Текст книги "Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне"

Автор книги: Раиса Орлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Да и ее в тот день надсмотрщик послал в поле позвать кого-то – твои, мол, щенки далеко не уползут…

А на очаге большой котелок с водой кипел, старуха маис варить собиралась.

Детишки всегда голодные. Кто побольше, полезли к огню. Опрокинули котелок, обожглись многие, а двое самых маленьких умерли. Отец ребенка, муж Кэт, чуть не задушил надсмотрщика. Его избили, заковали, рогатку на шею и продали на Юг. А она ведь опять беременна. Хотела утопиться, повеситься. Наши старики удержали. Мы ее взяли с собой… Мы не хотим больше жить рабами. Лучше умереть.

Юноша говорил тихо, чтобы не разбудить подругу. И замолчал, услышав шаги на лестнице. Диана, глухо всхлипывая, обнимала негритянку, Кэт к ней прижималась, шепча: «Такой хороший бэби был… такой маленький, такой хороший…»

Все мрачно молчали.

Брауну стало жарко от охватившей ярости, он оглядывался, словно в поисках: где этот старый негодяй?

– Будь прокляты нечестивцы, мужавшие вас, мучающие ваших братьев и сестер! Будь они прокляты многожды самыми гневными проклятьями самых гневных пророков! И пусть все больше негров идет по вашим следам к нам, на Север. А ваши страдания теперь позади. Благословенны будут те, кто помогли вам, пусть крепнут их души и мышцы и борении против гнусного рабовладельчества.

Молодой квакер, на которого глядел Браун, приподнялся.

– Я очень рад, что пришел сегодня в ваш дом. И очень рад, что могу теперь попросить: сложите у ваших ворот несколько белых кирпичей. Это будет значить, что ваши двери открыты для бегущих от рабства. Не надо оглашать этого широко, у дьявола везде есть пособники. Пусть знают лишь надежные друзья, лишь близкие люди. Гектор со своими спутницами первый, но далеко не последний, кто будет просить у вас убежища…

Где же Браун совсем недавно заметил кучу белых кирпичей? У дома своего отца. Спросил, для чего, а отец загадочно промолчал. Хотел, чтобы сын сам понял, сам дошел. Вот он и понял. Законопослушный гражданин стал хозяином станции тайной дороги.

«Underground Railroad» – буквально подпольная железная дорога. Никакой железной дороги, конечно, не было. Но для Америки тридцатых – сороковых годов «железная дорога» – это скорость и чудо. И эта – чудо. Прокладывалась она подобно тому, как прокладывались обычные. Сначала была целина; потом к реке или к соседнему поселку прошел один человек, примял траву. За ним – другой, третий, десятый. Индейская тропа, когда идут шаг в шаг. Тропа утрамбовывается, трава вытоптана, больше не растет. Тропу не перенесешь ни по приказу, ни по желанию, она непреложно возникает именно там, где нужно. Иногда по прихоти, по капризу люди пытаются изменить направление, но тропа возвращается на прежнее место… Прошли сотни людей, тропа становится дорогой. И по дороге уже стучат колеса – телег, повозок, карет.

Рабы бежали от рабовладельцев. Пути, по которым они бежали, места, где они останавливались, – тайные для погони, для собак, для плантаторов.

Тайные и для хозяина станции – проводников не полагалось расспрашивать о дальнейшем. Но тайные и для большинства рабов. Чернокожие люди трогались в опасный путь, не зная, куда придут завтра, не зная, что впереди. Кто впереди? Какая дверь откроется, когда голодный, усталый постучит ночью?

Из уст в уста сравнительно быстро передавалось: надо идти в такие-то дома. В эти дома шли вторые, десятые, сотые. Тропа становилась дорогой.

Тайна создавала немало затруднений. Как быть с детьми?

Своим детям Браун старался внушать ненависть к рабству с младенчества, внушать, что нет никаких различий между неграми и белыми.

Но не сразу получалось. Когда сына Джона впервые посадили к негру на колени – это было после Гектора, – мальчик испугался, заплакал и убежал. Ему показалось, что на руках и на лице этого незнакомого человека сажа, как на котелках у них на кухне, и он запачкается, если дотронется.

Разве можно что-либо удержать в тайне от собственных детей в собственном доме? И нужно ли, хорошо ли это – прятаться от своих детей, если творишь добро? Однако вдруг дети выдадут? Как объяснить ребенку, что не обо всем можно рассказывать: об этом молчи, если спросят, скажи неправду.

Кого воспитываешь – завтрашнего рабовладельца, завтрашнего надсмотрщика, завтрашнего борца?

Но трудно понять и объяснить не только детям как быть верующему человеку с заповедями «не укради», «не солги»? Квакеры успокаивали свою совесть и так: понятия «раб» не существует, люди рождаются людьми, а не рабами, будь то черные, будь то белые. А того, чего не существует, того нельзя украсть…

К Леви Коффину, квакеру и банкиру, стучали в любое время суток. Дверь открывалась, разводили огонь, грели ужин (или завтрак), успокаивали: все будет хорошо, вы не первый, много людей прошло, уж сколько миль осталось за плечами, доберетесь и до Канады.

Сначала хозяева сами не очень-то верили своим успокоительным словам – неужели эти загнанные, измученные, голодные, с израненными ногами, неужели они доберутся?

Каждый полученный пустой конверт – условный знак, как и белые кирпичи, – подтверждал: добрались. Не все, конечно, но многие добирались.

А в город Ньюпорт, в штат Индиана, стали приходить письма с причудливым адресом: «Леви Коффину, президенту тайной дороги».

Порою в доме Коффина дежурили его друзья с заряженными пистолетами – Кентукки рядом, оттуда не раз грозились явиться хозяева бежавших рабов. Именно в этом доме побывала молодая красавица, мулатка Элиза Гаррис, – та самая женщина, которая, прыгая со льдины на льдину, перебралась через реку Огайо с ребенком на руках.

Коффин, деловой янки, захотел спасение рабов соединить с бизнесом. Он попробовал противопоставить хлопку, добытому рабским трудом, хлопок, выращенный свободными людьми, установил связи с мелкими фермерами Юга, которые не держали рабов. Все делалось свободными людьми – сбор, обработка, перевозки. Этот хлопок доставлялся в северные штаты, а оттуда даже экспортировался в Англию. Некоторые английские фирмы – кто по убеждениям, а кто по соображениям выгоды – начали бойкотировать хлопок с рабовладельческих плантаций.

Коффин часто ездил на Юг но делам, в каждой поездке устанавливал связи с единомышленниками, создавал новые и новые станции. Был момент, когда спрос на «свободный» хлопок даже превысил предложение, но, чтобы продолжать, понадобились большие деньги, а их не оказалось. В этом бизнесе Коффин не преуспел.

После двадцати лет он устал. Решил: достаточно, он переедет в Цинциннати и положит конец опасной деятельности, но ничего не вышло. Станция – это ведь часть человека, часть дома да и часть укоренившейся легенды. Через несколько дней после переезда черные тени начали появляться в Цинциннати, как они появлялись в Ньюпорте. Закрыть дверь Коффин не смог.

Леви Коффин иногда сам сопровождал «поезд» – несколько крытых фургонов – до Канады. Встречался с теми, кого раньше видел изможденными, загнанными, эти самые люди в Канаде обретали уверенность, они работали, учились, строили дома. «Благослови вас бог, если бы не вы, я бы здесь не был!» Свободные люди на свободной земле. Когда же его Америка станет свободной?

…В ночь на первое января 1863 года Леви Коффин дежурил на берегу реки Огайо. Он ждал. Америка, большая, охваченная войной страна, ждала обещанную Линкольном Декларацию об освобождении рабов. В окнах негритянских домов не гасили свет. Новый год – всегда кажется, что начнется новая жизнь. Особенно молодым людям. В эту новогоднюю ночь так казалось многим и многим, независимо от возраста. Америка дождалась. Леви Коффину выпало на долю счастье: увидеть окончательные результаты дел своих.

А еще семь лет спустя в Цинциннати на торжественном собрании Тайная Дорога была объявлена закрытой за ненадобностью. Престарелый Леви Коффин слагал с себя обязанности Президента.

Но пока возникали лишь первые ручейки освобождения, действовала горсточка храбрых, благородных белых американцев.

Проводники дороги – разные люди: мужчины и женщины, белые и негры, ученые и коммерсанты, верующие и безбожники.

В отличие от благочестивого квакера Коффина, Джон Фэйрфилд был по натуре авантюрист. Он любил опасности, как иные любят виски. Его дважды предавали, сажали в тюрьмы, он оба раза бежал. Он ненавидел трусов, случалось, что грозил заряженным пистолетом и тем неграм, которых выводил из ада плантаций.

Впрочем, так поступал не он один.

Негритянку Гарриет Табмен называли «Моисеем»: как библейский Моисей, она вывела из рабства сотни соплеменников. И требовала от них такого же мужества, каким природа наделила ее. Тоже порою угрожала пистолетом колеблющимся – лучше смерть, чем неволя.

Первая аболиционистская газета «Дух эмансипации» возникла в 1818 году и начиналась с шести подписчиков. Шесть. Но и величественная Миссисипи начиналась с крохотного родника.

Свободное слово предшествовало, способствовало освобождению людей. Аболиционистская газета «Либерейтор» появилась в том самом восемьсот тридцать первом году, когда произошло негритянской восстание в Виргинии – восстание Ната Тернера.

Печать – дорога. Строка – шаг. Еще десять негров вышли на волю. Еще десять статей Уильям Ллойд Гаррисон напечатал в «Либерейторе». Его статьи, листовки, памфлеты – призывы покончить с рабством. Покончить сразу, рывком.

Эти статьи все без черновиков. Со стола – в печать. А порою он их и вовсе не писал, сразу типографский набор. Время не терпит. Угроза как беглым рабам, так и их проводникам – гибель. Фэйрфилда убили. Проводник – священник Чарльз Торей – умер в тюрьме.

Враги понимали связь освобождения людей со свободой мыслить и писать. Южная газета призывала: «Мы должны воспитывать ненависть ко всем понятиям, начинающимся на «free», – от свободных негров и свободной воли до свободомыслия, свободных детей и свободных школ, – все это ведет к тем же проклятым измам».

Томас Гаррет, квакер из Пенсильвании, за двадцать лет вывел из рабства две тысячи семьсот человек. Юношей он отбил у садиста-рабовладельца молодую негритянку – так началось. Он возненавидел этого одного негодяя, он спас эту одну хорошо знакомую женщину. Но потом втянулся, стал спасать и других. Ему грозили расправой, его, шестидесятилетнего, отдали под суд, описали все имущество.

Один из судей подошел к нему:

– Разрешите мне быть вашим другом.

– С удовольствием, если вы перестанете защищать рабство.

После того, как все вещи из дома Гаррета продали на аукционе, здравомыслящий приятель сказал:

– Теперь-то ты, надеюсь, прекратишь свои безумства.

– У меня нет и доллара, но, если ты знаешь беглеца, которому негде позавтракать, посылай его ко мне.

Александр Росс жил в Канаде. Известный врач, ученый-естествоиспытатель, занимался энтомологией, орнитологией, ихтиологией. Его знали и в Европе.

Науке революции он учился в маленьких кофей-лях Нью-Йорка у итальянцев, друзей и сподвижников Гарибальди, у немецких иммигрантов, которые рассказывали о баррикадных боях в Берлине, в Париже, о «Коммунистическом Манифесте».

Росс, решив действовать, отправился на Юг.

У него было с собой «хозяйство» ученого – рампетки для ловли бабочек, силки для птиц, спирт, пробирки. У него было и «хозяйство» революционера – пистолеты, ножи, явки.

Он знал о предстоящих опасностях, но пренебрегал ими. С рассеянным видом – таким народная молва повсюду наделяет ученых – он ходил по городкам, фермам, плантациям Юга. Днем он действительно занимался наукой. Научная экспедиция.

А по ночам собирал рабов, раздавал кинжалы, еду, адреса станций, явки к проводникам.

В южных газетах написали о «шайке аболиционистов», орудующей на Юге. Росс вернулся в Пенсильванию, переждал. Потом снова появился на Юге.

Наука для Росса была призванием, смыслом, страстью его жизни. Но он не мог оставаться только ученым, как не мог довольствоваться собственным благополучием. Он не чувствовал себя свободным, пока вокруг были рабы.

За научные заслуги он был награжден правительствами Италии, Португалии, России, Саксонии, Греции, Франции. Король Баварии предложил ему титул барона.

А у него на родине, в южных штатах, то, что он делал, считалось государственным преступлением. И грозило суровыми наказаниями. На руке одного капитана – он вывел на волю рабов – выжгли: «SS» – «Slave stealer» – рабокрад. Капитан простоял час у позорного столба, в него кидали тухлые яйца.

Белые, которые упрямо пробирались по глухим лесам, по болотам, по дорогам и селениям, шли и вели за собой черных, были убеждены, что законы государств несовершенны, изменчивы, а нравственный закон незыблем: люди рождаются равными.

Работал «подпольный» телеграф – молва. Из хижины в хижину, на хлопковом поле, у ручья, в церкви за молитвой передавалось:

– Собирайтесь ночью. Вещей берите столько, сколько можете унести на спине. Пришел проводник тайной дороги. Он выведет на свободу.

– Не пойду. Сорок уже, не хочу быть вам в тягость. Благословляю вас, дети, идите. Внуки пусть родятся на свободе.

– Всем можно? Я сам пойду и ребят приведу.

– А вдруг ловушка? Просто соседский хозяин с нашим поссорился, я на кухне слышал. Нас утащит, потом возвратит. Мистеру Паркинсону – выкуп, а нам – плети.

– Нет, не похоже на ловушку. Этот Росс, говорят, уже многих вывел.

Дик побежал к своей подружке. Нэнси уперлась:

– Никуда я не пойду. Я ночью из хижины боюсь высунуться, терплю до рассвета, а ты – подполье какое-то. Нас всегда пугают: «Дьяволы в ад утащат», а тут самой спускаться. Ни за что, не уговаривай. Если правда любишь меня, и ты останешься. Что ж из того, что другие идут? Ты за компанию и утопишься?

Коринна собрала большую семью:

– Мне сегодня было видение. Явился ангел и произнес: «Идите на Полярную звезду». Проводник – это и есть тот ангел. Я сама пойду и старика поведу. Умрем на свободе. А вы решайте, у каждого своя голова на плечах, неволить никого не буду. Это ведь мой ангел-хранитель приходил, а у вас у каждого свой. Что тут – нам известно. Так прадеды жили и деды, и отцы. А прыгаем неведомо куда. Может, схватят сразу. Может, убьют по дороге. Может, вернут с позором и в железах. И сейчас-то живется не сладко, а тогда еще хуже будет. Даже если доберемся, не ждите, что в Канаде все само в рот посыплется, нет. Но там мы перестанем быть рабами. Я сказала.

Слово Коринны – закон. Однако она никому не приказывает. Надо самим решать. Здесь есть крыша над головой. Три раза в день кормят. Плохо кормят, но заботиться не надо. И пока вместе. Выйдешь ночью из освещенной хижины, а там что?

– Если бы бог хотел, он сделал бы негров свободными людьми. На все его воля. Значит, бежать – грех.

Альфред без конца дурачился, всех смешил, всех передразнивал. Изображал рабов и рабынь в Канаде, даже Коринну осмелился изобразить – в накрахмаленном чепце восседает в кресле. А он, слуга, подает ей еду, вроде она хозяйка плантации.

Дженни влекло само слово «подполье». Тайна.

– Куда же спускаться?

Она была очень разочарована, когда ей сказали, что идти надо просто поверху, по земле.

Негритянские хижины гудели. Не спали все. Уйти хотели многие. Ушли десять человек. Много месяцев спустя получили пустой конверт, то есть узнали: все бежавшие добрались до Канады. Теперь к следующему приходу Росса решать будет легче. Есть время подумать. Малый, но все же опыт.

В негритянских хижинах южных плантаций зубрили, как молитвы, кодовые названия городов, где были станции: Кливленд – «Надежда», Сэндуски – «Восход солнца», Детройт – «Полночь», Виндзор – «Слава всевышнему», Порт Стенли – «Благодарение богу». Для одних они так и остались словами. По тысячи других облегченно вздыхали в Порт Стенли – благодарение богу!

Многие проводники – Леви Коффин, Александр Росс – стали известны. В те годы такая известность грозила тюрьмой, а то и смертью.

Это уже потом, во время и после Гражданской войны, после победы Севера, стали вспоминать, разыскивать тех, кто выводил из рабства, узнавать, где останавливались беглецы, начали составлять карты, описывать тайную дорогу. Но многие станции, многие проводники так и остались неизвестными.

Джон Браун, хозяин станции в Рэндольфе, открывал дверь в любое время суток, беглецов кормили, укладывали спать, переодевали, отправляли дальше. Когда ему говорили о трусости негров, он возражал: а те сотни храбрецов, что прошли по тайной дороге?

Браун обучает работника, самого молодого: их теперь уже пятнадцать. Боб ест, спит, живет вместе с семьей Брауна. Ему четырнадцать лет, он на четыре года старше сына Джона. Мальчики вместе играют, их вместе наказывают: однажды выпороли не за то, что выбили окно мячом, хотя стекло дорого, недавно появилось, а за то, что наврали, свалили на маленьких.

Браун посылает Боба к соседу отнести шерсть. Мальчик возвращается запыхавшись, еще с порога что-то возбужденно говорит, хозяин не сразу понимает, в чем дело.

– Восстание рабов!

– Где? Откуда ты знаешь?

– В Виргинии. Все говорят. Вожак – священник какой-то, негр.

– Как зовут?

– Не знаю. Не расслышал.

Руки продолжали привычное дело уже автоматически. Восстание рабов! Может, выдумки? Хотя в 1800 году, в год его рождения, было же восстание Габриеля, а бунт Денмарка Веси в год его свадьбы, в двадцать первом!

Восстание. Они не умеют воевать. Всех, кто восстал, повесят. Раздавят и других, тех, кто и не думал о восстании. Рабам будет только хуже. Как дети – не знают, что с огнем нельзя играть.

Вожака звали Нат Тернер. Ровесник, тоже родился в 1800 году. И теперь, чем бы Браун ни занимался, неотвязно сверлило – восстание рабов. Нат Тернер. Спартак. Совсем недавно перечитывал любимейшего своего Плутарха, в жизнеописании Красса есть и о Спартаке, о восстании гладиаторов.

– Отец, а что значит «повесили»?

Джон-младший редко вмешивается в разговоры взрослых. Но в тот день 1831 года в доме несколько раз повторяли: «Повесили. Ната Тернера повесили».

– Ставят такой большой столб, к нему прибивают перекладину, человека ведут на помост, накидывают ему на голову мешок, а на шею – веревку. Эта веревка перекинута через перекладину, палач тянет за один конец веревки, а другой сдавливает горло, человек задыхается и умирает в мучениях.

– Страшно…

– Да, мальчик, страшно.

Диана тихо спросила:

– Разве этот Нат Тернер не знал, на что шел, чем кончится? Подумать только – захватили плантацию. И убивали, и насиловали белых.

– Мы там не были, Диана. Мало ли что болтают люди. Теперь о них только плохое будут говорить. Храбрый человек Нат Тернер. Таких мало, очень мало, особенно среди негров. Их ведь с детства заставляют быть покорными.

А сам напряженно думал: как Нат Тернер мог на такое решиться? Или не решался вовсе – бросился против хозяев, как он сам мальчишкой бросился на плантатора, как муж Кат едва не убил надсмотрщика. Яростный, слепящий гнев, когда нельзя, не смеешь мириться со злом, тут но до разума, не до расчета… Он боялся себя в такие минуты, но выход какой? Что делать?

Потери рабовладельцев от побегов оценивались в пятнадцать миллионов долларов. Однако спасаем-то лишь малую часть негров, а остальные?

И дело не только в неграх. Спасать надо и белых. Америку надо спасать от чумы рабства.

Но не восстанием же! После восстания – виселицы и новые драконовские законы против негров, против аболиционистов.

3

Он возвращался в Рэндольф. Спешил. Сосед, фермер Уинклиф, просил его привезти бочонок виски; горьковатый, хмельной запах, еле слышное похлюпывание.

Лошадь тоже спешила – домой, в стойло.

Съездил он удачно, хорошо продал шерсть. Зашли в салун вместе с покупателем и его друзьями, пили джин. Как положено.

Но Брауну было не по себе. Его поддел сын Паттерсона, покупателя шерсти. Мальчишка, молокосос. Громко и насмешливо сказал: «А вы, мистер Браун, всех поучаете, чтобы помнили о священном писании, а сами пьете джин. Наш священник в воскресной школе каждый раз говорит, что истинные христиане должны воздерживаться от пьянства и ближних отговаривать». Паттерсон прикрикнул на сына: «Убирайся, не лезь в дела взрослых…» Парень ушел, огрызнувшись. А Брауну следующая стопка не пошла. Поперхнулся, побагровел, едва откашлялся. И больше пить не стал, как ни уговаривали. И смеялись, и подшучивали – не стал.

Упрек мальчишки саднил злее, чем спирт, попавший не в то горло.

Возвращался с успехом, с деньгами, а на душе тяжело. В самом деле, почему он пьет? За столом кричали: «Чего там, все мужчины пьют и сами священники пьют». Это правда, но разве это хорошо? Мало ли что делают все. В карты многие играют, а он и не пробовал ни разу.

Не случайно он поперхнулся. Это знак свыше.

Парень-то нестоящий, развязный. Но, может быть, его господь выбрал, чтобы высказать истину.

А может быть, он и вовсе несправедлив к мальчишке, ведь тот выставил его на посмешище перед всеми, вот теперь он и ищет, к чему бы придраться. С ним чаще всего так и бывает. Если его несправедливо обидят, это не больно, можно вытерпеть, а можно и осадить обидчика. А вот если справедливо…

Джон Браун не мог вынести справедливого укора. Он должен быть прав. Всегда и во всем.

А как же праздники без выпивки? А так. Иди в церковь, надевай воскресный сюртук. Жена пироги испечет… А торговые сделки как же без выпивки?.. Очень просто. Кто хочет пить, пусть пьет. Джон Браун не будет. Не перестанут же у него из-за этого покупать шерсть? Правда, джип помогает при простуде. Что сейчас загадывать про болезни? Слава богу, здоров как бык. Заболеет – липовый отвар жена сделает.

Не буду больше пить. Ни глотка.

Принимаю такое решение, а сам везу виски?

Браун резко останавливает лошадь, спрыгивает с телеги, стаскивает бочонок, рубит топором. Виски льется на землю. Лошадь лизнула языком, отпрянула… Правильно, Серый, гадость это. Мы с тобой больше не будем пить. И другим не посоветуем. А то и не дадим. За бочонок Уинклифу заплачу. Зато на душе спокойно. Джон Браун как думает, так и говорит, как говорит, так и поступает. Не придется ему больше краснеть перед мальчишкой.

Дома он вытащил из кладовки свой собственный бочонок и разбил.

Сыновья решили, что отец чудит, что это пройдет. Но с того ноябрьского дня прошло уже больше четверти века, а он не выпил ни глотка спиртного.

В 1834 году Джон Браун писал из Рэндольфа брату Фредерику: «В течение многих лет я пытался организовать здесь школу для негров. Напиши, не хочешь ли ты помочь мне в этом деле, не перетащишь ли сюда из Гудзона несколько семей настоящих аболиционистов… Я считаю, что неграм необходимо предоставить возможность учиться вне зависимости от того, освободят ли их сразу или нет. Быть может, именно просвещением мы больше сделаем для свержения ига рабства, чем любыми иными путями. Если негры в нашей стране получат образование, то для рабства это будет как динамит, заложенный в скалу. И все рабовладельцы прекрасно это знают. Ты посмотри только на их законы, запрещающие обучать рабов».

Страшные законы. Практика еще страшнее.

Учительница Прюденс Крендол приняла в свою частную школу девочку-негритянку. Колодец Крендол отравили. Здание школы сожгли, а учительницу посадили в тюрьму. И произошло это не на Юге, а в Кентербери, в штате Коннектикут. Вскоре законодательное собрание штата приняло закон, запрещающий обучение негров без письменного разрешения, которое должно быть получено, во-первых, от городских властей, а во-вторых, от именитых людей, от столпов общества.

В другой школе учительница прочитала на уроке из учебника библейское сказание о том, как братья Иосифа Прекрасного продали его в рабство. Девятилетняя белая девочка заплакала:

– Как жалко Иосифа, какие злые братья продали его в рабство. А весной мою мэмми и ее дочку папа продал вниз по реке, и я тогда тоже плакала. Значит, мой папа злой, да?

Об этом разговоре стало известно, учебник запретили во всех школах Юга.

В другом городке, в штате Мейн, где филантропы открыли негритянскую школу, здание опутали канатами, запрягли быков и стащили дом в болото.

Джон Браун ясно представил себе: дом ставили надолго, поколения на три. Но рванули быки, напряглись мышцы, натянулся канат, и до болота дотащили уже не дом, а груду бревен и досок. Неразумные негодяи! И молнией мелькнула мысль: а что, если и рабство так рвануть?

Они попытались рвануть в Харперс-Ферри.

Четверть века тому назад он думал и поступал по-иному. Какой там арсенал? Он лишь хотел взять в дом черного мальчика, воспитать его вместе со своими детьми. Хотел организовать школу… Написать брату было не трудно: Фредерик, когда гостил у Джона, раззадорил его своими рассказами про Оберлинский колледж – один из первых центров борьбы против рабства. Там учились, там спорили люди, которые потом прославились в борьбе против рабовладения. Там учились Джон Копленд и Льюис Лири – участники нападения на арсенал в Харперс-Ферри.

А пока только начинались сороковые. И здесь не Огайо, Рэндольф – городок маленький, тихий. Обычный. Никаких знаменитостей, никаких чрезвычайных происшествий. По главной улице цокают копыта лошадей. В семь утра в большинстве домов садятся завтракать. Дети бегут в школу – белые дети. Чтобы и черные дети могли учиться – о таком здесь и не слыхивал никто. Да и как это сделать без помощи?

Джон Браун обратился к брату и пробует найти помощь в самом Рэндольфе. У него уже большие долги, еще не катастрофа, она наступит позже, пока те долги, которые среди деловых людей считались вроде визитной карточки, – признак и залог богатства.

Идет к другим уважаемым гражданам Рэндольфа. Сначала – к соседям.

– Зачем это, Джон? Зачем их учить? Только лишить их покоя…

– Но почему же белые дети – мои, ваши, – почему они могут, даже должны учиться? И это не вредит их покою.

– Нет, вредит: неграмотные старики живут дольше, и они гораздо здоровее грамотных. Да и разве можно сравнивать белых с неграми?

– Джон, не торопи событий. Может, когда-нибудь и возникнет негритянская школа. Но пока – рано. Все движется вперед, ты посмотри, как растет наш Рэндольф, давно ли тут пустое место было.

(Как часто потом ему приходилось слышать то же самое от разных людей, разными словами. Одно и то же: не торопись, будь терпелив. А он твердил, что не может не торопиться, когда люди страдают…)

– Нет, нет, Джон, сам знаешь, я никогда не отказывал тебе в помощи, но в этом деле я не участник.

Идет к священнику:

– Преподобный отец, давайте вместе устроим школу для негритянских ребятишек.

– Что вы, мистер Браун, какие странные мысли приходят вам в голову. Всевышний распорядился делами земными, раз он установил, что неграм незачем учиться, не нам нарушать его законы.

– Где же это в Библии сказано, что господь против негритянских школ?

Священные книги писались на протяжении многих лет, разными людьми, там все можно найти, можно подтвердить любые взгляды, все зависит от того, кто и как толкует…

Две жительницы городка, бездетные сестры, занимаются благотворительностью.

– Нет, мистер Браун, нет. У нас обычные осенние заботы – вяжем, шьем, все отдадим беднякам-неграм. Видите, негритянка Эдвардс уже ждет, стоит у кухонного порога. Ее детям нужна одежда, а вовсе не учебники.

Наткнулся на каменную стену. Пожалуй, еще покрепче камня.

И все-таки он попытался собрать ребятишек у себя дома. Пришли шестеро.

Рассказывал малышам, зачем нужно учиться. Негритята слушали почтительно, но и безучастно. Один юркий мальчуган все вертелся: вот-вот голову отвертит… Ох, как хотелось дать ему хороший подзатыльник, но нельзя так начинать. За один этот час устал больше, чем за целый рабочий день в красильне. Он не знал, что учить маленьких детей надо уметь, что этому учат так же, как его в свое время учили красить шерсть. И это потруднее, чем красить шерсть.

На следующий день пришло только двое. Может, кому-то из родителей пригрозили, может, кто и сам испугался, а может, детям просто не понравилось сидеть навытяжку целый час, когда веселее болтаться на улице.

Надо бы, конечно, продолжать попытки. Однако дела, семья, растущие долги – обычная жизнь засасывала, как засосала многих и многих.

Он упрям. Но идти одному против враждебных обстоятельств, против большинства – этому высокому искусству он научился позже, гораздо позже.

Мечта о школе была у него еще и детской раной. Восемнадцатилетним готовился поступить в духовное училище, по во время экзаменов началось острое воспаление глаз. Грозила слепота. Первое поражение – пришлось возвращаться в отцовскую дубильню. А вскоре женился, отделился, началась жизнь торговца. Переезды, большая семья.

Так и не смог получить образования. Пусть же другим детям достанется то, чего он лишился. Пусть они сидят за партами, пусть их учат.

Он же поневоле стал самоучкой. Читал. Книг за длинную жизнь прочитал немного, но часто перечитывал, глубоко вникал в каждое слово, Библию знал едва ли не наизусть. Читал не только Библию, но и «Путь Паломника» Бениана, сочинения Франклина, любил басни Эзопа, изучал работы по древней истории, особенно Плутарха, историю Америки, Наполеона, Кромвеля. Именно эти книги поминал и в тюремных письмах, советовал читать «Путь Паломника», просил, чтобы дочери изучали франклиновского «Бедняка Ричарда». Чтение всегда неразрывно связывалось с поведением.

Лет с двадцати он, несостоявшийся ученик, несостоявшийся учитель, тем не менее учил уже до конца.

Не получилось с негритянской школой – учил своих детей. Их было двадцать – семеро от первой жены, тринадцать от второй.

Он верил, что отвечает за своих детей, особенно за сыновей. Человек не должен грешить, а согрешил – неси наказание. Каждый может и, значит, должен быть совершенным.

– Ты только и знаешь, что портить их своими нежностями, – сердито говорил он жене.

Диана неподвижно смотрела в одну точку. Смотрела мимо него, как бы его и в доме нет. От каменного ее несогласия он еще больше распалялся.

Он вел строгий бухгалтерский учет поступкам детей, записывал в большую амбарную книгу «хорошие» и «дурные» поступки. Сын соврал матери – восемь розог; не послушался – три; сам вызвался нарубить дров – четыре розги долой. Раз в неделю отец подводил итоги. Дебет, как и в его деловых операциях, почему-то всегда превышал кредит. Дурных поступков – особенно у старших сыновей – набиралось больше, чем хороших. По пятницам он порол всех, кого полагалось. Так поступали тогда повсеместно.

Брауна самого выпороли впервые, когда ему было четыре года, за то, что он утащил у соседской девочки булавки.

Пятилетний Джейсон рассказывает отцу, как он катался ночью на звезде.

– Это тебе приснилось, мальчик.

– Нет, на самом деле было, папа.

– Тебе это приснилось.

– Нет, папа, это правда было.

Отец снимает ремень.

– Если я говорю «приснилось», значит, приснилось.

Ударил маленького, а сам заплакал вместе с ним. Он всегда плакал, когда бил детей.