Текст книги "Великая Ордалия (ЛП)"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Таковы некоторые люди. Они будут смеяться, будут отвергать просьбу, которую слышат в чужом голосе, чтобы лучше спрятать собственную нищету. Им необходимо время, чтобы отложить эфемерное оружия и панцирь двора. Два десятка лет обитали они с Саубоном в свете откровения Келлхуса Анасуримбора. Двадцать лет они исполняли его приказания с  бездумным повиновением, предавая мечу немыслимое количество ортодоксов, воспламеняя плотские вместилища обитателей  Трех морей. Вместе они творили всё это, Правая и Левая рука Святого Аспект-Императора. Оставив жен и детей. Нарушая все былые Законы. И все это время их смущало только трагическое безрассудство убитых ими. Как? Как могут люди отводить свой взгляд, когда свет Господень настолько очевиден?

Да они вляпались в это дело совместно. И даже гордый и порывистый Коифус Саубон не может отрицать этого.

– Я понимаю это так, – неторопливо  обдумывая слова проговорил  король галеотов и экзальт-генерал, – он готовит нас к какому-то кризису… Кризису веры.

Святотатственно и даже богохульно приписывать … тактические соображения своему Господину и Пророку. И тем не менее  это казалось разумнее, трезвее – чем заледеневший поток его собственных мыслей.

– Почему ты так говоришь?

Саубон поднялся на ноги и рассеянным движением провел пальцам по голове.

– Потому что  мы – живое писание, для начала… A писание, если ты не заметил этого, основывается на горестях и несчастьях… – Снова  догадка, снова проникновение в суть того, что означают слова, для чего они предназначены.  – И еще потому что он сам говорит это. Он редко говорит что-либо, не сославшись на Кельмомаса и участь древнего аналога Великой Ордалии… Да… что-то грядет…  Что-то такое, о чем знает только он сам.

Пройас не смея дохнуть, глядел на него. Казалось, что он не может шевельнуться, не разбередив память о собственных синяках.

– Но…

– И после всего этого времени, ты все еще не до конца понимаешь его, так?

– А ты понимаешь?

Саубон взмахнул рукой, как это делают раздраженные вопросами галеоты.

– Ты считаешь меня  упрямым. Наемником. Не ровней тебе. Я знаю это – и он тоже знает! Но я не обижаюсь, потому что считаю тебя упрямым и нестерпимо благочестивым. И мы постоянно соперничаем между собой, каждый тянет веревку совета в свою сторону…

–И что же?

– А то, что это театр! – воскликнул Саубон, широко разводя в сторону перебинтованные руки. – Разве ты сам не видишь? Все мы здесь марионетки! Все  до единого! Пророк он там или нет, но наш Святой Аспект-Император должен управлять тем, что видят люди … Каждый из нас исполняет свою роль, Пройас, и никто не вправе выбирать, какую именно.

–Что ты говоришь?

– Что наши роли еще следует написать. Быть может тебе суждено быть дураком…  или предателем… или страдальцем-скептиком… – тусклый взгляд , полный веселья и слезливого пренебрежения. – Ведомо это только ему !

Пройас  мог только смотреть на него.

Саубон ухмыльнулся.

– Быть может, ты сумеешь перенести грядущую катастрофу только будучи слабым.

Пройас поежился – по материальной сущности его ходили волны  – как в полной воды сковороде. Он шумно дышал, сотрясаемый бурей чувств. Огоньки светильников кололи глаза. Слезы струились по его щекам. Он бросил сердитый взгляд на Саубона, понимая, что того донельзя  смущает его внешний вид.

– Итак… – начал он, но тут же осекся, ибо голос его дрогнул. – Итак, какова же в этом твоя роль?

Саубон внимательно смотрел на него.  В первый и последний раз в своей жизни Пройас мог видеть на его лице жалость.  Взгляд голубых глаз Саубона, сделавшихся еще более свирепыми  из-за окружающих их морщин и седеющих бровей, переместился к пальцам собственных ног, словно бы вцепившимся в землю. – Та же, что у тебя, надо думать.

Пройас уставился на собственный пояс.

– Почему ты так считаешь?

Саубон пожал плечами.

– Потому что он говорит нам одно и то же.

Слова эти пронзили его стыдом… каждое дыхание и движение пронзали стыдом Уверовавшего короля Конрии.

Некоторые секреты слишком громадны, чтобы их можно было нести. Надо расчистить под них пространство.

– А он …

Безумие. Этого не может быть…

Саубон нахмурился.

– Что он… – Отрывистый хохоток. – случалось ли ему поиметь меня?

Весь воздух вокруг… высосан и непригоден для дыхания.

Взгляд, только  что встревоженный и недоверчивый, сделался совершенно ошеломленным. Уверовавший король Галеота закатился в припадке кашля. Вода полилась из его носа.

– Нет… – выдохнул он.

Пройас только что полагал, что смотрит на своего двойника, но когда  Саубон шевельнулся, шагнул к порогу, заложив руки за голову, обнаружил, что смотрит на то место, которое тот занимал.

–  Он говорит, что он безумен, Саубон.

– Он-он так тебе и сказал?

Вечное соперничество, каким бы оно ни было, внезапно оказалось самой прочной из связей, соединявших обоих полководцев. Во мановение ока они сделались братьями, попавшими в край неведомый и опасный. И Пройасу вдруг подумалось, что возможно именно этого и добивался их Господин и Пророк: чтобы они, наконец, забыли о своих мелочных раздорах.

– Так значит он оттрахал тебя? – Вскричал Саубон.

Попользоваться мужчиной как женщиной – считается преступлением среди галеотов. Это позор, не знающий себе равных. И окруженный со всех сторон визгливыми ужасами, Пройас понял, что навек запятнал себя в глазах Коифуса Саубона, тем что в известной мере сделался женоподобным. Слабым. Ненадежным в делах мужества и войны …

Странное безумие опутало черты  Саубона клубком, в котором переплелись безрассудство и ярость.

– Ты лжешь! — Взорвался он. – Он приказал тебе сказать это!

Пройас невозмутимо выдержал его взгляд и заметил много больше, чем рассыпавшаяся перед его хладнокровием ярость его собеседника. A заодно понял, что если претерпеть насильственные объятия их Аспект-Императора выпало на его долю, то самому страшному испытанию все же подвергается Саубон…

Тот из них двоих, кто в наибольшей степени ополчился против ханжества его души.

Статный норсирай расхаживал, напрягая каждое сухожилие в своем теле, тысячи жилок бугрили его белую кожу. Он огляделся по сторонам, хмурясь как отпетый пьяница  или седой старик, обнаруживший какой-то непорядок.

– Это все Мясо, – коротко взрыднул он. И без какого-то предварения  метнулся  к блюду и отшвырнул его к темной стенке. – Это проклятое Мясо!

Внезапный его поступок удивил обоих.

– Чем больше ты его ешь… – проговорил Саубон, разглядывая стиснутые кулаки. – Чем больше ешь… тем больше хочешь.

В признании есть собственный покой, своя сила. Лишь невежество столь же неподвижно как покорность. Пройас  полагал, что сия сила принадлежит ему, особенно с учетом предшествовавших волнений и слабости. Однако охватившее его горе мешало заговорить, и читавшееся на лице отчаяние перехватило его горло.

– Саубон … что происходит?

Бессловесный ужас. Одна из лампад погасла; свет дрогнул на континентах и архипелагах, сложившихся  из пятен на холщовых стенах.

– Никому не рассказывай об этом, – Приказал Коифус Саубон.

– Неужели ты думаешь, что я этого не понимаю! —Внезапно вспыхнул Пройас. – Я спрашиваю тебя о том, что нам теперь делать?

Саубон кивнул, буйство в соединении с мудростью наполняло его взгляд, казалось по очереди одолевая друг друга, не позволяя главенствовать ни той, ни другой стороне  – словно два зверя, катающихся клубком в поисках какого ни на есть равновесия.

– То, что мы всегда делали.

– Но ведь он приказывает нам … не верить!

И это было самым невероятным и… непростительным из всего происходящего.

– Это испытание  – Молвил Саубон. – Проверка…  Иначе не может быть!

–Испытание? Проверка?

Взгляд слишком полный мольбы для того, чтобы стать убедительным.

– Чтобы поверить, будем ли мы как и прежде действовать, когда…  – сделав паузу Саубон продолжил,  – когда перестанем верить…

Оба дружно выдохнули.

– Но…

Они оба чувствовали это, искушение мясом, злую и коварную пружину, пронизывающую каждую их мысль и каждый вздох. Мясо. МЯСО.

Дааа.

– Подумай сам, брат… – проговорил Саубон. – Что ещё это может быть?

У них не оставалось другого выхода кроме веры. Вера неизбежна… и еще более неизбежна в совершении  любого большого греха.

– Мы уже так близко… —Пробормотал Пройас.

Меняется только предмет веры…  то самое во что.

– Налегай на весло, брат , – посоветовал  Саубон голосом, в котором ужас смешивался со свирепостью.  – Голготтерат  рассудит.

Будь то Бог… Человек.

– Да… – вздрогнул  Пройас. – Голготтерат.

Или ничто.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ишуаль

Отец, который не лжет, – не отец.

– Конрийская пословица

Выбирая между истиной, стремящейся к неопределенности, и ложью, желающей стать истиной, люди ученые, как и короли, предпочитают последнюю. Лишь безумцы и чародеи рискуют обращаться к Истине.

– Киррическая (или «Четвертая») Экономия, ОЛЕКАРОС

Ранняя Осень, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Горы Демуа

– Нау-Кайюти… – проскрипел один из уродцев.

– Нау-Кайюти … —проскрежетал второй, раскачиваясь как червь.

– Какой ссюрпризсс…

Ахкеймион встал на колени, закашлялся.  Железные обручи на шее, запястьях, лодыжках. Вокруг тесный кружок темных, загадочных силуэтов. А за ним, мир, играющий золотом и тенями. Тошнотворное дуновение лизнуло его обнаженную спину, стиснуло в комок внутренности, едва не вывернуло наизнанку.

Его замутило в чужом теле, он поперхнулся жгучей блевотиной. Воспоминания о схватке в темноте ещё туманили его глаза, когти цепляли конечности, крылья терзали жесткий воздух, опустошенный ландшафт уходил к горизонту.

– Какой-какой ссюрпризсс…

– Ни-хи-хиии…

Вернулись другие воспоминания, словно бы лёд оттаивал вокруг его сердца и легких. Его жена Иэва в полном самозабвении выжимающая соки из его тела. Инхорой Ауранг, выхватывающий его из саркофага и возносящий в небеса. Золотые башни, возвышающиеся над сложенными из тяжелого камня бастионами, по фасам которых вьется бесконечная и бесконечно чуждая филигрань…

Голготтерат, понял Великий Князь. Он находится в Мин-Уройкас, жутком Ковчеге Небесном…

И это значило, что он хуже, чем мертв.

– От отца..! – Воскликнул он, бессмысленно озираясь. – От отца за моё возвращение вы ничего не получите!

– Возвращение… – заклохтал один из уродцев.

– Возвращения нет… – добавил другой.

– И спасения тоже…

Чародей повел по сторонам диким взглядом. Его обступали десятеро старцев, лица их туго обтягивала кожа, на него смотрели тусклые бельма глаз. Они качали головами – лысыми, поросшими клочками белых как снег волос – словно явившись из какого-то длинного, полного кошмаров сна. Один из них успел прокусить собственную губу, по подбородку стекала кровь.

Сперва ему показалось, что они просто сидят вокруг него – но уже скоро понял, что у них нет конечностей, что они, будучи подобиями каких-то личинок, привязаны к своего рода каменным колыбелям. И еще он осознал, что все десятеро являются не столько людьми, сколько колесиками в каком-то устройстве, тайном и отвратительном

Также  великий князь, уразумев где он оказался и кого видит, немедленно понял и то, кто, и как именно, предал его.

– Моя жена, – простонал он, впервые взвешивая тяжесть собственных цепей. – Иэва!

– Совершила… – прочирикали уста одного из старцев.

– Такие преступления…

– За какую цену вы купили её?… – прокашлялся он. – Говорите!

–  Ей лишь бы… – булькнул окровавленный.

– Спасти свою душу…

Смешок, жидкий и призрачный, обежал по кругу уродцев, начинавших хихикать и умолкавших один за другим, словно бы повинуясь удару кнута.

Великий князь посмотрел им за спины, в сторону стен под золоченными балками. Неяркий свет ложился на далекие сооружения, поверхности которых светились в полумраке всеми своими бесконечными деталями, втиснутыми в несказуемые формы. Внезапное осознание размеров и расстояний вдруг озарило его…

Невероятные, разверзшиеся пространства.

Неожиданное головокружение заставило его припасть на правый локоть. Они плывут, понял он. Древние старцы, безрукие и безногие, были расставлены на какой-то платформе – сделанной из того же неземного металла, что и Ковчег.  Из соггоманта, мерзкого и неподдающегося никакому воздействию. Сквозь прорехи в грязи под собой он видел золотые рельефы, сражающиеся фигуры, злобные, плотоядные и нечеловеческие. И знак –  два противопоставленных символа, напоминающих изогнутые, подобно змеям Гиерры, буквы, цепляющиеся за литеру в виде бычьих рогов.

Знак, который смог бы узнать любой  из отпрысков Дома Анасуримборов: Щит Силя.(1)

Они плыли вверх по какой-то невероятно огромной шахте, способной вместить в себя весь Храм Королей. Рога, понял Нау-Кайюти…

– Чудо… – проскрипело одно из этих убогих созданий, свет на мгновение вспыхнул и погас в его глазах.

– Разве не так?

Они возносились к месту, что сику именовали Могилой-без-Дна…

– Ииску  …

– Они сделали это место…

– Чтобы оно было их…

– Суррогатным миром…

Огромный колодец, расположенный в Воздетом Роге Голготтерата.

– И теперь… теперь…

– Оно принадлежит мне…

Они восходили к злейшей из злейших вершин мира, на которую ступали лишь мертвые и проклятые.

– Сё…

—Твердыня…

– Ссспасения!

Ярость, лихорадочная, самозабвенная, титаническая, овладела членами и голосом старого чародея. Он взвыл, напрягся всем своим телом, всей мощью делавшей его непобедимым на стольких полях сражений.

Но уродцы только пускали слюни и хихикали по очереди, один за другим.

– Нау-Кайюти …

Он подобрал под себя ноги, сел, умерил голос, напрягся, члены его раскраснелись и затрепетали… рванулся всем своим существом…

– Вор…

Железо трещало, но не поддавалось.

– Ты вернулся…

– В дом…

– Что обокрал…

Он осел в смятении на пол, с насмешкой посмотрел на уродцев. Различные лица, сведенные бессилием и немощью к одному. Разные голоса, втиснутые в один единственный голос старостью и вековой ненавистью. Десять  убожеств, но одна древняя и злобная душа.

– Проклятье ждет тебя! – Взревел великий князь. – Вечное мучение!

– Твоя гордость…

– Твоя сила…

– Суть ничто, кроме искры для…

– Похоти…

– Моих созданий…

Мысли великого князя  промчались сквозь  душу старого колдуна.

– Они процветут…

– В твоих горестях…

Они поднимались…  поднимались посреди вони и тьмы. Огромная, с золотыми ребрами горловина рога, проплыла мимо и вниз.

– Проклятье! – Возопил Нау-Кайути. – Как долго ты еще сможешь продлевать уловками эту отсрочку, старый нечестивый дурак?

– Твои глаза…

– Вынут…

– Мужское естество…

– Отрежут …

– И я предам тебя…

– Своим детям…

– На потеху и поругание…

И Нау-Кайюти расхохотался, ибо страх был вовсе неведом ему. – Пока свое слово не скажет Преисподняя?

– Ты будешь сокрушен…

– Побит и унижен…

– Раны твои изойдут кровью…

– Черным семенем  детей моих…

– Честь твоя будет брошена…

– Пеплом…

– На горние ветры …

– Где Боги соберут её! – Прогудел великий князь. – Те самые Боги, от которых спасаешься ты!

– И ты будешь рыдать…

– Тогда…

Платформа со Знаком Силя возносилась в окружающей тьме, прямо к сверкающему золотом просвету. Прикованный к прочному остову, старый колдун вскричал со всей безумной непокорностью, взревел с не принадлежащей ему силой.

– И когда всё это будет сделано…

– Ты расскажешь мне…

– Где твой проклятый наставник…

– Сокрыл …

– Копье Ца…

А потом пришел ослепительный свет, мерцающий и холодный.

Кашель… словно он вдруг поперхнулся слишком студёным воздухом.

Ночь обрушилась сразу, как только они спустились с противоположной стороны ледника, заставив их разбить лагерь чуть пониже померзлых высот. Они устроились на безжизненном карнизе, на камнях которого, на южной стороне, солнце накололо узоры лишайника. А потом уснули, прижавшись друг к другу – в надежде, и ради того, чтобы согреться.

Теперь, протирая глаза, старый колдун увидел, что Мимара, обняв колени, сидит на приподнятом краю карниза и вглядывается вдаль, в сторону разрушенного талисмана Ишуаль. На ней, как и на нем самом, были подопревшие меха, однако, если он предпочел упрятать под шкуры краденный нимилевый панцирь, Мимара натянула золоченый хауберк прямо поверх  одежды. Она посмотрела на него с любопытством, не более того. Прямо как мальчишка  – при такой то прическе, подумал он.

– Я видел сон… – проговорил он, обнимая себя для тепла руками. – Я видел его.

– Кого?

– Шауриатаса.

Объяснений не требовалось. Шауриатас – таким было оскорбительное прозвище Шеонанры, хитроумного Великого Мастера Мангаэкки, своим гением сумевшего обнаружить последних живых инхороев, и воскресившего их план разрушения мира. Шауриатас.  Глава Нечестивого Консульта.

В её глазах промелькнуло удивление. – И как у него идут дела?

Старый колдун заставил себя нахмуриться, а потом расхохотался.

– Не сказал бы, что он в своем уме.

В освещенной утренним солнцем дали долина громоздилась и рушилась, овраги и рытвины соединялись друг с другом под немыслимыми углами, откосы щетинились елями, подпирая обрывы, вонзавшиеся в облака.

Ишуаль вырастала перед ними на невысоких складках местности, башни и стены её повержены… оправа, из которой вырвали самоцветный камень.

Ишуаль… Древняя твердыня Верховных королей Куниюрии, на целую эпоху сокрытая от людей.

Когда вчера они с Мимарой пересекали ледник, он не знал, чего ожидать. Он имел какое-то представление о времени, o той безумной и невидимой кожуре, которой прошлое окружило настоящее. Когда жизнь была монотонной  и безопасной, когда то, что случалось и случилось, образовало нечто вроде жижи, и парадоксы времени казались всего лишь прихотью. Но с тех пор как жизнь вновь сделалась весомой… настоящее ни когда ещё не казалось более абсурдным, более ненадежным, чем сейчас. Надо было есть, есть как всегда, любить, надеяться и ненавидеть также как и прежде  – но это казалось невозможным.

На двадцать лет он затворился внутри своих Снов, отмечая, как неторопливо копится груз ночных вариаций и перестановок. Единственным календарем ему служило взросление детей его рабыни. Прежние горести, конечно же, испарились, но всё же, каждый день казался тем днем, когда он проклял Анасуримбора Келлхуса, и с окровавленными ступнями  начал свой путь в изгнание – так мало случилось с той поры.

Затем была Мимара, с давно забытой мукой и новостями о Великой Ордалии…

Затем были шкуродёры со своим злобным и кровожадным капитаном…

Затем  Кил-Ауджас и первый шранк, загнавший их в преддверия Ада…

Затем безумие Великой Косми и долгий, напоённый подлинным помешательством, путь через равнины Истыули…

Затем библиотека Сауглиша и Отец Драконов…

Затем Ниль’гиккас, смерть последнего короля нелюдей…

И теперь он сопел и пыхтел, поднимаясь к вершине ледника в гибельной тени всего произошедшего, не зная, что думать, слишком отупев и перегорев, чтобы возликовать. Пока ещё сам мир лежал горой меж ними, и подъем заставлял трепетать члены и сердце его…

И вот перед ним Ишуаль, итог отданных труду лет и множества жизней; Ишуаль, место рождения Святого  Аспект-Императора…

Разрушенная до основания.

Какое-то мгновение он просто пытался проморгаться: слишком холоден воздух, а глаза его слишком стары. Слишком ярко сияет солнце, слишком ослепительно искрятся ледяные вершины. Но как он ни щурился, ничего разглядеть не мог…

А потом  он ощутил как маленькие и теплые ладошки Мимары сомкнулись на его ладонях. Она остановилась перед ним,  заглянула ему в глаза.

– Для слез совсем нет причин, – сказала она.

Причины были.

И их было более чем достаточно.

Забыв о смехе, он смотрел  на разрушенную крепость, взгляд его перескакивал  с детали на деталь. Огромные блоки, опаленные и побитые, рассыпались по всем склонам вокруг крепости. Груды обломков…

Рассветная тишина грохотала в его ушах. Он глотнул, ощутив пронзившую горло пустоту. Вот как… думал он, но что при этом имел в виду –  труд, страдание или жертву, сказать не мог.

Отчаяние, явившись, рухнуло на него, забурлило в его чреве. Он отвернулся, попытавшись покорить глаза собственной воле. И обругал себя – Дурак! – встревоженный тем, что преодолел свои прежние слабости для того лишь, чтобы сдаться старческим немощам. Как можно позволить себе оступиться в подобное время?

– Я знаю, – прохрипел он, надеясь взять себя в руки рассказом  о своем Сне.

– Что ты знаешь?

– Как Шауриатас выживал все эти годы. Как ему удалось избежать Смерти…

И Проклятия.

Он объяснил, что чародей Консульта был ветхим и дряхлым ещё в дни Ранней Древности, и Сесватха, вместе со  Школой Сохонк, считали его едва ли не жуткой легендой. Он описал гнилую, источенную ненавистью душу, вечно ниспадавшую в ад, вечно не попускаемую в пекло древними и таинственными чарами, удерживаемую мешковиной душ иных, слишком близких к смерти, слишком лишенных одухотворяющей страсти, чтобы суметь воспротивиться яростной хватке.

Яма, скрученная в кольцо, – так точнее всего можно описать Сохраняющие Образы…

– Но ведь уловление душ является издревле известным искусством? – Возразила она.

– Является… – согласился Ахкеймион, вспомнив о прежде принадлежавшей ему куколке Вати, которой он воспользовался для того, чтобы спастись от Багряных Шпилей, когда все вокруг, включая Эсменет, считали его мертвым. Тогда ему не хотелось даже думать о подменыше, уловленном внутри этого предмета. Страдал ли он? И не следует ли причислить этот поступок к скопищу его многочисленных грехов?

Или это еще одно пятно, сродни тем, что Мимара узрела в его душе Оком Судии?

– Однако души чрезвычайно сложно устроены,  – продолжил он. – Они намного сложнее тех примитивных заклинаний, которыми их пытаются уловить. Особенности личности всегда отсекаются. Память. Способности. Характер. Все они иду в яму…  Подменыши сохраняют лишь самые основные потребности.

Что и делает их такими полезными рабами.

– То есть позволить, чтобы душу твою уловили… – попыталась продолжить она, нахмурясь.

– Означает оказаться дважды проклятым… – произнес он неспешно, подчиняясь странной нерешительности. Немногие понимали всю чудовищность чародейства лучше него… – когда  твои устремления порабощаются в Мире, а мысли терзаемы на Той Стороне.

Это, похоже, смутило её. Она повернулась к раскинувшейся перед ними панораме, по лбу её побежали морщины. Он последовал за её взглядом, и снова сердце его упало при виде растрескавшихся фундаментов Ишуаль, торчащих из черного ковра  сосен и елей.

– И что это значит? – Спросила она, повернувшись спиной к ветру.

– Сон?

– Нет. – Она посмотрела на него через плечо. – Время, когда он явился.

Теперь настало его время молчать.

Он вспомнил о кирри, как случалось всегда, когда приходил в волнение. Недоверчивая часть его существа роптала, не зная, почему Мимара должна нести кисет с пеплом короля нелюдей, хотя это он возглавляет их жалкую шайку – этот тяжкий Поход. Однако, словно опять попавший под дождь старый пес, он стряхнул с себя эти вздорные мысли. За месяцы употребления  наркотического пепла, он научился понимать шепоток зелья, во всяком случае, отличать навеянные им мысли от своих собственных.

Мимара была права. Увидеть  такую мысль во сне именно теперь…

К чему бы это?

Чтобы пережить этот Сон прямо сегодня, он должен был, наконец, ступить ногой на камни Ишуаль. Не только увидеть Шауритаса, но узнать подлинную участь Нау-Кайюти – или хотя бы часть её. И что означает это знание… знание истины о смерти одного великого Анасуримбора, перед открытием правды  о рождении другого, еще более великого носителя этого имени?

Что происходит?

Он сел и неподвижно застыл, своим дыханием ощущая схождение вещей…

Начал, сворачивающихся к концу.

Того, что пришло позже, к тому, что пришло раньше.

– Пойдем, – позвала его Мимара, поднимаясь на ноги, и отрясая грязь со своих поношенных штанов. Серпик её живота засиял под случайным лучиком солнца…  Старый чародей на мгновение задохнулся.

Стая гусей уголком полетела над головой, направляясь на юг.

– Мы должны узнать, что говорят кости, – проговорила она с усталостью и решимостью исстрадавшейся матери.

Они спускаются по остаткам древней морены, пролезая между валунами, которые случай нагромоздил в нисходящие  баррикады. Мимара следует за старым колдуном, не упуская возможности прощупать старую твердыню взглядом через очередную открывшуюся между деревьями прореху. Ишуаль была воздвигнута на невысоком отроге, уходящем на юго-запад, что заставило их спуститься на самое дно долины, прежде чем возобновить подъем. Время от времени она замечает между черными кронами обезглавленные башни и обрубленные сверху стены. Расшатанный камень кажется древним, обветренным, выбеленным несчетными веками воздействия стихий. Зловещее безмолвие пропитывает окружающий  лес.

– Что мы теперь будем делать? – Спрашивает она с легким недоумением. Кирри делает произносимые ею слова  лишь на малую йоту отстающими от мысли. Она снова и снова обнаруживает, что произносит все более необдуманные фразы.

– То, что уже делаем! – Режет слова  старый колдун,  даже не посмотрев на нее.

Все в порядке, малышка…

Она понимает его разочарование. Для него найденная в разрушенной библиотеке карта послужила неопровержимым знаком, божественным указанием на то, что труды его не были напрасны. Однако, когда он, наконец, поднялся на гребень ледника, когда бросил взгляд на ту сторону долины, и узрел разрушенным  то место, в которое двадцать лет стремился  в своих Снах, новообретенная уверенность отлетела, унесенная порывом горного ветра.

Папе приснился страшный сон.

Друзу Ахкеймиону  было ведомо коварство судьбы – и куда, глубже, чем ей. Быть  может, их заманили сюда, чтобы сломить – наказать за тщеславие или просто так, ни за что. Священные саги  полны преданий, рассказывающих о коварстве богов. «Шлюха, – однажды прочла она  у Касидаса, – со славой пронесет тебя через войны и голод, для  того лишь, чтобы утопить в канаве за недомыслие».  – Она помнила, как улыбалась, читая этот отрывок, радуясь ниспровержению знатных и могучих, словно бы наказание, выпавшее на долю высоких было одновременно отмщением за слабых.

Что если дуниане вымерли? Что если они с Аккой прошли весь этот путь, загнали насмерть всех этих людей, этих шкуродёров, и всё это ни за что?

Мысль эта едва не заставляет её расхохотаться, не по бессердечию, но от утомления. Труд, суровый и безжалостный зачастую преобразует надежду в кольцо, что замыкается само на себя и само себя пожирает. Сражайся подольше с опасностями, знала она, и всегда усмотришь как спастись.

Они приближаются к руинам, и безмолвие как будто обретает всё большую силу. Звон сочится в её уши. Повинуясь какому-то рефлексу, они теснее сближаются, и в результате то и дело натыкаются и задевают друг друга. Они начинают вымерять шаг, вытягиваясь и ныряя, то ли, чтобы уклониться от сухой ветви, то ли чтобы укрыться от чужого взгляда. Они идут крадучись, словно приближаются к вражьему стану, шаги их неслышны, лишь иногда глухо треснет сучок под ковром сосновых игл. Они вглядываются в сумрак между ветвей.

После преодоленных утесов, ледников и гор, пологие склоны и впадины возле крепости должны были показаться  им пустяковыми. Однако они возвышаются, вздымаются под углами, которые могут воспринять только их души. Прищурясь, в неглубокой лощине она видит мертвый камень, озаренный солнечными лучами… ветерок, которого она не ощущает, ерошит травы и молодые деревца. Кажется, что они поднимаются на могильный курган.

Она думает о кирри, о щепотке, несущей горькое блаженство, и рот её наполняется влагой.

Они подходят к грудам щебня, укутывающим основания. Сумрак поросшего лесом склона уступает место сверканию горных вершин… их блеск ослепляет.

И они ощущают ветер, стоя на развалинах, смотрят, и не верят собственным глазам.

Ишуаль…  дыхание в её груди замирает.

Ишуаль…  пустое имя, произнесенное на той стороне мира.

Ишуаль  … Здесь. Сейчас. Перед её глазами. У её ног.

Место рождения Аспект-Императора …

Обиталище дуниан.

Она поворачивается к старому колдуну и видит Друза Ахкеймиона , посвященного наставника, горестного изгнанника, одетого в гнилые меха, одичавшего, покрытого грязью бесконечного бегства. Солнце играет на чешуйках принадлежавшего Ниль’гиккасу нимилевого хауберка. Лучики света рассыпаются искрами на его влажных щеках.

Страх пронзает её грудь, настолько он слаб и несчастен.

Он – пророк прошлого. Мимара теперь знает это – знает и страшится.

Когда она поняла  это много месяцев назад – немыслимых месяцев –  то говорила с неискренностью человека, стремящегося  умиротворить. Чтобы, повинуясь необъяснимому, общему для всех людей  инстинкту, поддержать мятущуюся  душу тщеславным видением того, что может быть. Она говорила  в спешке, преследуя своекорыстные цели, и всё же, сказала правду. Сны призвали Ахкеймиона  в Ишуаль. Сны послали  его в Сауглиш за средствами, нужными чтобы найти крепость. Сновидения прошлого, но не видения будущего…

Ибо старый колдун не просто ничего не знал о будущем, но боялся его.

Когда она позволяла себе заново вспоминать их многострадальное путешествие, оказывалось, что оно запечатлелось в двух разновидностях памяти: одной плотской, сердцем и членами отдававшей её миру, и другой, бестелесной, где всё происходило не с отчаяния, не от героического усилия, но по необходимости. Её удивляло, что один и тот же поход мог восприниматься  столь противоречивым образом. И, с некоторым  разочарованием, она отмечала, что среди двух вариантов, опыт борьбы и побед выглядит более лживым.

Судьба владела ею – владела ими. Анагке, Шлюха,  будет её повитухой…

Эта мысль заставляет её разрыдаться.

Вне зависимости от того, какими бы отчаянными, хитроумными или целенаправленными не были её усилия, вне зависимости от того, насколько самостоятельными кажутся её действия, она следует по пути, проложенному для неё при сотворении Мира…  Этого нельзя отрицать.

Скорее ты поднимешься туда, где нечем дышать, чем избегнешь предначертаний Судьбы.

И с пониманием этого приходит особая разновидность меланхолии, отрешенность, с которой ей ранее уже приходилось сталкиваться, готовность отдаться, смущающая её воспоминаниями о борделе. Всё вокруг, колючка в глубине её легких, жвалы гор, преграждавшие путь, даже сам характер света, дышит немым прикосновением вечности. Она будет бороться. Она будет шипеть, напрягаться, сражаться…  понимая, что все это – ничто иное как угодливая иллюзия. Она сама бросится во чрево своей собственной неизбежности.

Что же ещё?

Сражайся, малыш, шепчет она чуду, находящемуся в её животе. Борись за меня.

Задыхаясь, не произнося ни слова, они преодолевают разрушенную часть стены. И останавливаются, взволнованные предметами более глубокими, чем скорбь или утомление. Старый волшебник рушится на колени.

Сокрытая обитель уничтожена. Груды щебня – вот всё, что осталось от стен. Повсюду обломки кладки – торчат, расстилаются ковром, словно мусор, выброшенный на берег нахлынувшей волной. Но даже и сейчас, она способна узреть всё сооружение: циклопическую ширину его фундаментов, мастерство отделки полированных стен, их облик, сохранившийся в грудах обломков.