Текст книги "Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне"

Автор книги: Раиса Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Каждую неделю – новый номер «Нейшнл эра». Ужин раньше обычного, семья усаживалась за стол.

– Читайте, отец, читайте, сэр!

Квакер Симеон Холидей помогает бежать Элизе с мужем и ребенком. Как в нем не узнать Леви Коффина, прославленного «президента» тайной дороги! И о самой Элизе Браун слышал. Не совсем так было, как у Бичер-Стоу. На самом деле Элиза возвращалась за своими пятью детьми.

Сколько женской сентиментальности… Почему же он покупает каждый номер? Почему ему так важно, что будет с Томом?

Тому приказывают выпороть старую негритянку, – она не справилась с дневной нормой.

«– Нет, бить не буду, масса».

Кэсси, любовница Легри, уговаривает Тома убить Легри.

«– Нет, Кэсси, убийство – грех.

– Но он же убивает. И тебя убьет, и других. Помоги другим.

– Нет, Кэсси, убийство – грех, зло нельзя лечить злом».

Джон Браун в сердцах отбросил газету.

– Она ничего не понимает, эта Бичер-Стоу! Курица! Лежит пьяный негодяй, руки у него но локоть в крови, его можно уничтожить, а он… а она…

Дочитывает сердито. У Мэри на глазах слезы. Девочки в голос плачут.

Умрет… Умрет…

Конечно, молодой Шелби не успел. Куда ему… Умер дядя Том. Плетьми его забили.

Теперь все знают Бичер-Стоу: едва ли не самая знаменитая женщина в Америке. Оказывается, она потеряла сына в той же эпидемии сорок третьего года, когда и они потеряли четверых.

Как ее ненавидят на Юге!

Сам он не может забыть бесхитростный рассказ. Но для его дела дядя Том не годится. Он поищет других, таких, как Джордж Гаррис. Только времени мало прошло, а Гарриса он почему-то совсем не помнит.

Брауну прислали «Жизнь Веллингтона» в двух томах. С ней Браун уже не расставался, часто перечитывал. Вот книга, где можно найти необходимые ответы. Он делал выписки, особенно подробно конспектировал раздел о борьбе испанских партизан против Англии. Триста человек в Пиренеях могут задержать армию, но и в Аллеганских горах тоже! Рядом с названиями испанских городов его рукой написаны названия американских. Исторические параллели? Стратегические планы партизанских сражений? Проекты революционера?

Глава шестая
Пожары в прериях тушат огнем

1

Утром принесли письма и газеты. Накануне почта прибыла поздно, и в тюрьму уже никого не впускали.

Он неторопливо разложил конверты. Эти от родных, от друзей, те от незнакомых.

Конверт со штемпелем Канзаса. Опрятный писарский почерк.

«Джон Браун, сэр, хотя мстительность мне и не свойственна, но должна сознаться, что испытала удовлетворение, услышав, что ваша злостная карьера приостановлена в Харперс-Ферри. Потеряв двух сыновей, вы теперь можете понять, какое отчаяние я испытала в Канзасе, когда вы вошли в мой дом в полночь и забрали моего мужа и двух мальчиков, вывели их со двора и хладнокровно застрелили их, я слышала выстрелы. Вы не можете сказать, что сделали так, чтобы освободить рабов, у нас рабов не было, мы и не мечтали о рабах, а меня вы оставили несчастной, безутешной вдовой с беспомощными детьми. Хотя я и знаю, что вы безумны, я надеюсь и верю, что вас ожидает справедливая расплата. О, как сжималось мое сердце, когда я слышала предсмертные стоны мужа и детей, если это даст вам успокоение, ну что ж, пожалуйста.

Махалия Дойль.

P. S. Мой сын, Джон Дойль, чью жизнь я тогда выпросила у вас, теперь вырос и очень хочет быть в Чарлстоне в день вашей казни. Он, конечно, там будет, и, если только возможно, он накинет вам петлю на шею, если разрешит губернатор Уайз.

М. Дойль».

Дойль! Бледная плачущая старуха. Ночной сонный дом. Тусклая свеча. Бормотанье полуодетого старика: «Я ничего не сделал дурного, джентльмены…» Угрюмые взгляды его сыновей. Ночное небо над лесом Поттавотоми. Светлые клинки, потемневшие от крови.

Прошло три года. Даже немного больше. Ледяные ветры, секущие мелким жестким снегом… В Канзасе, да, именно в Канзасе, обрел он силы и умение наводить страх на врагов, разить их, обращать в бегство.

Бедная старуха, ослепленная горем. Впрочем, это не она писала. Она вряд ли вообще умеет писать, да еще так искусно, и слов таких не знает. Сочинил грамотей из тех, кто за рабство. Но горе ее настоящее: муж, сыновья… Двойное горе – ведь те были злодеями, слугами дьявола.

Канзас!.. Когда же это было? Когда впервые вошел он в пашу жизнь, в наши судьбы?

– Мы хотим отправиться в Канзас, отец.

– Кто это «мы», Оуэн?

– Салмон, Фредерик и я хотим выехать сейчас, до снега. Дядя Эйдауэр писал, что сначала можно будет остановиться у него. Джон и Джейсон с семьями поедут весной. Мы их встретим уже на своей земле. Будем сеять.

– Вы уверены, что здесь, в старых штатах, уже не хватает земли для вас?

– За здешнюю землю приходится дорого платить. А в нашем огороде не растут доллары. В Канзасе же пока еще землю отдают почти задаром и в кредит. Нужны только руки. Здесь мы в каждую борозду вкладываем не только пот и воду, но и звонкую монету. А что получаем? В прошлом году хорошо где по десять центов на доллар набежало. А ведь кое-где и вовсе ничего не уродилось. Мы, как в притче, доброе семя на камень бросали, однако только новые долги взошли. А в Канзасе и без навоза из одного зерна дюжина колосьев растет. В лесах дичь еще напугана, в реках рыбы, хоть шляпой лови. И можно получить кредит на плуги, на скот…

– Мало тебе, что мы у друзей в долгу, ты еще хочешь одалживать у государства, у банков.

– Мы расплатимся. У нас ведь будет земля, скот. А сил нам не занимать. Вот увидите, отец, не пройдет и двух-трех лет, как мы разбогатеем.

– Возможно, ты прав, Оуэн, но ведь не единым хлебом жив человек. Неужели вы можете быть счастливы, устроив свои крепкие богатые дома и забыв о миллионах рабов?

– Нет, отец, ведь мы ваши сыновья. Мы думаем не только о себе. Там девственный край, он только должен стать новым штатом. Нужно, чтобы это был свободный штат. В Канзасе можно еще все начать совсем по-новому, строить новые дома, новые селения и чтоб в них – по-настоящему новая праведная жизнь.

– Значит, меня вы покидаете с младшими. А ведь я взял на себя великое и трудное дело помогать черным.

– Мы это помним, отец, и хотим быть вместе с вами, но именно там, в Канзасе, там вы тем более нужны. Ведь по соседству рабовладельцы Миссури, и оттуда бегут рабы, а в Канзасе им еще некому помогать, нет станций тайной дороги, нет настоящих аболиционистов. Наши новые жилища станут форпостами свободы. Отец, мы все надеемся, когда мы там поставим дома, расчистим первое поле, начнем сеять, сажать… надеемся, что вы тоже приедете, вы наш глава, вы должны стать лидером Канзаса.

– Нет, сын, мое дело здесь. Я не должен удаляться от Аллеганских гор. Мое поле боя в горах, вместе с черными воинами. Но вас я не держу. Вы правы. Пусть новый штат заселяют противники рабства. Пусть господь благословит ваши пути, ваши новые очаги и пашни.

Прохладным октябрьским утром двинулся обоз: большой фургон, запряженный парой крепких сытых лошадей, в нем женщины, малыши. Два фургона поменьше со скарбом тянули коровы. Один верховой погонял маленькое стадо, полдюжины овец.

Скрипели колеса, мычали коровы, не привыкшие к упряжке. Плакал мальчик в фургоне.

Джон и Мэри смотрели вслед сыновьям. Она стиснула побелевшими от напряжения пальцами шарф, перекрещенный на груди.

Через два месяца пришли письма. Сыновья остались зимовать на левом берегу Миссури в обжитом поселке; весной, едва прошел лед, они двинулись дальше. А в мае их нагнали старшие братья Джон иДжейсон, они везли с собой саженцы яблонь, груш, слив, виноградные лозы, плуги и бороны.

На пароходе умер четырехлетний сын Джейсона, Остин. Капитан-южанин и пассажиры-южане с отвращением смотрели на северян, которые прямо говорили: они едут в Канзас, уверенные, что там но будет рабства. Когда братья с женами и детьми сошли на берег, чтоб схоронить маленький гроб, капитан дал приказ отчаливать. Браунам пришлось чуть ли не бегом догонять пароход, который вез их имущество.

Капитан, матросы-миссурийцы встретили их злыми ухмылками.

– А мы обрадовались, думали, что янки уже совсем убрались. Ну что ж, забирайте вашу рухлядь. Надеемся, что в Канзасе вы все найдете могилы.

Джон в письме рассказал о том, что происходит в Канзасе, как защитники рабства встречают новых поселенцев: «…тысячи самых подлых и отчаянных головорезов вооружены до зубов револьверами, кинжалами, ружьями и пушкой, но едва ли четверть друзей свободы вооружена, да и то кое-как.

Негодяи из Миссури, готовые по первому зову ринуться на них, похваляются, что могут без выстрела завладеть избирательными урнами. Теперь ужо не только миссурийцы собираются превратить этот край в рабовладельческий штат. Все их единомышленники от Виргинии до Техаса посылают сюда людей и деньги, чтобы любыми средствами, не останавливаясь перед самыми гнусными, распространить рабство на этот славный край.

Во избежание этого мы предлагаем, чтобы все противники рабства, местные жители немедленно вооружились и организовались в военные отряды… Кому-то необходимо руководить».

Первые выборы в законодательное собрание территории Канзас прошли в марте 1855 года. Тысячи миссурийцев приехали «помочь» голосовать. Адвокаты, плантаторы, коммерсанты катили в ландо и каретах, рысили на породистых конях. Фермерские сыновья, горожане заполняли фургоны и дилижансы.

Целые отряды вооруженных конников в широкополых шляпах – приказчики, работорговцы, бродяги, надсмотрщики с плантаций – гарцевали по улицам новых поселков, орали: «Смерть негрокрадам! Смерть безбожникам, осквернителям белой расы!»

Они с гоготом врывались на избирательные участки и набивали урны своими бюллетенями с именами сторонников рабства. Во многих поселках число поданных бюллетеней вдвое и втрое превышало число всех жителей вместе с грудными детьми.

В июле открылось вновь избранное законодательное собрание. В первый же день едва не началось побоище. Сторонники рабства оказались в большинстве, они объявили всех несогласных с ними исключенными и перенесли заседания в городок Шоуни, где среди жителей преобладали их единомышленники. Там были изданы так называемые «законы Шоуни»: только сторонникам рабства разрешалось занимать административные и общественные должности. За хранение или распространение литературы, которая «развращала» рабов, устанавливалось наказание – пять лет каторжных работ. За публичное высказывание мысли, будто рабство в Канзасе противозаконно, – не менее пяти лет каторжных работ, за подстрекательство рабов к мятежам – смертная казнь.

Те, кто считал, что Канзас должен быть свободным штатом (их называли «freestaters» – свободноштатцы или вольноземельцы), созвали свое собрание месяц спустя в городке Лоуренс.

Джон Браун-младший, делегат от поселка Осоватоми, был избран вице-президентом. Он сказал с трибуны, что законы Шоуни – грубое нарушение законов США. «Никто не имеет права владеть рабами в Канзасе, и если какой-нибудь чиновник попытается прикоснуться ко мне и осмелится арестовать меня за то, что я это утверждаю, то я, конечно, с божьей помощью убью его».

Сыновья писали отцу, что сеяли они поздно, дожди выпали только в мае, ветры были очень сильные, но пшеница взошла хорошо и кукуруза будет отличной. Канзас им все больше нравится, они уверены, что скоро он станет благодатным краем. Джон подробно сообщал: кроме пшеницы и кукурузы сеяли и сажали еще бобы, картофель, тыкву, капусту, турнепс. Джейсон разбил сад – яблони и груши почти все прижились и виноградные лозы тоже. Старший сын писал обстоятельно об условиях торговли, о ценах.

Соседи хорошие, в окрестности на пять-шесть миль живут двадцать семей – все северяне из Огайо, Иллинойса, из Новой Англии. Сторонников рабства среди постоянных жителей Канзаса немного, и мало кто из них сам имеет рабов, большинство бедняки. Есть среди них честные труженики, но многие выросли на Юге, мозги и сердца у них отравлены предрассудками. Опаснее всего банды миссурийцев, которые постоянно рыщут по Канзасу, они сами называют себя «головорезами с границы». Они врываются в поселки, пьянствуют в трактирах, ругаются, горланят непристойные песни, играют в карты, в кости и хвастаются, что скоро выгонят из Канзаса всех янки-аболиционистов, перебьют тех, кто осмелится сопротивляться.

А свободной земли много, и в лесах есть участки для порубки. Нельзя медлить с заявками. Братья уже наметили хорошую делянку строевого леса на берегу речки, можно будет легко сплавлять. На глаз там хватит леса, чтобы построить дома не меньше чем двадцати семьям. Года три-четыре можно рубить, а потом купить новую делянку. Джон нарисовал подробный план «поселения Браунов» и прилегающих свободных земель. «В здешней прерии земля самая лучшая из всех, какие я видел. Высокая густая трава, когда ветер ее колышет – красота неописуемая. И тут же много хорошего камня. Если даже мы приобретем больше земли и леса, чем сможем обработать, то всегда найдем покупателей».

Салмон писал менее подробно, чем старший брат, но так же настойчиво упрашивал отца поскорее приехать, просил привезти ему шляпу и пару летних штанов, хорошо бы башмаки или сапоги. И, словно бы невзначай, замечал: «Здесь есть рабы в трех милях от нас».

Джон Браун читал письма сыновей друзьям, читал на митингах аболиционистов. Он показывал им газетку канзасских сторонников рабовладения «Независимый поселенец».

– Она издана в городе, жители которого называют себя христианами, и в ней черным по белому напечатано: «Джентльмен, которому дороги права свободного Юга, должен быть беспощаден к врагам, должен быть готов убить даже младенца, если знает, что тот вырастет аболиционистом».

Браун рассказывал и читал ровным голосом, старался не запинаться, не менять интонации, но чувствовал, как перехватывает дыхание и все тело напрягается, словно в лихорадке, и руку с гнусным листком сводит мучительной судорогой. Чтоб унять эту боль, необходимо взять ружье, револьвер или кинжал. Это священный гнев клокочет в его душе, в его теле. Сыновья зовут его на помощь.

Фургон запряжен одной лошадью, тощей – все ребра торчат, – но крепкой. В длинных деревянных ящиках – сверху лопаты, мотыги, топоры, грабли, под ними – ружья, кинжалы, тесаки. В мешках – мука, кукуруза, лук, в бочонках – солонина и порох. Фургон тяжело нагружен. Поэтому Джон Браун, его сын Оливер и зять Генри Томпсон идут рядом. Они забираются в кузов только спать, даже если ночуют возле фермы: драгоценный груз нельзя оставлять без присмотра.

За сутки они проходили лишь восемь – десять миль, иначе переутомишь лошадь. Через Миссури переправились на большом дощатом пароме с высокими бортами. Паромщик хмуро смотрел на них, слушая говор северян, далеко сплевывал в серую воду бурую табачную жвачку. Наконец спросил Брауна:

– Джентльмены собираются долго погостить на территории Канзаса?

– Мы там будем жить.

– А вы не боитесь, что здешний климат окажется для вас вредным?

– Мы привычны к любой погоде и непогоде.

– А вот такая погода вас не смущает?

Он достал из-за голенища газетный лист, развернул его и ткнул большим темным ногтем в статью. Браун прочел вслух, внятно произнося каждое слово:

– «Мы будем и впредь обливать дегтем, вываливать в перьях, топить, вешать каждого подлого труса-аболициониста, который осмелится осквернить нашу землю».

Оливер и Генри засмеялись. Паромщик зло ухмыльнулся:

– Смейтесь, смейтесь, джентльмены, только не упустите весло, а то течение понесет к югу… Там смеющихся янки любят еще меньше, чем горюющих.

Браун просмотрел газету.

– «Миссурийский Гералд»… Они хвастаются тем, что похитили честного адвоката, который обличал их насилия и мошенничество на выборах, его избили, вымазали дегтем, вываляли в перьях…

Оливер, отжимая весло, смотрел в упор на паромщика, лениво привалившегося к борту.

– Эти миссурийцы, видно, из тех, кто смелы, когда их сотня против одного. Только так южные джентльмены способны побеждать «трусливых аболиционистов». Хотел бы я посмотреть на морду такого отважного защитника рабства поверх мушки моего ружья…

Паромщик молча жевал табак, отошел к другому концу длинного парома.

Генри запел:

 
Мы идем через прерии, как в старину
Наши деды прошли через хляби морей.
 

Оливер подхватил, и Браун вторил молодым голосам сипло и чуть гнусаво, как привык петь псалмы:

 
У них был Восток,
Станет Запад у нас отчизной свободных людей.
 

На крутом берегу Миссури нашли могилу внука. Выкопали маленький гроб, обшили досками, обернули мешками, обвязали и погрузили на ящики с инструментами и оружием.

Вошли в прерии. В иных местах дорога едва угадывалась даже днем. Сентябрь был дождливый, по ночам дули холодные ветры. Сперва начали кашлять, сморкаться молодые, потом и сам Браун; днем, на ходу, болезнь, казалось, ослабевала. Но с темнотой, на привале, начинался озноб. Они заходили на фермы. Как назло, им все попадались дома южан. Мальчишки передразнивали их речь, старшие встречали угрюмо или насмешливо.

– У нас нет воды. Нет для вас ни глотка. Ваши колодцы на севере. Там и просите.

– Мы не подаем милостыни. Никому, а уж янки и подавно.

– У вас на Севере что – на кладбищах места нет? Ну что ж, для могил мы вам место предоставим!

– Вы откуда едете? Из Коннектикута? У вас там, наверно, большая конкуренция среди нищих, если вы так далеко забрались попрошайничать. Советуем вернуться, чем дальше на запад, тем хуже для вашего брата. Там отчаянные белые парни, которые с удовольствием скальпируют янки.

Только в начале октября добрались они до Канзаса, до реки, за которой была их земля – «поселок Браунов» – так гордо называл ее в письмах Джон. По этим письмам Браун узнавал местность и объяснял спутникам.

– Это река Осэйдж, а французы называют ее Лебяжьим болотом. Французы любят красивые названия. Не знаю, есть ли здесь лебеди, берега, правда, топкие, но все же это река, а не болото. Дальше к югу в нее впадает река Поттавотоми. У самого нашего владения – город Осоватоми, столица округи, а поселок Браунов выше по течению, там, где лес граничит с прерией.

Дождливым октябрьским вечером они вышли к поселку: три больших бревенчатых барака – нет, домами их нельзя было назвать – без окон, зато с дверями-воротами во всю четвертую стену. Перед бараками горели костры, высокие навесы защищали огонь от дождя.

Браун не видел своих сыновей такими возбужденными с тех пор, как они были мальчиками, ликовавшими после удачной охоты или победной драки.

Жена Джейсона тихо плакала над гробом ребенка. Муж осторожно гладил ее плечи. Дождь утих. Стемнело. Выбрали место для могилы. Хоронили при свете смолистых факелов. Браун сказал:

– Могила невинного ребенка освящает землю, на которой его родным, его будущим братьям и сестрам и их потомкам предстоит жить и трудиться.

Помолились.

Потом при свете костра сидели долго за полночь. Сыновья рассказывали. Все кутались в одеяла, плащи, кашляли, сморкались, в дальнем углу на лежанке, всхлипывая, бредил внук, его мать сменяла примочки на горячем лбу.

Сыновья рассказали о выборах в законодательное собрание, которое проводили сторонники рабства… Теперь вольноземельцы проведут свои выборы. Отец и Оливер с Генри прибыли как раз вовремя, ружья и револьверы очень кстати.

На следующий день мужчины готовили боеприпасы. В котелках с длинными рукоятками плавили свинец, потом ложками лили в глиняные и деревянные формы или просто на сковороды, скатывали круглые пули. Порох отсыпали в бумажные кулечки, туго перевязывали. Наполняли пулями и кульками пороха кожаные патронташи. Несколько десятков фабричных патронов Браун разделил между самыми меткими стрелками.

Выборы прошли спокойно. Почти все вольноземельцы были вооружены, и никто не решился им помешать.

В «поселок Браунов» пришли гости. Высокий человек, очень смуглый, горбоносый, в широкополой шляпе, темной куртке с бахромой по швам, приветливо и крепко пожал руку Брауна, сыновья представили:

– Наш друг Джон Джонс, христианин и фермер, вождь мирного племени Осэва.

Его спутник, тоже высокий, тоже горбоносый, казалось, еще более смуглый, кутался в просторный кожаный плащ, отделанный иглами дикобраза. Над убегающим назад широким лбом черные с проседью волосы собраны в пучок, из которого торчат несколько орлиных перьев. Джонс сказал:

– Это Черный Лис, вождь моих сородичей. Он хотел повидать белых людей, о которых говорят, что они честны, не лгут и не пьют огненной воды.

Брауны и гости ели кукурузные лепешки, жаренные на сале, пили ячменный кофе с имбирем и медом. Джонс рассказал о миссурийцах, заходивших в его лесной поселок. Они грозили: «Если ты, краснокожая бестия, будешь путаться с янки, с негрокрадами, убьем и тебя, и всех твоих».

Браун говорил о том, каким будет, каким должен стать Канзас: в прериях раскинутся возделанные поля, вырастут красивые благоустроенные дома, церкви и школы. Все люди Канзаса – индейцы, белые, черные – будут жить дружно, благоденствовать, растить здоровых, добрых детей.

– Уверяю вас, сэр, – сказал он Черному Лису, – ваши и мои внуки будут гневно изумляться, читая в книгах о том, что их предки когда-то враждовали между собой, оскверняли землю рабством, кровавыми боями.

Старший индеец отвечал так же спокойно, негромко и неторопливо:

– Черный Лис верит, что белый вождь говорит так, как думает. Глаз вождя Осэва видит далеко, видит, что скрыто за улыбками. Ухо вождя слышит, что молчит за красиво говорящим языком. Сейчас он видит ясный свет в голове белого вождя. Сейчас он слышит его сильное честное сердце. Но этот белый вождь и его сыновья не знают всех белых людей. Как Черный Лис и его брат, которого белые называют Джонс, не знают всех красных людей. Бог белых людей велик и могуч, но даже он не мог защитить своего сына, когда злые белые люди убивали его у столба пленников. Те, кто убил сына своего бога, могут произносить слова сладкие как мед, но дела их горше, чем желчь змеи. Мы уже знаем белых людей. Мы знаем, что таких, как этот белый вождь, мало – меньше, чем солнечных дней зимой. А тех, кто обманывает, грабит, убивает, много, как дождевых капель осенью. Поэтому мы не хотим новых домов, не хотим возделанных полей, не хотим церквей и школ, не хотим проповедников и учителей. Нам и теперь уже плохо, станет еще хуже.

Старый индеец говорил медленно. Каждое слово с усилием вылезало из гортани, а тонкие темные губы едва двигались. Он сидел точно окаменевший, в тяжелых складках плаща, глядел прямо перед собой, чуть выше плеча Брауна.

– Речь моего друга Черного Лиса – мудрая, правдивая, скорбная речь. Он видел много зла от белых людей и немного добра. Но ведь он видел только малую часть белых людей. И мудрость Черного Лиса еще не достигла правды бога; лгут те, кто говорит, что есть бог, отдельный для белых. Нет! Он создал землю и все, что растет и живет на ней. Люди с лицами цвета меди называют его Гитчи-Манито, но они еще не знают или, увы, не хотят знать о жертвенной смерти на кресте сына божьего. Он умер и за вас, за ваших отцов, братьев, за детей и внуков ваших, сэр Черный Лис.

Браун достал из кармана темную книгу, стал читать псалмы. И заключил:

– Мы смиренные пахари и скотоводы, но мы верно служим богу, и поэтому все добрые люди – белые, черные и меднокожие – нам братья. И напротив, все злодеи, откуда бы они ни шли – с Севера или с Юга, кто порабощает, обманывает себе подобных, кто грабит и убивает невинных, наши враги. Из-за этого они нам вдвойне мерзки, хуже диких зверей и жестоких язычников, ибо те не ведают, что творят; мы смертельные враги учителей лжи и проповедников рабства, мы не пойдем в их церкви и в их школы. Вместе с вами, вместе to всеми добрыми, честными американцами – северянами и южанами, индейцами и неграми – мы будем возделывать свободные нивы Канзаса, пасти стада в свободных прериях, охотиться в свободных лесах.

– Рель белого вождя мне приятней, чем теплый весенний ветер после холодной зимы. Пусть белый вождь всегда знает: Черный Лис его друг, хотя мысли у нас разные. Но разные птицы мирно живут в одном лесу, и ястребы угрожают им всем…

В октябре стало еще холоднее, дожди лили ежедневно, дули яростные ветры, потоки воды захлестывали дома. То и дело приходилось заново забивать землей и мохом щели в недавно срубленных стенах, чинить крыши, навесы, отводить ручьи, затекавшие под очаги и в жилье.

Ненастным утром пришел фермер, живший в нескольких милях, и с ним приезжий – оба взволнованные. В Канзасе пролита кровь. Сторонники рабства напали на лесопилку Коллинза, который собирал единомышленников, чтоб создать тайный отряд «Легион Канзаса». В перестрелке Коллинз был убит, а убийца ранен, и его уволокли через границу в Миссури.

Брауны устраивали жизнь. К ноябрю в домах сложили печи, полов настелить не успели, но стены подвели под крышу. Люди стали лучше защищены от дождя и ветра, под навесами желтели штабеля дров. Из труб с железными колпаками от дождя – их научились прилаживать так, чтоб не срывало никаким вихрем, – серыми прядями то густо клубился, то стелился дым. Было тепло и домовито. Теперь были теплые углы для детей, для больных. Болели почти все.

Браун утверждал, пока жар не валит с ног, лучшее лекарство – работа: кормить скот, пилить, рубить дрова, заготовлять хворост, достраивать дома.

По вечерам, после ужина и молитвы, на очаг ставили котелки с кусками свинца, плавили их в деревянных и глиняных формах, отливали пули для ружей и пистолетов. Женщины шили патронташи.

Но снова тревожное известие: убит молодой парень Чарльз Доу, переселенец из Огайо. Убийца-виргинец, житель того же поселка, сторонник рабства, он рубил лес на делянке Доу.

Митинг вольноземельцев принял решение требовать немедленного суда над убийцей. Сосед убитого, Бронсон, был очевидцем, его рассказ стал основой обвинения. В ту же ночь Бронсона вытащил из дому отряд миссурийцев, почтмейстер Джонс из миссурийского городка Уэстпорт, ставший шерифом с помощью своих приятелей, арестовал Бронсона по обвинению в «угрозе общественному миру и жизни граждан».

В городе Лоуренс собрался отряд в полтора десятка всадников с ружьями, они перехватили на дороге шерифа с арестованным. И хотя миссурийских головорезов было больше и вооружены они были лучше, но никто из них даже не пытался противиться, когда на них навели ружья и пистолеты.

– Хэлло, мистер Бронсон, мы приехали за вами, добро пожаловать в Лоуренс.

Джонс орал, что он шериф и везет арестованного по законному ордеру. Но ему ответили:

– Мы не знаем никакого шерифа Джонса, мы знаем почтмейстера Джонса из Уэстпорта, и ему нечего распоряжаться на территории Канзаса.

Бронсона увезли в Лоуренс, а Джонс помчался к губернатору территории, толстому пьянчуге Шэннону, с жалобой – аболиционисты подняли мятеж, отбили силой арестованного бандита. Гонцы разъяренного шерифа поскакали в Миссури за подмогой. Губернатор колебался, не зная, как быть, но тем временем несколько вольноземельцев сожгли дома убийцы Коллинза и двух его приятелей. Теперь уже все газеты сторонников рабства кричали о мятеже, об измене, о смертельной опасности. Губернатор назначил Ричардсона, офицера из рабовладельцев, генерал-майором «гражданской милиции», которую тот начал формировать в Лекомптоне – городе, населенном главным образом сторонниками рабства. Одновременно губернатор телеграфировал президенту, просил выслать федеральные войска, он боялся, что жители Лоуренса будут сопротивляться милиции и дело дойдет до гражданской войны.

В городке Уэйкарьюза на реке Канзас недалеко от «мятежного» Лоуренса к началу декабря собралось больше полутора тысяч всадников, пехотинцев и даже артиллеристы с несколькими пушками – милиция территории. Настоящих канзасцев среди них было меньше сотни, все остальные из южных штатов, главным образом миссурийцы.

Жители Лоуренса избрали комитет общественной безопасности, который разослал письма и гонцов с просьбами о помощи в другие города Канзаса и в северные штаты. Из Блумингтона, из Пальмиры, из Топики и Оттауэй-крик двинулись на выручку отряды конных и пеших.

Браун приказал сыновьям готовиться к бою. Собирались в доме Джона-младшего, его жену и детей отправили к Джейсону за две мили.

– Джон, Генри и Оливер останутся охранять семьи. Джейсон, Оуэн, Уотсон, Салмон и Фредерик поедут со мной. Нам достаточно одного фургона.

Сходились добровольцы с других ферм, многие, жившие в этой округе, знали Браунов, хотели идти вместе с ними. Шестнадцать человек двинулись в двух фургонах, трое верхом. Ночевали в лесу. Снег был еще неглубоким, рыхлым, легко расчистили просторное лежбище, устлали сосновыми и еловыми ветками, а поверх мешками, легли вповалку, укрылись одеялами и куртками. Утром у костра пили горячий кофе, ели обжаренную солонину. Лес утром стал приветливо-тихим, а ночью казался угрожающе притаившимся.

Пахуче-смолистый дым над костром. Как благовонное курение, подумал Браун, раскрывая Библию и откашливаясь, пока кто-то еще торопливо дожевывал.

– А теперь зарядите ружья и револьверы. Проверьте пистоны. И понесем оружие открыто. Револьверы и кинжалы поверх курток, ружья в руках, а не за спиной.

Маленький отряд подошел к мосту через реку, еще не замерзшую. Полосы серой ледяной каши медленно застывали у берегов.

На той стороне виднелся дом с красно-бело-синим флагом, на полотнище – крупными буквами: «Права Юга». У ограды – оседланные лошади, несколько всадников и пеших с ружьями стояли у моста.

– Их там десятка четыре, не меньше. Не пропустят. Лучше свернем, в шести милях западнее есть переправа.

– Нет, мы проедем, – Браун говорил спокойным голосом, только медленней, внятней. – Распахните верх фургонов, высуньте ружья. Оуэн и Фредерик, пойдемте рядом, револьверы сдвиньте на живот. Над передним фургоном поднимите флаг на пике. Пусть видят звезды и полосы Соединенных Штатов. На секунды колебаний и задержек. Верховые едут последними. Вперед!

Колеса первого фургона гулко зарокотали по мосту. Из дома на той стороне выбегали вооруженные. Но те, кто стоял у самой дороги у моста, отошли, отодвинулись к дому.

Браун шел впереди, ружье на весу в правой руке, левой опирался на рукоятку пистолета на поясе. Он шел, глядя прямо перед собой. Он видел: миссурийцы у дороги стоят кучками, таращатся – одни угрюмо, зло, другие просто с любопытством. Переговариваются вполголоса:

– Это янки из Осоватоми… Нацепили на себя целый арсенал. А старик-то, сразу видно, аболиционист, глаза как у рыси.

Когда проехали через мост конные, Браун кивнул сыновьям и забрался в передний фургон. Лошади побежали резвее. Сзади кричали:

– Скажите там в Лоуренсе, чтобы выдали преступников. А не то всех аболиционистов перебьем, как зайцев. Янки, убирайтесь к себе на Север…

– А ты был прав, отец, хвастуны трусливы.