Текст книги "Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне"

Автор книги: Раиса Орлова

Раиса Орлова
Поднявший меч
Повесть о Джоне Брауне

По моему мнению, величайшие события в мире в настоящее время – это, с одной стороны, американское движение рабов, начавшееся со смерти Брауна, и, с другой стороны, – движение рабов в России.

К. Маркс – Ф. Энгельсу, 11 января 1860 года

Глава первая
«Повесить публично в пятницу, второго декабря…»

1

Обитая железом дверь тяжело грохнула. Заскрежетал ключ.

Заперт.

В камере тепло. Начальник тюрьмы Эвис велел протопить пожарче, думал, наверно, что старика, приговоренного к виселице, будет знобить. Тюфяк набит свежей соломой. Он не плохой человек, этот Эвис, хоть и сражался против нас в Харперс-Ферри. Вот и сейчас опять не забыл, приковывая его, обернуть ногу куском фланели, чтобы железное кольцо не слишком натирало.

На соседней койке – Стивенс, укрытый до горла одеялом. Повернулся, безмолвно спрашивает…

– Все. Приговорили: повесить публично в пятницу, второго декабря.

– Вы думаете, что они осмелятся повесить вас, капитан?

– Несомненно. И меня, и вас, и, вероятно, всех наших. Юг вопит от ярости, рабовладельцы алчут казни.

Прокурор, достопочтенный Эндрью Хантер, – как он хотел быть вежливым и бесстрастным – ни разу не повысил голос: еще бы, южный джентльмен, блюститель закона. У него, должно быть, сотни рабов. И в каждом взгляде – ненависть, холодная, змеиная… Судья помягче, но и он: «Вы будете повешены за шею…» Слово за словом отсекал, как щепу от полена, и смотрел пристально, хотел увидеть, как вздрогнет, как побледнеет старый Джон Браун. Нет, не удалось им этого увидеть.

Стивенс понимает: Старик не сломлен. Говорит о собственной смерти, уже неотвратимой, близкой, но говорит все тем же обычным проповедническим тоном, тем же скрипучим голосом. Неужели он и вправду не знает страха, не ведает сомнений, ни о чем не жалеет?

– Мы погибнем не напрасно, друг Стивенс (Старик словно услышал его непроизнесенные слова), мы не напрасно сражались в Харперс-Ферри. Да, нас разбили. Да, десять наших товарищей погибли. Я принес на алтарь свободы двоих сыновей – Уотсона и Оливера. Да, семеро ввергнуты в оковы. Нас предадут казни. Но мы открыли путь, по которому пойдут другие. Пойдут воины свободы. Идущий за мною сильнее меня, сказал Иоанн Предтеча. И он же сказал: уже секиры у корней дерев лежат. Мы, это мы положили секиры у корней рабства, а те, кто идут за нами, сильнее нас…

– Вы, должно быть, правы, капитан… Хотелось бы мне знать, что сейчас за стенами тюрьмы, что говорят и делают наши друзья, наши враги, что делают на Юге, на Севере. Многие ли понимают, знают то, что знаете вы, сэр?

«Ричмонд Энквайрер», Виргиния,25 октября 1859 года:

«…Если, освободить пять миллионов негров, что произойдет с нашим обществом? Это будет хуже, чем эпоха французского террора… Время компромиссов миновало… Мы не будем больше слушать северян, которые утверждают, будто нам ничего не грозило, которые издеваются над «этим делом в Харперс-Ферри». Каждый порыв ветра с Севера заносит к нам новые смертоносные семена…»

«Индепендент», Нью-Йорк,ноябрь 1859 года:

«Ни одно восстание рабов на Юге, ни даже объединенное восстание рабов во всех штатах от Потомака до Мексиканского залива и Рио Гранде не пробудило бы стольких, не стало бы таким потрясением, как рейд свободного белого Джона Брауна.

…Он и его сподвижники, люди, лично в этом не заинтересованные, объявили войну рабству, рискуя своими жизнями… Вот что привлекло внимание тысяч, которые едва заметили бы негритянское восстание. И разбуженные тысячи теперь задают вопрос: какова же система, вызвавшая этот рейд, в чем смысл того дела, за которое эти храбрые и честные люди готовы отдать жизни?

…Что казнят на виду у всех людей? Виргинцы казнят не Джона Брауна, а Рабство».

«Дейли Пикэйн», Новый Орлеан,24 октября 1859 года:

«Харперс-Ферри – акция безумцев, несчастных фанатиков, завороженных какими-то дикими, сумасшедшими идеями, непрактичными, глупыми и позорными».

«Йомен», Кентукки,29 октября 1859 года:

«Юг сильно выиграл бы в глазах всего мира, если бы продемонстрировал, что дух плантатора Легри, забившего насмерть дядю Тома, вовсе не характерен для нашего народа. Если мы уверены, что наши учреждения справедливы и гуманны, мы можем позволить себе проявить великодушие и к заклятому врагу, к самому Варраве!»

Да, ему не спасти своей жизни. Но ведь он шел Харперс-Ферри не для того, чтобы спасать жизнь. Зато он установил высокую, едва ли не самую высокую, цену свободы. Свободы других людей – людей черной расы.

Когда солдаты вели его из суда в тюрьму, толпа на улице была тише, чем в первые дни: знали, что он уже приговорен. Один только выкрик: «Иди в ад, проклятый!», но другие зашикали.

А в первые дни крики возмущения не умолкали, слышны были и женские визгливые голоса: «Линчевать!» Значит, настроение изменилось даже здесь, на Юге. Нет, жертвы были не напрасны.

Браун глядел на медленно оплывавшую свечу. Стивенс задремал и тихо постанывал. Лекарь удивлялся, как Стивенс, потеряв столько крови, мог выжить. Он ни разу не пожаловался, во сне иногда стонет. Настоящий мужчина, воин, верный товарищ. Опять они рядом. Вместе воевали в Канзасе, вместе готовили рейд в Харперс-Ферри. Только осудили пока его одного. Стивенса будут судить после. Жаль, конечно, что он не благочестив. Но такому должна проститься скудость веры за щедрость подвига.

«В пятницу, второго декабря», а сегодня – второе ноября. Жить еще ровно месяц. Всего только месяц. Нет, целый месяц. Тридцать дней, семьсот двадцать часов. Жить здесь, в камере, на этой земле.

Из дневника Бронсона Олькотта,литератора и педагога:

«Этот поступок Брауна, столь поразительный, столь противоречивый, который столь трудно понять многим и многим, даст толчок делу свободы и гуманности, что бы ни произошло с жертвами и как бы ни орали в южных штатах… Надо, чтобы на Севере хватило мужества и отчаянной предприимчивости спасти, просто украсть Брауна!»

«Вашингтон Рипаблик», Вашингтон,26 октября 1859 года:

«…Браун… явно сумасшедший; но от безумия такого рода единственно верное лекарство – пристрелить или повесить… Его банда состоит, вероятно, из таких же безумцев, во всяком случае людей ущербных…»

«Джорнел оф коммерс», Нью-Йорк,21 ноября 1859 года:

«Повесить фанатика – значит превратить его в мученика и воодушевить его последователей. Лучше заключить этих субъектов в тюрьму и сделать из них жалких уголовников. При настоящем положении дел в стране второй путь, разумеется, мудрее. Чудовища мятежа, как гидра, многоглавы, и если рубишь одну голову, то лишь способствуешь возникновению новых…»

Генри Торо,из речи в Конкорде:

«…Браун считал, что человек имеет право насильно отнять раба у рабовладельца. Я с ним согласен… Тысячу восемьсот лет тому назад распяли Христа. Теперь, быть может, повесят капитана Брауна. Это два конца одной цепи…

Я предвижу то время, когда не надо будет больше отправляться за сюжетами в Рим, когда американские художники воссоздадут его облик и поэты воспоют его, историки расскажут о его жизни; и вместе с высадкой первых поселенцев и с Декларацией независимости это станет украшением галереи в том будущем, когда по крайней мере нынешняя форма рабства перестанет существовать. Тогда мы будем свободно оплакивать капитана Брауна. Тогда, и только тогда, мы отомстим…»

Прошло уже полчаса. Но что это значит рядом с вечностью? Теперь он точно знает, когда представит отчет Великому Старому Джентльмену. Сколько близких уже там – мать, отец, дети… Как там, среди миллионов праведных, находят друг друга? Впрочем, в ином мире спешить некуда, забот нет – ни о себе, ни о других.

А здесь надо спешить. Как всегда. Здесь он еще в бою. Здесь он еще нужен. Мэри и дети будут сильно горевать. Как им жить дальше? На хлеб и то, должно быть, не хватит…

Прокурору Хантеру придется труднее: страшно умирать тем, кого ждут адские муки. Самые тяжкие земные беды – цепи, тюрьмы, даже рабство – все лучше, чем вечный огонь, стенания, скрежет зубовный и вой ликующих дьяволов. Им-то и достанется Эндрью Хантер в своей крахмальной рубашке с атласным галстуком. И тот краснорожий, который захлопал в ладоши сразу, как только судья прочитал приговор. Решили отнять у человека жизнь, а он радуется. Но его сразу одернули. В зале – ни звука. Мертвая тишина.

Померещилось или там действительно был Томас Рассел и кивнул ему? Жаль, что Рассел не успел стать его защитником.

Зал наполняли враги, сторонники рабства, они еще надеются когда-нибудь приобрести плантацию с неграми и просто не допускают мысли, что черные могут быть уравнены с белыми. Таких больше всего. Невежественные, неразумные люди. С ними он воевал в Канзасе, они стреляли в Харперс-Ферри. Они – солдаты вражеской армии, которая нанесла ему поражение.

«Де Бау ревью», Новый Орлеан,ноябрь, 1859 года:

«…Мира нет и быть не может!.. Харперс-Ферри – первый акт великой трагедии… отряд Брауна – авангард большой армии, которая уже перешла наши границы и намерена поработить нас…»

Джордж Чивер,из проповеди в церкви Нью-Йорка:

«Это событие должно открыть глаза людям… Либо рабство абсолютно правомерно, либо оно – абсолютное зло… Рабы либо священная собственность, либо дьявольский разбой. Если рабство безбожно, то основанное на нем правительство, издающее законы о защите рабства, – бесконечно жестокое зло, оно не только превращает свободных людей в рабов, но и своих собственных граждан в негодяев… И для такого греха не может быть оправдания… Если для поражения зла требуется свергнуть правительство… то, чем скорее это произойдет, тем лучше… Уничтожение трех тысяч рабовладельцев меньшее зло, чем невыносимые страдания трех миллионов человек под их ярмом…»

«Патриот», Джорджия,28 октября 1859 года:

«Единый Юг говорит: пусть Брауна повесят».

«Кларк Джорнал», Виргиния,29 октября 1859 года:

«Уже пролилась кровь за кровь, причем больше их крови, чем нашей… Что будет полезнее – продолжать кровопролитие, пока есть кого убивать, или сейчас лучше остановиться на пожизненном заключении? Мы стоим за второй путь и обязаны заявить об этом открыто, даже если рискуем тем, что все подписчики откажутся от нашей газеты, – а такие угрозы уже раздавались… Если эту нашу позицию расцепят как измену, ну что ж, мы также готовы к смерти за свои убеждения, как и старый Джон Браун. Однако… как все это будет выглядеть в глазах мира, не поддерживающего рабовладение?»

Из секретного доклада русского посланника в США Стеклякнязю Горчакову,министру иностранных дел:

«…Сенсация, которую вызвало это дело, усиливается с каждым днем… Во всяком случае, весьма сомнительно, что этот взрыв был акцией нескольких отдельных лиц, толкаемых фанатизмом, акцией тех беспокойных умов, которые столь характерны для американцев…»

«Виг», Виргиния,27 октября 1859 года:

«Штат Виргиния, как и весь Юг, готов принять все последствия казни старого Брауна и его сообщников. Старый Браун должен быть повешен, даже если эта казнь превратит всех северян в яростную армию вторжения! Таков суровый и неопровержимый вердикт не только властей штата Виргиния, но и народа Виргинии – и никто, ни один человек против этого не протестует…»

«Йомен», Кентукки,30 октября 1859 года:

«Если старый Джон Браун будет казнен, тысячи людей захотят омочить свои платки в его крови… реликвии мученика торжественно провезут по всем штатам Севера… Подумайте о позоре, который падет на Виргинию, раз ее безопасность может быть сохранена, если повесить только одного старого, храброго, дурного человека…»

Враги победили его пулями и штыками, потому что их было больше. И теперь удавят его веревкой, потому что у них власть, они сильнее. Но его слов им не удержать, как бы они ни старались. Слона его полетят дальше, чем снаряды, чем пули.

И виселица им не поможет. Ослепленные ненавистью, они думают, что петлей заставят его замолчать навсегда… А на самом деле эшафот – высочайшая трибуна, повыше сената. Слово, прозвучавшее с эшафота, слово мученика за правду становится бессмертным…

Прокурор думал, что Браун испугается, будет дрожать, хныкать. А он смеется над ними, жалкими слугами сатаны, мучителями черных рабов. И он еще их заставит пугаться, дрожать и выть от страха. Его слово, его правда лишь стиснуты стенами этой тюрьмы, сжаты, как пружины, но не задавлены, нет. Теперь он выпустит эти слова, и они будут разить…

Как звали того чудака в Огайо, который все мастерил вечный двигатель из проволоки, все жаловался, что не находит достаточно упругой стали? Ему возражали, что вечные машины может создать только всевышний инженер. Ну что ж, старый Джон Браун – его творение, его орудие, мыслящее и глаголящее на благо людям, во славу создателя, за свободу негров…

Фернандо Вуд,мэр Нью-Йорка, – губернатору Виргинии Генри Уайзу:

«…Вы вели себя до сих пор в деле заговорщиков из Харперс-Ферри так, что вызвали всеобщей одобрение… А теперь, друг мой, осмелитесь ли вы на то, чтобы уравновесить справедливость милосердием, хватит ли у вас нервов, чтобы отправить Брауна вместо виселицы на пожизненное заключение в тюрьму штата?

…Обстоятельства вызывают сочувствие к нему даже среди самых крайних приверженцев Юга. Я принадлежу к ним… Юг выиграет, если продемонстрирует, что может быть великодушным по отношению к фанатику, находящемуся в его власти. А мы, те, кто поддерживает дело Юга, мы значительно выгадаем, если у нас будет пример подобного рыцарства…»

Генри Уайз – Фернандо Вуду:

«…Если бы я прибыл в Харперс-Ферри до того, как эти люди были захвачены… я взял бы немедленно штурмом арсенал, объявил бы закон военного времени, судил бы их военно-полевым судом и казнил бы на месте. Но я опоздал. Они уже были пленниками, потому мне пришлось свою власть использовать для их защиты, я охранял их лично. Я сам проводил их в тюрьму и дал тюремщику достаточно вооруженных людей, чтобы противостоять сторонникам линча. Преступления, которые они совершили с заранее обдуманным намерением, относятся к числу самых тяжких и самых черных из всех возможных преступлений против нашего народа. Брауна, вождя этих людей, судили и осудили по закону и по справедливости; он сам признает, как гуманно к нему относятся в заключении, он признает, что обвинение соответствует фактам, и признает, что свидетели давали правдивые показания. Ему предоставили и защитников, и такую свободу слова, которая никому ранее не предоставлялась на наших судебных процессах… Он приговорен к виселице – это приговор мягкий, гуманный, и мой долг состоит лишь в том, чтобы этот приговор был приведен в исполнение. Я без колебаний поддерживаю приговор. У меня и мускул не дрогнет, несмотря на всеобщие крики о прощении ему. Разве это дурно – исполнять свои собственные законы, когда свершается величайшее преступление против этих законов?.. Неужели разумно помиловать убийцу, разбойника, предателя на том основании, что общественное мнение в других местах прославит мятежника как мученика? А если это и так, то тем более необходимо казнить его и всех ему подобных…»

«Ежемесячник Дугласа», Нью-Йорк,декабрь 1859 года:

«Нравственные доводы против рабовладельцев давно исчерпаны. Напрасно призывать их к разуму. С тем же успехом можно охотиться на медведей, вооружившись лишь этикой и политической экономией, или пытаться «отвести руку угнетателя» при помощи одного лишь нравственного закона. Капитан Браун по-новому выступил в крестовый поход за свободу, и его удар возбудил ужас в рядах всей пиратской армии рабовладельцев. За свои мужественные деяния ему, возможно, придется отдать жизнь, но, как бы ни была бесценна эта жизнь, удар, нанесенный им, стоит в конце концов этой высочайшей цены. Как Самсон, он возложил руки свои на столпы огромного национального храма жестокости и крови, и, когда Браун погибнет, сразу же разрушится этот храм и похоронит защитников своих под развалинами».

У него есть еще целый месяц. Есть друзья, родные, единомышленники, которые будут его слушать, которые должны запомнить его слова, переписать, передать другим. И тогда появятся новые последователи, на его место встанут новые бойцы. Сейчас его оружие – слово. Есть бумага. Чернильница полна до краев.

Нет, бой еще не кончен, совсем не кончен.

Из резолюции съезда противников рабства штата Массачусетс:

«…Если народ, правители, церковники в их слепоте и душевной узости откажутся принимать серьезные меры, откажутся внедрять радикальные идеи аболиционистов, то им придется столкнуться с трагедиями, еще более страшными, чем события в Харперс-Ферри».

Теодор Паркер,священник-аболиционист из Рима, – Френсису Джексонув Бостон:

«…Если бы на вас напал волк, я был бы не только вправе… я был бы обязан, в меру своих сил, прийти вам на помощь. Если бы на вас напал не волк, а убийца, дело обстояло бы точно так же. Теперь предположим, что это не убийца, а тот, кто собирается поработить вас, – разве мой долг не в том, чтобы вырвать вас из рук врага? А теперь предположите, что это рабовладелец, – разве я не обязан помочь вам?..

…Еще несколько лет тому назад казалось, что не трудно остановить распространение рабства, а потом и покончить с ним без кровопролития. Сейчас я считаю это невозможным, даже и в будущем. Все великие главы в истории человечества написаны кровью. Некогда я надеялся, что Американская Демократия найдет более дешевые чернила; сейчас, однако, ясно, что паломничество наше проходит через Красное море, в котором погибнет не один фараон!

…Говорят, что поход Брауна кончился крахом. Не думаю… Этот поход показал слабость великого рабовладельческого государства Америки, слабость его солдат и безмерный страх, который возбуждают рабы в сердцах хозяев…»

Салмон Чэйз,губернатор штата Огайо, – Джозефу Баррету,редактору «Газетт», Цинциннати:

«Несчастный Старик! Как грустно, что его собственное воображение увело его на ложный путь! Как смело, как безумно, как преступно разжигать мятеж; ведь если бы ему это удалось, то землю нашу залило бы кровью, и в этой крови захлебнулись бы самые высокие надежды человечества. И все же, как трудно осудить его, когда думаешь о мотивах его поступков, о его самоотверженном стремлении освободить угнетенных, когда думаешь о его мужестве, о его гуманном обращении с пленными, ведь именно это привело его к разгрому. Эта трагедия станет темой для поэтов и романистов на века…»

Из стихотворения Циприана Норвида,польского поэта-изгнанника, ноябрь 1859 года:

Гражданину Джону Брауну

 
…Все ж, прежде чем веревка палача
Затянется вкруг шеи несклоненной,
Пока стопой, опоры не ища,
Не оттолкнешь планеты оскверненной,
Пока земля от ног твоих, как гад,
Не прянула, —
пока не говорят:
«Повешен!» – веря в то недоуменно,
Пока не натянули капюшона,
Боясь, чтоб сына лучшего узнав,
Америка не возопила грозно:
«Погасни, свет мой двенадцатизвездный!..
Ночь! Ночь идет – как негр, лишенный прав!..»
Покуда тень Костюшки не прольет
Свой гнев и Вашингтона тень не встанет,
Прими начало песни, Ян! Она, как плод, —
Покуда зреет, человек умрет,
Покуда песнь умрет,
Народ воспрянет! [1]1
  Перевод Д. Самойлова.


[Закрыть]
 

2

«…Повесить публично, в пятницу, второго декабря». Мэри Браун склонила голову. Вновь подняла. Глаза сухие. Томас Вентворт Хиггинсон читает газеты, заметки из зала суда, речи прокурора, защитников, самого Брауна: «Я пришел сюда совершить то, что считаю справедливым и оправданным. Я выступаю не на стороне поджигателей или головорезов, я выступаю, чтобы помочь тем, кто страдает от страшного зла. Я хочу далее сказать, что вы все, вы – южане – должны приготовиться к решению этого вопроса, это решение может наступить ранее, чем вы будете готовы, – я имею в виду негритянский вопрос; конца ему не видно…»

Мэри, сын Салмон, дочери Энни, Сара и Элен, невестки Марта и Белл слушают слова человека, чье место во главе этого стола пусто. На стене – портрет, и кажется, будто в комнате звучит голос, такой всем знакомый. В чтении Хиггинсона, да еще когда они уже знают приговор, слова звучат торжественно.

Хиггинсон дочитывает последнее слово Брауна на суде: «Я считаю, что был прав, когда выступал на стороне отверженных бедняков. Если же сочтено необходимым, чтобы я лишился жизни во имя дела справедливости, чтобы моя кровь смешалась с кровью моих сыновей и с кровью миллионов рабов, чьи права попираются злыми, жестокими, несправедливыми законами, – если это сочтено, я повинуюсь, да будет так!»

В этот дом горе входило часто, но и в горе здесь не привыкли сидеть сложа руки. Шестнадцатилетняя Марта, вдова Оливера, погибшего в Харперс-Ферри, накрывала на стол. Еда скудная, простая. Ни чая, ни кофе не пили. Белл кормила ребенка, внука Брауна, его отец, Уотсон, тоже погиб в Харперс-Ферри. У Хиггинсона не было детей, он смотрел на маленькое существо как на чудо. Энни шила, надо было быстро собрать мать в дорогу: она уезжала с Хиггинсоном на следующее утро.

Марта рассказывала, как они жили на ферме перед нападением на арсенал. Вместе с Энни они там хозяйничали. Показали гостю дагерротип Оливера – он не очень похож на отца. Лицо задумчивое, рот мягкий, мать надеялась, что он станет священником. Расставаясь с юной женой, Оливер сказал:

– Если мне удастся совершить хоть один хороший поступок, значит, жизнь моя прожита не зря.

Сколько юношей так говорят, никто и не вспомнил бы этих слов, если бы он не подтвердил их гибелью.

Белл тоже достала и прочитала последнее письмо Уотсона: «Я очень хочу видеть тебя и малыша, но я должен ждать. Возле нас жил раб, его жену продали на Юг, и на следующее утро он повесился. Я не могу вернуться домой, пока творится такое».

Младшая дочь Брауна – ей еще не исполнилось шести лет, – принесла семейную реликвию. Хиггинсон увидел надпись отца: «Эта Библия, подаренная моей нежно любимой дочери Элен Браун, предназначена только для особых торжеств, для того, чтобы Элен ее бережно хранила в память об отце (она была лишена в детстве его заботы и внимания), так как с лета 1855 года он был в Канзасе.

Пусть святой божий дух направит твое сердце с самого раннего детства так, чтобы оно воспринимало истину и любило ее; пусть ее мудрые и святые поучения определяют твои мысли, слова, дела, таково мое самое большое желание и самая важная молитва, обращенная к тому, чьей заботе я поручаю тебя. Аминь.

От твоего любящего отца Джона Брауна.

2 апреля 1857 года».

Пятьдесят седьмой год, а Хиггинсон познакомился с Брауном в пятьдесят восьмом.

Хиггинсону тридцать шесть лет. Коренной американец, его предки прибыли в Салем в семнадцатом веке. Знатные – английскую королеву Елизавету они называли «кузина Бетси». Родился Томас в доме, который построил его отец. Кончил богословский факультет Гарвардского университета, стал священником в маленьком городке.

Всю жизнь провел среди книг и литераторов. К ним в дом приходил Лонгфелло, на полках стояли произведения Уитьера с его автографами, в поэмы Байрона от руки вписывались строфы, изъятые цензурой. Книги заполняли жилье, но какой-то книги не хватало, доставал все новые и новые. Читать, читать, читать. Сидеть над книгами в библиотеке, дома, в колледже. И засыпать с книгой в руках. Томас любил Спенсера и Чосера.

Но, в отличие от многих друзей-книжников, он еще обязательно должен был действовать. Двигаться – плавать, бегать, фехтовать. Жизнь тела для него едва ли не так же важна, как и жизнь духа.

Настойчиво, неустанно готовился. Сначала сам не знал, к чему готовился. Оказалось, к борьбе. Но бег или плавание доставляли ему еще и просто радость. Мог бы Джон Браун испытать радость от бега? Никогда…

А ему, Хиггинсону, очень пригодилась тренировка, когда он, пытаясь спасти негра, которого отправляли в рабство на Юг, взламывал дверь в бостонском суде. Тогда же единомышленникам раздавал топоры.

Его влекли всякие авантюры. С восторгом слушал, как его дед и бабушка бежали из дому, тайно обвенчавшись против воли родителей.

Хиггинсон храбр, но в этот день он боялся переступить порог дома в Северной Эльбе. Медлил в сумерках. Как сказать жене о предстоящей казни мужа, как сказать детям, что отец погибнет?

Около дома – огромный камень. На нем высечена надпись: «Джон Браун погиб, – Хиггинсон отшатнулся, – в 1776 году». Дед.

И вторая надпись: «Фредерик Браун погиб в Осоватоми, сражаясь за свободу». Сын. Его убили в Канзасе в 1856 году. В его память Фредериком назвали племянника.

На камне много места. Нет, нельзя допустить, чтобы через месяц на нем появилась еще одна надпись. Надо уговорить Старика бежать. Только жена сможет это сделать.

Войти в дом было страшно. Но утешать никого не надо было. Преломил с ними горе, как хлеб.

Они не сразу поверили известиям из Харперс-Ферри, хотя и предчувствовали: что-то должно свершиться. Когда учительница географии в школе, где училась Сара Браун, скользя указкой по карте, остановилась у Харперс-Ферри: «Смотрите, дети, здесь соединяются реки Шенандоа и Потомак», – девочка зажмурила глаза.

Газеты шли в Северную Эльбу не меньше недели. Впрочем, первая телеграмма о боях была помещена с предостережением: «Нижеследующее сообщение, полученное из г. Фредерика, представляется крайне маловероятным, и его надо воспринимать весьма осторожно до подтверждения». Называлось и число повстанцев – семьсот…

Скорбели о своих, о противниках даже не спрашивали, не осуждали их. Совершенно не думали о мести.

Мэри Браун молчит. Она всегда молчит. Хиггинсон же привык к тому, чтобы все выговаривалось. Он пытается найти общий язык – нелегко. Одно общее – любовь к Брауну, страшная боль за него. И еще – его жену тоже зовут Мэри.

Перед сном Хиггинсон вышел на улицу с тем сыном, который не пошел с отцом. Сейчас Салмону очень совестно, Хиггинсон его успокаивает – семья уже принесла такие жертвы.

– Я думаю подчас, что мы, Брауны, для того и приходим в мир, чтобы приносить жертвы… Ради принципов.

Он часто слышал от Брауна слово «принцип». Теперь услышал это слово здесь – от Салмона и от Мэри.

Хиггинсон долго не мог заснуть. Все мерещился надгробный камень. Это ведь не кладбище – дом, здесь десять лет живет эта семья. Сеяли, собирали скудный урожай. Полгода здесь такие холода, что скоту нужен теплый загон. Только начало ноября, а земля плотно засыпана снегом. Снег проник и в дом, на рассвете – изморозь на одеяле. Здесь рожали, кормили, растили детей. И каждый, входя и выходя из дому, невольно читал: «Джон Браун погиб в 1776 году». Погиб в первой американской революции.

Может быть, Старик хотел, чтобы родные привыкли жить с этим, чтобы в их души врезалось: «Джон Браун погиб…»

В Канзасе Брауна тоже приговорили к смерти, но заочно. А сейчас он в тюрьме, за железными запорами. Надо спешить с побегом. Если бы в тюрьму попал он, Хиггинсон, или кто другой из единомышленников, Браун давно бы уже собирал людей, доставал оружие. Завтра на рассвете надо выезжать в Бостон, а оттуда – в Харперс-Ферри.

Мэри Браун и не пыталась спать. Остался месяц. Она так давно привыкла сдерживаться, что едва ли не разучилась плакать. Сейчас, когда совсем одна, можно. Двадцать шесть лет вместе. Родила тринадцать детей, семерых похоронила младенцами. Две недели тому назад погибли Оливер и Уотсон. «Пусть моя кровь сольется с кровью моих сыновей…»

Иногда она позволяла себе помечтать, как они с Джоном состарятся и будут нянчить внучат, вот ведь свекор дожил до восьмидесяти лет, а Джону шестидесяти еще нет, через полгода исполнится. Нет, не исполнится. Потому что «в пятницу, второго декабря…».

Уезжают. Дорога через узкое ущелье, горы нависают – коричневые, серые, зеленые, слева от котловины – одинокая светлая вершина со странным названием «Белое лицо».

Хиггинсон объясняет Мэри, как он собирается вызволять узника.

– Раньше я молилась только об одном: чтобы ему была дарована легкая смерть, чтобы пуля сразу убила его, чтобы он не попал в руки рабовладельцев. А теперь я даже не смею жаловаться, что произошло по-иному. Ведь ему выпала великая честь вслух сказать такие благородные слова о свободе. Я передам ему про побег, но ведь он все равно поступит по-своему.

– Миссис Браун, ваш муж должен жить не только для вас, для детей, он должен жить для свободы, для нашего дела, ведь он – главнокомандующий.

– Я все передам ему, но будет так, как он скажет. Он знает лучше. Только четверо моих детей остались в живых. Однако, если мне весь свой дом придется видеть в развалинах, я на одно хочу надеяться – это облегчит участь бедных рабов.

И опять надолго замолчала.

Ей был мил этот красивый человек, она знала о нем от мужа много хорошего. Он верный друг. Но сейчас она и с ним не могла говорить.

3

Судья Томас Рассел получил письмо от Джона Брауна из тюрьмы с просьбой найти защитника для него и его товарищей. И Рассел с женой поспешили в Чарлстон, где шел суд. Но успели они лишь к последнему дню процесса.

По дороге вспоминали, как Браун жил у них в апреле 1857 года. Рассел сочувствовал аболиционистам, но публично против рабовладения не выступал. Поэтому друзья решили дать убежище Брауну именно у него. Хотя Массачусетс и свободный штат, но рабовладельцы давно разыскивают старого капитана.

Их дом считался безопасным, однако Роз Рассел всю неделю сама открывала двери, не доверяла прислуге.

Браун резко отличался от тех людей, кого они знали, непривычно говорил – совсем не так, как окружающие их бостонские интеллигенты, смеялся беззвучно, однажды забаррикадировал дверь в свою комнату – ему показалось, что за ним пришли. «Живым я не дамся».

Тогда, в апреле пятьдесят седьмого года, с помощью Томаса он составил завещание.

Расселам было с ним нелегко. Не потому, что чужой человек жил в доме, – их щедростью пользовались широко. Томаса задели слова в письме из тюрьмы: «У меня здесь есть двадцать пять долларов и вещи, всего этого достаточно, чтобы хорошо заплатить Вам или кому-либо, кто возьмет на себя нашу защиту…» Что же делать, Браун такой, он у своего близкого друга Фредерика Дугласа соглашался жить только при условии, что будет платить ему по три доллара за неделю.

Расселам было нелегко потому, что считались они в своем кругу людьми передовыми, мужественными. Вот ведь сюда, на Юг, не побоялись приехать, когда многие уже бежали в Канаду. Но Браун тогда заставил их посмотреть на себя по-иному.

Однажды он вышел из комнаты и сказал, что хочет им прочитать отрывок из автобиографии. Они слушали втроем – в гостях была Мэри Стирнс. Слушали прощание с американскими святынями. Прощание или разрыв?

Так именно называлось: «Прощание старого Брауна с Плимут-Роками, с памятниками в Банкер-Хилле, с дубом Хартии, с Хижинами дяди Тома…»

Не очень грамотно, – Роз потом прочитала рукопись, – запятая после слова «хижина» и через два «ж»…

К чему уничижительное множественное число в заголовке? Ведь Банкер-Хилл – место одной из первых битв войны за независимость; Плимут-Рок – скала, к которой прибыли первые поселенцы; дуб Хартии – дуб в Хартфорде, в его дупле прятали от англичан «Хартию прав человека»… Все это и впрямь святыни, каждая по-своему – единственная. И они, Расселы и Стирнсы, их отцы и деды, друзья и знакомые с детства привыкли почитать святыни.