Текст книги "Звездочет"

Автор книги: Рамон Майрата

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Нет, – останавливает он их с узнаваемыми интонациями Буэнос-Айреса. – Как все это печально! Если бы вы себя увидели с борта. Какая тоска! Я только что приехал и уже чувствую ностальгию. Я не останусь. Я возвращаюсь на этом же корабле.

После этого удивительного несошествия на берег все становится другим. Немедленное возвращение этого устрашенного человека превращается в лучшую новость. Для беженцев оно значит, что «Мыс Горн» снова отчалит. И слово «уехать» возвращает себе всю свою свежесть, почти превращается в новое слово.

Когда доктор Бустаманте приходит к Ассенсу, уже ночь. Напротив окон, в порту, «Мыс Горн» созерцает темный город десятками своих светящихся глаз. Это Звездочет тайком позвал доктора по поручению умирающего. Фелисиана перед сном пытается навести порядок в доме – не более чем способ успокоить нервы. Открыв дверь, она аж задыхается, но немедленно берет себя в руки и бросает на доктора убийственный взгляд. Но когда она замечает, что его роскошная черная шевелюра поредела, брови похожи на мочалку, а морщины расползлись по лицу, пересекая рубцы на старой коже, то понимает, что находится перед собственным жестоким отражением. Она успокаивается: он тоже видит ее такой, какая она есть, – старухой с серыми всклокоченными волосами – и не испытывает желания. Только Ассенс, близорукий от диоптрий и от любви, мучимый лихорадкой, может до сих пор считать ее желанной и способной разбудить в другом мужчине по меньшей мере такую же страсть, как в нем самом.

С иных времен сохранил доктор свой опрятный, сдержанный и педантичный вид. Он принадлежит к тому разряду людей, которые кажутся не способными совершить ошибку. Потому Фелисиана и не вышла за него, что он брал ее за руку, будто щупал пульс, а краска смущения, заливавшая щеки влюбленного, походила на кожную сыпь типа скарлатины. В ту пору единственный раз в своей жизни, примерно в течение пяти минут, он был на грани того, чтоб совершить три отчаянные глупости. Из-за нее ему пришла в голову мысль бросить изучать медицину и принять серенькую должность, чтобы жениться, о чем он и сказал ей. Через несколько мгновений после полученного отказа пришел черед второй глупости. Он приподнял девушку, бросил на диван и расстегнул свой ремень. Но не смог свершить затеянного. Фелисиана ударила его кулаком, и на него напала икота. И тогда он чуть не сделал третью глупость. С брюками, закрутившимися вокруг щиколоток, он влез на стул, привязал ремень к бронзовой лампе и попытался повеситься. Фелисиана и этого ему не позволила.

Сорок лет назад несчастный влюбленный, несостоявшийся насильник и самоубийца получил диплом врача с превосходными оценками и премией. Сейчас он садится на край кровати с наушником стетоскопа, свисающим с уха, и с выражением печального упорства слушает собачий лай, доносящийся из бронхов Ассенса. Ему достаточно взглянуть на лихорадочное лицо больного, чтобы понять, что наука ничего не может сделать против развивающейся инфекции, загубившей Ассенса. Удары сердца больного усиливаются, когда Ассенс пытается вытолкнуть из своих сухих, неоткрывающихся губ слова:

– За меня не хлопочи, Бустаманте. Ты любишь ее, и точка – она твоя.

Доктору неприятно прикосновение к кретоновому покрывалу, пропитанному потом. Он встает и прохаживается по плохо освещенной комнате, преследуемый голосом Ассенса, все более далеким:

– Какие мы разные, Бустаманте! Когда отец подарил мне первые очки, я лег спать в них, чтобы лучше видеть мои сны. Сны, которые сохраняются, несмотря на возраст, – единственные, которые чего-то стоят. Я завидую тебе гораздо сильнее сейчас, чем ты мне все эти годы.

Бустаманте отвел Фелисиану в угол. Они садятся на два продавленных колченогих стула. Доктор говорит, будто читает доклад, открытый на последней странице:

– Сыпь, высокая температура, состояние ступора, отражающееся как на его теле, так и на мозге.

Остальное несложно представить. Нехватка калорий, мало протеина, недостаток кальция, железа и витаминов. Такая болезнь, как тиф, чрезвычайно связана с плохим питанием. Голод уменьшает сопротивляемость организма инфекции.

– Нет средств?

– Если бы у него была прививка…

– Но вы никому не делаете прививок.

– Это правда. Использование вакцин было отменено. Больше доверия оказывается средствам для выведения вшей.

– Скажите мне, доктор, вам дан приказ извести нас всех?

Доктор Бустаманте смотрит на нее оторопело.

– Извините, я сама не знаю, что говорю. Думаю, что вы лично работаете честно.

– Вы продолжаете любить его?

– Со вшами и без вшей.

– И даже когда он умрет, вы не пойдете со мной?

– Вы бы хотели этого?

– Всей душой.

– В этих обстоятельствах было бы неискренне сказать, что это меня радует. Поверьте, я сожалею, что не могу этого сказать. Но я хотела бы попросить у вас об одном одолжении.

– О каком одолжении?

– Дать мне яду. Смертельную дозу.

– Я католик.

– Если вы настоящий католик, сократите мою агонию, потому что я все равно умру.

– Что вы мне говорите? Яд? Так это для вас, Фелисиана?

– Конечно. Я говорю вам, что я умру очень скоро, что я умру от любви.

– Этот визит стоит мне нервов.

– Я не просила вас приходить.

Доктор поднимается со стула, глаза его мутны. Его дрожащие пальцы ищут по карманам жилета коробочку с таблетками. Он, не открывая, оставляет ее на низенькой этажерке и уходит не прощаясь, ошеломленный ужасным фактом, что наконец совершил настоящую глупость. Любовное безумство в обмен на вечные угрызения совести.

Звездочет поднимается с постели и, раздвинув старенькие занавески, первое, что видит, – истощенная лошадь, впряженная в шарабан, валится на мостовую. Шарабан тормозит, врезавшись передними колесами в безжизненное тело животного. Возчик бьет ее кнутом, потом изрыгает проклятия и наконец закрывает лицо руками. На кромке причала стоит женщина и смотрит на «Мыс Горн», который отделяют от земли уже несколько метров воды, взглядом таким же слепым и влажным, как у лошади, из чьих все еще открытых глаз сочатся на мостовую капли. Это Литзи. В последний момент ей не позволили сесть на корабль, и теперь ей кажется, что это отплывает, обрубив швартовы, часть ее крепкого тела, установленного на прочных лодыжках. Ткань платья, мокрая от морской пены, поднимается по роскошным изгибам ее бедер, складками собирается под широкой брошью на поясе и охватывает затем ее полные груди, плывущие, как два облака, над водой. Напротив нее – люди, облокотившиеся о борт, ничем не похожие на пассажиров, отплывающих в Америку, столько раз виденных Звездочетом. На их губах каменеет нерожденная улыбка. Они пытаются болтать друг с другом, но взгляды их теряются в бездне, которая разверзается между ними и Кадисом и открывает им значимость того, что они оставили позади. Они бегут. А перед глазами Литзи в этой же самой бездне встают миражи портов, в которых она уже никогда не побывает: Тринидад, Рио-де-Жанейро, Монтевидео.

Беженцы оставили на набережной кислый запах. Жена кока, пришедшая проститься с мужем, рассказывает с внезапной откровенностью, что в районе мыса Кошки пассажирам будет устроен чудесный ужин, и перечисляет блюда. Ее слова врываются, как стая голодных крыс, в воображение портовых извозчиков. Двойное консоме на поду. Овощи с окороком «Буэна-виста». Превосходная жареная рыба мероу по-римски. Спаржа из Аранхуэса в луковом соусе. Грудка индюшонка по-американски. Фирменный салат теплоходной компании «Ибарра». Корзина фруктов. Шампанское «Домек». Если б они смогли, то сожрали бы и этот пенящийся корабельный корпус, застывший на выходе из гавани. Английский эсминец дает сигналы и спускает шлюпку. После проверки некий мертвенно-бледный человек сходит с борта среди английских матросов. Шлюпка отплывает, и «Мыс Горн» тонет в разливе белого сияния. Литзи исчезает, но на краю набережной остается чемодан с ее именем на наклейке.

Восхитительная фигурка Литзи тащится, будто груженная камнями, по направлению к отелю. Следя за тем, как она пересекает вестибюль, дотошные глаза Перпетуо замечают, что белый мрамор ее тела потемнел, словно бы отвергает свет. Она умирает, начиная от набережной, и продолжает умирать в лифте, где зеркало отражает ее печальное, зловеще отекшее лицо. Перпетуо летит вслед за ней по лестнице с бутылкой «Вальдепеньяса» в руке. Подбегает как раз, чтобы успеть заметить в глубине ее глаз огненный отблеск, который раскрывает перед ним ее кровоточащую душу. Он хотел бы сказать ей: «Я здесь. Я тебя люблю». Но слова, сбивая друг друга, убегают толпой из его сердца. Шаги Литзи удлиняются, тянутся, звучат, невидимые, за поворотом и затухают в конце коридора. Когда дверь комнаты закрывается, Перпетуо вдруг осознает, что стоит здесь, в коридоре, в шлейфе, тянущемся за смертью. Тогда он начинает умолять, шутить, угрожать, предлагать вино, обещать счастье и блаженство, обращаясь к двери, за которой слышится только безутешный плач, похожий на девчоночий.

Через некоторое время плач прекращается. Литзи, забравшись на подоконник, смотрит в море, ничего уже не ища в нем. Перпетуо догадывается. Начинает колотить в дверь: «С ума сошла! Не смей!» Все происходит со скоростью вдоха. Она не слышит ни музыкантов, начавших играть на террасе, ни ударов в дверь беснующегося Перпетуо. Ее тело балансирует над пустотой, но три ее пальца все еще держатся за подоконник, хотя по ним бежит липкий пот и она чувствует, как они разгибаются. Она падает в тот момент, когда Перпетуо кричит и роняет бутылку. Он слышит только звон стекла, но как ошпаренный бежит на улицу.

Ужасно. Солнце Кадиса проникает в расколовшийся череп и освещает расквашенный мозг. Вокруг собирается публика из «Атлантики» и рассматривает эту массу из мяса и крови, которая была прекрасной женщиной. Перпетуо заворачивает ее в простыню, берет на руки и прижимает к груди, чтобы унести. Охваченная его руками, простыня приобретает прежние прекрасные формы Литзи.

Этим же вечером умирает и Ассенс. Хроника его смерти, проговоренная им самим, лаконична. Когда он чувствует, что начинает умирать, – зовет жену.

– Фелисиана, – говорит он ей, – когда окончилась война, я превратился в безнадежный труп. Когда заболел тифом, перешел в категорию трупов неизбежных. И вот сейчас я достигну состояния трупа фактического. Я жалею только об одном.

– О чем, Дарио?

– Что никогда не напечатал в газетах, где я работал, самое важное в моей жизни сообщение.

– Какое сообщение, Дарио?

– Что я ни на одну минуту не переставал тебя любить, Фелисиана, с того самого раза, как увидел тебя впервые. Ты была лучшим событием в моей жизни. Напиши это красными чернилами в сегодняшней газете. Сделай это за меня.

Фелисиана отвечает ему, когда он уже мертв:

– Это сообщение, Дарио, лучшее из всех, которые я узнала в моей жизни. Но его я сохраню только для себя.

У ножек кровати лежит сегодняшняя газета, а рядом – перо и чернильница с красными чернилами. Фелисиана с нежностью смотрит на чернильницу, потом опрокидывает ее на первую страницу, подходит к окну и опускает газету в лоно легонько подувающего западного ветра.

– Я не умею писать, как ты, Дарио, – говорит она мертвецу, как будто он еще жив. – Это кровавое пятно будет твоим некрологом.

Затем она открывает ящик, где хранятся две таблетки, оставленные доктором Бустаманте, и возвращается к кровати. Она устраивает себе место рядом с недвижным телом, на которое снова надела очки, и, проглотив разом обе таблетки, спокойно ожидает последних сумерек, сжимая руку Ассенса, запачканную чернилами и еще теплую.

15

Дверь открывается, и в полутемной комнате появляется улыбающийся отец. Сон отлетает от Звездочета, возбужденного смутным предвкушением неизвестно чего. Достаточно одного неприметного жеста Великого Оливареса, этого поразительного соблазнителя, чтобы глаза Звездочета, все еще блуждающего в лабиринтах сна, прозрели и сосредоточились именно на той точке пространства, где должен начаться спектакль. Великий Оливарес достает монету, и рука его тут же превращается в сцену, тиранически завладевающую вниманием зрителя. Монета скользит, легкая, как снежинка, с указательного пальца на мизинец и исчезает в закрытом кулаке, из которого внезапно проклевываются четыре точно такие же монеты, зажатые между пальцами, а большой палец распрямляется в жесте «отлично!».

– Привет, Рафаэль! – говорит отец.

В последнее время они видятся не так уж часто, и непонятно, по-прежнему ли общими остаются их желания и надежды или уже нет. Жизнь Великого Оливареса круто изменилась: похоже, что он открыл золотоносную жилу или на него свалилось неожиданное наследство. Вокруг него сохраняется его обычная аура – ощущение, будто он вот-вот совершит что-то чудесное или очень лихое. Но в его фокусах карты вытеснены теперь монетами, которые с подозрительной легкостью размножаются в его пустых руках нищего безработного иллюзиониста. И так же легко и загадочно из них ускользают. Звездочету известно, что отец не считает ни деньги, ни часы, проматывая свое время в портовых барах, где его статная фигура в желтом рыбацком жакете мелькает среди спекулянтов, торгующих содержимым пакетов, которые Красный Крест посылает беженцам, дефицитными лекарствами и паспортами стоимостью в человеческую жизнь. Он делает обход этих злачных мест, будто какой-нибудь властительный сеньор, заглядывающий с проверкой на чердак своего дома.

Его наибольший интерес привлекают немецкие моряки, прислоненные, как некая странная мебель, к стойкам баров. В Кадис вернулись корабли. Английские торговые суда соседствуют у набережной с немецкими «Группа», «Бурма» и «Хуго Олдендорф», укрывшимися от преследования британских патрулей. Враждующие корабли стоят слишком близко друг от друга, канатам едва удается сдерживать пыл войны, ставшей здесь невидимой. Время от времени стеклянный глаз немецкой субмарины выглядывает у входа в гавань, между акул, и начинает изучать бухту, из которой не осмеливаются выйти английские сухогрузы, трюмы которых еще несколько дней назад были заполнены железной рудой и бокситами. Совсем недавно у испанских берегов была потоплена жемчужина Королевского флота – «Арк-ройял», и союзнические корабли, рискнувшие пересечь пролив, маячат на горизонте, напоминая фобы.

По ночам Великий Оливарес – другой человек. Он купил себе пальто «Бомбей», шевиотовую тройку, рубашки, какие надевают танцовщики, белые туфли на пробковой подошве и возвратился к былым своим привычкам. С волосами, блестящими от брильянтина, он появляется в самых дорогих клубах, где его знают по прошлым временам, и ждет рассвета со скептицизмом ночного гуляки, для которого ночь – вечна. В салоне «Пай-Пай», в усадьбе «Росалес», в ресторане «Касабланка» он охватывает своей ладонью пальцы женщины с персиковыми волосами, сжимающие рюмку «порто-флипа», и нашептывает ей бесконечные сладкие сентиментальные слова: он никогда не переносил одиночества. А за соседними столиками агенты стран «оси» внушают скептичным путанам, что лучший бизнес – не торговать телом, а запоминать беседы приезжих, затверживая иностранные слова, пусть и непонятные, но вонзающиеся в память, как булавки, – за них можно получить денег в три раза больше, чем за целую ночь в постели.

Сегодня утром у Великого Оливареса под глазами круги. Шаг его неустойчив, в губах угасает последний окурок. Прежде чем отправиться спать, он извлекает из воздуха монету и кладет ее рядом с несколькими другими на столик, освещенный узким лучом света, пробивающимся сквозь глухой сумрак комнаты и перенимающим у монет их дьявольский металлический отблеск.

– Возьми, это тебе.

Но Звездочет не решается трогать монеты. Впервые магия отца вызывает у него не очарование, а досаду. Где он берет деньги? Ему хочется понять, что происходит на пути между головой Великого Оливареса и его руками, – но у магов-профессионалов этот путь неуловимо краток. Мальчик сам себе противен из-за своих подозрений, и он все-таки решается взять деньги, хотя они обжигают ему руки. Подобрав валявшиеся у кровати штаны и рубашку, он одевается, глядя в зеркало в туалете, и вдруг замечает, что, хотя одежда его – та же, что и вчера, сам он – не тот же. Из зеркала его сверлит тревожными глазами парень с разочарованным и неуверенным выражением лица, и трудно предугадать, каким он будет впредь с сегодняшнего дня, уже без этого сквозняка магии, который время от времени продувал его жизнь. Через минуту он видит себя уже на улице, спешащим к скобяной лавке сеньора Ромеро Сальвадора, а в кармане неуютно позвякивают злосчастные монеты.

– Сеньор Ромеро Сальвадор, откуда в Кадисе берут деньги, чтоб стать богатыми? – вопрошает он прямо с порога лавки железную тьму, среди которой мягко светится латунь домашней утвари. Пара глаз, похожих на вареные яйца, и большой землистого цвета нос старика отрываются от голубой тетради, лежащей на прилавке, и растерянно останавливаются на нем.

– Жулики, жулики, Рафаэлито, – не сразу произносит он и добавляет сдержанным и скорбным тоном, каким говорят о неизлечимых болезнях: – Я по этому вопросу ничего не знаю, хотя – чтоб далеко не ходить – здесь, на складе, например, хранятся части от четырех русских грузовиков, захваченных во время войны, а большая часть железных прутьев, которыми мы торгуем, происходит из оборонительных сооружений, которые строят сейчас по всему побережью.

– Но, сеньор Ромеро Сальвадор, не знаете ли вы какого-нибудь честного способа стать богатым?

– Сожалею, но нет. Сожалею, потому что это, вероятно, значит, что я уже слишком стар. Ведь стар тот, кто твердо усвоил: что безжалостно, то неумолимо – и забыл исключения из строгих правил.

– Так вот, мой отец вдруг разбогател, – начинает рассказывать мальчик, не на шутку озабоченный.

– Видишь? Твой отец наверняка одно из этих исключений, о которых я говорю, – перебивает его старик. – Твой отец – маг.

– Но я бы предпочел, сеньор Ромеро Сальвадор, чтобы вместо того, чтобы сотворить эти монеты, которые у меня вот здесь, в кармане, он бы сделал так, чтобы в мире исчезли все деньги. Вот это был бы фокус.

– Я знаю одного, который попробовал это сделать, – вспоминает старик, и в руинах его глаз, в блеклых зрачках, как бы вдруг вытолкнутое пружиной, появляется выражение удовольствия.

– Маг?

– В известном роде – да. На самом деле это лучший из живущих ныне испанских писателей: слова, которые он пишет, – как сахар, падающий с неба. Все зовут его просто Рамон. В свое время он пытался организовать лигу по защите прав минералов. Хотел вернуть руду рудникам, камни – каменоломням, золото – золотоносным жилам, изумруды – изумрудным месторождениям. Понимаешь?

– И почему он этого не сделал?

– Эта программа была так непопулярна, Рафаэль, что кончилось тем, что сам Рамон потерял положение в обществе. Все группировки его ненавидят или презирают.

– Вы не могли бы меня с ним познакомить?

– Сейчас он живет за океаном, совершенно одиноко. Посвятил себя сочинению писем ласточкам.[7]7
  Речь идет о Рамоне Гомесе де ла Серна, крупнейшем авангардисте испанской литературы, изобретателе собственного направления – «рамонизма» и собственного жанра – «грегерии». Умер в Аргентине, куда уехал во время гражданской войны.


[Закрыть]

Это не единственная странная теория, которую Звездочету довелось выслушать этим утром. Он замечает, что необычные теории делятся на два класса: теории довоенные, неосуществимые, и послевоенные, которые, какими бы нелепыми они ни казались, в любой момент могут превратиться в реальность, и эта их способность вызывает оторопь.

В «Атлантике» его ждет сеньор Флориан Рэй, один их общий с Фридрихом знакомый. Благодаря ему вот уже целую неделю мальчики вдоволь могут страстно смотреть в глаза друг другу без всякого смущения. Сеньор Флориан Рэй приехал в Кадис, чтобы снять планы для своего следующего фильма, который будет называться «Ана-Мария» и расскажет историю белолицей цыганки, полюбившей андалузского пианиста. В первый же вечер по прибытии в отель, после окончания выступления оркестра, он подошел к мальчикам, которые уходили со сцены, держась как можно ближе друг к другу, но притворяясь в то же время совершенно независимыми.

– Хоть вы оба и мальчишки, но составляете прекрасную пару и мне подходите.

С этого момента они проводят свои свободные часы в беганье по Кадису в компании дона Флориана, его ассистента Альфредо Уртадо по прозвищу Карапуз и оператора Гэртнера. Когда дону Флориану приходится по душе какой-нибудь уголок города, он, теребя свою белую кепку, начинает объяснять им суть сцены. Лишь объяснение завершено, Карапуз бьет в ладоши и кричит: снимаем! А Гэртнер спрашивает: «Общий план? Средний план? Крупный план?» – и, глядя в кулак, как в подзорную трубу, то приближается, то отходит подальше, а новоявленные актеры в это время перебирают всевозможные немые выражения любви и восхищения.

– Это решающий момент! – объясняет дон Флориан, – пианист отказывается от выгодного контракта, чтоб соединить свою жизнь с жизнью белолицей цыганки Аны-Марии.

И мальчики, по разные стороны резной ограды, объявляют своими горящими взорами, что любовь владеет их телами, что ее скрытый огонь прорывается наконец наружу, – они переплетают руки… И только неумолимое «Стоп!» заставляет их остановиться.

Таким образом они высказывают друг другу отчаянные вещи, а потом прикидываются, что ничего не было сказано. Внешне – они только ломают комедию; но на самом деле каждый раз, когда дон Флориан отыскивает новый подходящий план, он как бы дарит им новый остров на двоих. На пустом пляже среди кабинок и шезлонгов. Стоп! На открытой площадке голубого южного трамвая, идущего от Сан-Фернандо. Стоп! Под тяжелым взглядом карабинеров, стоящих на посту у Ворот-на-Сушу. Стоп! В легком ветерке, обдувающем улицу Кабриолетов, сбегающую по склону холма, откуда видны мачты в порту. Стоп! При полном восторге табачниц на улице Плосия, которых, как и всех, смешит «голубизна». Стоп! Перед развалинами римского амфитеатра, проглядывающими среди луж и пены прилива в бухте Ла-Калета, где затоплен старинный город. Стоп! В полутьме церкви Святой Каталины, перед картиной, изображающей ее бракосочетание, которая стоила Мурильо жизни.[8]8
  Бартоломе Эстебан Мурильо (1618–1682) разбился, упав с лесов, когда писал серию картин для монастыря капуцинов в Кадисе.


[Закрыть] Стоп! При звуках корнета, доносящихся из казарм. Стоп! Рядом с нескончаемой очередью нищих, дожидающихся распределения отходов с армейской кухни. Стоп! Звездочет и Фридрих признаются друг другу в настоящей, не киношной любви, которая, однако, продолжает оставаться страшной тайной.

Дон Флориан – человек, недовольный самим собой. Он знает, что воля его дала трещину, что ему недостает творческой дерзости, что он слишком любит хорошо пожить и это мешает ему по-настоящему отдаться искусству. Но главное, он ощущает, что, с тех пор как его покинула его великая любовь и его муза Маргарита Ниле-дель-Рио, по прозвищу Империо Архентина, вдохновение внезапно оставило его, и он чувствует себя отчасти как птица, которая вдруг в разгар полета открывает, что она вовсе и не птица, и камнем падает оземь. Этой ночью он не ложился, ввязавшись в вечеринку, столь же бессмысленную, сколь и бесконечную, и сейчас решает позавтракать чечевицей.

– А ну-ка – чечевицу для великого режиссера «Проклятой деревни», – требует Карапуз.

Мальчики пришли, чтоб выслушать очередные указания, но вместо этого получают грустную новость.

– Все это не годится.

– Почему? Мы плохо сыграли?

– Совсем не то. Вы сыграли с чувством и с достоверностью, каких я и не ожидал. Уж наверняка лучше, чем Маруха Томас и Антонио Ибаньес, которые будут сниматься в фильме.

– Тогда почему?

– Мне не годятся общие планы. Этот город болен, и камера всегда проявляет какую-нибудь нежелательную червоточину. Я предпочитаю воспользоваться декорациями. Декораторы знают, что стены должны быть чисто побелены, хоть они и из картона, а брусчатка – выложена с математической точностью. Нищим, заключенным, больным и беженцам нет места в искусстве, цель которого – освободить нас на время от забот нашей жизни. В реальности уже нельзя быть счастливым. Кто сегодня может убежать от этого ужасного мира? Кто может позволить себе тратить свои слабые силы на поиск красоты? Ведь их не хватает даже на то, чтоб справиться с нищетой. Когда начнут снимать цветные фильмы, седьмое искусство станет таким совершенным, что заменит собой жизнь. И никто не будет нуждаться в собственной жизни. Все мы будем жить этими чудесными фантазиями, которые нам покажут на экране. Ну и что, что мы не поели, если на экране перед нами проплывают великолепные яства? Ну и что, что не полюбили, если наслаждаемся ласками и поцелуями более прекрасных существ?

Звездочет и Фридрих, внезапно лишенные тайного счастья своего уличного актерства, решают испробовать этой же ночью поддельного колдовства седьмого искусства. Звездочет вытаскивает из глубин кармана, не без угрызений совести, как бы забытые монеты, сложенные стопочкой и завязанные в угол батистового платка. Взвесив их в руке, он убеждается, что по крайней мере один раз у него достаточно средств, чтоб пригласить Фридриха в кино. Почти все, что идет от Великого Оливареса, в том числе и эти монеты таинственного происхождения – каким бы ни был их подлинный источник, – оказывает магическое влияние на жизнь Звездочета.

Пронзительный ветер, преследующий их от замка Святого Филиппа до входа в муниципальный кинотеатр, как бы врывается и на экран и раздувает гитлеровские знамена из новостей UFA, которые показывают перед началом фильма. «Timing», – сказал бы его отец об этой странной синхронии, используя один из своих профессиональных терминов. Громовые слова, которые сотрясают сейчас костяные челюсти Йозефа Пауля Геббельса, можно прочесть при желании и в кадисской газете. Постоянные выступления министра информации и пропаганды рейха – язва, разверзающаяся на ее страницах. «Война имеет глубокий смысл в плане регулирования народонаселения. Из огня и пламени родится новый мир», – повторяет министр, и на экране можно наблюдать, как слова эти выскакивают из его жабьих губ. А этот лес рук, взметающихся вверх, приветствуя смерть, – иллюстрация к пассажу фалангиста Гайтана из сегодняшней газеты: «Цель так высока, что гражданин рейха отказывается судить и упрощает свою жизнь, сводя ее к повиновению. Это великое открытие и удивительная истина, которую немецкая пропаганда хочет преподать миру. Увы тому, кто этого не понимает!» Исчезает Геббельс, сливается с толпой, и камера начинает легендарное путешествие по Берлину, следуя по улице за черной машиной. Треплется флажок со свастикой, а из заднего окна испанский министр Серрано Суньер, едущий на встречу с Гитлером, отсутствующим взглядом скользит по смутным существам, мелькающим на тротуарах. Машина движется своим путем, а в стареньком проекторе муниципального кинотеатра, как это с ним случалось уже много раз, вдруг застревает пленка. Одно и то же изображение буксует на экране, и дергающийся уголок Берлина, предательски отчетливый, позволяет рассмотреть мимолетные силуэты, что видны сквозь окна официального автомобиля. Фридрих подскакивает. На замороженной картинке агенты гестапо задерживают пешеходов и проверяют карандашом, крепко ли пришит к одежде кусочек ткани в форме звезды. Фридрих широко раскрывает глаза, еле сдерживая ужас. Публика вокруг поносит киномеханика и топает ногами. Звездочет искоса посматривает на друга.

– Эта звезда желтая, – говорит вдруг Фридрих.

Он дрожит всем телом. Звездочет ощущает это, потому что рука Фридриха лежит на спинке его кресла.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает он.

– Потому что я тоже должен был ходить по Берлину с такой звездой, пришитой к одежде. Возьми, я ее все еще храню.

Звездочет чувствует, как в руку ему лег кусочек ткани, и с силой сжимает его. Мигание экрана прекращается, фюрер наконец принимает Серрано Су-ньера и возглашает: «Наши народы решительно подняли знамя морального единства Европы». Фюрер и испанский министр крепко и долго жмут друг другу руки – пока не заканчивается немецкая хроника и не начинается фильм, в котором песочные глаза Маргариты Кармен Кансино, зовущейся Рита Хейворт, наливаются соками любовной истории.

Фридрих не смотрит фильм. Он вцепился в руку Звездочета и двинулся в путь по Берлину, войдя в ту застывшую картинку из хроники, как в дверь, открывшуюся в его памяти. В нескольких кварталах от той улицы, где гестаповцы проверяют напуганных евреев, он узнает свой бывший дом, пустые стены с пятнами на месте снятых картин. С балкона он рассматривает выставленную на улицу мебель, которую носильщики из службы перевозки не торопятся доставлять в «еврейские жилища», куда в обязательном порядке должны переехать из своих квартир евреи. Носильщики отправляются в кабачок. Небо над Зибельштрассе затягивают тучи, и начинает лить дождь – на пианино, на комоды, на коробки с книгами.

– О чем ты думаешь? – спрашивает Звездочет, когда они выходят из кино.

– Я жил там.

– Я не могу себе представить, как ты себя чувствовал, когда тебя заставляли ходить с желтой звездой.

– Я мечтал о далеких морях, как это – в Кадисе.

– Ты никогда мне не рассказывал, как тебе удалось убежать.

Звездочет покупает им по кулечку жареной рыбешки. Шкварчанье масла в жаровне оттягивает на несколько напряженных минут их беседу. Преследуемые немногочисленными кошками, которые еще сохранились в Кадисе, они бредут без определенного направления, пережевывая рыбешку.

– Я думаю, что могу доверять тебе, – говорит Фридрих очень серьезно. – Я расскажу тебе все.

Он рассказывает ему о бесконечных очередях к дверям консульств, о невозможности получить визу, о фальшивом паспорте, о том, как он должен был выдать себя за другого, о подробных списках мельчайших предметов, которые можно взять с собой, – тюбик зубной пасты, расческа, шампунь, часы, бумажник, – о необходимости добывать справку о благонадежности, о проблеме отпечатков пальцев, о контракте на выступления в Бразилии, который в конце концов удалось раздобыть его отцу, о билетах, зарезервированных на испанский корабль «Маркиз де Комильяс», с которого их сняли вместе с другими оркестрантами и заставили играть для немецких войск в Испании.

– Значит, тебя зовут не Фридрих? – допытывается Звездочет.

Когда они доходят до этого момента, вера Фридриха начинает колебаться. Он закрывает глаза, и на Зибельштрассе льются струи дождя, льются на разбитое тело того еврея, который не выдержал и бросился из окна четвертого этажа и лежит теперь рядом с мебелью, ему принадлежавшей. Он снова чувствует надежную ладонь Звездочета и ощущает как никогда канун любви. Именно поэтому он не должен уступать. Любовь его может подвести. Он не должен попускаться осторожностью – даже перед осуждающей очевидностью любви.

– Нет, но я все-таки предпочитаю, чтоб ты продолжал звать меня Фридрихом. Ладно?

– Ладно, – соглашается Звездочет. И объятие в темном подъезде, хотя жжет их, как огнем, – оно тоже нереально, оно тоже среди клочьев тумана.