Текст книги "Ночь Веды"

Автор книги: Раиса Крапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

А дворец-то был престранным – то ли дворец, то ли помышления Веды.

Ежели присмотреться к стенам его, они будто в марево облачены были струились, дрожали едва заметно. И белизна их то вдруг отливала в синеву небесного цвета, то в зелень травяную. Да уж и пол не так льдисто-гладок как споначалу казался! Вот, будто проступил сквозь полированные плиты странный ковер... Да нет, не ковер! Летний цветущий луг! Но как он здесь, посереди палаты, среди мертвого камня?!

...Да где же стены беломраморные?! Наместо их уже теплый, широкий простор во все стороны. И качаются белые ромашки да синие васильки у подножия белого престола, ледяно сияющего на солнце. Ласковый ветерок невесомо трогает бесстрастное лицо, и, осмелев, вдруг ныряет в густые кудри цвета красного золота, треплет пряди, как языки пламени, с огнем играет. Медленно вздымаются тяжелые ресницы, глаза – ясные, чистые изумруды смотрят на девушку, стоящую поодаль. Она печальна, прислонилась к молодой березке. Полевые цветы клонятся к ее ногам. На девице старенький сарафан чистого небесного цвету. У Веды – ее лицо. Веда опускает глаза и прикрывает их тонкой рукой... Вечерний свет туманит даль, густеет... Растворяется в нем девица, сумрак подступает ближе, ближе... Кажется, что там, где сумрак скрадывает даль, уж и нет ничего – ни луга с цветами, ни берез. Нет простора, есть – пустота... Но чу! Потянуло ветерком, с ним донеслись запахи воды, озерной ряски, и сухой шелест камышей, и тихий плеск.

Когда Веда вновь подымает глаза, заместо полуденной лужайки, пред ней берег озера, сквозь камыши блестит вода, посеребренная луной, а поодаль темнеет низенькая избушка...

Кто на престоле? Веда? Но зачем тревожат ее эти видения, когда они Алене только дороги? Алена? Зачем она так холодна, и быть на престоле ей столь привычно.

Нет, не двое их в этом мире. Веда – одна.

Глава тридцать четвертая

рассказывает о печальном открытии

Долгой чередой текли мысли, сменялись образы, одно оставалось неизменно – бесконечное одиночество Алены. Даже Голос звучал все реже и реже потому, что недолго казался он Всеведающим, и она нуждалась в его всезнании. Недолго. Наверно, вот до тех пор, пока не спросила Алена:

– Скажи, зачем понадобилось Веде жизнь человеческую прожить?

– Веда бессмертна, а время остужает чувства, незаметно налагает печать забвения, и перестает Веда понимать в мире людей – странны становятся ей человеческие поступки, неразумны, необъяснимы. Вот тогда идет Веда в мир простым смертным на короткий срок, которым меряется человечья жизнь.

– Значит, Веда не только Аленой была... Почему же не помню я иных воплощений?

– Потому, что не хочешь признать: "Я – Веда!"

– Старая Велина говорила про девицу... Будто к омуту Русалочьему она в любой час ходила, все равно что в собственную кладовую, и брала из него всякое знание, какое нужно ей было.

– Вот ведь как далеко память о ней ушла. Трижды народившиеся дети умерли от старости, а память не стерлась. Правильно ты догадалась – девица эта тоже навроде тебя была. Тогда понадобилось заново научиться быть терпимой к людям, учиться прощать их несовершенство.

– А чему должна была научить Аленина судьба?

– Веда перестала понимать, от чего страдает человек, теряя другого. Почему бывает, что один готов умереть, только пусть бы другой жил?

И тут внезапно вспомнился Алене давнишний разговор с Велиной. Тогда Алена сказала: "Выходит... нет в ней любви... баба ледяная эта Веда". Верно девчоночьим разумом своим угадала! И впрямь забыла Веда, что значит любить! Как больно терять любимого человека. Как случается, что душа будто пополам рвется...

– Значит, пошла я в мир, чтобы полюбить всем существом своим. А потом потерять любимого, дабы вспомнилась боль утраты? Счастливая любовь мне не была суждена?

– Никто другой как ты, начертала судьбу Алены прежде, как стать ею... Но когда предстояло тебе потерять Ивана, утрата показалась столь непереносима, что восстала ты вперекор начертанному, – и человек остался жить. Но что было определено Ведой, тому дoлжно случиться. Вместо него ушла ты.

– А Иван... Он обыкновенный смертный человек?

– Да. Ты выбрала его из тех, кто должен был народиться на свет незадолго до Алены. Чистый душою, светлый, пригожий, он был достоин высокого выбора.

Алена прикрыла лицо рукою: "Достоин высокого выбора?.. Дать крылья, чтоб смертельно ранить на взлете... И это – высокий выбор? Щедра же Веда!"

Глава тридцать пятая,

в которой Веда отпускает Алену

Вот после того разговора и пришло к Алене-Веде глухое отчаяние. И так нестерпимо ей стало, что вызвала она из памяти образ человека, который единственно – как думала – мог помочь ей. Из небытия встала перед нею сухонькая старушка. И едва лишь узрела, пред кем стоит, проворно на колени пала, голову низко склонила.

Велина! – окликнула ее Алена-Веда.

– Приказывай, высокая Госпожа моя! – не поднимаясь с колен, торопливо откликнулась старуха.

– Велина! – с отчаянием, требовательно воскликнула Алена. – Кого ты видишь пред собой, Велина?

– Госпожу мою, владычицу Веду!

– Не госпожа я тебе!

– Чего же ты хочешь от меня, ясная моя... – голос Велины неуверен и робок.

– Так кого ты видишь?

– Тебя, моя детонька... Но я знаю, что ты...

– ...твоя Алена! Помоги мне, Велина.

– Чем? Говори, дите! Что хочешь, сделаю для тебя!

– Если бы я знала... У тебя мудрое сердце, Велина. Может быть оно даст ответы на мои вопросы... Хотя... не знаю я даже и того, о чем спросить хочу...

– Тебе ли просить совета... Твоей ли мудрости равняться с моим ничтожным разумом...

Алена поспешно встала и на травянистый берег сошла, опустилась к ногам старухи, взяла в ладони ее маленькую руку, прижалась к ней лицом.

– Велина, милая... Это же я, твоя Алена... Посмотри, видишь ли ты во мне Веду? Я все еще Алена! Мне плохо! Я будто впотьмах блуждаю! Неужто не видишь?! Я только одна, а вокруг – ни огонька!

Но не превозмогла себя старая знахарка. Потрясена была, что ее Алена, любимица, утеха старости, вдруг оказалась владычицей Ведой. А пред ней Велина с малолетства трепет в душе имела. С тех самых пор, почитай, как бабка маленькой Вели приметила в ней дар и наставлять стала, замену себе готовить. А уж когда Велине к омуту ходить доводилось, от благоговейного страха сама себя не помнила, ног не чуяла под собой. И теперь – как же ей хотелось помочь! Душу бы за милую Алену отдала! Но сознание того, что не Алена – сама Веда помощи от нее ждет, как невольничьими цепями сковало старуху, лишало воли, остудило разум. Не смогла она. Со слезами вины попросила отпустить ее.

И получилось, что искала Алена-Веда помощи, совета разумного, а гнет одиночества лишь тяжельше, безысходнее стал. К Господу обращалась нисходила в душу кротость наместо отчаяния. Но горечь одиночество слаще не становилась. А так необходимо было ей согреться теплом сердечным! Уж очень студено одной было... Да неужто во всем мире не было у ней друга? Кто не смотрел бы на нее снизу, кто был бы равен ей и по разуму, и по душе. Где найти такого? Ведь была она Аленой, страдающей, с душой изъязвленной... Но одновременно – грозной и неприступной, чуждой человеку Ведой...

...Долго недвижно сидела Алена-Веда, невидяще глядела в холодное пустое пространство. Потом решительно подняла голову, распрямила спину и проговорила:

– Я – Веда!

Отпустила от себя Алену.

Глава тридцать шестая.

Алена собственную волю обретает

Услыхав долгий вздох – будто пробудился кто-то – Веда опустила долу свой царственный взгляд. В нескольких шагах от ступеней ее снежнобелого престола стояла тоненькая девица в небесно-голубом сарафане. Веда молчала, глядела на нее с ожиданием. Девица поклонилась низко:

– Государыня моя...

– Молчи! Не то! – резко прервала Веда, зеленые глаза полыхнули досадой.

– Дозволь приветствовать тебе, как надлежит... – растерянно начала девица.

– Опять не то! – в глазах Веды и гневный упрек, и мольба, и беспокойное нетерпение.

Девица вскинула голову, и вдруг рассмеялась легко:

– Не чаяла я к себе самой на встречу прийти!

И в ответ точно такой же смех просторно рассыпался.

– Наконец-то! Я уж тревожиться стала, что получила не то, чего ждала!

Веда быстро сошла по ступеням, взяла девицу за руку.

– Ну, здравствуй, Алена!

– Здравствуй, Веда-хозяйка.

– Не хозяйка я тебе, Алена. Понимаешь ли ты, что равны мы с тобой? Что сестрицей мне стала? Что теперь свободной волей владеешь и от моей не зависишь?

– Да, понимаю.

– Значит, не ошиблась я, подумавши, что не погублю тебя, признав себя Ведой!

– Не ошиблась, ибо "советчица" моя – или... наша? – улыбнулась Алена, никогда не была Аленой, и не познала, не поняла любви. А коль "не знала", то уж вовсе и не всесведуща была. Она в главном ошибалась, не знала, что пред могуществом любви бывают бессильны доводы разума.

– Да, Алена, именно так. И пока я не поняла этого, как же тяжко было мне от разлома своего! Словно трещины душу разодрали. Теперь все встало на место. Теперь нас двое равных – ты и я. Я – Веда, закончила свое земное существование и вернулась в свой собственный мир. И я в полной мере получила то, в чем нуждалась. Ты – Алена. Ты смертна. Но покуда живешь, сколько б не длился твой век, можешь ты почти все, что я могу. Захочешь меня увидеть позови только, я всегда рядом.

– Так что я, сестра? Душа бестелесная? Но тогда, что значат твои слова: "Ты – смертна"?

– Алена... Не знаю, что ответить тебе. Вижу только, что по-своему разумению определив судьбу твою, сделала неладное... Грех большой на мне против любви. Вмешиваться опять? Не могу... не хочу. Ежели найдешь путь и исправишь ошибки мои, благодарна буду. Только помни Алена, что воля твоя свободна, а помыслы – людские, страстями проникнутые. Не давай страстям помыкать тобою. Совета спросишь – скажу. А руководить делами твоими произволом своим не стану. Сама видишь – мне тоже случается в ошибки горькие впасть. Ты помни только одно, Алена, – воздается за все, за дурное и за доброе.

– Коль так... хотела бы знать я... за что мне была та встреча, у омута...

– Когда унизил тебя Ярин, в землю втоптал... По моему разумению, это ответ на грех гордыни... нетерпимости...

– Гордыни!? Сестрица! Я ли была нетерпима к людям?!

– А к нему?

– К Ярину?! Да ведь он!..

– Постой. Не об нем ведь теперь речь. Даже если он стократно хуже, чем ты о нем помышляешь, не его грехи мы считаем. И не ведомо нам, чем ответит он за них. Но за твои – платить тебе. У человека нет права судить другого человека, в каком бы виде он не предстал. А ты – судила. И сочла, что недостоин он твоего милосердия. А как знать, может, в том спасение ему было бы?

– Но ведь лживыми были слова про любовь его небывалую!..

– Да. Это так. Но иногда он сам верил в лжу свою. А хоть бы и не верил... Была у тебя сила хоть на сколько-нибудь отворотить Ярина от дурного.

– Добрым отвечать на злое?!

– Нет, Алена. Все труднее. Но ты душе своей труда этого не дала. Презрение явить ему было легче. Но чем обернулась та легкость? Помнишь ведь, как матушка говаривала: "Не кляни постылого – заберет Бог милого". В тех местах, где живут грешные, – грешнее всех тот будет, кто грех, а не Бога в грешнике увидел. И споришь ты сейчас не со мною – с собой. Саму себя переубедить хочешь, потому как знаешь, – я правду говорю. – Помолчав, Веда опять заговорила: – Последним злодейством своим Ярин не одну тебя, себя тоже сгубил. Одна только свеча ему была, у которой душой отогреться мог. Теперь во тьме. Теперь ему одно осталось – по старым счетам платить, да новых бы не наделать.

Глава тридцать седьмая,

про то, что с горем можно сжиться,

если только оно не сведет с ума

Ах, как стонала душа Алены, когда смотрела она в полинялые от слез материнские глаза! И ладонью, нежностью напитанной, оглаживала она поседевшие прядки, бесплотными губами касалась щек ее, поблекших от частого омовения в жгучей купели слез... А мать думала – теплый ветерок шевелит волосы, сушит слезы. Неудачи стороной дом обходили, а удача будто сама в руки плыла, да какая матери радость с того? Какая удача могла утешить, когда постигло мать самое страшное несчастье – так страшно потерять дитятко милое, ненаглядное. Она и не замечала ничего вокруг. Все шло мимо больных горем глаз, мимо оглохших ушей. Сны легкие, светлые, радостные ночь ее наполняли, но едва открывала мать глаза – отлетали сны бесследно от горестного вздоха-стона, которым мать каждое новое утро встречала. Тяжек ей был новый день, опять прожить его надо было, помня каждый миг о сиротстве своем.

Но мать все же горькому горю своему покорилась, в душе не таила ропота на промысел Господень. А вот Иван... С Иваном беда была. Не хотел он смириться с потерей. Прозвенит ли смех девичий, прошелестит ветер в ветвях, дождик осенний дробно в окошко застучит – метнется Иван взглядом, просветлеет радостно надеждой... да тут же и ссутулится, и потемнеет лицом.

Шли дни. А для Ивана будто все длился тот страшный день когда он метался по краю омута в болезненном, в лихорадочном страхе и неразумной надежде. Вот такой же неразумной надеждой был теперь наполнен каждый его час: вот-вот найдется Алена, вернется опять, – вот! уже!.. ах, все не она...

Сгорал Иван в этой лихорадке. Глаза дурным блеском горели, выдавая хворь душевную: телесная-то боль уходила, а душою он болен делался. Маялся, покою не находил... Может от того, что Аленина душа не упокоилась, вот Иван как будто и знал что-то, да понять не мог.

Он ведь и прежде, как Алена жива еще была, много раз удивлял Алену. Ей по-первоначалу странно это казалось – не диво, что она могла знать, где Иван в любую минуту и что с ним, весел либо печален, здоров ли, иль недужен. А как Иван может так верно про нее догадываться? Потом привыкла, перестала изумляться. Души их так близки сделались, будто в одно срослись. И видно, и доселе так оставалось. И рвался разум Иван между тем, что он знал, и тем, что чувствовал.

Почему мнилось ему, что жива Алена? Почему забывал он, что лежит она в земле. Он помнил все, что было связано со смертью Алены, но одновременно это существовало отдельно от него и Алены. Словно где-то глубоко-глубоко знал он другое: да, все было... но от этого ничто не поменялось.

Уверенность, что жива Алена, сделалась таким навязчиво-болезненным ощущением, что Ивану уже не под силу стало жить с ним. Ведь он только человеком был и прикосновение к ведовству – к тому, что не подлежало разумению человеческому, – сжигало его, не готовую к тому душу, ломало ее. Сгорали его силы в мучительном костре беспредельной боли. И Алена поняла, что совсем близко Иван от того края, за которым не захочет он в этом мире ничего больше без нее. Но, может быть, еще прежде этого надломится разум его от непосильных попыток проникнуть в запретное, закрытое, и заслонится беспамятным безумством... Алена знала теперь, как хрупок человеческий разум.

Глава тридцать восьмая,

в которой Алена не говорит правды

– Иванко!..

– Алена... Аленушка моя!.. Как же долго не шла ты, любушка ненаглядная! – не прикасается к ней Иван, только глаза, горечью до краев налитые, мечутся по лицу ее, будто ищут чего-то... Слова поспешные, несвязные, как в бреду горячечном: – Что не шла ты, люба моя? Знал я, знал, что придешь... Не верил, что вот так меня и оставишь. Только боялся... Сильно боялся увидеть опять такою же, какой омут отдал...

– Ты боялся меня, Иванко? Как живые страшатся мертвых?

– Нет! Нет! Я и не думал про тебя, как... Я знал, что живая ты! И не тебя боялся я, Алена... Горя своего. Боли, когда от сердца ошметья одни... А ты вот какая... Дай мне руки твои...

– Иванко... Любый мой... – шагнула к нему Алена, тихонько провела ладонью по его щеке.

Закрыл глаза Иван, шатнуло его. Переглотнул, хрипло, трудно проговорил:

– Живая... живая ты, лада моя... Лугом земляничным пахнешь... как раньше... я боялся, что холодна ты нездешним холодом... Столь долго мучила она, да отпустила все ж...

– Кто, Иванко?.. Про кого ты?

– Дева... Смерть.

Вздохнула тихо Алена:

– Сон это, Иван.

– Нет! Нет! – отчаянным стоном вырвалось у него. – Не сон! Я верно знаю!

– Иванко, кабы знал ты еще, как горько мне, что убиваешься так. Неправильно это, нельзя. И кручине мера есть. Дальше жить надо.

– Да чем же, Алена?! Все с тобою ушло, все ты взяла... кроме меня. Мне не то чтобы жить – дышать нечем стало. Я будто потерял все в миг один, и себя потерял... и шарю в пустоте, ровно слепой. Знаю – ты где-то близко совсем, да не найду никак!

Алена пристально в глаза его поглядела, еще шагнула, близко совсем, прижалась к нему.

– Иванко, родной... Забудь про все... обними... Сейчас мы вместе. Минута ли, час – сколько б ни было, пусть... Мы вместе!

– Правда, Алена! Дурень я! Вот же! Вот – ты! – прижал Иван крепко Алену, руки будто замком неразъемным скрестил. – Со мной, наконец, со мной, желанная моя! Не отдам! Не пущу никуда!

Долго стояли так. Иван рук не разнимал, не хотел и на миг выпустить Алену. Ну какой же сон, когда всем существом своим впитывал он живое тепло ее, мягкую податливость тела, горячее чистое дыхание! И задыхаясь от нежности, Иван прикасался губами к Алениным глазам, щекам, дыханием ласкал волосы ее, опускал лицо в упругие рыжие завитки и надышаться не мог таким родным, таким знакомым, таким особым духом... Алена гладила трепетными пальцами плечи, грудь любимого, и так пронзительно остры были ей эти прикосновения! Как бесконечно бедна она была, когда руками, тeни бесплотнее, пыталась утишить боль дорогих людей! И как бесконечно долго было то ее бестелесное существование – целую вечность.

– Алена... Неужто и вправду – сон только... – вопреки желанию глухо выговорил Иван.

Помедлив, подняла Алена лицо.

– Ты эту встречу столь сильно ждал... Вот я и пришла.

– Знать, не удержать мне тебя, жаль моя? Отымет утро?

– До утра еще долго, и в каждой минуте столько счастливых мгновений. А утро... Оно будет солнечным, радостным. Я так хочу, чтоб ты увидел это. Ты ведь перестал отличать утренний свет от закатнего сумрака. Неужто думаешь, что велика мне радость видеть это?

– Постой, Алена, погоди... Дай мне уразуметь... Скажи прежде – ведь не сгинула ты в проклятом омуте? Я уже не ведаю, разумен я иль безумен... Знаю, помню, как отпевали тебя, несли на погост... Тело твое бездыханное на руках держал. Но столь же твердо знаю, что жива ты. На могилку твою ни ходил ни разу – незачем, нету в ней тебя, пустота одна... Но где ты? Кто ты сейчас, Алена?

– Не спеши, Иванко. Не для чего спехом разгадки искать, да второпях ответы хватать. Я пришла, чтоб не сокрушался боле разум твой в непосильных трудах. На все отвечу, что спросишь. Времени у нас много.

– Где же много? Ночи так коротки. А эта, боюсь, короче самого краткого мига будет.

– Разве другая не настанет? – тихо улыбнулась Алена.

Расплел Иван руки свои, взял Алену за плечи, отстранил чуть, чтоб глаза увидеть.

– Я ни словом торопить тебя не буду, Алена, что захочешь, то и скажешь. И когда захочешь. Терпению моему предела не будет... если одно только знать буду... Ты уйдешь, чтоб опять вернуться? Не сгинешь навек?

– Я уже вернулась, – ответила Алена.

Она знала, что в этих ее словах, в невысказанном обещании не уходить, только половина правды. Но сейчас еще нельзя было объяснить Ивану всего, он услышал бы только худшую из двух половин.

– Ты лучше погляди, Иванко, узнаешь ли места эти?

– Чего узнавать, коли не забывалось. Луга это, те, первые наши, – не отводя глаз от нее, ответил Иван.

Алена рассмеялась:

– Да ты ведь ни глянул ни разу! Как узнал?

– Я эти луга с завязанными глазами промеж всех угадаю. Воздух здесь ото всех на особицу. Спроси – чем, я и не отвечу... Чем воздух дома родного средь других ни в пример слаще? Вот и места эти мне как родными, вроде, стали.

Мало-помалу ушла тревога с лица Ивана, и уже заиграла, засветилась улыбка в ответ на Аленину, но все же осталось в глубине глаз беспокойство.

– Чего ждешь, Иванко? Тревожишься о чем?

– Алена... проснуться боюсь. Не хочу, а все равно думается, что каждое мгновение потерять тебя могу.

– Не бойся. Внезапно я не исчезну.

– Да сама говоришь – сон. Человек ему не хозяин, нет воли человеческой над сном.

– Верно, человеческой нет. А ведовская – есть. Ведовка я, Иван, не забыл ты? Мой сон это, я ему хозяйка.

Глава тридцать девятая,

где Алена показывает Ивану его настоящее

и предостерегает от будущего

Деревня пустая, сонная. Странно тихая, залитая неживым голубоватым светом и будто зачарованная, замороженная им. Ни голосу, ни шороху, ни лаю сторожкого... Уж из живых во всей деревне ни один ли Иван? В тишине и пустоте улиц сквозь деревню проходит, вот и околица уже. Взгляд его тревожно мечется в поиске ответа – зачем он здесь? почему? Мнилось – будто к Алене торопится, но ее нет нигде, и никто не ждет Ивана. Неужто напрасно сердце ворохнулось, погнало его в ночь, тешась пустой надеждой... Остановился, опустошенный, потерянный – Святый Боже! Вразуми! Ведь и вправду, всего лишь сон был... Как поверил сну? Нет. Не сну – Алене верил. Но она говорила то, о чем душа его страждала, он сам и вложил желанные слова в уста любимой...

С готовностью великой уверился в сладком обмане... И тут екнуло, обмерло сердце Ивана – из-под плакучих ветвей ивы тихо выступила навстречу ему светлая тень.

Подошел торопливо и молча, обнял, крепко прижал. Стоял так долго, прежде чем совладал с голосом. Потом проговорил в душистое тепло волос.

– Думал – не увижу больше.

– Не поверил мне? – шепнула укоризненно Алена.

– То-то и оно, что поверил. Ночи ждал. За день единый дневной свет ненавистным мне стал, и солнце ненавистно за медлительность нескончаемую. Будто смеялось оно надо мной – встало на одном месте, как гвоздями приколоченное.

– Дружок мой сердечный, послушай меня. Помнишь ли себя прежнего? Веселого насмешника, гордеца, сердцам девичьим погибель?

– Он умер.

– Я знаю. Но я умерла тоже. И видишь – вернулась. Так неужели тому Ивану труднее к жизни возвернуться? Что ж, быть мне утешительницей при слабом, робком, душою больном? Но мне не нужен такой Иван, это не мой Иванко!

Сжал он плечи Аленины, быстро к себе повернул.

– Ты молвила – "нужен"?! Другой я тебе – нужен?!

– Да.

– Зачем?! Что я для тебя сделать должен? Нет, – оборвал он сам себя. Говорить – лишнее. Я знаю.

– Знаешь, – усмехнулась Алена. – Для этого тело свое до семи потов изнуряешь, торопишься силу в него вогнать?

Иван изумленно на нее посмотрел:

– Как ты про это...

– Видела.

– Как – видела? Где?

– На выпасах, где же еще. Это от людей ты укрыться можешь, когда каменьями пол-пудовыми балуешься, но не от меня ведь.

– Аленушка, неужто ты все время рядом была?..

– Да кто ж стадо пасет! Тебе ведь не до него совсем.

Иван рассмеялся счастливо.

– А я диву давался – какая скотина послушная, никакой мне с нею заботушки нету.

– Я вот в другой-то раз погляжу, будет ли тебе забота? Уж побегаешь ты за буренками по сограм да буеракам. Посчитаю, сколь еще потов с тебя сойдет, – смеясь, пригрозила Алена. Но улыбки как ни бывало, когда она проговорила: – Только твердо запомни – не в том моя нужда к тебе, об чем ты думаешь.

– Об чем же я думаю? – сощурил Иван глаза.

– Не лукавь со мной. Спрос им чинить – не твоя забота.

Лицо у Ивана затвердело, глаза полыхнули лютостью, которой никогда Алена в нем не знала. И еще было в них новое – жесткость, упрямство.

– Не тронь их. Ни одного, – повторила она.

– Ты мне это не запретишь. Не можешь.

– Могу. Но ты и так не станешь их трогать.

– Алена... я ведь только за это еще и держался! Больше-то мне и жить нечем.

– Знаю. А кабы и не знала, так вот он – мир твой сегодняшний. – Алена повела рукой. – Мертвый и холодный. Призрак прошлого. Вчера я позвала тебя, и ты пришел ко мне, в солнечные луга, до последнего стебелечка жизнью полные. Сегодня я не звала. Ты пришел искать меня в своем мире. А он вот каков. Нравится тебе?

Иван оглянулся, будто заново увидел безмолвную деревню с пустыми улицами, залитыми холодным голубым светом... Так не настоящая это деревня, а его, Ивана, суть? Он создал сей мертвый мир? Иван вздрогнул от холода, который вдруг ощутил внутри себя.

– Да, согреться здесь нечем, – подтвердила Алена. – Единственное покой, может, пока еще имеется здесь, его ты еще можешь найти.

– Почему – пока?

– Потому, что злая совесть – худший из палачей.

– Что говоришь, ты, Алена?! Неужто совесть будет казнить меня за то, что воздам злодеям по злодейству их?

– Да неужто дело, порожденное ненавистью, кипением мутных страстей будет в согласии с совестью? Ты выбрал себе в опоры ненависть. Подумал, что любовь умерла навеки, а она только больна была, горем тяжким больна. Ты сам добил ее, когда стал рoстить и лелеять мечту о мести в душе своей. Любовь и ненависть рядом жить не могут. Но из души, покинутой любовью, уходит Бог...

– Алена, замолчи!

– Иванко, – голос Алены стал тих, полон сочувствия и любви, – желанный мой, ты мог бы пройти этим путем. Но теперь ты знаешь, он обманный. Ты ждал покоя в конце его, но его там нет. Там – еще худшие муки.

Она взяла руку Ивана, потерлась о нее своей щекой.

– Хочешь, уйдем отсюда?

– Да, – потеряно выговорил Иван.

И сейчас же ночь задышала теплом, обступила темнотой. Но не пустотой ночной сумрак был наполнен живыми запахами, звуками. Иван повел глазами удивленно и увидел лунную дорожку на воде, темные заросли камышей.

– Теперь ты дома, – подтвердила его догадку Алена.

– Никогда не знал, что ночь такая живая... и так многозвучна... – чуть улыбнулся Иван, вслушиваясь в тихий плеск воды меж камышиных стеблей, в голоса лягушек, в далекий собачий лай, в неясные вздохи ветра...

– Только... дома ли? Сейчас ведь осень на дворе, ночи прохладны. А эта – летняя совсем, воздух парной.

– Сон, что волшебство. Ему законов нету, все дозволено. Зачем нам осень? И так душе студено.

Иван обернулся к Алене, медленно провел по ее волосам, по плечам:

– Выходит, вот этим мне и жить теперь? Снами, обманами? День торопить в ожидании ночи?

– Не спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала... как поломала твою жизнь, сама того не ведая. Вернулась, чтоб выправить. – Алена положила ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. – Знаю, знаю, что не ответила тебе, а только больше запутала. Но не торопись спрашивать, придет время, все станет ясно. Сейчас же пока одного от тебя хочу – поскорее душой выздоравливай, отыщи себя, прежнего. Только это и важно сейчас.

Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял:

– Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля!

Глаза Алены засветились ответной улыбкой – наконец-то увидела она в Иване прежнего Иванко...

Глава сороковая,

в которой происходит разговор на груде сена,

для козы кошенного

Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы.

– Откуда она здесь? – удивился он.

– Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, – смеясь, напомнила Алена.

– Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом... Ярин...

– Та. Только без "потом". Мы больше не впустим злое в нашу жизнь.

– "В нашу жизнь"! Как же мне по сердцу слова такие! – Запутавшись в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алену.

Потом, когда Алена сидела, прислонившись спиной к груди Ивана, согретая кольцом его рук, она проговорила, глядя на серебристую дорожку, которая, казалось, бежит далеко-далеко:

– Знаешь, Иванко, а я ведь вот только недавно поняла, за что полюбила тебя с первой же встречи.

– А я и доселе не понял – за что ты меня, дурня неуклюжего, полюбила.

Алена запрокинула голову, ласково потерлась о его шею.

– Никакой ты не дурень. Так вот, я тогда, сама того не ведая, талант в тебе угадала.

– О! Это какой же? Я и то никаких особых талантов за собой не знаю!

– Ты умеешь пробудить в человеке его доброту, красоту, честь... Умеешь подать это в сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь сделать их лучше. Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи – ты был во всем ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем ты и он.

– Ну-у... – протянул Иван. – Какой же это талант?

– Нет, уж ты поверь мне, Иванко – очень редкий талант. Ведь ценность каждого дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей любви он выткал в этот день и протянул между людьми. Большинство же наоборот, не спешат плести драгоценные нити, – ждут, когда их оплетут этими золотыми нитями, обогреют.

– Но ведь есть и другие ценности в жизни у человека!

– Какие?

– Да мало ли! Дело человека. Семья, дети.

– Дело ценно тогда только, коль от него другим радость. А для этого мастер должен и дело свое любить, и людей, для кого он трудится. Любить! И семья любовью стоит, иначе никакая она не семья. Дети? А как же! Только ведь и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого? Дите не только родить надо, важнее уметь Бога вложить в сердце его, прoростить Любовь. Это великий труд человеческого пути, Иванко.

– Ишь ты! Выходит, все к любви сходится? – задумчиво проговорил Иван.

– Бог есть Любовь.

– Знаю, так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот так, как ты говоришь...

– Теперь веришь, что твой талант редкостный?

– Да нету у меня его, Алена! Это ты придумала.

Повернулась к нему Алена, обвила за шею руками:

– Есть. – "И я... или Веда, неважно – распорядились твой судьбой, взяли от тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью – живи, коль сможешь. Походя сокровища души твоей, Богом щедро данные, небрежно рассыпали". – Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться, сгубить.

– Как же я его гублю?

– Вот тебе раз! А что ж ты делаешь, если в сердце твоем сейчас ничего кроме ненависти нет?!

– Ах, вот ты про что... Будь по твоему, не стану я их трогать, – угрюмо проговорил Иван.

– Я знаю. Только я сейчас не про то.

– Тогда про что же?

– Хочу, чтоб снова вернулась любовь в твое сердце, хоть и обагрено оно страданием.

– Это не трудно, когда ты опять со мной.

– Тогда почему проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе? И солнце возненавидел, и свет дневной – разве это ты, Иванко?

– День тоскою одной наполнен... какая мне радость в нем? – так же угрюмо проговорил Иван, опустив голову.

Глава сорок первая,

где говорится про ошибку,

следы от которой далеко разойдутся

Был ясный полдень. Солнце, забыв про осень, так грело, что хотелось прохлады. Коровы вволю напились из озера и теперь лежали на изрытом копытами берегу. Другие не торопились выходить из воды, стояли, лениво отмахиваясь хвостами от оводов и паутов. Воздух был напоен дремотной истомой.

Иван присел на взгорок, откуда ему было видно всех своих подопечных, вынул из котомки краюху хлеба. Отломил от нее большой кусок и отдал лохматому помощнику его часть обеда. Собака быстро проглотила свою долю и вопросительно уставилась на хозяина – может, еще угостит? Но он медленно жевал, задумчиво глядя в даль, и простодушного собачьего вопроса не заметил. Пес лег на траву, умиротворенно положил морду на вытянутые лапы. Но скоро забеспокоился, навострил уши и поднял голову, отыскивая источник неясного беспокойства. Он не мог понять, что именно насторожило его – тишина была безмятежной, только жужжали мухи, да низко, басовито гудели оводы. И тут пес увидел – хотя, нет, не увидел, а узнал всем своим существом, как меж деревьями недалекой рощи идет девица. Вот остановилась на краю. Мохнатый собачий хвост приветливо стукнул по траве раз, другой, и успокоенный пес опять улегся рядом с Иваном, сонно зажмурился.