Воркуту, к отцу «на свиданку». Ехать надо было через Москву, и я туда полетел, натурально полетел, впервые в жизни полетел на самолёте, «Дуглас» назывался. В Москве познакомился с папиными родственниками и моими двоюродными братьями. Из Москвы на поезде отправился в далёкую Воркуту. Поезд шёл сначала через Горький – теперь опять Нижний Новгород – в Вятку-Киров, там пересадка на Киров-Котлас, а в Котласе вагоны прицепили к спецпоезду, он довёз мимо Ухты до Кожвы, что на берегу реки Печоры. Поезд идёт так медленно, приближаясь к Ухте, что многие пассажиры выпрыгивают из вагонов и я тоже, чтобы выкупаться в рядом бегущей речке. В Кожве долгая остановка – всех проверяют, вагоны солдаты с собаками обыскивают и опять надо платить 25 рэ – за переезд по мосту через эту Печору, сделанному во время войны из железа для Дворца Советов, а за мостом, на станции Печора, снова плати за проезд по железной дороге МВД до Воркуты.

У Инты замечаю, что лес стал пожиже. Между Интой и Воркутой от этой железной дороги отходит ветка на восток. Спрашиваю, куда это? Рассказывают, что это недостроенная дорога на Норильск. Этот кусочек доходит до левого берега Оби, до Лабытнанги, напротив за рекой – Салехард. У Норильска тоже есть кусочек этой дороги – от правого берега Енисея, Дудинки, до Норильска. Позже я летал в Норильск по делу, проехал на электричке от аэропорта «Надежда» до Норильска по этому кусочку. А между Обью и Енисеем – полупровалившиеся насыпи, брошенные паровозы, теплушки, опустевшие остатки лагерных бараков, обломки деревянных тачек, носилок, и кое-как сколоченные кресты, а то и просто бугорки, бесчисленных могил – результаты трудов нашего любимого отца, Корифея и «Великого Менеджера». Этот кусочек от Оби до Енисея всего (!) 1200 километров по тундре, у Полярного Круга!

Подъезжая к Воркуте, решил почиститься, выкинуть крошки из сумки, остатки маминой еды и заплесневевшие прянички – тут парнишка, сосед по полке, дёрнул за рукав: «Ты что, сдурел, этоже еда, отдашь, кто поросит, или сам увидишь, кому надо, не все просят» Поезд подошёл, остановился, встречающих много, высматриваю отца. Заметил, вижу, стоит маленький такой, фуражечка непонятного вида, сам в чём-то сером, замахал ему, закричал, а он меня не узнаёт, не обращает внимания на мои крики. И немудрено, 9 лет прошло, «собака вырасти могла». Соскочил, подбежал, обнялись, расплакались…

Привёл он меня в барак на берегу реки, где теперь живёт, выйдя за зону, тут и сестрёнка меня встречает, и стали мы пировать. Отец поседел, лысина стала ещё больше, а усов-бороды нет, и глаза невесёлые. Разговорились, папа долго рассказывал про людей и жизнь в лагере. Я же молодой да глупый, сказал сдуру «Вот ты коммунист, хвалишь Ленина за НЭП, Сталина за победу над фашизмом – а твои однопартийцы скрутили тебя и заключили за решётку, почему же ты ими восхищаешься?» – «Ты оппортунист!» – обозвал меня отец и до самой смерти так меня и не понял, и не простил, но почему был посажен, объяснить так и не захотел.

Пожил я там недельку, походил, пригляделся, со многими поговорил, с отцом старался больше о коммунизме не говорить. Наглядевшись и наслушавшись, крепко задумался и по дороге домой старался разобраться в том, что там увидел и услышал. Запомнилось, как зэки (заключенные) под надзором солдат, роют траншеи для бетонных фундаментов, лопаты нагревают на костре, чтобы копать мерзлоту – везде она там под нетолстым слоем талой земли. Рядом строится кирпичный дом – каменщики, тоже зэки, – загорелые, работают без рубах, солнце светит и греет круглые сутки – Заполярье!

Приехал, пошёл к Олешке порассказать, а у него моя подружка… К окну подбежала, стоит ко мне спиной, молчит. Я говорю «ладно уже, чего в жизни не бывает, я потом приду» и ушёл, а у самого в груди… Не на шутку расстроившись, опечалившись, начал писать стихи, исписал целую тетрадку, специально где-то приобретённую, в синей обложке – мама потом и назвала её «голубая книжка», сохранила её и теперь она, наверно, у сестры. Стихи вылечили меня от обиды довольно скоро – они оказались сильно действующим средством, но я не оставляю это увлечение. Знакомлюсь с такими же, как я, стихотворцами, меня привели, даже, к секретарю Ленинградского отделения Союза Писателей – очень неприятный человек, глаза несмотрящие запомнил, а имя нет. Лучшим другом по этому делу стал поэт-фронтовик Гоппе, так я его называл, он был ранен, у него не было большого куска черепа, мозг был не повреждён, но защищён только кожицей! Он учил меня и поправлял ляпы, и советовал, как правильнее формировать написанное. Жаль, что наше «сообщество» оказалось недолгим, но не по моей вине.

«Потом» оказалось через 33 года. Пришли с Олешкой, он позвал, я пошёл. Пришли, вижу пожилую женщину. Соня?! Стою как вкопанный, шок. Вошёл мальчуган – вижу, вылитый Олег, точно такой же, какими были мы в школе. Спрашивает: «Кто этот дядя?» – показывая на меня. Сонька молчит, глаза мокнут… Тогда я, как прорвало, говорю: «Когда я был чуть постарше, чем ты теперь, я очень любил твою маму, больше всех на свете, но она от меня ушла…» С тем и ушёл, не сказав, что уезжаю навсегда, не попрощался. По дороге вспомнилось, как я тонул на болоте – это был первый урок, а тогда, по приезде из Воркуты, я получил второй – жизнь учит сама, лучше мамы-папы.

На архитектурный меня не взяли – ни я, ни мама не сообразили взять бумажку в Академии, что я там учился – может, тогда бы и приняли. Поступил я на строительный факультет и стал студентом ЛИСИ – до Революции он назывался Ея Императорского Величия Марии Федоровны Институт Гражданских Инженеров, во как!

Мама поехала в Воркуту к отцу и Ингочке, надолго, жить там и работать рядом с ними, а я опять с моей любимой бабушкой! Началась студенческая жизнь, и стихи пришлось отложить…

Глава 3. ПРО ЮНОШУ. 1946–1952 гг

Лекции – это не уроки, ребята скрипят перьями – записывают что-то за лектором– конспекты делают. Можно тихонько выйти покурить под монотонный речитатив лектора, можно и вздремнуть, договорившись с соседом о стрёме. Однажды, по-моему, уже на следующий год, профессор математики, Исидор Палыч, застукал всё-таки меня. Подходит и говорит «Я понимаю Ваше состояние, но попросил бы Вас не очень громко храпеть». Замечательный был человек, только благодаря ему многие инженерные задачи мне удавалось потом легко решать. Практические занятия интереснее, правда, всё зависит от преподавателя и предмета.

Первый год пролетел без особого труда, зимняя сессия прошла без потерь, но весеннюю сессию проходить не пришлось – моя бабушка, я так её любил, тихонько, на 75-м от роду году, заснула ночью навсегда. Мои друзья, Юрка с Олешкой, помогли мне и с гробом, и с машиной, и с кладбищем – тогда всё это было не так просто, как сегодня, огромное спасибо им, один бы я не справился так. Незадолго до смерти бабушка достала из своего сундучка и дала мне иконку с ликом Христа на ней. «Когда я помру, – сказала она, – положи мне это в гроб, это был честный, кристальной души, святой человек, а все остальные, что были около и потом – мошенники». Она всегда говорила, что ни на небе, ни ещё где-нибудь Бога нет. Бог есть только в наших сердцах, если Он там, а если Его там нет – горе тому и кто рядом с ним.

Похоронил я бабулю мою на Серафимовском, а сам пришёл в Деканат со справкой о её смерти, чтобы пояснить причину отсутствия на сессии. Секретарь спросила, буду ли я сдавать сессию осенью или останусь на второй год. Всё лето корпеть над конспектами? Дудки! Конечно, на второй год!

И покатилось ещё одно безоблачное, но уже не военное, лето. Больше всего времени проводим мы с друзьями и подружками в Летнем Саду и на Кировских Островах. С Игорёчком, новым моим дружком и его отцом плывём по Средней Невке, отец рассказывает про войну, но помалкивает, почему он ушёл из дому. Не он один такой, вот у Лёни тоже нет отца, ходим к нему «Голос» слушать, мать одна дома, готовит нам картошку с луком. Война многих развела. У моей бывшей подружки отец тоже ушёл, комнатку дочке оставил…

На фото: «Моя бабушка – Шамовская Мелания Густавовна»

1948

Теперь я на первом курсе уже не новичок! Первое время на подготовительные занятия не хожу, в деканате разрешили. Целыми днями, разгуливая по аудиториям, присматриваюсь, знакомлюсь, привыкаю по-новому понимать окружающее. Появилось много демобилизованных офицеров, с колодками наград и красными и жёлтыми нашивочками о ранениях на груди. Пригласил комсорг – я вступил в комсомол в 1943-м, во время войны, спросили, что полезное для организации я мог бы делать, какую комсомольскую работу можно мне доверить. Я обещал подумать и пошёл знакомиться с активистами – одни организовывали джаз-банд, другие собирались выпускать большую газету на стену зала, уже название придумали – «Молния». Я растерялся, сначала иду к «джазистам», выясняется, что у них есть тромбон, но нет тромбониста – взял я, авантюрист, этот тромбон, принёс домой и дунул разок-другой. Соседей дома ещё не было, только старушка. «Что такое, что случилось?» прибежав, спросила она, вся бледная от страха. Я её, как могу, успокаиваю, но понимаю, что дудеть надо поаккуратней и когда в квартире никого нет. А потом выяснилось, что играть надо по нотам – пришлось тромбон отдать, Мишка же стал барабанщиком, там ноты не требовались! На одном вечере попробовал попеть модную «Ах ты дорожка, фронтовая» под этот джаз, но понял, что это не для меня. Мишка, из еврейских беженцев, что бежали из Ясс от немцeв, приехал из Челябинска, жил в общежитии, пришёлся мне по сердцу, и я пригласил его жить у меня, пока он не перекочевал к подружке. С «Молнией» оказалось всё проще, надо было рисовать то, что решит редколлегия, и я втянулся в это с радостью и удовольствием. До самой дипломной работы рисовал и, даже, сочинял иногда подписи под карикатурами. Фимочка, однокурсник, собирал эти газеты, хранил где-то, но, к несчастью, он тяжело заболел и умер в 2011-м году – искать его схрон я не могу. Зимнюю сессию я одолел без потерь, даже пятёрку получил, по химии – угадал катализатора, но в январе тов. Жданов стал громить композиторов и писателей – стало тревожно! 13-го, в День моего рождения погиб Михоэлс, артист, что баюкал негритёнка в кинофильме «Цирк».

Весенняя сессия прошла благополучно. Перевели на второй курс и отправили «на поле», на геодезическую практику. Остаток лета проявил новых друзей, молоденького Милославского из случайно сохранившихся прошлых, Иринку Бенуа, (много лет спустя её дядя, Пётр Устинов, приходил в наш ресторан), её милую подружку Ядвинскую – называли её «ЯЗдвинская». Познакомился и с другими замечательными ребятами, в том числе и с одной, очень красивой и весёлой девчонкой Ниной. Она 13-и лет научилась аккордеонить, в Казани, куда она была эвакуирована, играла и пела в госпиталях для раненых и здесь, в Ленинграде, аккордеонила в пионерском лагере, рядом с моим, а я не знал её тогда! А сейчас сердечко моё так и замерло! И так замирало каждый раз, все 56 лет, до самой её смерти в 2009-м году.

«Моя будущая жена – Нина Рохман – пришла с пионерами в госпиталь,1944 год».

А с последней, до встречи с Нинулей, моей подружкой меня познакомил мой друг-однокурсник. Девчонка эта была очень красивой – высокая, ноги невероятной длины и рыжая, как огонь! Мы старались почаще быть вместе и когда Мишка, что жил у мня, уходил ночевать к своей будущей жене, подружка оставалась со мной. Она работала напротив больницы Эрисмана, в средней школе, близко от моего дома. Я, конечно, поинтересовался, что она преподаёт там. Рассмеялась, это раньше была школа, сказала, теперь это НИИ. И кто ты там, спросил. Я, говорит, мастер-художник по внутренним помещениям кораблей и подводных лодок. Мне стало холодно внутри – это ж военное, секретное учреждение, узнают там про меня и ей конец. Через пару дней я понял, что наше счастливое времечко кончилось и так больше рисковать её жизнью нельзя, собрал всё, что было её у меня и срочно, рано утречком, помчался к ней домой, это была суббота, мы планировали поехать на острова, поэтому приехал я ни свет, ни заря. Она очень удивилась, ты, говорит, чего, что случилось? Случилось! Нам нужно немедленно расстаться и никто не должен знать, что ты была со мной. Я понимал, что это с моей стороны неожиданный и непонятный удар по самому, самому! Длинная секунда молчания, в глазах вопрос «Почему, за что?» Стараюсь как можно спокойней объяснить: «мой отец враг народа, сидит в лагере и если узнают про нас, тебе крышка, объявят шпионом, скажут, что ты направлена сюда американцами находить и пересылать им секретные сведения о военном флоте нашей Родины! Прости меня, но я не могу тобой, нами, рисковать, ведь за это тебя могут расстрелять!» Что было потом, сколько слёз и прощальных расставальных поцелуев – до сих пор горько об этом вспоминать.

Прогулки, пляж, Летний Сад, Острова, Ольгино, Комарово, Петергоф и так до осени, но уже без неё! А в ноябре опять непонятки почему Антифашисткий Комитет разгоняют! Оказалось, не нужен и, даже, вреден – кусок земли в Крыму захотел, чтобы, видимо, базу создать для вражеских сил! Расстреливают членов этого Комитета – националисты, оказалось, они. Погиб и автор «Карика и Вали» и «Швамбрании» вместе с другими известными людьми, все они были антифашисты – но евреи.

1949

Зимой 49-го началась борьба с космополитами, газета «Правда» разразилась громкой статьёй, попало и Мдивани, и Ахматовой, и любимому многими Зощенко, и другим. Всех их назвали безродными космополитами, пропагандирующими загнивающую буржуазную культуру, игнорируя наш передовой соцреализм! А потом обругали литературные журналы «Ленинград» и «Звезду», главредов повыгоняли, но на этот раз не стреляли, из иностранных в продаже остались только из Соцстран и Кореи, но только на русском. Мне вспомнился главный врач маминой больницы, кто в блокаду приказал привезти бабулю, оставил и меня в этой больнице, всегда говорил со своей женой по-французски. Ещё до войны, когда Чкалов и Громов летали через полюс в Америку, я увлёкся географией и английскими словами.

В детском доме нас вместо немецкого учили английскому, учительница, заметив мой интерес, принесла книжку Стивенсона «Похищенный» на английском. «Читай, – сказала, – помогу». Ни учебника, ни словаря не было – латинские буквы я знал – стал пробовать читать. Борька Гудович знал кино «Остров сокровищ» наизусть, захотелось узнать кого и как похитили в другом романе этого Стивенсона. Мало-помалу, одну страницу за другой, осиливал я этот роман и, перед самым побегом, просить помощи почти перестал! Английский в школе сдал на «5» и решил в институте сразу получить зачёт чтобы вместо изучения английского заняться французским. Прихожу на кафедру, прошу заведующую разрешить мне это. Она берёт какой-то журнальчик иностранный, отчёркивает статью и говорит: «Я ухожу на полчаса, вот бумага, переведёшь – зачту». Перевести-то я перевёл, но француженку-то, на которую я нацелился, старушку-интеллигентку прежнего посола, вскорости увели энкаведешки и мечты мои не сбылись, увы! Исчез и наш однокурсник-литовец.

С 15-й годовщиной убийства Кирова по поручению комсомольского бюро выпустили специальный листок, взяли в бюро фото Сталина, я принёс хранившийся у нас портрет Мироныча, написана была статья о нём, всё сделали под непосредственным надзором бюро, но через 4 дня газетка испарилась. Что-то, видать, не так, не надо, верно, всё припоминать.

Все последующие зимы, до лета 1952-го, сплошная рутина – лекции, занятия, эпюры – специальные чертежи, курсовые и конкурсные проекты… Один их них, рубленая из брёвен дача – полутораэтажный дом на пригорке, был отправлен в фонд, туда, где хранились проекты других студентов, ставших известными – Никольского, автора стадиона на Кировских Островах, и других знаменитых архитекторов, в том числе и автора моего дома с башнями, Белогруда. Мог ли я тогда предположить, что дом, в котором я буду жить на чужбине, будет тоже полутораэтажным, на пригорке! А ещё один, курсовой, вызвал смятение у начальства, прибежал доцент из архитектурной кафедры, стал уговаривать меня один из двух вариантов проекта убрать – я сделал два, оба внутри имели точно такую же планировку, а снаружи один – классика, другой – как здание ООН в Нью-Йорке. После всех этих дел выбирают меня то ли председателем, то ли ещё кем-то – уже не помню, – студенческой секции архитектуры, становлюсь знаменитостью!

Летнюю практику разрешили провести там, где хочется мне, но с условием, что отчёт будет содержательным, и я еду в Воркуту! О том, что было при встрече – ни словами сказать, ни пером написать – два дня пировали, тем более что в ларьке можно купить то, что в Питере и не увидишь! Но это только для вольных и кто на «молочных карточках», в ОЛПовских едальнях – обычная зэковская еда. Про «молочные карточки» я рассказывал, а ОЛП – это Отдельный лагерный пункт – несколько бараков внутри прямоугольного ограждения из колючей проволоки с высокими сторожевыми вышками по углам, где, как поётся, «на штыке у часового горит полночная луна» – Аушвиц, только крематориев нет. Отец уже работает в какой-то строительной конторе, я с моим «Направлением» иду в Комбинат, устраиваться на практику. Направляют в Проектную Контору Комбината, там тоже вахта и солдат с ружьём. Каждый день проектировщиков приводят и уводят солдаты с собаками, только вольнонаёмныё и «молочники» приходят и уходят сами. Начальник Конторы в кителе и сапогах – как у Сталина, на носу пенсне – как у Берии, а сам маленький и плешивенький капитан МВД. А специалисты, в основном зэки, очень «специальные», как выяснилось, это бывшие руководители проектных организаций и строек, командиры Красной Армии и просто инженеры, солдатами попавшие в плен. Пал Палыч не был в плену, ему и другим дали форму, белый (!!!) кожаный ремень и бросили на защиту Москвы, но оружие приказали взять в бою у врага. «Лежу я под кустиком, – сказал он мне, – ремешок свой беленький поглаживаю, отличная мишень, думаю, и идти на врага за ружьём никакая сила не могла меня поднять, но подкрались смершевцы, и вот я здесь, спасибо, что не застрелили». Учил буквы и циферки правильно изображать – вся группа моя пользовалась моим этим приобретением. Однажды утром привели его, а он, вдруг стал вчерашний свой чертёж рвать. Подбежал, спрашиваю: «Ты это что, зачем рвёшь?», – он смеётся «Вчера я немного перебрал – и водочку, и чаёк приносил и я по просьбе этих людей – и тебе советую никогда не искать ошибок в делах, если делал их поддавши, всё делай снова». Пришла команда срочно идти на место аварии – дом Начальника Комбината стал проседать, пошёл и я. Под домом со стороны выгреба стала от его тепла уходить мерзлота, и грунт под фундаментом разжижился – мне так объяснили, что происходит. В выходной пошёл посмотреть на дома, те, что строились три года назад, ещё не просели, но появились замазанные трещины на стенах. Не все кирпичные дома имели такие трещины – я спрашивал причину, ведь траншеи копались в рост человека глубиной, бутобетон не должен был развалиться. Мне сказали, что даже, если траншею докапывали до скалы, она под городом на разной глубине, то трещины тоже появлялись, но не так скоро, а то и никогда. Отчета я не привёз, я его и не делал, а привёз маленькую, в пол-листа, справочку, где было, что имярек не имеет права разглашать ни письменно, ни в разговорах ничего о предприятии МВД, где он работал. Начальник спецчасти, получив эту справку, стал чуть не честь мне отдавать при встречах!

Зацепила меня эта Вечная Мерзлота, Пермафрост. В библиотеке читаю всё, что нахожу: и Цитовича, и отчёты по авариям на строительстве в 1905-м году железной дороги из Москвы в Китай, другую литературу по этой теме. Понял только одно: там, где копали – аварии, там, где сыпали насыпи прямо на землю – всё цело до сих пор. Вода! С Природой надо дружить, а не бороться с Ней, Она всё запоминает – недругов строго наказывает!

1950

Весной делаю курсовой – городская планировка зданий в условиях Заполярья, профессор архитектуры посмотрел: «Подумай-ка ещё, мне кажется, что немножко тесновато и как здесь организовать транспорт, пока не ясно». Здания я соединил надземными переходами, поэтому расстояния между ними не могли быть очень большими. Про фундаменты профессор ничего не сказал, но я сразу понял, что всё, что я рисую, очень красиво, а про мерзлоту забыл, увлёкшись только размещением зданий. Транспортную схему я решил, а про мерзлоту промолчал, в пояснительной записке написал, что города в Заполярье должны быть на скальных грунтах. Пронесло, что такое Пермафрост, мало кому было известно, а оригинальность понравилась. На следующее лето разрешения уехать не дали, а направили на стройку. Со стройматериалами нас познакомили заранее, посылали экскурсиями туда, где пилят лес на доски, делают бетонные кольца и железобетонные плиты. На фабрике бумаги и картонных изделий на складе напоролись мы на груду недавно обменянных денег, вот коллекционеры-то обрадовались! Учили нас и электросварке – железные прутья, арматуру для бетонщиков, сваривать. Направили меня поработать каменщиком, принимаю снизу тачки с раствором, мастерком раствор этот кладу на стену и на него кирпичи, строим четырёхэтажное здание ЛЭТИ – электротехнического института. Вдруг внизу крики, беготня, в Карелии война, орут! Чтобы повнимательней разглядеть, прижимаюсь к доске-оградке на лесах, а дощечка эта, со скрипом, медленно стала отгибаться наружу! Инстинкт сохранения, очевидно, сработал, какая-то сила резко отбросила меня к стене, где мы только что делали кладку. Очнулся и сразу помчался вниз. В конторке уже собралась вся бригада, пришёл прораб и всех успокоил, «Никакая это не Карелия – Корея, она на Дальнем Востоке, рядом с Китаем и Японией, успокойтесь и идите работать!» Каменщиком проработал ещё целый июль, но в августе опять Летний Сад и Острова!

Никем не замеченная ляпа на курсовом не даёт мне успокоиться, пересматриваю этот чертёж и вижу, что ничего не получается хорошего, если под фундаментами нарисованного будет мерзлота. Дома покроются трещинами, появятся просадки, переходы обрушатся. То, что я изобразил, – ошибка! Решение, как строить на мерзлоте, надо ещё разыскать! В Москве строят высотные здания, этакое кремлеподобное со шпилями и скульптурами. Кирпичом и раствором на тачках не обойдёшься – кусочки стен украшены барельефами, скульптуры делаются где-то, привозятся и монтируются на здании. Идея подхвачена, и простые дома начали складывать из блоков, а блоки кирпичные, выкладываются внизу, на площадке. На некоторых стройках эти блоки, их назвали панелями, изготовляют на своём заводе из специального бетона. Новенькое всегда интересно, сборка проще кирпичной кладки, сокращает время. Железобетонные панели давно делают на заводах, там же начали делать и панели стен. В институте принялись изучать конструкции, я заинтересовался расчётом и монтажом панелей. Вдалбливанием в наши мозги, как работать с деревом, рассчитывать и конструировать железобетон, где и как применяется стальной профиль, наполнены оба семестра, с осени и до весны.

1951

Летом мужикам не производственная, а военная практика. Выдали униформу, пилотки, рассчитали повзводно, разместили в палатках. Сортиров нет, для этого позади палаток выкопана канава, глубокая, перед отъездом закопаем. Там же «рукомойник» – жестяной короб с краниками. Утро, подъём, все гурьбой выбегаем к канаве и рукомойнику – зрелище отменное, незабываемое! Начинаем с построений: «На первый, второй рассчитайсь, ряды сдвой! Шагом марш! Правое плечо вперёд, пря-а – мо!» к месту приёма пищи.

На занятиях по подрывному делу один тощий высокий студент берёт в рот взрыватель, чтобы прижать вставленный туда шнур. Взрывник-подполковник белеет, спокойно подходит, аккуратненько вынимает этот взрыватель изо рта верзилы и зажимает шнур. Ничего не говоря, привязывает взрыватель к берёзке и поджигает шнур. «Теперь, му… к, посмотри, что могло приключиться с твоей шеей». Бах, и верх деревца отлетает в сторону. Подполковник этот учит нас делать заряды, устанавливать мины и ловушки – он прошёл всю войну и всё время повторял: «Сапёр ошибается только один раз!»

Начальник военной кафедры полковник Агроскин, специалист по переправам, говорил «Вы, лейтенанты, должны всегда помнить, что на переправах вы командуете, стоя спиной к врагу, вы мишень, поэтому заранее определитесь на месте».

Лагерь на берегу Вуокси, в реке и около – остатки войны. После отбоя мы на реке купаемся и собираем сувениры, в том числе валяющиеся патроны. Насобирав их, однажды вечером зажгли костёр и побросали туда эти патроны, то-то началось: пальба, пули свистят, искры летят – война! Начальство примчалось… Догадываетесь? Но лейтенантов из нас всё-таки сделали.

1951–1952

С конца лета 51-го и до осени 52-го делаем дипломные работы и готовимся к их защите. Мой дипломный проект – крупнопанельное студенческое общежитие. Приходят представители разных организаций, высматривают кто им подойдёт, чтобы заранее дать заявку на «специялиста». Ко мне пришли от только что организованной проектной группы крупнопанельщиков, познакомились, пригласили в свою контору, сказали: «Вот здесь будет твой кульман», – понравились им мои подходы в дипломе. Потом, правда, мой куратор-профессор, что покритиковал давеча мой курсовой, проверив мой диплом перед защитой, сказал: «Только потому, что это новое, прогрессивное, индустриальное решение, не буду писать об ошибке – вот здесь, на этой оси, ты пропустил опору, построенное по этому проекту здание рухнет ещё до сдачи в эксплуатацию, но желаю тебе успехов в этом начинании и будь теперь повнимательней».

Диплом прошёл «на ура», но судьба (??) распорядилась по-другому, об этом потом, а сейчас я сказал своей прекрасной подружке Нине: «Мы столько лет знакомы, всё друг о друге знаем и скрываем от всех, и от себя очевидное, что мы друг друга любим. Давай же поженимся!» Нина приходила подкрепиться – я специально для неё, к её приходу, готовил покупной в Гастрономе шницель с зелёным горошком из банки. Мне уже было понятно, после того, что стало известно, кто и где мой отец, распределение моё будет не из лучших. Мы с Ниночкой поженились, вопреки желанию её дяди, в марте и, конечно, не без приключений. Паспорта наши пришлось спрятать от дяди – жили мы уже у меня, Мишка уехал к своей долгожданной, а у нас началось счастливое предновобрачное время. Пошли мы в ЗАГС, но оказывается надо платить 15 рэ! Вышли на Невский, стоим, вдруг видим, идут Фима с Ирочкой, тоже недавно поженились. Мы к ним: «Фима, выручай! Одолжи 15 рэ – без этого не записывают!» Вернулись уже со свидетелями, записались, но долг так и не вернули. Пришло лето, и мы вместе с Фимой и примкнувшей к нам Ниной ездили в Москву и к Ивашову, и на Лубянку – просились помочь нам поехать на работу в Воркуту, тщетно. И тут, к нашей радости, почувствовали появление вскорости ещё одного «нас». Отрочество на этом и кончилось, впереди нас ждала другая, неизвестная пока, жизнь взрослых.