Текст книги "Красные лошади (сборник)"
Автор книги: Радий Погодин
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
Марья Ильинична протянула ему стакан с водой.
Ты в могилу сойдёшь, чтоб сынку на том свете местечко приличное подыскать.
А вас не спрашивают, ввязалась Женькина мать. Евгений, марш в комнату!
Она втолкнула Женьку в комнату, грозно посмотрела на мужа и хлопнула дверью.
А с Володькой-то как же теперь? спросил Глеб. Володька-то
Марья Ильинична опять взялась за мясорубку.
Володька не пропадёт. Как ему пропасть, когда мы кругом, люди. Володька человеком станет. Нельзя ему иначе Не позволю! И она повернула ручку с такой силой, словно в шнеке застряла кость.
Ты, Евгений, пойми, говорил Крупицын сыну, укладываясь в постель. Ты теперь взрослым становишься. Ты теперь в глубину должен глядеть. Мы не вечные с мамой. Старайся человеком себя показать, солидность свою.
В комнате рядом шёл разговор.
Слушай, говорил Марье Ильиничне муж. А если его ко мне на стройку? Как ты думаешь?
Марья Ильинична не ответила. Она вспомнила, как муж привёл её сюда, в эту комнату, когда они поженились, как радовалась она своему углу. В двадцать шестом родился Сашка, их единственный сын. В сорок пятом он погиб в Германии. Марья Ильинична вытерла глаза уголком наволочки.
Пусть он сам решит, сказала она, вздохнув.
За стеной, свернувшись калачиком, лежал Борька Брысь. Он отыскивал слова, чтобы утешить Володьку, когда он вернётся. Утешения должны быть скупыми, как на войне. Борька морщил лоб, сжимал кулаки и бормотал сурово:
Ты это Вот Значит, брось
А в первой от входных дверей комнате, заваленной рулонами чертёжной бумаги, гирями, гантелями, неглажеными рубахами и пёстрыми сувенирами с далёких морей, ворочался Глеб.
За окном урчала очистная машина. На соседней улице ремонтировали трамвайный путь. Звякали гаечные ключи и жужжала сварка. Ночные звуки успокаивают людей. Они как мост между зорями.
6
Хоронил Глухова Адмиралтейский завод. Шли за гробом сварщики, клепальщики, монтажники, размётчики, кузнецы и электрики. Шли товарищи, которых он предал.
С печальным укором играла музыка.
На полу в комнате Глухова валялись скомканные грамоты. Мутная лампочка криво висела на пересохшем шнуре. Табачный дым осел по углам паутиною. Казалось, сам воздух сгустился и липнет к щекам.
Марья Ильинична распахнула окно. Она принесла ведро воды, тряпку и щёлок. Вместе с ней пришла и другая соседка мать Борьки Брыся. Они отмывали грязь, оставшуюся после Глухова.
Борькина мать покрыла стол своей старенькой скатёркой. Марья Ильинична поставила вазу с ромашками.
* * *
Володька воротился из похода в середине дня. Он шёл и насвистывал. Щёки его шелушились от солнца.
На школьном крыльце, на ступеньках, сидел Борька Брысь.
Ты загорел, сказал Борька. Больше он ничего не сказал.
Но Володька понял: что-то случилось.
Когда они пришли в комнату, Борька тоже ничего не сказал.
В комнате было чисто и очень свежо. Над оттоманкой висел портрет Володькиной матери, а под ним тщательно разглаженные грамоты, которые Глухов получил в своё время за отличную работу.
Что это с отцом? Он что, женился тут без меня?
Борька пожал плечами.
Не знаю Меня дома не было.
Володька стащил ботинки, поставил натруженные в походе ноги на прохладный пол и улыбнулся.
В комнату просунулась голова Женьки Крупицына.
Пришёл, сказал Женька, входя. Да, такое дело
Борька опустил голову. А Женька вытащил из кармана несколько аккуратно сложенных рублей, сунул их под вазу с ромашками.
Это тебе. Отдашь когда-нибудь. Ты не очень расстраивайся. У тебя ведь всё равно, что был батька, что умер. Тебе так даже лучше, пожалуй.
Володька вздрогнул и медленно повернул голову в Борькину сторону. Борька никогда бы не смог соврать товарищу, да и не было в этом надобности.
Верно, прошептал он.
Володька сидел не двигаясь. В руке он держал ботинок. Рядом сидел Борька и водил по пыльному ботинку пальцем. Женька Крупицын сбегал домой, принёс шёлковую рубашку-безрукавку. Он мигал глазами и выпячивал губы.
Модерн, бобочка, голландская. Только матери моей не скажи Да брось ты, в самом деле. Может, и во мне всё нарушено. Меня батька завтра на работу определять поведёт, а я ничего, я держусь
Потом собрались соседи. Они вошли осторожно, стали полукругом у оттоманки.
Володька лежал лицом к стене. Он смотрел на портрет матери. Глаза у матери были ласковые и немного тревожные. Под портретом висели отцовские грамоты.
Ты не убивайся, сынок, мягко начала Марья Ильинична. Мы тут подумали вместе, а ты уж сам решай.
Хочешь ко мне на стройку? без обиняков предложил её муж. Крупноблочные дома ставить.
К нам на автобазу, пробасил отец Борьки, в моторный цех.
К нам можно, слесарем-сборщиком, всхлипнула Борькина мать, не договорила и вышла из комнаты.
Я тоже могу посодействовать, осторожно двинув стул, предложил Крупицын. Исследовательский институт. Работа полуинтеллектуальная, творческая Вместе бы с Евгением.
Володька повернулся и сел, упершись руками в валик. Все заметили, что шея у него тонкая, волосы давненько не стрижены и без слёз прямые, как луч, глаза.
Я на Адмиралтейский, сварщиком.
Все посмотрели на Глеба.
Глеб уселся рядом с Володькой, обхватил его ручищей за плечи и сказал:
Правильно. Полный порядок.
Мать Борьки Брыся принесла из кухни винегрет, картофельное пюре с котлетой и кружку молока.
Потом все ушли. Борька Брысь потоптался и ушёл тоже. Он понимал, что Володьке необходимо остаться одному. Но сидеть дома не было никакой возможности.
Борькина мать и отец доставали из шкафа майки, рубашки, полотенца. Отец готовился к поездке в казахскую степь. Рубашки размером поменьше мать откладывала в сторону, и Борька знал, кому они предназначены.
Марья Ильинична сидела за швейной машинкой, перешивала Глебовы морские брюки и суконку.
Борька не выдержал, зашёл в Володькину комнату.
Володька лежал на оттоманке, а посреди комнаты расхаживал муж Марьи Ильиничны. Он говорил:
Хорошо, что ты отцовскую специальность выбрал. Профессия важная. Хорошо, что сварщик Глухов Мастер-строитель поперхнулся и заговорил горячее: Но я тебе разъясню: напрасно ты строителем не захотел. За строительную специальность агитировать трудно. Она вся на ветру, под дождём. Мороз также. Но ведь и солнца полное небо Любой строитель, архитектор будь или подсобник, они авангард в обществе Что проистекает? Строитель закладывает фундамент не только, скажем, для дома. А ещё и для новых человеческих отношений. Ты сообрази. К чему, например, иные стремятся? Персональную стиральную машину, персональную плиту, персональный счётчик, персональный телевизор, персональную библиотеку. Прочитал книгу, и стоит она, а то и не читанная стоит, пыль собирает. А он всё себе, всё для себя. Загородится собственностью не вздохнуть и млеет. И на работу уже ходит с досадой: ему бы дома посидеть, собственностью полюбоваться Мастер-строитель остановился перед Володькой. Теперь подумай: если строитель возведёт такой дом, где библиотека для всех читай. Столовая в лучшем виде диетические супа даже. Прачечная по последнему слову стиральной техники и без очереди. Санпункт при доме. Общая гостиная, салон на каждом этаже. Телевизор в салоне на всю стену. И у каждого, конечно, квартирка сообразно с количеством членов семьи Как в таком доме люди жить станут?
При коммунизме всё на кнопках будет, ответил за Володьку Брысь.
А ты молчи, кнопочник. Мастер сердито шевельнул бровями. Если тебя при коммунизме выдрать потребуется, на какую кнопку нажимать станем?
Борька протестующе шмыгнул носом.
Мастер одёрнул домашнюю куртку, вытащил из вазы ромашку и сказал, расправив на ней лепестки:
Строитель должен в деталях представлять, что за здание он возводит. Обязан А ты говоришь
Володька ничего не говорил. Он спал.
Мастер тихонько подтолкнул Борьку к дверям. На пороге он обернулся, посмотрел на будильник. Впервые за много лет стрелка будильника опять стояла на шести.
Ночь над городом прозрачная и голубая. Ночь отражается в море стальным блеском и будто звенит.
Море всюду. Оно рассекло город реками, рукавами, каналами. Оно натекает в улицы розоватым туманом, напоминает о себе криком буксиров и грохотом якорей.
Город не спит.
Мосты размыкают тяжёлые крылья, пропуская суда. Электрические искры тонут в мокром асфальте. Мимо дворцов и скульптур идут караваны машин. Лязгают стрелки железных дорог.
Город велик.
Как годовые кольца у дерева, нарастают вокруг центра кварталы жилых домов. Самые молодые, самые мощные поднялись на окраинах. Улицы здесь зеленее и просторнее. Пахнет свежестью. За домами горизонт, небо. Окраины похожи на открытое окно, в которое врываются утро и ветер.
Здесь заводы.
Здесь возникает могучая энергия времени.
Время торопит.
Время говорит: пора.
7
Утром Борька Брысь, как всегда, проснулся со взрослыми. Володька Глухов и Женька Крупицын уже стояли у раковины.
Ты обожди, остановила Борьку Женькина мать, не лезь. Видишь, люди торопятся.
Володька и Женька деловито окатывались холодной водой под руководством Глеба.
Марья Ильинична принесла Володьке переделанные суконку и брюки. Заставила его почистить ботинки кремом.
Ты опрятным должен пойти на завод. Тебя звание обязывает. Она оглядела Володьку со всех сторон и сунула ему под мышку завтрак в полиэтиленовом мешочке.
Крупицын тоже готовил своего сына. Он неодобрительно поглядел на его новые штаны и пупырчатый пиджачок.
Куда вырядился? За кого тебя коллектив примет? Старенькое надень. Ты рабочий теперь, понимать должен.
По синему небу плыл дым, оседал на подоконниках хрустящей гарью. На остановках толпились люди. Они кивали друг другу, продолжали вчерашний прерванный разговор. Читали газеты. Брали штурмом трамвайные площадки.
Глеб шёл впереди ребят. Адмиралтейский завод рядом, за Калинкиным мостом с чугунными цепями, за плавучим магазином живой рыбы.
По проспекту Газа два милиционера вели долговязого парня.
Сколько времени? спрашивает парень.
А зачем тебе время? Милиционеры взяли парня покрепче. Время вас не касается.
Глеб насупился, и глаза у него потемнели, как темнеет сталь при закалке. Борька прислушивался, стараясь уловить свист токарных станков и раскатистую дробь клепальных автоматов.
Над заводом плыли облака; они задевали за верхушки кранов, смешивались с клубами пара, выброшенного турбинами и котлами.
Кричали чайки.
Хлопали пневматические двери трамваев.
Рабочие толпами шли к проходной. Махнув Борьке на прощание, прошли на завод и Глеб с Володькой.
Над проходной висели часы. Минутная стрелка передвинулась на большую черту.
Сквер перед заводом пуст.
Борьке снова показалось, будто он опоздал. Но Борька уже знал куда. Знал, что придёт и его время.
Алфред
Мы его отлупили в кровь. Но легче от этого всё равно не стало. Спроси меня: за что? Я, пожалуй, и ответить не смогу толком. Знаю одно били мы его за дело.
Деревня наша называется Светлый Бор. Другой такой деревни по красоте нет, наверное. Речка Тихоня вся блестит, будто это и не речка вовсе, а солнечный луч. Потом леса. Слышали по радио, как играет орган? Словно ветер запутался между стволов, рвётся вверх на простор, а сосны держат его и гудят басовито. Людям кажется, будто они всё знают про лес, а начни говорить, и выходит, нет таких слов, которые объяснят красоту леса.
Дороги в нашей деревне мягкие. Ноги грузнут по щиколотку в горячей пыли. Пыль не такая, как в городе, не летучая. Она как вода. Гуси дорогу переходят, будто плывут. Воздух у нас ароматный, густой. Старики говорят, что из нашего воздуха можно пиво варить.
Алфред, наверно, не понимал такой красоты. Задень она его хоть легонько, всё получилось бы по-другому. Алфред, наверно, никогда не видел, как цветут яблони. Словно тысячи розовых птиц опустились на ветки и колдуют там, шевеля крыльями.
У нас в деревне много садов. Развёл их старый дед Улан. Когда-то давно он служил в кавалерии. С тех пор у него осталась кличка Улан и шрам на виске. Годы его уже на вторую сотню перевалили. Никто не знает толком, сколько ему лет: то ли сто восемь, то ли сто десять.
На ребят у деда плохая память. Сколько их выросло на его веку разве упомнишь! Улан нас по-своему различает. Если чёрные пятки, косматая голова, волосы цвета старой соломы, если мальчишка суёт свой нос во все деревенские дела, значит, Васька. Если мальчишка причёсанный, в скрипучих сандалиях, на голове тюбетейка, чтобы солнцем в темя не ударило; если мальчишкины глаза смотрят на деревню с презрением и скукой, значит, Алфред.
Всегда получается так. В начале лета Алфредов полно приезжают из города. Ходят особняком, словно туристы с другой планеты. Под осень все городские до того пообвыкнут, такими станут Васьками смотреть приятно. А тот, про которого я хочу рассказать, как приехал Алфредом, так и остался Алфредом. Наверно, и в городе он Алфред. Лупят его там тоже. И правильно делают.
Но не могу я начать рассказ прямо с него, не заслуживает он такого почёта.
Лучше я расскажу сначала про наших ребят, про Стёпку, про Гурьку.
Стёпка наш, деревенский. Гурька каждое лето приезжает из Ленинграда. Сбросит свой городские ланцы так у нас в деревне называют одежду и ходит в одних узеньких трусиках. Старухи ему пальцами грозят, называют босяком-голоштанником. А он говорит:
Отстали по старости лет. Нужно, чтобы кожу за лето продуло ветром насквозь, солнцем прожарило, тогда всю зиму будет тепло.
Зато Стёпка даже в самый жаркий день не снимает брюк: боится потерять солидность и уважение.
Он немножко сутулый, словно несёт на плечах что-то тяжёлое.
Гурька весёлый; всё у него просто. Что думает, то сразу и говорит.
Есть у нас ещё один человек Любка. Мне про неё говорить трудно. Я в девчонках неважно разбираюсь, они непонятные. А эта и вовсе.
Иногда совсем на мальчишку похожа. Бегает в трусах да в майке. На прополке за ней не поспеть. Сено возить Любка воз кладёт. На возу самое трудное. И корову доить Любка умела не хуже взрослой. Ругалась так, что даже мальчишки краснели. А иногда вроде что-то найдёт на неё. Напялит на себя материну кофту жёлтую, обмотает шею бусами из рябины, цветов в волосы натычет. Будь на дороге сто луж, она возле каждой остановится, посмотрит на своё отражение.
Мы ей говорим:
Ну что ты в лужу глаза таращишь?
Она отвечает:
Как я выгляжу на фоне неба?
Потом отвернётся от нас и вздохнёт. Может быть, она нас немножко презирала. У девчонок такое бывает. К тому же видом своим мы не очень отличались. Голоса хриплые. А разговоры
Любка смотрит на нас, бывало, смотрит, потом головой помотает и скажет с укором:
Глупые вы, как телята.
А ты умная, почём горшки? скажет ей Гурька.
Стёпка тот промолчит. Только один раз он с Любкой поссорился. Это ещё до Алфреда было.
Мы что делали: купались целыми днями, ходили в лес за малиной, по грибы. На сенокосе помогали, на огородах. По вечерам крали яблоки. Дед Улан вывел много сортов: скрыжапель, бельфлёр, золотая кандиль, розмарин. У нас для яблок свой названия: белый Фрол, розмария, золотое кадило. Что касается скрыжапели, мне наше название и писать неловко.
Кражу яблок мы не считали воровством. Крали во всех садах, кроме, конечно, колхозного, там сторож с собакой. И ещё мы не трогали яблок в саду у деда Улана. Это до нас было заведено.
Помню, сидели мы на брёвнах, яблоки грызли, до того наелись, что язык во рту будто ошпаренный.
Стёпка сказал:
Эх, засадить бы всю землю фруктами, чтобы каждая кочка цвела! Была бы тогда земля весёлая, вроде клумбы.
Он размахнулся, кинул яблоко в телеграфный столб. Яблоко разлетелось от удара в разные стороны, как граната.
Правильно, сказал Гурька. Это при коммунизме так будет И тоже бросил яблоко в столб и добавил с удивлением: Лет через двадцать так будет. Везде техника и сплошные сады. Вот, чёрт, красотища будет, а?
Любка встала тогда и засмеялась. Ковыряет мягкую землю ногой и смеётся, только не весело.
Быстрее бы в нашей деревне клуб построили. Дороги асфальтовые. По вечерам электрические вывески, как северное сияние. Я читала, в будущем вместо деревень построят агрогорода
Тебя туда жить не пустят, сказал кто-то.
Любка посмотрела на нас и сказала грустно:
Ну и пусть. Вот мне уж как с вами надоело Я лётчицей буду. Лёха, это возможно?
Она у меня спросила. Меня Лёхой зовут.
Я промолчал, только пожал плечами. Непонятная эта Любка.
Гурька ответил:
Лети, говорит, по ветру. Вон гусиные перья в траве. Вставь их вместо хвоста, чтобы рулить можно было.
Мальчишки захохотали, девчонки некоторые тоже засмеялись.
Мы со Стёпкой лучше других знали, как тяжело Любке живётся. Любкины мать и отец между собой не ладили: скандалили каждый день. Мать отца ухватом из избы вытурит, а он идёт с досады в продмаг или в чайную. Потом станет под окнами своей избы и выкрикивает всякую брань. Их и в правление вызывали, штраф накладывали.
Стёпка сказал:
Хватит ржать.
Он взял у Любки последнее яблоко, хотел его в столб бросить и не бросил. Возле столба стоял дед Улан. Он шевелил битые яблоки палкой, тряс бородой. Потом опустился на колени, стал выковыривать из яблок семечки. Крикнул нам:
Идите подсобляйте Ишь сердца у человека нет, сколько фруктов порушили. Жигануть бы ему в кресло-то из берданки.
Мы молчим, помогаем старику семечки выковыривать. Он немного успокоился, посветлел. Говорит:
Мы их в землю посадим. Под солнышком они как раз поспеют к тому сроку, когда у вас ребятишки народятся.
Девчонки все, как одна, краснеют. Мальчишки отворачиваются.
Вот у вас, дед показал на Стёпку и Любку, может, сынок будет, Васька. Вы ему яблочко сладкое. Нет на земле фрукта радостнее, чем яблоко.
Любка вскочила, мотнула косами.
Чтобы я за такого лохматого замуж вышла? Он ведь и слова хорошего сказать не может.
Дед посмотрел на неё, усмехнулся в бороду и пошёл. Дед с вересовой палкой ходит медленно, словно прислушивается к чему-то. Станет на лугу и глядит на цветы, на травы, на солнечные блюдца под деревьями. Он как наш лес: то хмурый, то улыбнётся вдруг. И всё сам по себе.
Дед Улан ушёл. Стёпка подождал, пока все успокоятся, и сказал негромко:
У кого крадём? У себя крадём И добавил: С такими людьми погибель. Все только и смотрят, чего бы в рот запихать, не думают, чего бы посадить.
А ты?! вскочила Любка. Ты сам первый такой. И Гурька такой. И Лёха И все вы.
Ребята загалдели.
Глаза у Любки сузились, как у кошки.
У Стёпки глаза тоже щёлками стали. Губы в комок.
Замолчите все! крикнул он. И ты, Любка!
А что ты командуешь?! Что вы его слушаете, лохматого! Ты на дворняжку похож!
Стёпка сощурился ещё больше. Мы все подумали, вот он сейчас Любке затрещину отвалит. А Стёпка вдруг усмехнулся и сказал:
Ладно, пусть не слушают. Пусть на дворняжку похож Я теперь, как узнаю, кто по садам шастает, самолично расправляться буду. Все поняли? Имейте в виду.
Гурька тоже сказал:
Я хоть и не здешний, у меня своего сада нет, но я со Стёпкой согласен. А на Любку эту я чихать хочу
Мы все порешили хватит: сады не для озорства посажены. Тем более, что яблоки во всех садах одинаковые дед Улан разводил.
* * *
Любка от нас откачнулась. Станет в сторонке, смотрит, как танцуют под гармонь взрослые девчата и парни. Нас будто и нет в деревне.
Я всё это рассказал, чтобы обрисовать наших ребят. Теперь начинаю про Алфреда.
Приехал он к нам летом. Оказался нашей колхозницы родной внук. Удивительно
В тот день, когда мы с ним познакомились, нас искусали на речке береговые осы. Стёпку в губы и в глаз. У Гурьки оба уха отвисли, как отмороженные, и щека надулась. Меня хуже всех в язык. Они свои волдыри землёй потёрли. От земли боль утихает. А язык землёй не потрёшь.
Возле деревни нас нагнал трактор Беларусь. За рулём сидел Гурькин дядя.
Что это вас скривило? спросил он, сдерживая смех.
Осы, что, ответил Гурька.
Хотите, солидолом намажу? предложил Гурькин дядя.
И тут за нашими спинами кто-то сказал с усмешкой:
Нужно диметилфтолатом мазаться, тогда не укусят.
Мы обернулись.
У канавы стояла Любка и с нею незнакомый мальчишка в голубой рубашке, в трусиках с ремешком.
Ишь ты, сказал Гурькин дядя. Всё знаешь. Он включил сцепление и попылил к деревне.
А незнакомый мальчишка смеётся:
Шутник этот тракторист.
Это не тракторист, а главный инженер, сказал Гурька.
Хорошо, сказал мальчишка. Я же с вами не спорю.
Стёпка смотрит на них и вдруг ни с того ни с сего берёт мальчишку за ворот.
Слушай ты, Алфред. А если я тебе фотографию помну для знакомства?
Мальчишка покосился на Любку и сказал храбро:
Не посмеешь. Я французский бокс знаю.
Он выставил перед собой кулаки и заскакал на цыпочках. Мы с Гурькой ничего не понимаем. Что происходит? Почему Стёпка на этого Алфреда жмёт?
Потанцуй, потанцуй, Алфред. У меня время есть. Люблю танцы глядеть, сказал Стёпка сквозь зубы. Ну-ка, ещё какую-нибудь фигуру покажи.
Мальчишка перестал прыгать, но кулаками возле подбородка водит. Стёпка обошёл его кругом. Поинтересовался:
Что, во французском по уху нельзя?
Нельзя.
Ну, так я по-русски Стёпка замахнулся.
И тут Любка стала между ними.
Не смей бить человека, сказала она. Отрастил кулачищи.
Тут и Гурька в разговор вступил.
Ха, сказал он. Ты, Любка, задаёшься очень. Не понимаю, почему тебе Стёпка по ушам не надаёт. Я бы на его месте не Алфреда, а тебя в первую очередь отхлестал.
Руки коротки, сказала Любка. Она повела плечом. Дикари вы. Культуры у вас никакой. И у тебя, Гурька, хоть ты из Ленинграда.
Она кивнула Алфреду: мол, пойдём, нечего с ними связываться. А мы ещё долго стояли у поскотины, у загородки из жердей, которой деревню обносят, чтобы скотина ночью не вырвалась, не потравила посевы.
Стёпка шевелил бровью над распухшим глазом. Укушенный, он казался похожим на Чингисхана.
Гурька спросил:
Чего ты на этого типа полез?
Не знаю Не понравилась мне его рожа
Но, если правду сказать, Алфред был красивый. Я знаю, с лица не воду пить. И всё-таки хорошо быть красивым. Даже моя родная мать и та говорит мне иногда: Ужас, на кого ты похож. Посмотри на себя в зеркало. Боже мой, наказание такое!..
Зачем мне смотреть в зеркало? Пусть Любка на себя в зеркало любуется, она красивая. Я знаю я похож на отца и горжусь. Мой отец был на фронте. Четыре раза ранен. Шесть орденов у него. А сейчас он председатель нашего колхоза. Хоть и некрасивый.
Под вечер мы снова увидели Любку и Алфреда. Они играли в футбол.
Любка стояла в старых разломанных воротах. Раньше в эти ворота въезжали телеги, потому что за ними была кузница. Теперь кузница новая, в другом месте, кирпичная. А здесь, вокруг закопчённого сруба с просевшей крышей, растёт крапива лохматая, злая собачья трава. Говорят, если из крапивы сделать носки да надеть их на себя, можно вылечиться от ревматизма. Только никто такие носки не вяжет.
Мы, конечно, остановились, любопытства ради. Может, Алфред в футбол играть горазд.
Приготавливался он к удару, как мастер спорта. Положил на мяч камушек для прицела. Разбежался. Бац!.. Ловко, прямо под штангу. Он для этого ботинки надел.
Любка прыг, ноги врозь, и сидит на земле. А мячик далеко за её спиной, в крапиве:
Алфред смеётся:
Пропустила, иди за мячом.
Любка полезла в крапиву. Посмотрели мы у неё все ноги и руки в больших красных пупырях. Вся обожжённая.
Стёпка молчит. У Гурьки лицо тоскливое.
Пошли, раз Любке нравится в крапиву лазать, пусть лазает.
Стёпка стоит, только зубы сильнее стиснул.
Я подошёл к Алфреду.
Ты зачем над Любкой издеваешься? Нашёл себе партнёра играть в футбол. Она девчонка.
Никто над нею не издевается, ухмыльнулся Алфред. И не футбол это вовсе, а новая игра Сам виноват. Пропустил мяч полезай в крапиву. Если она возьмёт, я в ворота стану. Мне в крапиву лезть придётся. Всё по-честному.
Алфред разбежался бац!
Поймала Любка мячик. Прижала к груди и показывает нам язык, словно мы виноваты, что она крапивой ожглась.
Мы смотрим, что будет дальше.
Алфред в воротах растопырился. Любка поставила мяч, закусила косы зубами, разбежалась да как подденет мяч большим пальцем и тут же села.
Мяч просвистел у Алфреда над головой, заскочил в самую густую крапиву.
Стёпка с Гурькой заулыбались. Я тоже стою рот до ушей.
Полезай, Алфред. Сам такую дурацкую игру придумал.
Любка посмотрела на нас исподлобья и закричала вдруг:
Чего вам-то?! Чего вы здесь стали? Уходите!
Она поднялась с земли и поскакала на одной ноге к Алфреду. Морщится, видно, очень ушибла палец при ударе.
Алфред её остановил. Сказал:
Не горячись, Люба, и пошёл за мячом.
Идёт посвистывает, будто и не крапива его по ногам скребёт, а, к примеру, ландыш. Взял мяч, подбросил его. Поймал там же, в крапиве.
Мы ему смотрим на ноги ни одного волдыря. А Любка смеётся. Шевелит ушибленным пальцем и смеётся:
Ну что, выкусили? Ха-ха-ха
Мы ушли.
Потом мы Алфреда одного встретили у канавы. Алфред сидел, мыл ноги. Проведёт носовым платком по ноге сразу пена.
У него они мылом намазанные, догадался Гурька.
Стёпка сразу к Алфреду. Спрашивает:
Ты перед игрой намылил ноги?
А как же, смеётся Алфред. Что я, дурак об крапиву шпариться?
А Любка дура?
Конечно, дура Хотя и от неё польза есть: без дураков скучно.
Стёпка промолчал, потом спросил спокойно, даже с любопытством:
Скажи, Алфред, что ты кушаешь?
Странный вопрос. Тебе зачем знать?
Стёпка усмехнулся.
Мне интересно, чем такие паразиты, как ты, питаются.
Алфред вскочил, опять поднёс кулаки к подбородку, а сам мечет глазами направо, налево смотрит, как удобнее убежать.
Трое на одного?.. Посмейте только.
Стёпка оглядел его с ног до головы, поморщился.
У меня чесались кулаки, словно не Любка, а я сам доставал мяч из крапивы. И почему я тогда не вступил с Алфредом в драку? Вы думаете, я его французского бокса испугался? Нет.
* * *
На следующий день я их опять вместе увидел. Я просто так ходил, прогуливался. Подошёл к Любкиному дому и увидел. Через дорогу от них малина росла. Кусты молодые, ягод на них ещё нет, зато высокие, скрывают с головой.
Любка рубила хряпу для поросят. Хряпа это зелёные капустные листья. Рубят их сечкой в деревянном корыте. Потом намешают туда отрубей, хлебных корок, остатки каши, зальют тёплой водицей и готова поросячья еда.
Сечка в Любкиных руках как игла в швейной машинке, не уследишь. Строчит вверх, вниз. Идёт из одного края корыта к другому. Любка ловкая.
Алфред стоит рядом, наблюдает. Потом вытер руки.
Давай я.
Испачкаешься, ответила Любка. Чего уж тебе нашим делом мараться.
Наплевать, если испачкаюсь. Я сейчас тебе покажу, как нужно рубить.
Любка протянула ему сечку.
На, говорит, Шурик, руби.
Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она всё лето босиком бегала, как все. Пятки чёрные, с трещинами. Только в косах у неё всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали ещё лент ярче Любкиных.
Алфред подошёл к корыту, поднял ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно ни туда ни сюда.
Ты не так сильно, подсказала Любка. Давай я покажу, как надо. Ты силу не применяй.
Это пробный удар, проворчал Алфред.
Я стою за кустом, и досада у меня и злость. Не умеешь спроси. Люди научат.
Алфред поднял сечку да как застрекочет быстро-быстро и всё по одному месту.
Ты сечку веди, говорит Любка.
Не учи, сам знаю.
Алфред размахнулся опять и тяп по своей ноге. Даже мне за кустом стало не по себе, будто я его нарочно под локоть толкнул.
Алфред сразу на землю сел. Уцепился за ногу, стучит зубами.
Ой, ой-ой-ой!.. Потом схватил тяпку да как швырнёт её в сторону.
Любка стоит неподвижно, только ресницы вздрагивают. А с Любкиных ресниц на Любкин нос сыплются крупные слёзы. Она всегда боялась крови. Когда я весной руку об колючую проволоку рассадил, Любка ревела. Даже не подошла ко мне руку платком перевязать. У неё от крови кружится голова. Пришлось мне тогда платок зубами затягивать. Ну, думаю, кажется, пришла пора вылезать из кустов. Алфред не Алфред, а помощь оказать нужно. Может быть, у него сильное кровотечение. И вдруг Любка опустилась на колени, бормочет:
Снимай сандаль, Шурик
Алфред зубами стучит. Между пальцами бежит кровь.
Любка зажмурилась, сняла с его ноги сандалию и носок. Залепила ранку подорожником. Побежала в дом, принесла ковшик воды, бутылочку липок и чистую холщовую тряпку.
Липки у нас в деревне в каждой избе есть. Наберут бабушки ранней весной берёзовых почек, настоят на водке вот и всё снадобье. Липками его называют потому, что почки по весне прилипают к рукам. Лист оттуда едва свой зелёный гребешок показал, а запаху от него полна улица.
Любка промыла водой Алфредову ногу, плеснула из бутылочки прямо на ранку.
Алфред завыл липки почище йода дерут.
Тише, тише, это сейчас пройдёт, успокаивает его Любка, а сама бинтует ногу тряпицей.
Алфред встал, попрыгал на одной ноге. Любка ему подала сандалию. На сандалии ремешок разрублен. Я думаю, если бы не этот ремешок, не скакал бы Алфред. Ремешок ему ногу спас.
Алфред схватил сандалию, швырнул прочь.
Что ты мне её даёшь? Куда она теперь годна? Из-за тебя такую сандалию испортил.
Любка снова подняла Алфредову сандалию. Говорит:
Её очень просто починить. Только ремешок зашить, а сама чуть не плачет.
Ну и зашивай! крикнул Алфред. Всё равно она уже не новая будет, а зашитая.
Если бы на Любкином месте был я, я бы Алфреду этой сандалией по башке. А Любка стоит, опустила голову, как виноватая. И так мне стало обидно, что вылез я из малинника и ушёл. Чтобы не идти по улице мимо проклятого Алфреда, я пролез в сад. Пошёл прямо садом.
Яблоки на ветвях висят. Я к ним без внимания. Кислые ещё. Прямо скажу, не смотрел на яблоки даже. И напрасно меня дядя Николай, Любкин отец, за уши отодрал, не рвал я его яблок.
* * *
Несколько дней мы не встречали ни Алфреда, ни Любки, потому что занялись делом.
Колхоз отдал нам старенький трактор Беларусь и старую кузницу. Мы её вычистили, подлатали крышу. Крапиву во дворе скосили. Земля пахла древесным углем и железом. Хорошо. Зелёная трава, синее небо, чёрная кузница и красный трактор на высоких колёсах. Красиво.
Первая работа была такая: мы возили навоз со скотного двора к парникам. Нагрузили две платформы и тянем. Эту работу Стёпка сам попросил у председателя. Нам он сказал:
Кто не хочет, значит, не хочет. В сельском хозяйстве нет работ чистых и грязных.
Никто не отказался. Подумаешь, навоз. Сходим на речку, вымоемся с мылом.
Настала моя очередь вести трактор.
Едем по улице. Я впереди на тракторе. Остальные своим ходом, горланят песни, шумят. Я смотрю Любка стоит на краю дороги в туфельках, в носочках. Одна, без Алфреда. Я сразу отвернулся, будто не замечаю её. Сам думаю: смотри, как я на тракторе еду. А Любка приложила руку к губам и крикнула:
Эй ты, Лёха, жук навозный, чего нос задрал?!