Текст книги "Ночь Веды"

Автор книги: Раиса Крапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Глава сорок восьмая

рассказывает про печали Ярина

Из всех человеческих чувств не осталось Ярину ничего кроме всепоглощающей злобы и ненависти. А ведь по-началу, после той безумной августовской ночи, было у него хорошо и весело на душе. Хотя сразу-то вроде бы как разочаровался – никакой особой радости не испытал тогда, на берегу омута лесного. Но позже – пришло. Довольство и даже ликование входило в сердце Ярина, когда он видел отчаяние Ивана. Не меньше веселила его и беспомощная угрюмость сельчан – спробуй-ка, одень мутные сомнения-догадки в одежки доказов! Ярин будто ходил по-над самым обрывом, и ему это нравилось, придавало яркость будним дням, как острая приправа дает неповторимый вкус пресному кушанью. Жить стало весело.

Да и дружков его, подельщиков, тогда потянуло друг к другу пуще прежнего. Страх, что вина их выплывет наружу, толкал в одну кучу, жались к друг дружке, как бараны в гурту. Собирались по привычке к Ярину, в ригу пили боле обычного, во хмелю хорохорились один перед другим, ободряли себя и приятелей. Одному Ярину такие подпоры не нужны были, он и так чувствовал себя выше дружков-собутыльников, сильнее их. Он говорил уверенные слова, которые, как ему казалось, вытесняли из них страхи, опасения, неуверенность. Ярин насмешничал над хлюпиками, выставлял напоказ их потаенные мысли. Он разбивал в пух и прах всяческие сомнения... Куражился, бахвалясь своим бесстрашием. Ему нравилась его сила – он мог и смел все, чего хотел, и никто не был ему указ.

А потом он стал ловить на себе их странные взгляды. Потом они реже стали приходить в ригу, плели невнятные отговорки. Дальше – больше. Михась с Антипкой избегать Ярина стали. Отговорки больше не измышляли, при нечаянных встречах молчали хмуро и уходили. Да им отговорки и не нужны были теперь. У них в глазах все было написано. Вот тогда Ярин и начал злиться. Подумывал даже, как можно так дело с Аленкиной смертью повернуть, чтоб все доказы на этих двух придурков указали. И даже придумал вроде, а почему до конца не довел задуманное, и сам не знает. Тут вскоре Михась из деревни исчез может, почуял чего, да от греха подальше и утек. Федор, брательник Антипки-балаболки, пьяный по деревне бродил, дурным голосом охальные частушки орал, вот только пил теперь не с Ярином. А вскоре с ним вовсе удивительное случилось: ни с того, ни с сего с братцем неразлучен стал, и оба столь правильны да к труду прилежны сделались, что только плюнь на дураков, да рукой махни.

Так и остался при Ярине один Филька. Этот наоборот, смолой липучей прикипел. Ну да Филька всегда трусоват был, не гляди, что здоров как бык. А как сны дурные сниться зачали, он и затресся. Только рядом с Ярином и обретал подобие покоя, и все слова Ярина тут как нельзя более кстати были, Филька прям впитывал их, как сухой песок воду, учился стоять против призраков. А когда видел, что Ярину начихать на них, и ничегошеньки ему не делается, Фильке и самому уверенности прибывало.

Только все это радости Ярину уже не давало. Мало, что дружков бывших как подменили, и компания распалась, так и пастух ведь нежданно-негаданно оклемался. Ярина аж диво взяло – уж така любовь промеж ведьмачки и пастуха была, вроде бы одному без другого и не жить, а вот, поди ж ты! Хоть и печален лицом, а глаза уж не те угли потухшие, опять живым огоньком взялись. С чего? Может, кто утешить Ваньку взялся? То-то к вечеру он вроде как оживает и делается такой... ну будто любовник перед свиданием.

Запала Ярину эта мысль-догадка, и понял скоро, что не вернет себе покоя, пока не будет наверняка знать. Ведь как славно-то было бы, ежли б Аленкино место подле Ваньки без промедления другая девка заняла! Вот смеху-то было бы, вот бы отрада Ярину. А уж он бы расстарался, чтоб трескучей сорокой запорхала эта весть по Лебяжьему...

Вот так и оказался Ярин в одну из ночей под окошком Велининой избушки.

Только как ни прилаживался ухом – ничего услыхать не мог. А ведь на пастуха глядя, яснее ясного видел, что ждет Ванька кого-то к ночи. Непременно же должен быть кто-то у него! Неужто спят? Теперь Ярин не мог уже просто так уйти. Да еще и дверь, как нарочно, ровно бы войти позвала – Ярин только надавил легонечко, проверить, заперта ли, она и отошла беззвучно... Ярин не долго медлил – ужом скользнул в черную щель.

Один был Ванька. Ярин это сразу углядел, – лунный свет из окошка будто нарочно прямо на топчан падал, на спящего Ивана. И вот что поразило Ярина так, будто ни с того, ни с сего дубинкой в лоб ему звезданули: у Ивана было лицо счастливого человека. Что могло сниться ему такое, чтоб лицо засветилось от счастья? Никогда не доводилось Ярину такое видеть. А минуту спустя опамятовался. С какой такой дури стоит он тут и умиляется на сонного пастуха?! Какая ему с того радость? Кулаки сами собой сжались так, что кожа на костяшках натянулась и побелела. И тут... волосы на затылке шевельнулись, будто кто-то встал прямо за спиной, подойдя неслышно, и теперь дохнул в затылок.

Глава сорок девятая

в которой Ярину открывается простое и легкое решение

Ярин обернулся по-волчьи, всем телом. Губы скривились в ухмылке:

– Ты что ль сном веселым его тешишь?

– Зря пришел, Ярин. Нету здесь чего ищешь.

– Ну ясно! Откуда ж взяться-то, коль ты за пастухом своим день и ночь пригляд ведешь. Уж забрала бы к себе. Хочешь, пособлю?

– Ох, Ярин, Ярин... Филипка под руку тебе приладился и роет могилу себе, а ты не роешь, ты уже земелькой себя присыпаешь.

– Складно врешь, Аленка! Сказки сказывать ты всегда мастерица была. Только вот меня тоже послушай: обстряпала дельце с Михаськой да брательниками и будет с тебя. Чего не упокоишься, блукаешь по ночам призраком? Видишь ведь – Филька уже не под силу тебе, дак а я-то и тем паче. Не дотянешься, ручонки коротки со дна омутового тянуться.

– Сам догадался аль надоумил кто? – насмешливо спросила Алена. – Не верь никому, ежели кто скажет такое. С тобою я могу сделать все, что вздумаю. Только уверять тебя в том не желаю. Ты сейчас одно всего слово правдивое сказал, что Михась с Антипом тебе не ровня. Это правда. Потому и спрос с тебя другой будет.

– Это какой же?

– Ты хорошо знаешь, чего хочу я. Давно знаешь. Я терпеливая – твой черед будет последний. Гляди на дружков своих бывших. Гляди на тех, у кого хватило ума и сил вырваться из черных силков. А Филька... поглядим, как он себя в жизни дальше определит. Пока он только себе вред несет – я буду ждать. А ежели остановить придется... – Алена подняла тяжелый взгляд, – не заколеблюсь. Гляди Ярин и выбирай. Придет срок – не ошибись. Ошибка дорогого стоить будет. Теперь – уходи! Не забыл поди еще, как незваных гостей отсюда выпроваживают?

Лицо, глаза Алены заледенели будто – Ярина холодом обожгло.

– Забудь дорогу сюда, забудь, в какую сторону двери открываются, разгоралось зеленое сияние в Алениных очах, жалило ледяными иглами. Начнешь Ивану козни измышлять – забудь тако же все, что говорила я сейчас ни минуты тогда отсрочки не дам, спалю, со свету сживу! Веришь?! – лют негромкий Аленин голос.

– Верю, – косноязычно выговорил Ярин, едва ворочая непослушным языком.

Он и впрямь, верил сейчас каждому Алениному словечку и клял себя на чем свет стоит, и клялся, что больше – никогда, ни в жисть даже не глянет в сторону пастуха.

– Пошел вон! – скривив губы, брезгливо бросила Алена, отворачиваясь от него, будто его уже не было в избушке.

Ярин, кажись, ощупью больше двери нашел, чем глазами. Как на дворе очутился – сам не знал, думал уж, что никогда не выйдет из Велининой развалюхи. А как охолонуло голову студеным ветром, брызнуло дождичком в лицо – в себя пришел. Не оборачиваясь, прочь устремился, зло меся землю, раскисшую от серых осенних дождей.

"Ах же ты!.. Мало, мало тебе было! Самому, своими руками надо было головой в воду засунуть, как кощщенку паршивую! Удушить бы тебя! – Ах, как зудели руки вот прямо сейчас стиснуть, смять тонкое девичье горло! – Сучка! Неймется еще?! Ну, погоди, ужо, ведьмачка поганая!"

Чего "погоди" – Ярин и сам еще не знал, а только рвалась из него злоба, распирала изнутри. Так бы и ощетинился черной ядовитой щетиной во все стороны – ну-ка, сунься, спробуй!

И тут осенило Ярина, он прямо счастлив сделался от пришедшей в голову мысли, остановился посреди пустоши, пролегшей между деревней и хатенкой у озера, и расхохотался – настолько придумка показалась ему простой и верной. Взвился ветер, хлестнул дождиком. И почудилось Ярину, что не осеннее ненастье вокруг него бушует-ярится, а будто бы веселится бесшабашная свистопляска стихий. И сейчас они радуются вместе с ним, ободряют и одобряют его.

"Уж я и успокою тебя, ведьма! Есть, есть способ, каким от ведьмаков избавляются, ежели после смерти смущают они живые души! Как же забыл я?! Кол осиновый в могилу – живо пропадет всякая охота меж живыми шастать! Ведь повезло как, что могилка есть! На дне-то ведьмачку не достать бы! Ох, и дурак ты, Ярин! Давно бы уж надо спроворить это дело, а то вон чего натворить успела – головы вон сколькерым задурила! Одно слово – сам и есть дурень безголовый!"

Глава пятидесятая,

противостояние Ярина

Когда потом, позже, вспоминал Ярин, как оно было все, казалось, что не с ним случилось. Все помнил, все понимал, но – кто-то другой, похожий на него рубил на недалекой лесной опушке тонкую осину. Почему-то отчетливее всего запало Ярину в память, как она крупно и нервно вздрагивала сначала, совсем как молодая, пугливая лошадь, и роняла на него капли дождя, будто слезы. Ярин весь огнем горел, и холодная дождевая купель даже радовала. И чудился ему неподалеку в лесу шум да треск, будто ломился там кто торопливо напрямки по кустам. Еще вроде слышались из сырой темени странные звуки – не то хохот безумный, не то стон да плач. Только Ярину это нипочем было, он дело свое знал и делал, а все прочее его не касается, пусть себе мимо катит.

Вот как на погосте оказался – это, правда, делось куда-то из памяти. Как шел, что думал, что видел – пусто. Будто в миг один посереди крестов да холмиков могильных оказался. Аленкину могилу долго отыскать не мог – не иначе как нечисть глаза отводила, ведь крест на ней еще не потемнел, должен бы издаля виден быть, а ему не по глазам будто.

Зато потом дело споро пошло – кол осиновый как в талое масло, в рыхлую, мокрую землю вошел, даже и топор почти не понадобился, чуток стукнул обушком и вогнал кол по самую маковку. Даже удивительно как-то стало, вроде как другого ждал. Чего? Да кто его знает. Может, вопля дикого, нечеловеческого, сопротивления, страсти-жути... А ничего такого не случилось. И пусто сделалось Ярину, как будто еще не все, еще не хватает чего-то...

Ярин хмыкнул и вроде для точки последней сказал:

– Ну вот... Теперь, небось, успокоишься...А то ишь, разошлась...

Отряхнул руки, повернулся, чтоб прочь идти... Алена стояла, неподалеку, глядела на него.

– Управился? Не притомился?

Ярину впору волосы на голове рвать: "Ох, дурак! Могила-то пуста! Ведь надо было дня дождаться, когда свет солнца загонит нечисть под землю! Ох, башка дурья!"

– Дурак ты, это верно. А все остальное – лишнее. Не я нечисть, Ярин.

– А кто? – машинально выговорил он.

– Ты.

– От как!

– Ты оборотень, Ярин. В тебе душа оборотня. На людях одну свою сторону кажишь, а в потемках, в безлюдии другим становишься.

– Дак тако же и все ведь живут!

– По себе людей судишь. Собственная тьма глаза тебе застит, и думаешь, что черное все, белого не видишь, – печально сказала Алена. – Видать, не разойтись нам по доброму.

– Передумала отсрочку мне давать? Осерчала на кол осиновый? – с усмешкой проговорил Ярин. – Видать, он тебя задел-таки.

Алена глядела на него молча, без зла, с печальной усталостью. Потом сказала:

– Погожу еще. Злодеи на кресте каялись, вот и посмотрю, как тяжел крест твой тебе покажется.

Мать ждала его, покорила, что шатается ночь-полночь невесть где. Выговорила упреки ему так, по привычке больше, потому как знала – Ярин и завтра, хорошо, ежли к полуночи домой воротится, а то и вовсе под утро. Раньше хоть для виду посмеется, за плечи обнимет, "Не ругайся, мамка", скажет. А теперь – молчит больше, а коль не по нему что, таким бирюком зыркнет, аж сердце екает... И что в голове у него творится, неведомо. Мать уж и тому рада была, что дождалась сынка, что ночевать домой воротился. Пока он промокшую одежу с себя скидал, она проворно ухватом чугунок из печи вытянула, щец горячих, упревших половником зачерпнула:

– Садись, горюшко мое, поешь, согрейся.

Стоя за спиной сына, глядела, как свежая, в складках рубаха обтягивает широкие плечи его, как влажные волосы рассыпались по ним крутыми, блестящими кольцами. Мать положила руку ему на голову, но сейчас же убрала – сын недовольно дернул плечом.

– Ешь, ешь, сынок, – поспешно проговорила, подумав с грустью, что был Яриша когда-то ласков... – Да ложись, поздно уж. Я постель тебе постелила.

Под невесомым шерстяным одеялом было тепло, покойно и так сладко слушать беспрестанный стук дождя. Стучал он в стены и окошки, будто отчаянно в тепло просился. "Как бездомный приблуда, – лениво подумал Ярин. – Уже и надежду потерял, что пустят, а все колотится..." Потом мысли его свернули в другую сторону, и стал он думать об Алене.

Странное дело, он ее не боялся, вернее – мертвую не боле, чем когда жива была. Как будто ничего между ними не изменилось. Он думал, что одолел ее, верх взял, а оказалось – еще нет. И противоборство продолжилось. Он как будто прошел сквозь собственный страх, оставил его позади, и теперь было что-то другое: злое упорство, равнодушие к тому, что будет с ним самим. В какие-то минуты Алена его пугала, правда, но эти минуты проходили, и уходил страх. Ярин опять готов был ко встрече с Аленой и даже как будто ждал ее: что еще она придумает и что он преодолеет. Острота настоящей опасности наполнила жизнь Ярина, и он как будто входил во вкус, испытывая себя в способности противостоять ей.

Глава пятьдесят первая,

где Филька делает последний выбор

Дожди как-то незаметно превратились в снежную порошу, и однажды поутру люди, просыпаясь, удивлены были необычно ясным светом, вливавшимся в окошки – глянули, а там бело! Пока спали, Зима гостьей заявилась, да уж и расхозяйничалась, прибралась на свой вкус и лад. Сельчане дивились на раннюю гостью, а старики обещали, что все приметы указывают: после столь короткой осени жди необычайно раннюю и дружную весну.

Морозы тоже не заставили ждать, взялись выхваляться, силу свою казать, укрощая строптивую Лебедянку. Споначалу закраинами ледяными обложили ее для пробы, а после поднатужились, да и кинули от берега до берега хрустальный покров, смирили речку, как кобылку норовистую шелковыми путами стреножили.

Ночи опускались на Лебяжье рано и стояли ясные, звездные, светлые после осенней непроглядной мглы. От морозцев казались они прозрачными и звонкими, сам воздух был похож на хрусталь.

В начале одной такой ночи Филька, как обычно, пришел ко двору Ярина. Тот вскоре вышел, застегивая на ходу легкий дубленый полушубок.

– Куда закатимся? – спросил он дружка и, глянув на него, засмеялся: Ну-ну, чего ты там придумал с такой лукавой рожей?

У Фильки и впрямь, глаза блестели, как масляные, и на лице будто кто выписал саму блудливость.

– От тебя и хошь, да не утаишься, – хохотнул Филька. – Счас, только вышел к тебе идти, а из соседнего двора Васенка вывернулась, с ведрами. "Проходи, – говорит, – дядя Филипп, не буду тебе дорогу с пустыми ведрами засекать". "Дядя"! – опять хохотнул Филька. Спрашиваю, – куда так поздно? "Воды, – говорит, – не успела засветло принесть".

– Ну дак и к чему ты этот сказ ведешь?

– Я уж на нее с лета поглядываю – все девчонкой сопливой бегала, и враз девкой обернулась. Тако добро пропадает...

Теперь и Ярин засмеялся.

– Дак куда мы с ней?

– А хатенка Михаськина? В улице последняя, на отшибе. Ты иди печку затопи, а я мигом.

– Управишься один?

– А то!

Приятели разошлись, предвкушая скорую забаву. Филька заторопился к реке догонять соседскую дочку. Узким проулком вышел на тропинку, пролегшую сквозь нетронутый снежный целик к речке, и в конце ее увидел девушку. Она как раз ступила на ровный лед. Фильке видна была темная лунка проруби в нескольких шагах от берега, здесь и воду черпали, и скотину поили. И тут Филька удивился – Васенка прошла мимо проруби, пошла дальше, на реку.

– Эй! – забеспокоился Филька и наподдал ходу. – Васенка! Ты куда?

Лед еще не окреп, потому остерегались, ходили только у края. Девушка не обернулась, и Филька понесся к речке уже во всю прыть.

– Стой, Васена! Провалишься, дура! – Тут ему пришло в голову, что девчонка непонятно как догадалась про их намерения и убегает от него. – Да не трону я тебя, дурная, вернись счас же! – Про себя Филька успел хихикнуть: "Вовсе даже не трону!"

Девушка вроде и не торопилась, а уже отошла-таки от берега.

– "Убежит ведь, поганка такая!" – забеспокоился Филька и почувствовал, как ноги заскользили на вылизанном ветром льду. Филька торопился настигнуть беглянку, пока она не отошла далеко.

...Васенка удивилась, когда сосед полным ходом пронесся мимо нее к реке, ее же будто и не заметил. Приостановилась, с недоумением глядя ему вслед. Он что-то кричал неразборчиво на бегу, махал руками. Васена внимательно поглядела на речку – может, она кого не заметила в потемках? Но нет, речка, льдом скованная, пуста была. А Филипп уж во всю прыть несся. Девушка забеспокоилась:

– Дядя Филипп! Остановись!

Он и не слышит, не сбавляя ходу на лед вылетел.

...Ноги скользили, но Филька ловко держался на них и даже шагу скорого не замедлил. Васька уже вот – Филька руку протянул схватить чтоб... И тут застучал кто-то, будто в окошко: тук-тук. Опешил Филька – какое такое окошко посередине речки. А оно опять: тут-тук! Снизу! Из-под ног! Сквозь чистый прозрачный ледок глядит на него Алена холодно и вдруг пальчиком строго так погрозила... И глазами зеленущими держит-держит... Тут ноги Фильке вдруг припекло так, будто в печь раскаленную их сунул. Взвизгнул Филька, рванулся всем телом из зеленых пут, подпрыгнул аж, да и ухнул в воду с головой, проломив некрепкий лед.

Васенка на берегу закричала отчаянно и, роняя коромысло с плеч, расплескав по свежему снегу полные ведра, кинулась к ближнему двору людей звать.

Ярин растопил печку, щедро дровец накидал в зев ее. На двор лень было идти, так он табуретки разломал – в них дерево хорошее, сухое, жарко взялось. Со стола всю дрянь смахнул на пол, в подпечек запинал. Огляделся, покривился – а, сойдет. Заглянул в печь, дрова кочережкой пошевелил. Повернулся... и глаза сами собой сощурились, полыхнули люто.

На лавке, в простенке оконном сидела Алена, строго руки на коленях сложив. На Ярина не глядела. Огонь отражался в ее глазах, и казалось сполохи зеленого огня плещут в них.

– Явилась! – скривил губы Ярин. – Чего надо?

Алена медленно повернула к нему лицо, и сердце у Ярина нехорошо заныло. Лицо у Алены было столь бесстрастно, будто... у мертвой. А глаза... Куда и зелень их девалась – Алениными глазами глядела на Ярина та черная бездна, в которую он однажды уже глянул, и после много длинных ночей без сна ворочался, спать не мог...

– Иди на Лебедянку. Дружка своего поищи, – издаля, из лютой нежити этой дошли до Ярина слова, голову черным дурманом обнесло – закружилась, будто и вправду над бездной стоял.

Ярин переглотнул судорожно, руку, свинцом налитую, до глаз дотянул, загородил их ладонью... Когда оклемался мал-мало, набрался сил глаза открыть – опять один был в избенке. И не зная еще – привиделось аль вправду было, ломанулся в двери спиной вперед, мало что с петель их не сдернул.

На берегу народ толпился, гудел растревожено. Глаза Ярина выхватили из толпы девчонку Васенку. Всхлипывая, она торопливо рассказывала, видать, уж не по первому разу:

– ... мимо меня пробежал и так, бегом на середку и выскочил! Я кричала, звала – даже не глянул, – девушка всхлипнула. – А потом так... враз прям в воду ушел... был и нету... Ой, мамочки... зачем он? Жалко-то как!

Пряча дрожащие руки в карманах, Ярин не удержался, на миг ощерил зубы в каком-то диком оскале: "Жалко!.." Смех рвался изнутри, но его Ярин скрутил и запихнул поглубже. Еще расхохотаться осталось!

Далеко от берега во льду хорошо был виден небольшой пролом – в нем темнела вода. До Ярина долетали обрывки говора:

– ...видать сразу затянуло, ни разу и не вскинулся – вишь, края не обломаны...

– ...да где тепереча... до моря самого понесет...

– ...к Варваре идти кому?.. не знает... горе-то...

– ...горе, что и говорить... а только, можа, и к добру Бог прибрал...

– ...право слово, оно и так горе было, и так... како из них легше, еще подумаешь...

– ...отплачет, отгорюет да молиться станет за сынка беспутного... тако и легше матери станет...

– ...вот тоже стоит... ишшо такой же... а то и похлещще...

Ярин круто обернулся, отыскивая говоруна, но на лицах, к нему повернутых, было одинаковое осуждение и отчуждение. Ярин опять злобно оскалился в эти лица, с удовлетворением заметил, как переменились они. "Рыкнуть еще, так живо хвосты бы поджали", – подумал злорадно, отвернулся к ним спиной и пошел прочь.

Глава пятьдесят вторая,

в которой Алена не появляется,

в Ярине странные перемены идут

Вот с той ночи и затосковал Ярин. Не то чтобы страх его одолел, нет, бояться он не боялся, но вот ожиданием мучался. Слова-то Аленины помнились: "Твой черед – последний". Пока Филька живой был, он вроде как заслоном стоял между Ярином и Аленой, вроде чтоб до Ярина добраться, должна была Алена наперед с Филькой расправиться... И вот – нечем стало заслониться, остался с Аленой один на один, лицо к лицу. Ждал. А она никак себя не являла.

В то время начал Ярин замечать, что неладное вокруг него творится. Что – и не разобрать. Вот, к примеру сказать, люди стали избегать встречаться с ним. Ни раз и не два видел, как человек, встречь идущий, шагу прибавлял, чтоб спешно юркнуть в первый же проулок, а хоть и в чужие ворота.

А то другое еще: в смоляных кудрях вдруг стала обильно пробиваться седина. Да и кудри уж шелковыми никак не назовешь – жесткая сивая грива падала на плечи спутанным колтуном.

Смеяться Ярин как будто разучился совсем – скалился, как злобный кобель цепной...

Нет, и в голову никому теперь прийти не могло сказать об Ярине, красавчик, мол.

А на святки и вовсе ужасное что-то случилось. Неделя святочных гаданий всегда праздником для молодежи была. А уж смеху-то, шуток! Девки стайками пестрыми сбивались, шушукались, таясь от парней. Уговаривались, в чьем доме гадать соберутся. Парни их тайные уговоры подслушивали, да свои сговоры составляли. Про то, как нагрянуть в разгар гадания, переполошить гадалок, иль как в баню ворожить пойдут, гукнуть по-дурному под дверью...

Ну и, ясное дело, не сиделось вечерами молодым, собирались девки да парни веселыми стайками пройтись по деревне из конца в конец, песни попеть, а то и со снежками забаву учиняли, парни норовили в сугроб девок загнать, а те спуску не давали.

И вот Ярин, оставшись совсем один, слушал как-то задорные песни да смех за окошком. Вспомнилось, как ходил за околицу к костру, на игрища. Вроде и притворный вид тогда делал, что предоволен этими вечерами, за Аленкой хвостом таскался, а по правде если – ведь от души ото всей хохотал над чужими шутками, и сам шутил, и веселье всамделишное было... И так это потянуло Ярина туда, где было весело, легко, и решил он тоску развеять.

Вышел Ярин на крыльцо, натягивая варежки, прислушался, в какой стороне слышатся смех да голоса молодые, пошел туда, к ним. Время было вечернее, сумерки крепко загустели, потому Ярин не сразу увидал, что чуток впереди него девка какая-то оказалась и шла в ту же сторону что и он. У Ярина и мыслей-то даже насчет нее никаких таких не было. Ну, от скуки прикидывать, может, стал, чья такая; ну, приглядевшись, подумал: "Экая ладная! Что яблочко ненадкусанное. А надкусить, дак сладка поди..." Девка раз обернулась, другой – шагу прибавила. Ярину это не шибко поглянулось – каждая дура воображает себе невесть чего, да при случае его же и обвиноватит! Догнать да пугнуть в отместку? Тут-то девка, коротко за спину себе глянув, взвизгнула и припустила что есть моченьки к ближайшему дому. При этом орала что ни попадя.

Ярин уж почти поравнялся со двором, в который девка влетела, мимо пройти наладился. И тут ворота распахнулись настежь, и из них мужиков человек пять вывалило, кто с палкой, кто с топором: "Где волк?!" – и к Ярину. Он аж шарахнулся от них. Они же, толи пьяны, толи слепы – к нему. Слава Богу, один зрячий оказался, крикнул: "Стойте, то ж Ярин!" Остановились. Кто-то плюнул: "Тьфу ты, нечисть!" На том дело и кончилось. Только Ярину на душе тошнехонько стало и отбило всякую охоту в гулянку идти. Скрипнул зубами и повернул в другую сторону.

Дома тоже неладно в последнее время стало. Обычно дом многолюден был, шумлив. За столом соберутся все, – будто праздник: и разговоров, и рассказов про случаи смешные домашние, про деток, что тут же за столом сидят. Сроду промеж своих никакой вражды иль там обид, недомолвок не было, любили друг друга, крепко дружны были, а тем и сильны. И вот теперь – как будто в семье тяжело болен кто был, все тихие стали, какое там веселье – на ребят и то шикали: "Тихо вы, неслухи!"

Ярин догадывался, что причиной этим переменам он сам. А почему – понять не мог. Ведь не смутные догадки, что по селу про него бродили, виноваты. Оно и раньше случалось, что набедокурит Ярин, так родичи стеной вставали: "Доказы есть? А коль нету, не мели что ни попадя, пока язык не оторвали!" Болтуны и притихали. Что ж теперь? Не понимал Ярин.

...В то утро Ярин не в духе встал – он теперь нечасто в добром настроении пребывал. В доме лишь мать была. Собрала Ярину позавтракать, он зачерпнул щей ложку и подскочил, как ошпаренный – щи с пылу с жару были взяты, а он не постудил. И такое зло охватило Ярина, ложку прочь зашвырнул, к матери рывком повернулся... да и застыл. Матушка белее белого сделалась, крестилась и пятилась от него, а в глазах ее такая жуть смертная застыла...

– Ты чего, мамо?.. – растерянно проговорил Ярин.

– Ох, Боженька мой!.. За что?.. – вскинув руки к лицу, зарыдала мать.

– Да об чем ревешь? – опять начал сердиться Ярин.

– А то не знаешь?.. Вон, глянь иди...

В горнице, в простенке висела большая медная пластина, отполированная так, что в нее глядеться можно было как в неподвижную воду. Отец привез таку диковину, когда несколько лет назад к князю ездил. Тогда сельчане в дом к ним ходили, только чтоб глянуть в нее. Шибко Ярину эта глядельная пластина нравилась, любил он кудри чесать перед ней, аль так просто глянуть на себя. И теперь с удивлением и робостью подошел он к стене, заглянул в сияющую зеркальную гладь. Не закричал, не шарахнулся прочь от того, что увидел, смотрел долго и пристально.

Смотрел в желтые звериные глаза с маленькими черными зрачками. На сивую встопорщенную гриву глядел. Рассматривал с болезненным любопытством губы свои, зубы и удивлялся, как это они, человечьи, а удивительным образом напоминают волчью пасть. Клацнул зубами – в точности по-звериному получилось.

Мать всхлипнула сзади:

– Что творится с тобой, сыночек мой?

Ярин ухмыльнулся – волчье рыло исчезало на глазах, на месте его проступало человеческое лицо.

– Это все ведьма... Ее дела.

– Какая ведьма, сынок? – испуганно спросила мать.

– Аленка! Какая еще?

– Ее ведь нету... что ты... схоронили ведь ее...

Глянул Ярин на мать с хмурой усмешкой, ничего не ответил.

Глава пятьдесят третья,

последняя встреча на снежном целике

– Что ж это ты делаешь? Ведьмачка ты поганая... Что такое ты делаешь-то? – бормотал Ярин бредя по бездорожью. И дорога, и тропка давно выскользнули из-под ног, а он все шел и шел, упрямо месил рыхлый, убродный снег. И нес он в себе такую глухую тоску... волчью, от которой только и спасение, что завыть в полный голос.

Звонкий морозец красил щеки, солнце слепило глаза, снежная целина искрилась сахарной россыпью. А Ярину чернота глаза застила, весь свет в ней сгинул. Да он по сторонам и не глядел, взглядом под ноги себе уперся, но видел лишь злобность свою непомерную, оттого и черно ему было.

– Ну и где ты? И что бы тебе не окочуриться где-нибудь насовсем! Ух, как же я тебя ненавижу!

И тут вдруг встал Ярин, будто стена поперек пути его вскинулась. Не понявши еще, с чего остановился, голову набыченную поднял. И увидел.

– А-а, вот она! Долгожданная!

– Звал, я и пришла.

– Ишь ты! "Зва-а-ал"! Может теперь тебя с поклоном приглашать надо?

– Для чего? Для чего ты меня ждал? Для чего звал? Кончилось время разговоры говорить. Ни стращать, ни уговаривать теперь не стану. Раньше все сказано, там все вопросы и все ответы.

– Ты мне зубы-то не заговаривай, нечисть поганая! Отвечай – что делаешь со мной?!

– Не ори, бестолковый. Я тебе и безголосого слышу.

Ярин тяжело смотрел на нее исподлобья, стоял, покачиваясь, как пьяный. Хотя, не сразу бы и вспомнил, когда пил в последний раз – не тянуло к чарке.

– Это как? – не понял он сказанного.

– Ты только подумаешь, я уже знаю.

Ярин помотал головой, будто дурман стряхивал.

– Что делаешь со мной?

– Помнишь, оборотнем тебя назвала?

– И что?

– Я правду тогда сказала. Ты согласился.

– Ну? Так что?

– Знаешь ли ты, что содержимое души человека кладет свой отсвет на лицо его? Отчего, лишь глянув на человека, словом с ним не перемолвясь, уже знаешь, добрый он или нет, хочешь ты с ним знакомство водить иль лучше такого стороной обойти, не замараться чтоб. Разумеется, человек умеет таить свои мысли, желания – не всегда это по лицу прочтешь. Только я каждого вижу в свете его истинности. В тебе, Ярин, сам ад кипит. И суть твоя – волчья. Не любишь никого во всем свете, ни мать, ни отца – хищник ты. Мы сейчас одни только, а предо мной претворяться – труд напрасный. Так согласишься с тем, что про тебя сказала сейчас?

Сузив глаза, помедлил Ярин и ухмыльнулся:

– Может быть.

– Так чего ж ты хочешь от меня? В чем винишь? Твоя суть выходит наружу, чтоб каждый ясно все об тебе понимал. Аль стыдишься себя такого? Аль сам себе противен? Твой крест, тебе нести.

– Крест? – медленно выговорил Ярин. – "А я погляжу, как тяжел крест твой тебе покажется"... Так ты сказала тогда?

– Запомнил... Это хорошо. Теперь еще запомни – облегчать тебе ношу я не стану. Неси, сколь сил хватит. Каждый делает свой выбор. Прощай. Оставайся сам с собой, Ярин, меня больше не зови.

– Постой! – вскинулся Ярин. – Погоди, Алена!

Но в снежном сиянии таяла летняя голубизна ее сарафана. И где-то внутри себя услыхал Ярин: