Текст книги "Великая Ордалия (ЛП)"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Цитадель. Общий двор. Опочивальни. Даже какая-то рощица.

Битый камень бледен, почти бел, превращая сажу и следы пламени в резкий рельеф. Впадины полны пепла. Поверхности разрисованы углем. Чесотка чародейского прикосновения марает всё вокруг незримыми тонами – красками сразу невозможными и мерзкими.

– Но как? – наконец осмеливается она спросить. – Ты думаешь…

Она осаживает себя, внезапно не желая произносить вслух то, что её смущает. Она не доверяет не столько самому Ахкеймиону, сколько его горю.

Твой отец безрассуден…

Ветер заметает руины, колет пылью щеки.

Старый волшебник поднимается на ноги, делает несколько шагов и скрипит. – Какой я дурак…

Он произносит эти слова слишком часто для того, чтобы им можно было верить. Привыкай.

Ахкеймион ругается  и протирает глаза, тянет себя за бороду – скорее в гневе, чем в задумчивости –  и кричит. – Он все время на шаг опережал  меня! Келлхус!  – Он ударяет себя по голове, в неверии трясет бородой. – Он хотел, чтобы я пришел сюда… он хотел, чтобы  увидел это!

Она хмурится.

– Ну, подумай,  – скрежещет он. – Косотер. Шкуродёры. Он должен был знать, Мимара! Он все время водит меня за нос!

–Акка, не надо. – Говорит она. – Разве это возможно?

И впервые слышит в собственном голосе материнские интонации – скоро ей предстоит стать матерью.

– Мои записки! – Кричит он, охваченный уже рождающимся ужасом. – Моя башня! Он пришел в мою башню! Он прочел мои записки, он узнал, что в своих снах я разыскивал Ишуаль!

Она отворачивается, чтобы не видеть  той силы, с которой он жалеет себя, и возобновляет свой путь между грудами щебня. Она рассматривает растения, торчащие из каждой щели этих руин: травы, сухие по времени года, прутья кустарника, даже маленькие, корявые сосенки. Сколько же лет миновало после разгрома. Три? Или больше?

– Ты хочешь сказать, что он побывал здесь? – Обращается она к наблюдающему  за ней волшебнику. – И уничтожил место своего рожд…

– Конечно, был! – рявкает он. – Конечно-конечно-конечно! Заметал следы. Возможно для того, чтобы не позволить мне узнать, кто он такой и откуда … Но подумай. Разве мог он править в предельной безопасности, пока существовали дуниане? Он должен был  уничтожить Ишуаль, детка. Он должен был разрушить лестницу, которая вознесла его на такую высоту!

Она не стала бы проявлять такую уверенность. Однако, разве она бывает в чем-то уверена.

– Так значит, это дело рук Келлхуса?

Старый колдун скорее ругается, чем отвечает – пользуясь языками, недоступными ей, и оттого звучащими всё более и более зловеще. Он кричит, он начинает размахивать руками и ходить взад и вперед.

Она поворачивается на месте, пытаясь охватить разрушенную крепость единым взглядом…

Во всём, что говорит Акхеймион, угадывается прикосновение истины… так почему же она не согласна с ним?

Она поворачивается  к кругу обступивших их гор, пытается понять, как все это выглядит со стороны,  на что похож… её отчим, мечущийся по выбеленным небесам, посреди света и ярости. Она едва ли не слышала уже, как его голос сотрясает твердь, призывая братьев своих, дуниан…

И она вновь обращается к сокрушенным фундаментам – к Ишуаль.

Злоба, понимает она. Жестокая ненависть погубила эту крепость.

Старый волшебник умолк за её спиной. Она поворачивается и видит, что он сидит, припав спиной к внушительному каменному блоку, и смотрит в никуда, вцепившись в собственный лоб, терзая пальцами скальп. И каким-то образом понимает: Анасуримбор Келлхус давно перестал быть человеком для Друза Ахкеймиона – или даже демоном, если на то пошло. Он сделался лабиринтом, обманчивым в каждом дыхании, в каждом повороте. Лабиринтом из которого нет спасения.

Но существуют и другие силы. Злые силы.

Она улавливает  этот запах… душок гниения. Он доносится из-за  доходящего ей до груди участка стены, хотя она понимает, что видит его источник. Стена скрывает его, но она зрит его мерзость, дугой перехлестывающую через край. Странное удивление овладевает ею… как будто бы она обнаружила жуткий шрам на коже очередного любовника.

– Акка… – зовет она ослабевшим голосом.

Старый колдун смотрит на неё в тревоге. Она ждет, что он не обратит на неё внимания, либо же укорит, однако нечто, в её тоне, быть может, останавливает его.

– В чем дело?

– Иди сюда… посмотри…

Он быстро подходит к ней – пожалуй, чересчур быстро. Она так и не смогла привыкнуть к той легкости и проворству, которыми кирри наделяет его старые кости. Все подобные напоминания смущают её… непонятным образом.

Так опрометчиво обходиться с собственным сердцем, малыш.

Они стоят бок о бок, заглядывая в жерло огромной ямы.

Она уходит вглубь под углом, но не вертикально, спереди рухнувшие с потолка обломки, пол языком спускается вглубь. Яма похожа на гигантскую нору, вроде той, что ведет к Хранилищам в Библиотеке. Жерло её заливает чернота, едва ли не осязаемая посреди окружающего света, пропитанная вязкой угрозой.

Ахкеймион застыл словно оцепенев. Мимара не знает, что заставляет её  подняться на противоположную сторону.  Возможно, ей просто надоели темные глубины. Однако, она поднимается на гребень, за которым начинается низина, доходящая до дальнего края крепости, и обнаруживает, что вся она полна ветвей… –  только это не ветви…

Кости, понимает она.

Кости шранков.

Им нет числа. Их так много, что общее количество их  превысило число предметов рукотворных, сделавшись одним из оснований гор. Колоссальный уклон, широкий и достаточно мелкий для того, чтобы возле верхнего края могла  проехать телега, опускающийся на десятки и десятки футов, расширяющийся подолом, уходящий в леса.

Лишившись дара речи, она поворачивается к старому волшебнику, карабкающемуся, чтобы присоединиться к ней на вершине.

Он смотрит таким же взглядом, как и она, пытаясь понять…

Горный ветер теребит его волосы и бороду, сплетая и расплетая седые как сталь пряди.

– Консульт, – бормочет он, стоя рядом, голос его пропитан ужасом. – Это сделал Консульт.

Что происходит?

– Сюда они побросали павших… – продолжает он.

Оком души своей она видит Ишуаль такой, какой она должна быть: холодные стены,  восстающие над грудами мертвых. Но, ещё внимая этому образу, она отвергает его как невозможный. Они не обнаружили никаких костей среди разрушенных укреплений, из чего следует, что стены были уничтожены еще до массового приступа.

Она пристально смотрит на него. – А как насчет битвы? – и пока она произносит эти слова, пальцы её сами собой отвязывают кисет с пояса …

Кирри…  да-да.

Колдун обращает взгляд к огромной яме, пожимает плечами без особой  уверенности.

– Под нашими ногами.

Приходит ощущение прогнившей земли под ногами, и ужас наполняет её. Разрушенная крепость лишь кожурой прикасается к поверхности земли, понимает она. Под их ногами проложены дороги и коридоры, змеящиеся жилами, прожилками и кавернами, словно изъеденный термитами пень.

Дыра эта уходит в глубокие недра, осознает она. Бездна Кил-Ауджаса.

Нервно вздрагивает и теряет равновесие, оступается и, вновь обретает опору.

– Ишуаль… – начинает она для того лишь, чтобы умолкнуть в нерешительности.

– Это всего лишь ворота, – говорит волшебник, прытью опережая понимание.

Она поворачивается к нему. Смотрит с надеждой, но он уже спускается назад по собственным следам, в глазах светится возрожденное упование.

– Конечно… – бормочет он. – Конечно! Это же крепость дуниан!

– И что с того? – Бросает она вниз, не сойдя с груды щебня.

– А то, что ничто здесь не есть то, чем кажется! Ничто!

Конечно.

За считанные сердцебиения он обошел груду битого камня и вернулся черному жерлу ямы. Он останавливается, смотрит вверх на нее, хмурясь и щурясь. Окружающие их руины блещут, сверкают под лучами горного солнца. Они взирают друг на друга через разделяющее их расстояние, обмениваясь не прозвучавшими вопросами.

Наконец глаза его обращаются к её поясу, где пальцы правой руки её задумчиво теребят мешочек.

– Да-да, – произносит он нетерпеливо. – Конечно.

Обновленные, они спускаются в темноту.

Она ещё ощущает панику, холодные иглы страха, однако ход мыслей  смягчился, как будто ей выпал отдых по окончании трудного дела. Похоже, что кирри всегда пробуждает неуместные чувства, ведет её душу под углом к обстоятельствам. Пройденные ими тоннели  совершенно непохожи на древние обсидиановые чудеса, которые они исследовали в  Кил-Ауджасе, но, тем не менее, они такие же. Залы, спасающиеся от солнца. Шахты, погружающиеся в черноту. Могилы.

И вопреки терзающему её ужасу, она ощущает, что ничем не взволнована.

Благословен будь король нелюдей… и останки его…

Они спускаются… уклон невелик. Суриллическая  точка выбеливает окружающее пространство до мелких подробностей. Обломки и всякий сор загромождают пол. Стены настолько изглоданы, что Мимара не может не представлять себе визгливые легионы некогда проходивших здесь шранков. Во всём прочем кладка надежна и лишена украшений.

Они просачиваются в недра земли, белой бусиной во тьме подземелья. Воздух остаётся зловонным, разит мертвечиной, старой, засохшей, окостеневшей. Оба молчат. Одни и те же вопросы снедают их души, вопросы, на которые может ответить одна лишь черная бездна. Разговаривать громко, похоже, значит только тратить попусту драгоценное дыхание. Кто знает, какой воздух будет внизу? С какой мерзостью перемешан?

Свет беззвучно оттесняет  тьму, открывая изъязвленное и опаленное пространство, буквально сочащееся следами, оставленными колдовством. Что-то вроде ворот, соображает она, замечая железку, некогда являвшуюся частью портала. Они приблизились к своего рода подземному бастиону.

– Они обрушили потолки… – говорит старый волшебник, промеряя взглядом пустоты над их головами. – Но затем всё это было раскопано.

– Что, по-твоему, здесь произошло?

– Дуниане, – начинает он, в несколько возвышенной манере, присущей человеку описывающему видения, явленные его душе. – Они бежали сюда с верхних стен, когда поняли, что их одолевают. Они заперлись в тоннелях под крепостью.  Думаю, они обрушили потолки, когда Консульт приступил к этим воротам.

Взгляд её обращается к рытвинам, свидетельствует.

– Безуспешно, – говорит она.

Мрачный кивок сминает бороду. – Безуспешно.

Позади разрушенных ворот тоннели усложняются, помещения становятся скрещениями дорог, открывающимися в новые коридоры. Мимара обнаруживает, что владевшее ею прежде ощущение чего-то колоссального подтверждается. Она каким-то образом знает, что тоннели тянутся дальше и дальше, разделяются и сплетаются, пронизывают корни горы, во всей сложности переплетений. Каким-то образом она понимает, что им назначено преодолеть понимание и отвагу…

Он стоят на пороге лабиринта.

– Мы должны помечать наш путь, – Говорит она старому волшебнику.

Он смотрит на неё, хмурится.

– Это место принадлежит дунианам, – поясняет она.

Они бредут по замусоренным коридорам, бусинка света ударяется во тьму и протискивается сквозь неё… старый колдун и беременная женщина.

Кил-Ауджас воет из какой-то глубокой ямы в её памяти, терзая безмолвие, все более ощутимо, стискивает грудь      той же тяжестью, как и любая гора. Она пытается понять предназначение палат, через которые они проходят… келья за кельей, стены опалены, полы покрыты запекшейся кровью. Пространства сдаются безжалостному свету, прямые уверенные линии, расположены с геометрическим совершенством. Чаще всего палаты разгромлены, содержимое их разбито вдребезги, разбросано по углам. Однако в одной из них обнаруживаются железные стеллажи, какие-то устройства для удержания человеческих тел, выложенные полукругом. Другая оказывается неким подобием кухни.

Волшебник помечает пройденные помещения обугленным торцом брошенного факела. Неровные, скошенные набок уголки всегда указывают в затаившуюся перед ними неизвестность.

Они проходят ещё несколько палат, застоявшийся воздух оплетен паутиной. Спускаются вниз по полуобвалившейся лестнице, входят в длинный коридор. Полы усыпаны обломками костей и битым камнем.

Она пытается представить себе дуниан. Она слышала рассказы о боевом мастерстве своего приемного отца, о том, что против него беспомощны даже шпионы-оборотни,  и потому видит оком своей души Сому в обличье дунианина, пробивающегося сквозь заполненную толпами шранков тьму, вычерчивая мечом невозможные линии в визжащей тьме. Когда образы меркнут, она обращается к образу Колла – последнему лику, который носила тварь,  звавшая себя Сомой,  вспоминает безумие Сауглиша.

Она удивляется: неужели  мерзкое создание Консульта могло спасти её тогда…

– Ничего… – бормочет возле неё старый волшебник.

Она поворачивается к нему – на лице её лишь удивление.

– Ни орнаментов, – поясняет он, указывая корявой рукой на ближайшую к нему стену. – Ни символов. Ничего…

Она смотрит на стены и потолок, изумляясь тому, что видела, но не могла ранее осмыслить. Колдовской свет, что возле них ярок и сжат, постепенно тускнеет, когда глаза её обращаются к предметам более удаленным. Всё вокруг обнажено и… совершенно. Лишь случайные следы сражения обнаруживаются на стенах – безумная роспись раздора.

Контраст смущает её. Спуск в Кил-Ауджас был спуском в хаос смыслов, как если борьба, утрата и повествование составляли в сумме своей сердце горы.

Здесь не было повести. Не было памяти. Не было надежд, сожалений или пустых деклараций.

Одно лишь тупое утверждение. Проникновение плотности в спутанное пространство.

И она понимает…

Они исследуют недра совершенно иного дома. Менее человеческого.

Ишуаль.

Ещё перед тем, как они входят, ей кажется, что она узнаёт эту комнату. Она – дитя борделя.

Он застыл в ожидании, квадрат чистой черноты в конце коридора. Отсутствие сопротивления удивляет её, когда она переступает через порог, словно бы волоски на руках и щеках предупредили её о какой-то невидимой мембране.

Светящаяся точка непринужденно скользит впереди них, выхватывая углубления из темноты. Оба, тяжело дыша, останавливаются, смотрят. Потолок здесь настолько низок и простирается так широко, что кажется ещё одним ярусом. Какие-то подобия лишенных крышки саркофагов выстраиваются вдоль дуги стен, дюжины больших пьедесталов, вырубленных из живой скалы, отступают в недра тьмы. Но если погребенных обычно укладывают на покой со связанными лодыжками, нога к ноге, останки в этих саркофагах лежат с раздвинутыми ногами …

Открывая…

Она сглатывает, пытаясь изгнать гвоздь, пронзивший её горло. Переступив через зазубренный меч, она направляется к ближайшему справа от неё пьедесталу. Кости и пыль сморщенным неровным покровом, укрывают всё остальное. Черепа без челюстей, улегшиеся набок. Рёбра, как половинки обруча, остаток торсов, настолько  огромных, что человеку их невозможно обнять. Бедренные кости, словно дубинки, сохранившие на себе стянувшие их некогда оковы. Тазовые кости, торчащие словно рога из тлена…

Кости китов, приходит невольная мысль…

Однажды, на втором году её работы в борделе, на неё запал айнонец из кастовой знати по имени Мифарсис – запал, в той естественно мере, в которой мужчина может запасть на девочку-шлюху. Всякий раз он снимал её на целый день, что давало ей возможность помечтать – невзирая на удушающую скуку его ложа – о возможности оставить бордель и сделаться чьей-то женой. Однажды он даже свозил её покататься на  прогулочной барке по реке Сайют по идиллическим протокам дельты к бухточке, полной существ, которых он называл нарвалами, рыбами, что не были рыбами, белыми призраками скользившими под неровной поверхностью воды. Она была испугана и заворожена в равной мере: животные эти то и дело выпрыгивали из воды, описывали дугу, и рушились вниз, разбивая синие окна моря.

– Они приплыли сюда, чтобы спариться, – Проговорил  Мифарсис, столь же прижимая её, сколь и удерживая на своих чреслах. – И умереть… – добавил он, указывая на болотистый берег под  густыми зарослями.

И тогда она увидела трупы, одни раздувшиеся как сосиски и почерневшие, другие же – не более чем кучки костей, которые буря выбрасывает на берег.

Кости были такими же, как эти.

– Значит, потом море выбрасывает их сюда? – спросила она. Ей до сих пор стыдно вспоминать свой нежный взгляд и тогдашние манеры. Она никогда не перестает проклинать свою мать.

– Море? – Отозвался  Мифарсис, ухмыляясь в той манере, что свойственна некоторым любителям поделиться мерзкой правдой с нежной женщиной. Она никогда не забудет его желтые зубы, противоречившие, отрицавшие нелепое совершенство напомаженной и заплетенной в косу бородки. – Нет. Они плывут сюда, чтобы умереть…  звери предчувствуют свою смерть, малышка. И потому они благороднее людей.

Поглядев на него, она согласилась. Куда благороднее.

За спиной её по полу шаркают сапоги волшебника.

– Что это за место? – Ворчливо вопрошает он.

Острый укол страха мешает ей ответить.

– Эти кости… – продолжает он. – Они не такие как черепа, и не принадлежат… людям.

Вспыхивает сам воздух. Ей кажется, что её качает, хотя она стоит неподвижно как покаянный столб.

– Да, – слышит она собственный ответ. – Они …

Похожи на людей не более, чем дуниане.

В войне света и тени, где-то на краю своего поля зрения, она видит старого волшебника с немой тревогой глядящего на неё.

Она поворачивается к нему спиной, подхватывает руками живот.

Око открывается…

Головокружительное мгновение. Видение конфликтует с видением, мир резкий – грани, песок. И другой мир – молочный, противоборство углов, пробуждение предметов давно скрываемых…

И  она видит это – Суждение,  неоспоримое и абсолютное, кровоточащее как краска, просачивающаяся сквозь мешковину мироздания. Она видит, и мир становится свитком законника, и ей остается только читать…

Проклятье.

Тот зазубренный меч, что у входа: она видит движения рук прежде сжимавших его рукоятку, видит как разваливается плоть под его ударом, видит как ударяет вперед острие, слышит визгливый мяв бездушных жертв этого оружия, видит блистающее совершенство линий, вычерчиваемых им в подземном мраке.

Невидимая ладонь ложится на её щеку, поворачивает её голову, заставляет смотреть на то, чего она видеть не хочет…

Мучения  матерей-китих.

Если взять мужчин и женщин, последние наделены меньшей душой. Всякий раз, когда раскрывается Око, она видит как факт то, что женщинам подобает подчиняться требованиям мужчин, доколе требования эти остаются праведными. Рождать  сыновей. Не подымать глаз. Оказывать  помощь. Место женщины – давать. Так было всегда, с тех пор как Омраин нагой восстала из пыли и окунулась в ветер. С тех пор как Эсменет  стала опорой сурового Ангешраэля.

Но тот ужас, который открывает перед ней Око…

Поза девственницы перед соитием, приданная им с непристойным равнодушием насекомого. Клубневидная плоть, что была для них не более чем трепещущей клеткой. Женщины, превращенные в чудовищные орудия деторождения, превращенные оболочку матки.

Горе. Охи и стоны. Визг и мяуканье. Лишенные человечности мужчины,  предельно бессердечные и бесчувственные, являющиеся к ним. Движения бедер и гениталий. Животное совокупление, сведенное к своей предельной основе – сдаиванию семени…

Садизм без желания. Жестокость – предельная жестокость – без малейшего желания причинить страдания.

Зло, превзойти которое могут только инхорои.

И уже, отводя глаза, она видит, что преступление это –  не есть отклонение, но скорее неизбежное и предельное следствие того, что правит целым. Повсюду, куда она смотрит, с ранящей сердце болью видно одно и то же… словно кровоподтеки на нежной коже мира. Мастерство. Лукавство. Изобретательный ум. Властный, лишенный сочувствия или смирения…

И воля – нечестивая в сути своей. Безумное стремление сделаться Богом.

В трепете она начинает и слышит собственный вздох. – Акка… ты-тыыы… – Она умолкает, пытаясь вернуть влагу пересохшему рту. Слезы текут по её щекам.

– Ты был прав.

И когда она говорит это, часть её всё ещё упирается – часть, которая знает, насколько отчаянно стремился он услышать эти слова…

Святость не имеет ничего общего с устремлениями людей. A потребности их она отрицает начисто. Святость в любой ситуации требует от смертных отречения  от своих замыслов,  возлагает на них бремена трудные, даже губительные. Святость была путем обходов и объездов, даже тупиков. Дорогой, каравшей последовавших по ней.

– Что ты там говоришь?  – скрипит старик.

Она моргает, моргает снова, однако Око отказывается закрываться. Она видит катящиеся головы, жующие рты. матери-китихи, безъязыкие, вопиющие… И тощие мужчины, сгорбившиеся как испражняющиеся псы.

Она видит невыразимую мерзость, которой является Кратчайший путь.

– Это место…  дуниане… о-они… Они зло…

Она поворачивается к нему, замечает ужас, рождающийся за обугленным лицом.

– Ты-ты… – начинает он тоненьким голоском, – ты видишь это?…

Грохот сотрясает её, гром, слышимый не ушами. Внешняя часть её чернеет, загоняя остальное внутрь себя. Ощущения съеживаются…  а потом расцветают в пропорции титанической и абсурдной. И вдруг она видит Его, своего отчима, Анасуримбора Келлхуса I, Святого  Аспект-Императора, на высоком престоле, облаченного в ярость и тьму,   – злокачественную опухоль, поразившую дальние уголки мира…

Воплощение Рока.

Тут она постигает Суть поразившего старого волшебника ужаса. Дунианин правит миром – дунианин!

Она отшатывается как от удара, такой внезапной, такой абсолютной становится отдача этого понимания. Шеорская кольчуга, всегда удивлявшая её своей таинственной легкостью, вдруг свинцовой тяжестью придавливает её плечи.

Ибо доселе Момемн являлся светозарной вершиной, средоточием, изливавшим свет в сумрачные окраины Империи. Невзирая на всю её ненависть, он всегда казалась сразу и источником власти и самой властью – ибо сердцу всегда присуща потребность делать  своим домом собственную меру мер. Но теперь он пульсировал жутким смыслом, полным липкой мерзкой черноты, прокаженным отражением Голготтерата, еще одним пятном, легшим на карту мира.

– Моя мать! – Вскрикивает она, увидев её мерцающей свечой посреди опускающейся тьмы. – Акка! Мы должны отыскать её! И предупредить!

Старый колдун застыл на месте с открытым ртом, ошеломленный – как будто бы потрясенный  видением расплаты – своим Проклятием, отразившимся в Оке Судии. Повсюду, куда ни глянь, мучения и терзания, разлетающиеся как камни, выброшенные из Пекла. Неужели весь мир обречен стать Преисподней?

Она пытается сморгнуть Око со своих глаз – безрезультатно, и обнаруживает, что лезет в кисет, так давно в последний раз что-то абстрактное могло пронзить умиротворяющую пелену кирри.

Волшебник прав. Весь мир… Весь мир уже болтается на виселице…

Еще один взмах и переломится его шея.

– Чт-что? – мямлит перед ней проклятая душа. – Что ты говоришь?

Тут Око закрывается, и суждение о вещах убегает за пределы зрения, исчезает в небытии. Реальность Друза Ахкеймиона затмевает  ценности, и она видит его – взволнованного, согбенного годами, разбитого жизнью, отданной чародейскому бунту. Он держит её за плечи, прижимает к себе, невзирая на близость её хоры к собственной груди. Слезы текут по его морщинистым щекам.

– Око… – она задыхается.

– Да? Да?

И тут она видит за его потертым плечом.

Тень, пробирающуюся между наваленных камней. Бледную. Маленькую.

Шранк?

Она шикает в тревоге. Старый волшебник встревожено озирается из-под кустистых бровей.

– Там … – шепчет  она, указывая на щель между забитыми костями саркофагами.

Волшебник  вглядывается в грозящий опасностью мрак. Ловким движением пальцев посылает суриллическую точку поглубже в недра подземного покоя. От пляски теней у неё кружится голова.

Оба они видят эту фигуру, сердца их покоряются одному и тому же ужасу. Они видят: блеснули глаза, на лице отразилось легкое удивление.

Это не шранк.

Мальчик…  мальчик, голова которого обрита наголо, делая его похожим на Ниль’гиккаса.

– Хиера? – Спрашивает  он, абсолютно не смущаясь неожиданной встречей. – Слаус та хейра’ас?

Слова терзают слух старого колдуна, насколько давно приходилось ему слышать этот язык вне собственных Снов.

– Где? – Спросил мальчик. – Где твой фонарь?

Ахкеймион даже узнал эту особую интонацию – пришедшую из прошлого, отделенного от настоящего двадцатью годами, а не двумя тысячами лет. Ребенок говорил по-куниюрски… Но не в древней манере, а так как говорил когда-то  Анасуримбор Келлхус.

Этот ребенок – дунианин.

Ахкеймион сглотнул. – И-иди сюда – позвал он, пытаясь преодолеть разящий ужас и смятение, сжавшие его горло. – Мы тебе ничем не угрожаем.

Ребенок распрямился, оставив бесполезную позу, вышел из-за саркофага, прикрывавшего его от глаз незваных гостей. На нем была шерстяная мужская рубаха, серая ткань препоясана и подогнана по фигуре. Стройный паренек, судя по всему высокий не по годам. Он с интересом воззрился  на суриллическую точку над головой, протянул вверх ладони, словно проверяя, не станет ли свет осыпаться капельками. На правой руке его не хватало трех пальцев, превращая большой и указательный в крабью клешню.

Он повернулся, оценивая пришельцев.

– Вы говорите на нашем языке, – кротко сказал ребенок.

Ахкеймион смотрел на него, не моргая.

– Нет, дитя. Это ты говоришь на моём языке.

Сесть. Вот что нужно старикам, когда мир докучает им. Оставить в сторонке всякую суету, воспринимать его по частям и частицам, а не стараться ухватить целиком. Сесть. И отдышаться, пока думаешь.

Мимара нашла для него жуткий ответ. За несколько сердцебиений она подтвердила страхи всей его жизни. Однако в качестве ответа он мог предложить лишь бездумное непонимание. Запинающуюся нерешительность, подчиняющуюся ужасу и смятению.

Этот мальчик воплощал в себе другой род подтверждения – и загадки.

Итак, пока Мимара оставалась прикованной к тому месту, на котором стояла, Ахкеймион сел на каменный блок, так что лицо его оказалось на ладонь ниже лица стоящего ребенка.

– Ты – дунианин?

Мальчик испытующе посмотрел на старика.

– Да.

– И сколько же вас здесь?

– Только я и ещё один. Выживший.

– И где же он сейчас находится?

– Где-нибудь в нижних чертогах.

Пол под сапогами старого волшебника уже дрожал и звенел.

– Расскажи мне о том…  что здесь произошло? – Спросил Ахкеймион, хотя он и знал, что и как тут случилось, хотя и мог восстановить в уме всю последовательность событий. Однако в данный момент он, как ничто другое, ощущал собственную старость, он был в ужасе, a расспросы возвращали отвагу – или, хотя бы, её подобие.

– Пришли Визжащие, – ответил мальчик, кротко и невозмутимо. – Я был тогда слишком мал, чтобы помнить… многое…

– Тогда откуда ты знаешь?

– Выживший рассказал мне.

Старый ведун прикусил губу. – И что же он тебе рассказал.

В глазах смелых детей всегда теплится задорный огонек, признак самоуверенности, ибо у них нет слабостей, присущих более озабоченным взрослым. Мальчик с ладонью-клешней, однако, был чужд всякой выспренности.

– Они шли и шли, пока не заполнили собой всю долину. Визжащие полезли на наши стены, и началось великое побоище. Груды трупов поднимались до парапетов. Мы отбросили их!

Мимара наблюдала за происходящим с края поля зрения Ахкеймиона, как бы и не внимая, но, судя по проницательному взгляду, всё осознавая. Все горестные повести одинаковы.

– А потом пришли Поющие, – продолжал ребенок, – они шли по воздуху, и пели Голосами, превращавшими их рты в фонари. Они обрушили стены и бастионы, и уцелевшие братья отступили в Тысячу Тысяч Залов… Они не могли сражаться с Поющими.

«Визжащими», очевидно, он называл  шранков. «Поющие» же, понял Ахкеймион, это, должно быть,  нелюди квуйя,  эрратики, служащие Консульту  ради убийств и воспоминаний. Он видел, что битва разворачивалась именно так, как рассказывал мальчик: безумные квуйя, визжа светом и яростью, шагали над верхушками сосен, бесконечное множество шранков кишело внизу. Кошмарно, странно, трагично, что подобная война так и осталась неведомой людям. Казалось невозможным, чтобы столь немыслимое количество душ могло расстаться с жизнью, а никто даже не узнал об этом.

Не располагая волшебством или хорами, дуниане при всех своих сверхъестественных способностях были беспомощны перед эрратиками.  И потому они укрылись в лабиринте, на постройку которого ушла сотня поколений, лабиринте, названном мальчиком цитаделью «Тысячи  Тысяч Залов».  Квуйя по его словам преследовали их, пробивались сквозь баррикады, затопляя коридоры убийственным  светом. Но братья только отступали и отступали,  погружаясь всё глубже в сложную сеть  лабиринта.

– При всем их могуществе, – продолжал мальчик тягучим и монотонным голосом свое повествование, – Поющих можно было легко одурачить. Они сбивались с пути и бродили, воя, по коридорам. Некоторые погибали от жажды. Другие сходили с ума, и рушили себе на головы потолок в отчаянной попытке вырваться на свободу…

Ахкеймион, казалось, ощущал их, эти древние жизни, заканчивающиеся в слепоте и удушье…

Взрывы в глубинах земли.

С безупречной дикцией мальчик объяснял, как захватчики собирали легионы  и легионы шранков, безумных, визжащих, и вливали их в лабиринт, – так, как крестьяне топят водой кротов в их норах.

– Мы заманивали их вниз, – продолжал он голосом, полностью лишенным страстей и колебаний, подобающих юности. – Оставляли умирать от голода и жажды. Мы убивали их, убивали, но этого всегда оказывалось мало. Всегда откуда то появлялись новые. Вопящие. Оскаленные…

– Мы сражались с ними  год за годом.

Консульт превратил Тысячу Тысяч Залов в бочку, наполненную визгом и воплями, добавляя новых и новых  шранков, пока лабиринт не переполнился  и не сдался смерти. Мальчик и в самом деле помнил последние этапы подземной осады; коридоры, наполненные безумием и  умирающим шранками, где оставалось только ступать и разить; шахты и лестницы, забитые трупами; вылазки и отступления, и враги накатывавшие волна за волной, свирепые и безжалостные, приходящие в таком числе, что брат за братом ослабевали и сдавались судьбе.

– Так мы погибли – один за одним.

Старый волшебник кивнул – с сочувствием, в котором, как он знал, мальчик не нуждался.

– Все кроме тебя и Выжившего…

Мальчик кивнул.

– Выживший унес меня глубоко внутрь,  – проговорил он. –  А потом вывел оттуда. Логос всегда сиял в нем ярче, чем во всех остальных. Никто из братии  не подступал так близко к Абсолюту как он.

Всё это время Мимара стояла прикованная к месту, с бесстрастным лицом попеременно изучая мальчика и вглядываясь в окружающую тьму.

– Акка… – наконец прошептала  она.

– И как же зовут его? – Спросил Ахкеймион, не обращая на неё внимания. Последняя подробность, сообщенная мальчиком в отношении Выжившего, по какой-то причине встревожила его.