355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рекс Стаут » Искатель. 1981. Выпуск №3 » Текст книги (страница 1)
Искатель. 1981. Выпуск №3
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 16:18

Текст книги "Искатель. 1981. Выпуск №3"


Автор книги: Рекс Стаут


Соавторы: Игорь Росоховатский,Михаил Пухов,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

ИСКАТЕЛЬ № 3 1981



Виктор ВУЧЕТИЧ
СИРЕНЕВЫЙ САД



1

Сибирцев поднялся с постели в пору отцветающих вишен. Сам, без посторонней помощи, тяжело опираясь на суковатую палку, сделал он первые шаги к двери, к потемневшей от времени террасе, и, шаркая, ступил на ее рассохшиеся половицы. Короткая боль кольнула меж лопаток и жарко плеснулась в груди. На миг качнулось в глазах, и он прикрыл их. А когда снова открыл, вдруг счастливо рассмеялся. Мир, заслоненный до сей поры плотными зарослями дикого винограда, опутавшего ставни окон, открылся перед ним всей своей глубиной. Значит, снова жизнь, и весна вокруг, и это буйное цветение не выдумка, не порождение отрывочных, обморочных видений, бог весть сколько времени преследовавших его.

Когда-то огромный и ухоженный сад теперь одичал. Безнадзорный, расхристанный вишенник вздымал от порывов ветра снежно-розовые вихри своего кипения и швырял, рассеивал их по траве, кустам, бывшим клумбам, заглохшим аллеям и дорожкам.

А поверх, и вокруг, и вдали, отовсюду, куда достигал взгляд, голубым и лиловым прибоем накатывалась сирень. От свежего ли дыхания земли и сада, или от другого чего-то кололо в горле, будто застрял там острый кусочек железа.

Продолжая улыбаться, Сибирцев сделал два-три коротких шага, и опустился в плетеное кресло-качалку. Чуть наклонясь вперед, он качнул кресло, и оно заскрипело под ним, словно охнуло. И от этого плавного движения снова закружилась голова и все расплылось перед глазами. Сибирцев почувствовал, как мягкие пальцы бережно коснулись спины и на плечи лег теплый и пушистый плед, легко окутал его, прикрыл колени. Пахнуло неуловимым запахом духов.

Мирно поскрипывало старое кресло. Сибирцев полной грудью, распрямляя плечи, вдыхал тягучий аромат цветущей сирени и вслушивался в окружающие звуки. Легкий кашель – это Маша. Она сидит сбоку, наверно, на ступеньках лестницы, ведущей в сад, и, положив подбородок на сомкнутые тонкие пальцы, ждет, когда Сибирцев посмотрит на нее. А вот грузные, до стона в половицах, шаги Елены Алексеевны. Крупная женщина, сохранившая черты поместной барыни, суровой и неприступной, с гордым профилем, обрамленным реденькими буклями… Пережила свой век, мыкается теперь вот с Машей да бывшей своей прислугой, когда-то спмпатяшкой горничной, а ныне сварливой и неопрятной старухой. Ходит Елена Алексеевна важно, как императрица, а разговор, легкий, неторопливый, заводит о разоренном хозяйстве, об усадьбе, за которой нет присмотра, избегая при этом самого главного вопроса. Разве что голос вдруг выдаст, задрожит, когда вскользь упомянется в плавном течении беседы имя сына Яши. И она и Маша – понимал Сибирцев – все ждали, чтобы он сам заговорил. Давно ждали. Но он молчал, сперва оттого, что действительно не мог говорить, ибо находился в тяжелом состоянии после ранения, а после никак не мог решиться переступить порог той слабой надежды, которой все еще жили эти женщины, жили, хотя наверняка чувствовали правду. Оттягивать разговор не имело смысла, однако не было сил и начать его. Так и жил Сибирцев в их семье, тщательно оберегаемый от боли, от посторонней жизни, от трудных своих воспоминаний.

За время болезни он потерял счет дням. Уплыл март по большой воде. Большую воду Сибирцев помнил: шел с проводником на бандитский остров. Позвякивала склянка в докторском саквояже Сибирцева. А потом этот Митька… Митенька Безобразов в ладной своей офицерской шинели. Удивленный тон его: «Какой такой доктор? Вот этот? Да разве ж это доктор? Это ж чекист… Чекист с поезда. У Ныркова сидел. Вот какой он доктор, голубчики…» Однако подвела тогда рука бандита, хоть и мастерский был выстрел. Знал силу своего удара Сибирцев, и в положении Митьки, избитого, валяющегося в телеге, это был, конечно, лихой выстрел. Считай, на два пальца вбок, и гнить бы Сибирцеву в глубокой тележной колее. Подвела-таки рука, пославшая ему пулю в спину…

А дальше только отрывки каких-то бредовых видений. Бесконечная, в тряских колдобинах дорога, заросшие морды дезертиров, противный до рвоты запах карболки и смрадный дух гноящихся ран у соседей по койкам, лысина Ильи Ныркова и, наконец, снова тележный скрип и эта вот усадьба. Сколько же времени прошло в общей сложности?.. Месяц? Нет, побольше. Вон уж и сирень цветет вовсю, и дни на редкость жаркие. Как ни считай, а к маю, по всему видать, подошло. Вот, брат, какие дела…

Спросить, что ли, какое нынче число? Спросишь – ответят да ведь подумают: совсем, знать, спятил мужик, коли все позабыл. Вот те черт! Ни численника нет, никаких тебе известий. Илья тоже хорош. Рад, наверное, что жив остался Сибирцев, сбагрил с плеч и нос не кажет. Отдыхай, поправляйся, мол, поживи в усадьбе, в раю цветущем. Рай-то, он, может, и рай, да только от усадьбы осталось одно название. Видел Сибирцев: дряхлость и ветхость сквозили изо всех щелей. Сердце щемило от этой опрятной и оттого еще более печальной бедности. В одном молодец Илья – сообразил продуктов подбросить, невозможно было глядеть в обтянутое пергаментной кожей лицо Машеньки, на котором и жили разве что огромные серые глаза.

– Машенька… – Сибирцев увидел, как расширились глаза и стало бледнеть ее лицо. Он чуть улыбнулся: – Принесите мне, пожалуйста, веточку сирени… Маленькую…

Маша метнулась в сад и через минуту взлетела по ступеням обратно, неся в обеих руках пышную, в блестящей росе ветку; осторожно, словно ребенка, положила ее на колени Сибирцеву. Он поднес ветку к лицу и задохнулся от нахлынувшего аромата. Взглянул поверх на девушку, и ему показалось, что он уловил сходство между нею и братом Яшей, каким он помнил его уже смутно. Тот же высокий лоб, заметно выступающие желваки на скулах, полные, резко очерченные губы и упрямый подбородок. И вместе с тем неуловимо нежная округленность линий. А глаза?.. Какие они были у Яши? Тоже серые?.. Не помнил Сибирцев. Там, в колчаковском тылу, при штабе атамана Семенова, где он служил вплоть до апреля двадцатого года, не до цвета глаз было, чтобы запоминать и думать об этом.

– А у нас, Машенька, – глухо сказал он, – сирени не было… Может, и была, да там, наверно, она пахла по-другому.

– Михаил Александрович! – Девушка порывисто шагнула к нему. – Скажите, я ведь знаю, догадываюсь… Это правда?

Глядя в упор в ее расплывающиеся глаза, Сибирцев медленно утвердительно кивнул. Маша упала лицом в его колени, в сирень и застыла. Потом подняла мокрое от росы лицо и прошептала:

– И вы там были? И все знаете?

Помедлив, он сказал тихо:

– Сам не видел. Но мне сказали об этом. Контрразведчик Кунгуров. Через него я и часы вашего брата заполучил.

– И вы ничего не могли сделать? – Слезы полились из ее глаз.

Сибирцев отрицательно качнул головой.

Маша резко вскочила и исчезла в саду.

Сибирцев опустил голову и сидел так, перебирая пальцами сиреневую гроздь. Машинально отметил, что края цветков словно обгорели, обуглились. «Значит, уже и сирень отцветает», – посторонне подумал он.

В доме было тихо. Время текло почти осязаемо, и в его течении слышалось что-то обреченное, трагическое, отмеряемое потрескиванием половиц, шорохом кустов за террасой, медленным хрустом присыпанной песком дорожки.

Она вернулась. Как прежде, присела на верхнюю ступеньку и сказала негромко, не глядя на Сибирцева:

– Простите, я понимаю… Я поняла, что вы были там, и если бы могли что-то сделать, то сделали бы. Простите меня… Я очень любила Яшу. Он ведь моложе меня… на целый год… – Она помолчала и добавила тем же ровным голосом: – А вам могло грозить подобное?

Сибирцев пожал плечами и ничего не ответил.

– Вы расскажете мне?

– Видите ли, Машенька, – Сибирцев заговорил медленно и негромко, как бы рассуждая сам с собой, – никто из нас не принадлежал… и не принадлежит себе. У нас не могло быть нервов и… – он неопределенно качнул поднятой ладонью, – всего этого… Одним словом, речь не о нас. О деле. Было дело. И только оно. Понимаете, Машенька, случается, слово какое вырвется, взгляд, скажем, или жест не тот – и все, что строили гигантским трудом не одного, а многих людей, вдруг рушится. И погребает под собой сотни, тысячи жертв… Одно только слово. Вот какие, браг, дела. Поэтому рассказать… не могу, Машенька… А Яша? Он должен был стать настоящим мужчиной…

– А эти часы, которые вы… нам привезли?.. Они еще папиными были.

– Это все, что я мог сделать, – ответил Сибирцев. – Все, что мог. Хотя делать это, возможно, не следовало… И вы, Машенька, немедленно забудьте все, что я вам сказал.

– Я поняла… Михаил Александрович, а как же мама? Она тоже про Яшу догадывается. Но верит. Пусть верит…

2

Яшу Сивачева взяли неожиданно. Где-то был промах, но точной причины так и не смог узнать Сибирцев. Он был знаком с Яковом, как, впрочем, со многими, кто постоянно вертелся при штабе атамана. Чем-то уже давно приглянулся Сибирцеву этот совсем юный офицер, носивший погоны подпоручика скорее всего по чьей-нибудь прихоти, нежели за собственные заслуги… Однако был он симпатичен Сибирцеву. Возможно, тем, что напоминал ему самого себя, начинающего прозревать на недавней германской войне. Казался Сивачев таким же горячим и искренним, но в силу сложившихся обстоятельств еще не нашедшим ни себя, ни своей правды.

Интерес к Якову возрос многократно, когда Сибирцев узнал, что он работает в шифровальном отделе. Ряд удачно выстроенных обстоятельств позволил одному из сослуживцев Якова сделать тому предложение переселиться из штабного вагона, стоявшего среди многих других на запасных путях станции Маньчжурия, в довольно приличный, хотя и скромный, домик железнодорожного машиниста, находившийся неподалеку от станции.

Машинист Федорчук пользовался уважением и деповского и станционного начальства ввиду своей деловитости, основательности поступков и безотказности по службе. Но, помимо всего прочего, был он отцом весьма симпатичной девицы, подвизавшейся по швейной части. Поэтому ни у кого не вызвало удивления, что Сивачев скоро переселился в домик пожилого машиниста, все знали, что с жильем для офицеров было туго, и на подобные мелкие нарушения начальство смотрело сквозь пальцы. Многие офицеры пышно разросшегося атаманского штаба квартировали где могли. Это уж ближе к апрелю двадцатого, после ряда провалов крупных семеновских операций, пришлось им, матерясь, но подчиняясь строжайшему приказу, возвращаться в тесные свои купе воняющих карболкой вагонов.

Опытный подпольщик и добрый дядька, Федорчук узнал некоторые подробности биографии Сивачева, о его сестре и матери, живущих где-то в Моршанском уезде, в Центральной России, которых Яков не видел более двух лет. Понимая состояние молодого офицера, чья вера в чистоту «белого движения», как любили в ту пору высокопарно выражаться, была уже основательно поколеблена, ибо ничто не могло бы ее скомпрометировать в такой степени, в какой это сделали проходящие через Якова документы, он сумел найти путь к сердцу Сивачева.

Началось все с небольшой «услуги» по части движения воинских поездов, тем более что такого рода «тайна», если смотреть на это дело серьезно, никакой особой тайной среди штабных болтунов не являлась. Так, одна видимость. Сибирцев полагал, что молодому и общительному офицеру лишние деньги вовсе не помешают. Но Сивачев совершенно неожиданно отказался от денег, предложенных ему Федорчуком, и уже по собственной инициативе познакомил его с копиями некоторых документов, которые имели действительную ценность. Что здесь больше сыграло роль – собственное прозрение или благосклонное внимание Федорчуковой дочери, – было еще неясно. Однако Сибирцев с Михеевым решили, что пришла пора умело, хотя и исподволь, направлять поступки Сивачева.

До самого февраля двадцатого года Сибирцев руководил действиями Якова, не вступая с ним в контакт, но и не избегая встреч в штабе. Яков действовал смело, чересчур смело, как теперь задним умом понимал Сибирцев. Может быть, на него влияла острота ситуации, игра в опасность, может быть, собственная неустоявшаяся, неокрепшая жажда настоящего дела, кто теперь знает. Но Яков сорвался. Скорей всего на какой-нибудь фальшивке – семеновские провокаторы были большие мастера по этой части.

В штабе никто толком не знал о причине исчезновения шифровальщика. Но интуиция подсказала Сибирцеву, что случилось нечто чрезвычайное и в его распоряжении считанные минуты. Рабочие депо – товарищи Федорчука – успели спрятать дочку машиниста, но самого предупредить не смогли, его взяла прямо в рейсе семеновская контрразведка.

Сибирцеву была хорошо знакома эта организация – бывшие сыщики и жандармы, озлобленные авантюристы, развратники, изощренные насильники – грязные отбросы развалившейся царской охранки, не моргнув глазом, отсылавшие людей на виселицу ради любой денежной или иной награды. Но черное дело свое они знали: мертвый не мог бы не заговорить в их руках.

Немедленно ушел к партизанам связник Сибирцева и Федорчука. Но знал Сибирцев, что опасность слишком велика, ибо, коли уж взялась копать контрразведка, она может докопаться и до него, какими бы мизерными, ничтожными ни казались его связи с арестованными. Надо было уходить и ему, но он медлил.

Посоветовавшись с Михеевым, сообщили о провале в Центр, а затем затаились, прервав всякие контакты.

И вот тут стал Сибирцев замечать, что начали его негласно проверять, назойливо, но якобы случайно, забывая убрать в сейф секретные приказы, от которых опытный человек за версту почует запах фальшивки. Сибирцев не реагировал. Он ждал.

«Кого мог знать Сивачев? – мучительно размышлял в те дни Сибирцев. – Только Федорчука. А что он мог выдать, если бы не выдержал пыток? Только то, что сам добывал в своем отделе».

Все замыкалось на Федорчуке. И все зависело теперь только от пожилого машиниста.

Так и ходил по острию клинка поручик Сибирцев в погонах с желтым кантом и тремя звездочками, пожалованными ему не так давно «за особые заслуги» полковником Скипетровым, правой рукой самого Григория Михайловича Семенова.

3

Сославшись на недомогание, которое, впрочем, Елена Алексеевна сочла за последствия голода, Маша ушла в свою комнатку на мансарде и там, наверно, прилегла. Сибирцеву было понятно ее состояние, но он – увы! – ничем не мог ей помочь. Только время, время…

Подставляя солнечным лучам лицо и открытую грудь, Сибирцев смолил помаленьку тонкие самокрутки, даже не потому, что хотелось курить, а больше по привычке.

Маша не появлялась, и спросить о ней у Елены Алексеевны было отчего-то неловко.

Начало припекать солнце. В доме по-прежнему было тихо, только потрескивали половицы да мерно поскрипывала качалка. Захотелось холодной родниковой воды. Сибирцев решил было позвать, но вдруг спохватился: совсем очумел малый! Нет, брат, пора тебе менять режим. Все. Никаких снисхождений. Палка есть – начинай ходить, начинай двигаться. Пора действовать, а не отлеживаться здесь.

Что рана проклятая ноет, наплевать. Долго еще будет ныть. Надо Ныркову срочным образом весточку послать, чтоб приехал, забрал. Там, в Козлове или в Тамбове, врач на крайний случай всегда найдется. Беды большой нет, если и откроется дырка в спине, залатают за милую душу. Да… Только как послать?.. Смешно, эти милые дамы глаз с него не спускают, каждое движение сторожат, жди, пошлют они в Козлов нарочного, как же…

Тоже ведь вот забота: что станется здесь, когда он уедет? Они ж обе – и Маша, и ее мать – на ладан дышат, еле отошли за последнее время. Ни хозяйства у них, ни другой какой-нибудь сносной перспективы, одни осколки. Как помочь-то, чем? Теперь их так и не бросишь, не уедешь, все оставив за первым же поворотом. Идиотская ситуация… И что в мире делается – неизвестно. Ни газет, ни слухов. Окружили стеной, супчик с ложечки, сирень еще эта, будь она неладна. Прямо одно расстройство.

По-стариковски кряхтя, Сибирцев выбрался из качалки и, опираясь на палку, побрел в дом. За время болезни он как-то не удосужился узнать расположение комнат. Он вообще не мог представить, велик ли этот дом. Комната, в которую он вошел, была большой, со стрельчатыми окнами, полуприкрытыми снаружи щелястыми ставнями. Здесь царил сумрак оттого, что и стены были темными, и солнце сюда заглядывало, по всей вероятности, во второй половине дня. Такие комнаты в барских домах назывались залой. Дверь справа была приоткрыта, там, за ней, и вовсе густилась темнота. Где-то за той темнотой раздавались приглушенные стуки и железное звяканье. Винтовая деревянная лестница с резными балясинами вела наверх, скорее всего там и находилась Машина комната.

Сибирцев оглядел небогатое убранство: широкий стол с витыми ножками, несколько венских стульев с гнутыми спинками, огромный, в полстены пустой буфет. Обогнул стол, чтобы подойти к окну, и вздрогнул: из темного проема между окон на него глянул незнакомый обросший мужик, длинный и нескладный, стриженный почему-то ежиком и весь странно расплывчатый. Через мгновенье Сибирцев сообразил, что смотрит в зеркало. Он подошел поближе, потрогал резную, мореного дуба раму, стекло. Оно показалось пыльным. Нет, это амальгама стала мутной от долгой жизни. Уставился в собственное отражение. Хорош, ничего не скажешь: глаза провалились, как у покойника. Ну ладно, этот ежик еще куда ни шло, но борода… Рыжая, клочковатая. И не борода, а нечто вроде того расхристанного кустарника. Что ж это он так-то? Ну и рожа, ничего не скажешь…

Сзади послышались тяжелые, стонущие скрипы. Сибирцев обернулся и увидел Елену Алексеевну.

– Что вы, Михаил Александрович? – тревожно спросила она. – Разве вам можно столько-то ходить? В постель, в постель, и никаких возражений… Или на солнышко. Оно, милое, всех лечит.

– Елена Алексеевна, – виновато заговорил Сибирцев, стараясь прикрыть лицо ладонью, – не найдется ли у вас водички погорячей?

Он уже забыл о том, что мечтал о ледяной, родниковой.

– Случилось что? – забеспокоилась хозяйка.

– Да вот… – замялся Сибирцев. – Дело есть маленькое. Уж вы извините.

– Есть, есть, отчего же. Сейчас принесу. Идите, прилягте. Сибирцев вернулся к себе, достал из-под кровати вещмешок, развязал его и добыл небольшой полотняный сверток: в чистой портянке он хранил опасную бритву с костяной ручкой и ставший каменным маленький серый обмылок. Открыл бритву, попробовал на ногте и стал править ее на широком своем ремне.

За этим занятием и застала его Елена Алексеевна. Она вплыла в дверь, держа в руке чайник, и, увидев, чем занимается Сибирцев, вздохнула и улыбнулась.

– Ну вот и слава богу. Значит, на поправку пошло. Раз мужчина взялся красоту наводить, считай, все у него в порядке… Ох, да что ж это я? Вам же прибор нужен. Сию минуту…

Закончив довольно мучительный процесс бритья, Сибирцев провел ладонью по щекам: другой разговор. А то и впрямь бандит с большой дороги.

Плохо дело, Сибирцев, коли ты за собой следить перестал. Совсем, брат, плохи твои дела. Раскис, успокоился…

Появилась Елена Алексеевна с полной тарелкой густого щавелевого супа, приправленного тушенкой. И пока он с трудом глотал кислую, порядком надоевшую травяную кашу, Елена Алексеевна, испуганно округлив глаза, все порывалась открыть ему свою очередную и, разумеется, страшную тайну. Она и дверь в комнату прикрыла, и заглянула через перила в сад, нет ли кого. Наконец, когда Сибирцев отставил тарелку, придвинулась к нему на стуле и зашептала:

– Михаил Александрович, только, ради бога, тише… Там, на кухне, сидит человек. Из Совета, сказал. Вас хочет видеть. Но я ответила, что вы обедаете, а потом будете отдыхать… Я должна вам еще сказать… – Она придвинулась почти вплотную. – Сегодня в церкви батюшка наш, отец Павел, возгласил с амвона, будто грядет сюда сила великая, и быть повсеместно пожарам, и гореть в их огне антихристу. Мужику от этой силы будет избавление, а большевикам и комиссарам – геенна огненная. А?

– Так и заявил? – усмехнулся Сибирцев.

– Господи, вы смеетесь!

– А что она за сила, не изрекал ваш батюшка? Антонов там или еще кто?

– Ой, не могу сказать, Михаил Александрович, но… я очень боюсь за Машу. Ведь если они…

– Кто они, Елена Алексеевна?

– Ну как же, эти, которых сила великая. И грядет сюда…

– Грядет она или нет, еще неизвестно. А вот лежать тут у вас без дела мне действительно ни к чему. Это верно. Так что там за человек из Совета? Сидит он еще или ушел?

– Сидит. И мрачный весь такой, строгий.

– Пригласите его, пожалуйста, сюда.

Гость оказался человеком рослым и худым, под стать Сибирцеву. Круглыми очками в железной оправе, усами и бородкой клинышком он напоминал одного из наркомов. Характерное такое лицо. Были на нем залатанная тужурка, расстегнутая косоворотка и простые брюки с обмотками и грубыми солдатскими ботинками. В широкой ладони он мял кожаную фуражку. Снял, видно, проходя через комнаты и уважая хозяев.

Сибирцев слегка привстал и жестом указал вошедшему на стул. Гость кивнул, основательно уселся, расставив колени и положил фуражку на край стола. Елена Алексеевна быстро взглянула на Сибирцева и, приняв неприступный вид, величественно удалилась. Сибирцев едва сдержал улыбку. Гость, проследив за его взглядом, обернулся, проводил глазами хозяйку и с веселой укоризной покачал головой. И сразу что-то в нем проявилось простецкое, мужицкое такое, симпатичное. Но когда он поднял глаза, Сибирцев увидел, что они внимательны и холодны.

– Ну-с, слушаю вас, извините, не знаю вашего имени-отчества, – учтиво сказал Сибирцев.

– Офицер? – строго спросил гость.

– Бывший.

– Документик какой имеется?

– Имеется. Однако с кем имею честь?

– Взглянуть бы хотелось на документик, – продолжал настаивать гость. Голос его построжел.

– Это не уйдет. Меня зовут Михаилом Александровичем. А вы кто? – Сибирцев требовательно посмотрел на гостя.

Тот вроде бы слегка смутился.

– Баулин. Комиссар продотряда.

– Ну вот и отлично. Москвич?

– Питерские мы тут.

– Металлист? – улыбнулся Сибирцев.

– Откуда знаете?

– Руки, – кивнул Сибирцев.

Баулин взглянул на свои широкие темные ладони и тоже улыбнулся.

– А документ я вам покажу, товарищ Баулин. Вы прямо из Центра или в Тамбове были, Козлове?

– Как же, были и в Тамбове, и в Козлове.

– Ныркова встречали?

– Это Илью-то Ивановича? Знаю.

– Хорошо. Давно видели?

– Зимой еще. Мы тут в округе с зимы хлебом занимаемся… Ну вот что, не знаю, как вас все-таки, товарищ или ваше благородие, одним словом, Михаил Александрович, я сюда не разговоры разговаривать пришел. Скажу напрямик. Есть сведения, что в этой бывшей, а может и не бывшей, барской усадьбе скрывается раненый офицер. Это вы будете? Отвечайте четко и ясно.

– Отвечу. Только, видишь ли, товарищ Баулин, не знаю я тебя. Вообще-то, ты мог бы обо мне справиться у Ныркова, это ежели время у тебя есть. А коли нету, придется нам самим знакомиться. Покажи-ка свой мандат.

Баулин несколько даже оторопел. Долго смотрел на Сибирцева, потом нерешительно полез за пазуху и достал сложенную вчетверо бумагу, развернул и ладонью жестко припечатал ее к столу. Сибирцев взял мандат, внимательно прочитал его, сложил и вернул Баулину.

– Извини, товарищ Баулин, но этот разговор, я тебя должен сразу предупредить, сугубо между нами. Слухи могут быть какими угодно, но истину здесь будут знать только ты да я. Ты – коммунист и понимаешь ответственность… Ладно, не буду томить. Понимаешь, брат, по одному моему документу ты меня должен немедленно в ЧК передать или к стенке поставить. А по другому, если мне потребуется, поступить в полное мое распоряжение. Вот я и думаю, какой тебе показать. Погоди маленько.

Сибирцев прошел в свою комнату, достал из-под матраса старый бумажник и вынул из него свой мандат. Вернувшись, плотно прикрыл дверь и протянул мандат Баулину. Тот прочитал и удивленно взглянул на Сибирцева.

– Феликс Эдмундович? – шепотом спросил он и вытер фуражкой пот со лба.

Сибирцев кивнул и, спрятав мандат обратно в бумажник, уселся в качалку.

– Вот такие дела, товарищ Баулин. Тебя мне, как говорится, сам бог послал.

– Вон оно что, – протянул Баулин. – А как же, товарищ Сибирцев, вы тут один? А если банды?.. Серьезная была рана?

– Уже заживает… О том, кто я, здесь не знают. Я – товарищ их сына. – Сибирцев кивнул на дверь. – Брата Машиного, который погиб в прошлом году. Нахожусь на излечении после ранения. Вот и все. Ну, будет. Что слышно о бандах? Сижу тут, понимаешь, как на необитаемом острове.

– Честно скажу, товарищ Сибирцев, плохи наши дела. Сушь стоит небывалая, отродясь такой не было. Апрель начался жарой, а сейчас и того похлестче. В Поволжье все повыгорело. По нашей губернии, особливо в южных уездах, считай, то же самое. Здесь-то маленько получше, но виды плохие. Понадеялись на озимые, да вон, видишь, горит все. Хоть бы капля дождя…

– Была же вода, я помню, – заметил Сибирцев. – Весна дружная, вода большая.

– Э-э, знаешь, как тут говорят? Обнадейчива весна, да обманчива. Уже поговаривают мужички, что подаваться надо им из этих мест. А куда? Где лучше? Везде плохо. Боюсь, как бы ситуация эта не нам, а Антонову пришлась на руку. Продналогом-то мы большую силу от него оторвали. Мужик, кажись, поверил в декрет, сообразил, что к чему. Но тут ведь и его понять надо. У бедняка, что тогда, что нынче, ни шиша. Ему нового урожая ждать надо. С семенами помогли, а что по осени будет? Середняк, справный мужик, тоже, считай, откачнулся от Антонова. Ему свое хозяйство подымать надо. Добавь сюда прощеные недели – это когда дезертир да силком загнанный мужик повалил от Антонова сдаваться, – тоже крепко ослабили. Эти нынче за нас. За Советскую власть. Но ведь и кулак, и явный бандит, и беляк недобитый – он тоже не спит. И неурожай, засуха ему первые помощники. Считать-то осенью придется. А какой счет, уже нынче видно. Голод идет…

– Не зря паникуешь?

– Это не паника, товарищ Сибирцев. Мужик – он загодя чует. Ох, быть беде великой…

– Ты прямо как тот поп заговорил.

– А-а, поп? Отец Павел? Слыхал я, ведет злостную пропаганду. Считаю, что он, как безусловно вредный элемент, должен быть передан в ЧК. Я по этому поводу уже документ составил в уезд.

– Отослал?

– Нет еще.

– Вот и хорошо. Будешь посылать, передай Ныркову и от меня записку. Я напишу… Много ваших тут?

– Продармейцев-то? Пятнадцать человек. Местная ячейка небольшая, трое всего. Зубков – председатель сельсовета – этот молодой еще, горячая головушка и не шибко умен. Потом Матвей Захарович, кузнец, войну прошел, батареец, наш человек вовсе, на него во всем можно положиться, как на самого себя. Он здешний народ доподлинно знает. Ну и Антон Шлепиков – он и секретарь. Только его сейчас тут нет, в Тамбове он, по делам уехал. Вот и все. Сочувствующих десятка два наберется. Которые победней. Немного, конечно, понимаю. Село, однако, крепкое, под сотню дворов. Кулаков – раз, два и обчелся. Середняк тут в основном.

– А он как?

– Середняк-то? Как ввели продналог, он, считай, тоже с нами. Коли будет хлеб. Ему бандиты самому поперек горла: ни посеять, ни убрать урожай. Вот погляди, какой мы днями митинг провели. Надо сообщить в уисполком. – Баулин протянул листок бумаги, исписанный корявыми лиловыми буквами.

Сибирцев стал читать.

«В селе Мишарине состоялся грандиозный митинг. Присутствовали 150 человек. Заслушаны доклады представителей от Красной Армии о текущем моменте и бандитизме. В резолюции граждане раскаиваются в своем заблуждении и заявляют, что бандитские вожди больше не найдут опоры в наших краях. Приветствуя Козловский уисполком, мы просим помочь выпутаться из омута.

Резолюцию, принятую гражданами села, прилагаем».

– Ну и грандиозный! – с усмешкой протянул Сибирцев и взглянул на Баулина. Тот обиженно отвернулся.

– Ладно тебе, не обижайся. Ну а что про Антонова слышно? – спросил Сибирцев.

– Да вот есть сведения, что наши войска в губернию стянули. Много всего: броневики, пушки, Котовский Григорий Иваныч прибыл с бригадой. Говорят, что, мол, конец Антонову пришел. Обложили его – мышь не проскочит.

– Значит, – задумчиво произнес Сибирцев, – мышь не проскочит, говоришь?.. Ах ты черт! Слышь, Баулин, мне позарез нужно выйти на связь с Ильей. С Нырковым. Понял? Можешь нынче же организовать? Залежался я тут, а дело не движется.

– Телефона нет, а в ночь посылать… – озабоченно покачал головой Баулин. – Одного опасно. Нескольких не могу. Тут всего по горло… Потом и ты меня пойми, товарищ Сибирцев, это ведь только говорится, что мышь не проскочит. А ну как проскочит? Да не мышь, а волк? То-то. Между прочим, меньше месяца назад Антонов нагрянул в Рассказово с пятитысячной армией, разнес гарнизон и взял в плен батальон наших войск. А совсем днями уже с семью тысячами штурмовал Кирсанов. Отбросили его. Но ведь дело видишь какое? Ты извини, но мое мнение таково, что неладно и тебе быть тут одному. На отшибе-то. Может, к нам, в село переберешься, а?

– Так то я для тебя одного товарищ. А им вовсе, может, свой. Полковник, скажем. Как на такой оборот дела поглядишь?

– Дак кто же скажет, что лучше?.. В селе слух такой, что ты вроде им родственником доводишься. Беляк не беляк, да кто тебя знает. Я, собственно, потому и пришел.

– Вы разрешите, Михаил Александрович? – на террасу выглянула Елена Алексеевна.

– Бог с вами, вы ж хозяйка. Какие могут быть разрешения? Слушаю вас.

– Там к вам еще гость, – неохотно, косо поглядывая на Баулина, сказала Елена Алексеевна.

– Кто же это? – удивился Сибирцев.

Елена Алексеевна стороной обошла сидящего Баулина и, наклонившись над ухом Сибирцева, скороговоркой прошептала:

– От батюшки нашего человек. Хочет вас лично видеть. Но я не знаю, удобно ли при этом… гражданине?

Сибирцев изобразил понимающее выражение и тоже шепнул:

– Зовите. От этого я сейчас избавлюсь.

Когда Елена Александровна вышла, он быстро заговорил:

– Вот какие дела, Баулин, от самого святого отца гонец. Ты давай уходи через сад. Вам встречаться ни к чему. А попозже обязательно зайди ко мне, или я тебя найду, если смогу добраться до села. О связи не забудь.

– Значит, до вечера? – Баулин встал, нахлобучил фуражку и, пожав руку Сибирцеву, неожиданно легко, почти бесшумно исчез в саду.

Из комнаты буквально след в след ушедшему Баулину выскользнул лысый старичок, сморщенный и плюгавый, в длинной, до пят пыльной рясе.

– Наша вам почтенья, – ласково произнес он. Сибирцев наклонил голову.

– Чем могу служить?

– Хе-хе. – Старик показал беззубый рот, поклонился. – От батюшки поклон примитя. Просили узнать, как здоровья, и не затруднят ли вас, когда придуть с посещеньем?

– Благодарствую. – Сибирцев снова склонил голову. – Передайте: не затруднит.

– А здоровья позволить? – Старик хитро сощурился и подмигнул, щелкнув себя пальцем по тощему кадыку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю