Текст книги "Великая Ордалия (ЛП)"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Анасуримбор, – ответил  мальчик. –  Анасуримбор Корингхус.

Имя это немедленно захватило всё внимание Мимары с той же властностью, что и сердце старого волшебника.

– Акка! – Уже выкрикнула она.

– В чем дело? – Вяло спросил он, не имея сил осознать  все следствия изменившейся ситуации. Ишуаль разрушена. Дуниане  – зло. A теперь еще… новый Анасуримбор?

– Он отвлекает твое внимание! –  Воскликнула она вдруг севшим голосом.

– Что? – Переспросил он, вскакивая на ноги. – Что ты говоришь?

Глаза её округлились от страха, она указала в черноту, скрывавшую глубины пещеры. – За нами следят!

Старый колдун прищурился, но ничего не увидел.

– Да,  – отозвался оказавшийся возле его локтя мальчик, никак не способный понять шейский  язык, на котором говорила Мимара. И как он позволил этому ребенку оказаться рядом с ним?

Достаточно близко для того, чтобы нанести удар…

– Выживший пришел.

Иссякает надежда.

Вчера Ахкеймион был всего лишь сыном, съежившимся в тени гневного отца. Вчера он был ребенком, рыдавшим на руках встревоженной матери, заглядывая в её глаза, и видя  в них любовь – и беспомощность. Обреченным быть слабым дитя– проклятым стремлением к невозможному, к глубинам мудрости и красоты. Обреченным постоянно напоминать собственному отцу о том, что он презирал в себе самом. Обреченным вечно оказываться объектом отеческой укоризны.

Вчера он был адептом, молящим и лукавым, пробуждающимся для того, чтобы обнаружить себя раздавленным, а собственные глаза залепленными двухтысячелетним горем. Вчера он был мужем шлюхи, любящим её вопреки обстоятельствам и фанатическому ужасу…  слабаком, осужденным проклятьем на то, чтобы разделять убеждения, настолько непонятные другим, что они не станут даже задумываться над ними… посмешищем, рогоносцем, известным своим коварством среди собственной братии.

Вчера он был волшебником, отмеряющим свои дни  обидами и размышлениями, корябающим вздорные послания, которых не станут читать  даже глупцы. Вчера он был безумным отшельником, пророком в пустыне, не имеющим решимости поступать  согласно собственным безумным утверждениям. Ибо вопрос все равно что ненависть… А любовь все равно что утрата…  и крик, призывающий к отмщению.

Вчера он обрел Ишуаль.

Тень пришельца приближалась к ним, с каждым шагом обретая всё большую материальность и являя подробности.

Никогда ещё он не ощущал себя столь сокрушенным… таким старым.

Слишком…

Мальчишка с рукой-клешней оставался на грозящем смертью расстоянии подле него.

Слишком…

Дыхание его металось в грудной клетке, билось в стенки легких, молило о спасении.

Свет как бы выхватывал приближающуюся фигуру, извлекал её жуткие очертания из мрака лежащего на Тысяче Тысяч Залов. И очертания эти были не такими, какими им следовало быть, при гладкой коже и мышцах. Свет спотыкался на сплетении жил, огибал яму на месте отсутствующей щеки, поблескивал на  выглядывавших наружу деснах и обломках зубов. Тени очерчивали бесчисленные контуры крючков и загогулин, путаные каракули ребенка, у которого времени больше чем чистого папируса.

След, оставленный тысячью смертных схваток оказавшегося на краю гибели дунианина, прошедшего неведомыми путями выживания и победы, сквозь тучу рубящих мечей, забывая о собственной плоти, обращая внимание только на самые серьезные раны, чтобы убивать, убивать и победить… выстоять.

Но они зло…  так сказало Око.

Выживший являл собой живой абсурд. Однако Ахкеймион умел видеть под сеткой ужасных шрамов – происхождение, кости и кровь древних королей.

– Ты знаешь моего отца, – молвил дунианин, голосом столь же сильным и мелодичным, как сама истина. – Его имя Анасуримбор Келлхус …

Друз Ахкеймион  отступил, конечности его сделали этот шаг сами собой. Он споткнулся и в буквальном смысле  рухнул на собственную задницу.

– Скажи мне… – молвил абсурд.

Вчера старый волшебник стремился спасти мир от погибели.

– Сумел ли он постичь Абсолют?

1 – Примечание редактора

В оригинале The Great Ordeal, автором, для описания Знака Силя, применена латино/англоязычная транслитерация: «две противопоставленные S, сцепленные или сплетенные с V». Мы сочли возможным уйти от использования в нашем переводе подобной версии передачи образа. Едва ли Нау-Кайюти или Ахкеймион читали Сенеку или Шекспира, чтобы применение латиницы в описании Знака выглядело актуальным – да ещё в переводе на русский язык. Тем более, что мы практически на сто процентов уверены в том, что именно имел в виду автор. Знак Силя достаточно хорошо знаком тем, кто хоть немного сталкивался с восточнохристианской иконографией и гностическими апокрифами. Это сцепленные и соединенные в единый символ литеры Альфа и Омега – Начало и Конец. Символ Бога. Только в ихоройском варианте он перевернут с ног на голову. Всё, в общем то, довольно логично – легионы Консульта идут в сражение под богохульными знаменами, сообщая врагам, что они ведут войну против Господа и намереваются низвергнуть Его. Посему мы сочли возможным описать данный символ несколько иносказательно, но с применением некоторых элементов бэккеровского «лора».  В частности, змеи Гиерры (они, например, вытатуированы на запястье Эсменет) действительно напоминают две противопоставленных английских S, а символ рогатой бычьей головы это отсылка к финикийской букве алеф (голова быка), которая перешла в греческий алфавит и известна нам как альфа или русская А. В инхоройской версии, напоминаю, символ, как и, соответственно, литеры в него входящие, перевернуты вверх ногами.

Для наглядности, Знак Силя (в нашем воссоздании) представлен выше – в шапке страницы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Момемн

          Там нашел его нариндар и убил уколом отравленной иглы в шею за ухом. Весть об этом разошлась по всей Империи, и населявшие её народы с великим удивлением  узнали, что Аспект-Императора можно  лишить жизни в его собственном саду. За какую-то пару недель гнусное убийство cделалось исполнением пророчества, и  никаких действии против Культа Четырехрогого Брата предпринято не было.  Весь Мир хотел, чтобы об истории этой было забыто.

                                                                 —Кенейские анналы, КАСИДАС

О нансурцах сказано, что они боятся своих отцов, любят своих матерей и доверяют собственным отпрыскам, но только пока  боятся своих отцов.

Династия Десяти  Тысяч Дней, ХОМИРРАС

Начало Осени, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Момемн

– Неееет… – Взвыл падираджа .

Маловеби застыл, вглядываясь в тесное сумрачное нутро большого шатра, сделав лишь три шага внутрь его, как того требовал протокол. Фанайал стоял возле собственного ложа, взирая на предсмертные судороги своего кишаурим,  Меппы – или Камнедробителя, ибо таким именем называли его люди. Падираджа,  всегда казавшийся стройным и моложавым, перешагнув за полсотни лет, несколько разжирел. Псатма Наннафери устроилась неподалеку на обитом парчой диванчике, её темные глаза поблескивали ртутью на самом краю полумрака. Взгляд её не разлучался со скорбящим падираджей, отвернувшим от неё свое лицо – похоже, что преднамеренно. Она смотрела и смотрела, сохраняя на лице выражение неподдельного ожидания и полного лукавства пренебрежения, как ждут продолжения прекрасно известного сказания о самом презренном из негодяев. Выражение это заставляло её выглядеть такой молодой, какой она и должна была казаться.

Блестящие края и поверхности проступали сквозь всеохватывающие тени, напоминая о доле добычи, захваченной падираджей  в Иотии. Обожженная  в огне посуда. Груды одеяний. Крытая  парчой мебель. Начинавшееся от ног адепта школы Мбимайю пространство, казалось как будто бы замощенным этими частями целых предметов, сором, вмурованным в ткань Творения…

Такова была сцена, посреди которой прославленный Фанайал аб Каскамандри обозревал собственную судьбу.

– Нееет! – Крикнул он, обращаясь к распростертому на ложе телу. Два ятагана Фаминрии на черно-золотом знамени его народа и его веры  были сброшены на пол, и в полном пренебрежении стелились под ноги ещё одним награбленным ковром. Белый конь на золотой  ткани, знаменитый стяг Койаури, которым Фанайал пользовался как личным штандартом, свисал с древка потрепанным и обгоревшим в той самой битве, в которой пал Меппа…

Маловеби уже слышал негромкие голоса диких фанайаловых пустынных кочевников, бормотавших друг другу и перешептывавшихся между собой. Они говорили, что дело это совершила шлюха-императрица.  Женщина Кусифры  сразила последнего кишаурим…

– Что они скажут? – со своего дивана проворковала ятверская ведьма, не отводившая глаз от падираджи. – насколько ты можешь доверять им?

– Придержи  свой язык, – буркнул Фанайал, неловко, словно повиснув на каких-то крюках, склонившийся над павшим кишаурим. Падираджа поставил всё на человека, который сейчас умирал на шелковых покрывалах – все милости, которые даровал ему его Бог.

Неясно пока было лишь то, что случится потом.

Маловеби был в Зеуме знаком с подобными Фанайалу душами, полагавшимися скорее на предметы незримые, чем на видимые, творившими идолов по своему невежеству, дабы  возжелать и назвать своими те пустяки, которыми почему-то стремились обладать. С  самого начала своего восстания – уже больше двух десятков лет! – Фанайал аб Каскамандри противостоял Анасуримбору  Келлхусу. Муж не может не мерить себя мерой своего врага, и Аспект-Император в любом случае был противником никак не менее, чем…  внушительным. И  Фанайал подавал себя в качестве  священного противника, избранного Героя, назначенного судьбой стать убийцей жуткого Кусифры, Света Ослепительного, Демона, переломившего хребет собственной веры и собственного народа. Он поставил перед собой цель, которой можно было добиться только с помощью удивительной  силы его Водоноса.

Невзирая на своё тщеславие, старший сын Каскамандри и в самом деле являлся вдохновенным  вождём. Однако Меппа был его чудом, Второй Негоциант понимал это. Последний  кишаурим. Без него Фанайал и его пустынное воинство едва ли было способно на нечто большее, чем осыпать ругательствами циклопические стены, защищавшие его врагов, императорских заудуньяни. Это Меппа покорил Иотию, а не Фанайал. Воинственный сын Каскамандри мог взять штурмом лишь не защищенный стенами город.

Оставшись без Меппы, Фанайал не мог надеяться на то, что ему удастся захватить столицу Империи. И теперь попал в западню, расставленную ему фактами и честолюбием. Чудовищные черные стены Момемна были неприступны. Он мог торчать возле них, однако прибрежный город нельзя принудить голодом к капитуляции. А сельский край становился всё более и более враждебным к нему. При всех своих горестях нансурцы не забыли выпестованную поколениями ненависть к кианцам. Даже пропитание его пестрой армии давалось Фанайалу трудом всё большим и всё более кровавым. Неизбежным образом росло число дезертиров, особенно среди кхиргви. И если императрица созывала колонны и перемещала их, войско фаним неумолимо сокращалось. Возможно, Фанайал еще мог одержать в открытом поле победу над армией императорских заудуньяни. Впрочем,  самопожертвование Меппы стало причиной смерти внушающего почтение Саксиса Антирула; однако всегда найдется какой-нибудь дурак, который возглавит имперские силы вместо экзальт-генерала. Так что падираджа-разбойник ещё мог сотворить вместе с остатками своего пустынного воинства очередную из чудесных побед, прославивших его предков…

Но к чему она, если великие города Нансурии останутся закрытым для него?

Ситуация просто не могла оказаться худшей, и Маловеби внутренне хмыкал, оценивая её. Польза от фаним заключалась только в их способности бросить вызов Империи. То есть без Меппы  Высокий и Священный Зеум более не нуждался в Фанайале аб Каскамандри.

Без Меппы Маловеби мог отправляться домой.

Он был свободен. Он долго приглядывал за ростом этой раковой опухоли. Настало время забыть об этих надменных и жалких дурнях  – и начать обдумывать свою месть Ликаро!

– Твои гранды считают тебя отважным… – проворковала Псатма Наннафери. С присущей опийному хмелю непринужденностью, она раскинулась на диване, одна только шелковая накидка укрывала её нижнюю рубашку и ничего более. – Но теперь они увидят.

Фанайал мозолистой рукой стер с лица грязь своей скорби.

– Заткнись!

Скрежет, от которого обагрялась кровь, шли мурашки по коже… сулящие увечья.

Ятверская ведьма зашлась в хохоте.

Да… Безмолвно решил Маловеби. Пора уходить.

Ибо явилась Жуткая Матерь!

Однако он не пошевелился. Порог шатра остался не более чем в трех шагах за его спиной – он не сомневался в том, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Фанайалу, редко прощают наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Однако они также имеют склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И, как сын жестокого отца, Маловеби владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.

– Да-ааа… – ворковала ятверианка с ленивым пренебрежением в голосе.– Добрая Удача прячет многие вещи…  многие слабости…

Она была права. Теперь, когда счетные палочки наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединенной с тонким расчетом, оказалось откровенным безрассудством. Но зачем ей говорить подобные вещи? Да, зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться  всего лишь провокацией?

Однако, такая проблема была неразрывно связана со всеми махинациями Сотни: выгода никогда не оказывалась очевидной.

В отличие от безумия.

Да! Пора уходить.

Он мог бы воспользоваться одним из своих напевов, чтобы исчезнуть в ночи, начав долгий путь домой..

– Идолопоклонница! Шлюха! – завопил Фанайал, брызгая слюной на неподвижного Меппу, выдавая тем самым , как понял Маловеби, степень охватившего его ужаса, потому что падираджа предпочел изливать свою ярость в пространство перед собой, не рискуя обратиться лицом к злобной искусительнице. – Твоих рук дело! Твоих, ведьма! Одинокий Бог наказывает меня! Карает за то, что я впустил тебя на свое ложе!

Маловеби от неожиданности вздрогнул: таким сильным было противоречие между соблазнительным видом и жестким, старушечьим смехом. Даже в окутанном сумраком шатре Фанайала, она казалась освещенной, извлеченной из ледяных вод, пресной и безвкусной для бытия…  и  такой  чистой.

– Тогда прикажи сжечь меня! – Воскликнула она. –  Этот обычай фаним хотя бы разделяют с  инрити! Они вечно сжигают дающих!

Падираджа наконец повернулся, лицо его исказилось. – Огнем всё только кончится, ведьма! Сначала я брошу тебя, подстилку, своим воинам, чтобы они поизгалялись над тобой, втоптали тебя в грязь! А уже потом прикажу подвесить тебя повыше над терновым костром, посмотрю, как ты будешь дергаться и визжать!  И только в самом конце, ты вспыхнешь пламенем, отгоняя  всё злое и нечистое!

Старушечий хохоток смолк.

– Да! – скрипнула она. – дай… мне… всё… их… семя! Всю их ярость, направленную на безжалостное чрево Матери! Пусть весь твой народ елозит по мне! И хрипит, как ощерившиеся псы! Пусть все они познают меня так, как знал меня ты!

Падираджа рванулся  к ней, но словно повис на кистях, будто бы провязанных незримыми нитями к противоположным стенам шатра. Он  мотал головой, стеная и плача. Наконец взгляд его круглых, ищущих глаз остановился на Маловеби, укрывшемся в густых тенях.  Какое-то мгновение казалось, что падираджа молит его – но молит о чем-то слишком великом, слишком… невозможном для смертного.

Взгляд покорился забвению. Фанайал рухнул на колени перед злобной соблазнительницей.

Псатма Наннафери простонала от удивления. Ногти её растворявшегося  в темноте взгляда царапнули по облику адепта Мбимайю – на долю мгновения, но и этой доли ему хватило, чтобы заметить филигрань темно-красных вен, утробных пелен, которыми она впилась как корнями в окружавшую их реальность.

Спасайся! Беги, старый идиот!

Однако он уже понимал, что бежать слишком поздно.

– Раздели меня между своими людьми! – Вскрикнула она. – Сожги меееняя! Ну же!  —Звук, подобный собачьему вою, продирая кожу зеумца мурашками, пробирался под его  грязные одеяния. – Приказывай же! И смотри, как умирает твой драгоценный Змееглав!

Льдом пронзило сердцевину его костей. Маловеби понял истинную причину её адского веселья – и истинную суть того, что сопутствовало ему. Жуткая Матерь неотлучно присутствовала среди них. И в тот злополучный день, в Иотии, это они были преданы  Псатме Наннафери, а не наоборот.

Время бежать давно ускользнуло в прошлое.

– О чем ты говоришь? – широко расставив колени на ковре выдохнул Фанайал, на лице которого не осталось даже остатков достоинства.

– О том, о чем знает этот черный нечестивец! – Фыркнула она, указывая подбородком в сторону Маловеби.

Будь ты проклят, Ликаро!

– Говори, отвечай мне! – Вскричал падираджа, голосом еще более жалким из-за стараний казаться властным.

Черная, недобрая ухмылка.

– Д-аааа. Всеми своими амбициями, всей жалкой империей твоего самомнения  ты обязан мне, сын Каскамандри. То, что ты отбираешь у меня, ты отбираешь у себя. То, что ты даришь мне, ты даришь себе… Взгляд её вонзался в темную пустоту над его головой. – И твоей Матери… – прошипела она тихим голосом, превратившимся в хрип…

– Но ты можешь спасти его? – Воскликнул Фанайал.

Полный соблазна смешок, – как у юной девушки обнаружившей слабость своего любовника.

– Ну конечно, – проговорила она, наклонившись вперед, чтобы погладить его по опухшей щеке. – Ведь моё Божество существует…

Маловеби бежал в ту ночь из шатра, в конечном итоге.

На его глазах она велела Фанайалу засунуть два пальца между её ног. Дыхание покинуло Маловеби. Само сердце замерло, покорившись восторженной силе, отозвавшейся в ней…Он  видел, как падираджа извлек свои пальцы, как уставился на обагрившие их сгустки крови. Псатма Наннафери свернулась как избалованная кошка на своей кушетке, глаза её наполнились дремотой.

– Вложи их в его раны… – проговорила она, томно вздохнув. Глаза её уже закрывались.

– Дай.

Фанайал стоял, как стоит человек, лишившийся опоры на вершине горы… ненадежный, потрясенный, наконец, он повернулся к последнему кишаурим.

И Маловеби, бежал,  забрызгав свои одежды ниже пояса. Он и впрямь бежал по стану, прячась в тенях, стыдясь всего, что могло попасться ему на пути. Оказавшись в укромном сумраке собственного шатра, он сбросил свои причудливые облачения, и остался стоять, обнаженный, окруженный облаком собственной вони. А потом даже не заметил, как лег и заснул.

Проснувшись, он обнаружил, что его указательный и средний пальцы окрашены в яркий вишневый цвет.

Дураком он не был. При всем том, немногом, что было известно ему про Жуткую Матерь Рождения, он прекрасно понимал, какие опасности ждут впереди. Он был из тех, кого в его народе звали «вайро», одним из взятых Богами. Согласно  Кубюру, древнейшему преданию его народа, бедствия, что окружали вайро,  были лишь следствием прихотей Сотни. Однако Мбимайю располагали более тонким и потом более страшным объяснением. Если люди обречены вечно трудиться, вечно копить результаты собственного труда в надежде на молитвы потомков, Боги находятся за гранью самой возможности индивидуального поступка. Субстанцию их членов образовывало ничто иное, как прохождение самих событий. Они правили миром, даруя награды, но в куда большей степени  подгоняя его катастрофами… войнами, голодом, землетрясениями, потопами.

Вайро были их руками, и священными и ужасными одновременно.

Вот почему тех, в ком узнавали вайро, часто изгоняли в глушь. Когда ему было всего девять лет, Маловеби наткнулся в лесу возле дедова поместья на труп женщины, прижавшейся к стволу высокого кипариса. Останки её высохли – в том году свирепствовала жара – однако связки трупа не распались, что вкупе с одеждой придавало усопшей жуткий облик. Отовсюду её окружала трава, ростки пробивались и сквозь высохшую плоть. Дед, тогда велел не касаться её, указал ему на труп и молвил. – Смотри: ни один зверь не тронул её. И поделился мудрым знанием. – Она – вайро.

A теперь он и сам сделался вайро…проклятым.

И потому, если он и вернулся без приглашения в шатер падираджи, то потому лишь, что по сути дела никогда и не оставлял его…

Шли дни. Меппа  поправлялся. Фанайал без вреда для себя – в той же мере как и он сам – пережил ту жуткую ночь. Маловеби скрывался в своей палатке, разыскивая в недрах души какое-то решение, проклиная Шлюху-Судьбу  и Ликаро – причем последнего много больше, чем первую. Позы Ликаро, раболепство Ликаро, и более всего его обман  – навлекшие на него это несчастье!

Однако подобные раны можно было ковырять не слишком долго, наступала пора искать повязку. Будучи почитателем Мемговы, он прекрасно знал, что отыскать исцеление, можно было, только владея тем, чего у него как раз не было: а именно знанием. И так как Шлюха им обладала, источником этого знания являлась она: Псатма Наннафери. Только она одна могла объяснить ему, что случилось. Только она могла сказать ему, что он должен дать…

Проникнуть в шатер Фанайала было просто: теперь его никто не охранял .

И она таилась его в недрах, словно какая-то священная паучиха.

Маловеби всегда был самым отважным среди своих братьев, он первым нырял в холодные и неведомые воды. Он понимал, ныне может умереть, потеряв разум, как та вайро, которую он нашел мальчишкой, или же умереть, даже не понимая, что именно уловило его, и что более важно, есть ли пути к спасению. И посему, подобно ныряльщику набрав воздуха в грудь, он выбрался из шатра и  направился в сторону штандарта падираджи – двух скрещенных ятаганов на черном фоне, недвижно повисшего над павильонами. – Умру, узнавши, – буркнул он под нос себе самому, словно бы не ощущая еще полной уверенности. Сразу же ему пришлось ненадолго остановиться и пропустить бурный поток, образованный примерно полусотней  пропыленных всадников. Момемн прятался за холмом, хотя осадные работы и недоделанные осадные башни, выстроившиеся на высотах, свидетельствовали о присутствии грозной имперской столицы. Какая-то часть его не переставала дивиться тому, как далеко занесло его это посольство –  к самим Андиаминским высотам! Безумием казалось даже помыслить о том, что эта имперская Блудница ночует сейчас в считанных лигах от него.

Он представил себе как передает Нганка’кулл  закованную в цепи Анасуримбор Эсменет – не потому что считал такое возможным, но потому что предпочел бы видеть, как скрежещет  зубами Ликаро, чем узреть то, что ожидало его внутри фанайялова шатра. Краткость пути его, воистину, казалась чудесной. Отмахиваясь от поднятой всадниками пыли, он решительно шагал мимо застывших в недоумении фаним, направляясь к свернутому пологу и шитым золотом отворотам…  и потом, самым невероятным образом, оказался там, на том в точности месте, где стоял в ту ночь, когда должен был умереть проклятый Водонос.

В павильоне было душно, воздух наполнял запах ночного горшка. Солнечный свет золотил широкие швы над его головой, проливал серые тени на мебель и сундуки с добром. Несколько взволнованных мгновений Маловеби изучал сумятицу. Как и в ту ночь внутри шатра господствовала огромная дубовая кровать, но теперь на ней воцарился беспорядок. На ложе, среди хаоса подушек и скомканных покрывал, никого не было … как и на соседствующим с ним диване …

Маловеби обругал себя за глупость. Почему, собственно люди считают, что вещи должны оставаться на своих местах, когда они их не видят?

И тут он увидел её.

Так близко от себя, что даже охнул.

– Чего ты хочешь, нечестивец?

Она сидела слева от него, к нему спиной, не более чем в каких-то четырех шагах, и вглядывалась в зеркало над туалетным столиком. Не понимая зачем, он шагнул к ней. Она вполне могла бы услышать его с того места, где он стоял.

– Сколько же тебе лет? – Слова сорвались с его губ.

Тонкое смуглое лицо в зеркале улыбнулось.

– Люди не сеют семени осенью, – ответила она.

Пышные черные волосы рассыпались по её плечам. Как всегда, одежда её обостряла, а не притупляла желание, наготу её прикрывала на бедрах прозрачная ткань и бирюзовая кофточка без  застежек. Даже один взгляд на неё наводил на мысли о негах.

– Но…

– Еще ребенком я чувствовала отвращение к похотливым взглядам мужчин, – проговорила она, быть может, глядя на него в зеркало, быть может, нет. – Я узнала, выучила, понимаешь, что берут они. Я видела девушек, таких же как та, что смотрит на меня ныне, и нашла, что они представляют из себя не более чем жалких сук, забитых настолько, что начинают обожать палку… Она подставила щеку под ожидающие румяна, промакнув золотую пыльцу вокруг колючих глаз. – Но есть знание, a есть знание, как и во всем живом. Теперь я понимаю, как земля поднимается к семени. Теперь я знаю, что дается, когда мужчины берут…

Её нечеткое изображение в зеркале надуло губки.

– И я благодарна.

– Н-но … – пробормотал Маловеби. – Она… то есть, Она… Он умолк, пронзенный ужасом от того, что перед  внутренним взором его возникли полные влаги вены, занимающие всё видимое пространство в ту ночь, когда следовало умереть последнему кишаурим. – Жуткая Матерь… Ятвер  совершила все это!

Псатма Наннафери прекратила свои действия, и внимательно посмотрела на него через зеркало.

– И никто из вас не упал на колени, – сказала она, кокетливо пожимая плечами.

Она играла с ним как какая-нибудь танцовщица, которой нужен только набитый кошель. Струйка пота скользнула по его виску из-под взлохмаченной шевелюры.

– Она наделила тебя Зрением, – настаивал чародей Мбимайю. – Тебе ведомо то, что случится… – Он облизал губы, изо всех сил стараясь не выглядеть испуганным настолько, насколько испуган он был. – Пока оно ещё не произошло.

Первоматерь принялась чернить сажей свои веки.

– Так ты считаешь?

Маловеби настороженно кивнул. – Зеум чтит древние пути. Только мы почитаем Богов, такими, какие они есть.

Кривая ухмылка способная принадлежать лишь древнему и злобному сердцу.

– И теперь ты хочешь узнать свою роль в происходящем?

Сердце его застучало в ребра.

– Да!

Сажа и древнее зеркало превратили глаза её в пустые глазницы. Теперь на него смотрел смуглый череп, с девичьими, полными губами.

– Тебе назначено, – произнесла пустота,  – быть свидетелем.

– Б-быть? Свидетелем? Вот этого? Того, что происходит?

Девичье движение плеч. – Всего.

–Всего?

Не вставая, на одной ягодице, она повернулась  к нему, и, невзирая на разделявший их шаг, её манящие изгибы распаляли его желание, будили похоть, подталкивали его к обрыву.

Жрица Ятвер жеманно улыбнулась.

– Ты ведь знаешь, что он убьет тебя.

Ужас и желание. От неё исходил жар вспаханной земли под горячим солнцем.

Маловеби забормотал. – Убьет… убьет меня? За что?

– За то, что ты возьмешь то, что я тебе дам,  – проговорила она, как бы перекатывая языком конфету,

Он отшатнулся от неё, пытаясь высвободиться из её притяжения, захватившего его словно надушенная благовониями  вуаль…

Посланец Высокого Священного Зеума бежал.

Смех песком посыпался на его обожженную солнцем кожу. Обдирая её, заставляя натыкаться  бедром и лодыжкой на разные вещи.

– Свидетелем! – Взвизгнула вслед ему старуха.   —Ссссвидетелем!

Пульс его замедлялся, уподобляясь биениям чужого сердца. Дыхание углублялось, следуя ритму других легких, с упорством мертвеца Анасуримбор Кельмомас  устраивался в рощах чужой души…

Если их можно было назвать этим словом.

Человек, которого мать его называла именем Иссирал, стража за стражей, стоял посреди отведенной ему палаты…  неподвижный, темные глаза устремлены в блеклую пустоту. Тем временем имперский принц вершил над ним свое тайное бдение, наблюдая через зарешеченное окошко. Он умерил свою птичью живость до такого же совершенства, превращавшего небольшое движение в полуденную тень.

И он ждал.

Кельмомас наблюдал за многими людьми, пользуясь тайными окошками Аппараториума, и комическое разнообразие их не переставало удивлять его. Любовники, нудные одиночки, плаксы, несносные остряки проходили перед ним бесконечным парадом вновь обретенных уродств. Наблюдать за тем, как они шествуют от собственных дверей, дабы соединиться с имперским двором, было все равно, что смотреть как рабы увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся, и представляет собой  иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?

Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры, отрастает от одного и тоже слепого стебля. Ибо человек этот – убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку –  прошел подлинным путем  возможных и невозможных действий.

Нечеловеческим путем…

Совершенно нечеловеческим.

Подглядывание это родилось из игры – невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что  Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затемнявшие её взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем ещё можно заняться ? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство собственной старшей сестры.

Уже первая стража убедила его в том, что с человеком этим что-то неладно, даже если забыть о красных мочках ушей, аккуратной бородке, короткой стрижке. Ко второму дню игра превратилась в состязание, в стремление доказать, что он способен поравняться со сверхъестественной неподвижностью этого человека.

После третьего дня даже речи о том, чтобы не шпионить уже не было.

Взаимоотношения с сестрицей превратились в открытую рану. Если Телиопа рассказала матери , тогда …

Ни один из них не мог вынести мысль о том, что может тогда случиться!

Анасуримбор Телиопа представляла собой угрозу, которую он просто не мог игнорировать. Нариндар, с другой стороны, был никем иным, как его спасителем, человеком, избавившим его от дяди. И, тем не менее, день за днем, всякий раз, когда возникала возможность, он обнаруживал, что бродит по полым костям Андиаминских высот, разыскивая этого человека, сплетая этому всё новые и новые разумные объяснения.

Она, Телли, не сумела ещё промерить подлинную глубину его интеллекта. Она и не подозревала о грозящей ей опасности. И пока положение дел не менялось, у неё не было никаких оснований осуществлять свою подлую угрозу. Подобно всем кретинам, она слишком ценила свой короткий девичий ум. Момемн же нуждался в сильной  императрице, особенно после смерти этого экзальт-тупицы, Антирула. Так что, пока продолжалась осада, им с братом ничто не грозило…