Текст книги "Великая Ордалия (ЛП)"

Автор книги: Р. Скотт Бэккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

К тому же спаситель он или нет, с человеком этим что-то неладно.

Соображения эти во всей ясности шествовали, как на параде, перед оком его души, шерсть на его загривке разглаживалась, и он потаенной луной обращался вокруг планеты  этого невозможного человека.

Пройдет какое-то время, быть может, стража-другая, и тогда какой-то бродячий ужас выкрикнет: Телли знает!

И он отмахнется от лиц съеденных им людей.

Безумная манда!

Поначалу он воспринимал тот вызов, который она представляла собой, со спокойствием и даже с восторгом, как мальчишка, собирающийся залезть на опасное, но прекрасно знакомое  и любимое дерево. Сучья и ветви имперской интриги были достаточно хорошо знакомы ему. Двое его братьев и дядя уже приняли смерть от его руки – два имперских принца и Святейший шрайя Тысячи Храмов! Много ли трудностей может создать ему эта тощая заика – Анасуримбор Телиопа?

Шранка, звал её Инрилатас. Только один Инри умел довести её до слез.

Однако восторг скоро сменился разочарованием, ибо Телли отнюдь не была обыкновенным деревом. Днем она никогда не разлучалась с матерью – никогда! – и это означало, что облако инкаусти, защищавших императрицу, облекало также и её. И все ночи без исключения она проводила, затворившись в собственных апартаментах… причем, насколько он мог  судить, без сна.

Однако, в первую очередь он начал испытывать опасения в отношении собственной силы. Чем дольше Кельмомас обдумывал события предыдущих месяцев, тем больше он сомневался в ней, тем более очевидным становилось его бессилие. Он съеживался, вспоминая ленивую манеру, с которой играл с ним Инрилатас, развлекая себя скуки ради, или вспоминая, как Святейший дядя легко познал его сущность по одному лишь намеку. Факт заключался в том, что Инрилатаса убил именно дядя, но никак не Кельмомас. И каким образом он мог приписать себе честь убийства дяди, если подлинный убийца замер как камень в тенях под его ногами?

При всех его дарованиях юному имперскому принцу ещё только предстояло познать болезнь, имя которой размышление о том, насколько часто лишь неспособность увидеть альтернативу заставляла смелых совершать отважные деяния. Он следил за нариндаром, равняясь с ним в неподвижности, втискивая все уголки своего существа в ту прямую линию, которую представляла собой душа ассасина – все уголки, что есть, кроме разума, который с безжалостностью насекомого то и дело задавал ему вопрос: как мне покончить с ней?  Он лежал не моргая, ощущая нёбом вкус пыли, едва дыша, вглядываясь в щели между полосками железа, злясь на своего близнеца, покрикивая на него, иногда даже рыдая от немыслимой несправедливости. Так он крутился  в своей неподвижности, раздумывая и раздумывая, пока это не отравило само его мышление до такой степени, что он вообще не мог более думать!

Потом он будет удивляться тому, как само обдумывание убийства Телли позволило ему сохранить свою жизнь. Как все сценарии, все самозабвенные диспуты и возвышенные декламации, сделались простым предлогом  того странного состязания в неподвижности, на которое он вызвал нариндара… Иссирала.

Лишь он, он один имел значение здесь и сейчас, вне зависимости от осаждавших город фаним. Мальчишка каким-то образом знал это.

После бесконечно длительных размышлений, после полной неподвижности нариндар просто … что-то делал. Мочился. Ел. Омывал тело, а иногда уходил. Кельмомас, наблюдал, лежал неподвижно, не ощущая своего тела от долгого бездействия, и вдруг этот  человек… шевелился. Это было столь же неожиданно, как если бы вдруг ожил камень, ибо ничто не указывало заранее на желание или намерение пошевелиться, никаких признаков нетерпения или беспокойства, рожденных предвкушением… ничто. Нариндар просто приходил в движение , выходил в дверь, шел по расписанным фресками коридорам, a Кельмомас ещё только поднимался на ноги, проклиная онемевшие конечности. Он был готов лететь за нариндаром даже сквозь стены…

A потом, без видимых причин, ассассин… замирал на месте.

Странная непредсказуемость пьянила. Так прошло несколько дней, и только тогда  Кельмомас  осознал, что никто … вообще никто… никогда не был свидетелем столь странного поведения, не видел ещё человека, который вел бы себя подобным образом. В присутствии других людей нариндар держался отстраненно, больше молчал, вел себя так, как и положено жуткому убийце, всегда старающемуся убедить окружающих хотя бы в собственной человечности. Несколько раз навстречу ему попадалась мама, вышедшая из-за угла или вошедшая в дверь. И что бы она ни говорила ему, если и говорила (ибо, находясь в обществе некоторых людей предпочла бы вообще не встречаться с ним), он безмолвно кивал, возвращался в свою комнату, и замирал…

В неподвижности.

Иссирал ел. Спал. Срал. Дерьмо его воняло. Следовало считаться со всеобщим ужасом, с которым с ним обращались слуги, как и с ненавистью многих сторонников Святейшего дядюшки, пребывающих при имперском дворе. Однако куда более удивительной была та степень, в которой он оставался незамеченным, как подчас он, незримый, замирал на одном месте, для того лишь, чтобы делая пять шагов направо или влево, стать как бы невидимым для пролетавших мимо стаек кухонной прислуги, перешептывавшихся и поддевавших друг друга.

Загадка эта скоро затмила все остальные помыслы в голове имперского принца. Он начал мечтать о своих бдениях, отдаваясь жесткой дисциплине, властвовавшей над его днями, кроме тех мгновений, когда тело его снова втягивалось в лабиринт тоннелей, но душа оставалась каким-то образом прикованной к решетке, и он одновременно следил и уползал прочь, раздираемый ужасом, разбиравшим его плоть по жилке, под визг Мира, пока высеченное в кремне лицо медленно-медленно поворачивалось, чтобы поравняться с его бестелесным взглядом…

Пока игра продолжалась, это сделалось еще одной темой, подлежащей взволнованному обсуждению в академии его черепа. Быть может, сны о чем-то предупреждали его? Или  же нариндар каким-то образом узнал о его слежке? Если так, он ничем не показывал этого. Однако когда он обнаруживал что-либо вообще?

Наблюдение за этим человеком лишь оттачивало лезвие его тревоги, особенно когда Кельмомасу пришлось задуматься над тем, насколько много знал ассасин. Как? Как мог этот человек настолько безошибочно попадаться на пути его матери, как мог он не просто знать, куда она идет, не имея об этом никаких сведений, как мог выбирать именно тот маршрут, которым она пойдет?

Как такое могло оказаться возможным?

Однако он – нариндар,  рассудил мальчик. Знаменитый посланник жестокого Четырехрогого Брата. Возможно, знание его имеет божественный источник. Быть может, благодаря этому нариндар и сумел победить Святейшего дядю!

Мысль эта привела его к маминому библиотекарю, чудаковатому рабу-айнонцу, носившему имя Никуссис. Тощему, смуглому, не уступающему в худобе Телиопе и наделенному какой-то нечистой способностью чуять неискренность. Он, один из немногих мирских душ, неким образом умел проникать сквозь окружавший мальчика слой  шутовского обаяния. Никуссис всегда относился к Кельмомасу со сдержанной подозрительностью. Во время одного из припадков отчаяния, имперский принц по этой самой причине уже, даже было, собрался убить библиотекаря, и так до конца и не сумел избавиться от желания опробовать на нем кое-какие яды.

– Говорят, что он бродит по этим самым залам, мой принц. Почему бы и не спросить его самого?

– Он не говорит мне, – мрачно солгал мальчишка.

Одобрительный прищур.

–Да, и это не удивляет меня.

– Он сказал мне, что Боги и люди ходят  разными  путями…

Губы цвета натертого маслом красного дерева, сложились в улыбку, мечтающую о противоположности. Досада никогда еще не бывала такой радостной.

– Да-да… – проговорил  Никуссис, звучным голосом мудреца просвещающего молодого собеседника. – Он сказал правду.

– А я ответил, что пути моего отца – пути Бога.

Страх еще никогда не казался столь восхитительным.

– И… э …  – не совсем удачная попытка сглотнуть. – И что же он ответил?

Ужас, мальчишка уже давно понял это. Страх был подлинным достоянием его отца, – не поклонение, не унижение, не восторг. Люди делали то, что приказывал им делать он, маленький Анасуримбор Кельмомас, из ужаса перед его отцом. И вся болтовня насчет всеобщей любви и преданности была просто ватой, прячущей лезвие бритвы.

Его ответ заставил библиотекаря побледнеть.

– Убийца сказал: тогда пусть спросит твой отец.

Глаза тощих людей выкатываются от испуга, подумал он, наблюдая за Никуссисом. Интересно, и Телли тоже? Она вообще способна испугаться?

– И тогда я вскричал: Мятеж!

Последнее слово он произнес со скрежетом в голосе, и был вознагражден паникой, охватившей старого библиотекаря – дурак едва не выскочил из собственных сандалий!

– И ч-ч-что он тогда сказал? – пролепетал Никуссис.

Юный принц империи покачал головой, изображая  недоверие к собственным словам.

– Он пожал плечами.

– Пожал плечами?

– Пожал.

– Ну что ж, тогда отлично, что ты пришел ко мне, молодой принц.

И после этого изможденный голодом идиот выложил ему все, что знал о нариндарах. Он рассказывал об огромных трущобах, в которых царили алчность и зависть, ненависть и злоба, о том, как убийцы и воры марали собой всякое общество людей, обладая душами  столь же порочными, сколь благородна душа самого Кельмомаса, столь же грязными, сколь чиста его душа. «Согласно Бивню Боги отвечают любой природе, человеческой или нет. Нет человека, спасенного за добродетель, нет человека, осужденного за грех, все определяет Око их Бога. И если есть нечестивые целители, то есть и благие убийцы… – Он захихикал, наслаждаясь собственным красноречием  – и Кельмомас немедленно понял, по какой причине его мать обожала этого старика.

– И не существует людей, столь злых, но притом и святых как нариндары.

– Ну и? – Спросил имперский принц.

–То есть?

– Я уже знаю всю эту белиберду! – Не скрывая гнева, выпалил мальчишка. Почему этот дурак ничего не понимает?

–Чт-чт-что ты сказал…?

– Откуда берется их сила, дурак! Их власть! Как могут они убивать так, как они убивают?

Каждый человек был трусом – таков был великий урок, почерпнутый им из пребывания среди костей на Андиаминских высотах.  И также каждый человек был героем. Каждый нормальный человек когда-либо покорялся страху  – вопрос заключался лишь в том, в какой степени. Некоторые люди завидовали крохам, дрались как львы из-за какого-то пустяка. Однако большую часть душ – таких, как Никуссиса – приходилось ранить, чтобы выпустить наружу отчаянного героя. Большинство таких людей обретало отвагу слишком поздно, когда оставалось только кричать и метаться.

– Рас-рассказывают, что их выбирает сам  Че-четырехрогий Брат…  среди сирот…  уличных мальчишек, когда они еще не достигли даже твоего возраста! Они проводят свою жизнь в упра…

– Упражняются все мальчишки! Все кжинета, рожденные для войны! Но что делает особенными этих ребят?

Люди, подобные Никуссису, книжные душонки, в лучшем случае обладают скорлупкой надменности и упрямства. A под ней скрывается мякоть. Этого можно было запугивать безнаказанно – пока шкура его остается целой.

– Б-боюсь, я-я  н-не пони…

–Что позволяет простому смертному… – Он умолк, чтобы попытаться изгнать убийственную нотку из своего голоса. – Что позволяет простому смертному войти в Ксотею и заколоть  Анасуримбора Майтанета, Святейшего шрайю Тысячи Храмов ударом в грудь? Как подобный… поступок… может… оказаться…  возможным?

Жавшиеся друг к другу на полках свитки  глушили его голос, делали его более низким и мягким. Библиотекарь взирал на него с ложным пониманием, кивая так, словно вдруг осознал сказанное…  принц переживает утрату. Мальчик, конечно же, любил своего дядю!

Никуссис, безусловно, не верил в это, однако человеку нужна какая-то басня, за которой можно спрятать факт собственной капитуляции перед ребенком. Кельмомас фыркнул , осознавая, что отныне библиотекарь будет любить его – или по крайней мере уверять в том себя – просто для того, чтобы сохранить в душе ощущение собственного достоинства.

– Ты и-имеешь в виду Безупречную Благодать.

– Что?

Глаза на коричневом лице моргнули. – Н-ну… э… удачу…

Хмурое лицо имперского принца потемнело от гнева.

–Ты слышал слухи о том… – нерешительно начал Никуссис. – Давние слухи …  выдохнул он. – Россказни о… o Воине Доброй Удачи, подстерегающем твоего отца?

– И что с того?

Веки библиотекаря опустились вместе с подбородком.

– Величайшие из нариндаров, обладатели самых черных сердец…  говорят, что они становятся неотличимыми от своего дела, неотличимыми от Смерти. Они действуют не по желанию, но по необходимости, не размышляя, но всегда делая именно то, что необходимо сделать…

Наконец! Наконец-то этот гороховый шут сказал кое-что интересное.

–То есть ты хочешь сказать, что удача их… совершенна?

– Да-да.

– При любом броске палочек?

– Да.

– И значит, человек, убивший моего дядю… он…

Глаза библиотекаря , сузившись, приняли прежнее выражение. Настал его  черед пожимать плечами.

–Сосуд Айокли.

Библиотекарь мог ничего не рассказывать ему об Айокли. Боге-Воре. Боге-Убийце.

Ухмыляющемся Боге.

Анасуримбор  Кельмомас  нырнул в привычный сумрак, и шел в нем  незримо, менее чем тенью на границе всех золотых пространств, возвращаясь к покоям императрицы-матери. Дышалось легко.

Ты помнишь.

Он замирал. Он крался, перебегал по укромным залам, и поднимался и поднимался. Казалось, что никогда ещё он не принадлежал в такой мере к этой плоской пустоте, разделяющей живых и тупых тварей. Никогда ещё не позволял так разыграться своей фантазии.

Почему же ты отказываешься вспоминать?

Мальчишка помедлил во мраке. Что вспоминать?

Твое Погружение.

Он продолжал свой путь вверх по расщелинам своего священного дома.

Я помню.

Значит, ты помнишь того жучка…

Он отбился от матери, последовав за жучком, спешившим по полу в тенистые пределы форума Аллосиум. Он до сих пор помнил, как меркли отражения свечного канделябра на жестких крылышках  мелкой твари, спешившей по плиткам пола…уводившего его всё глубже и глубже.

К изваянию Четырехрогого Брата, вырезанному из диорита и отполированному.

И что же?

Кельмомас видел Его, совершая свой темный путь к небу, жирного и злого, сидевшего скрестив ноги в своей ячейке Дома Богов – и также наблюдавшего за жучком. Оба они ухмылялись!

Это было твое приношение, произнес проклятый голос.

Он обратился к одутловатой фигуре, а затем, скрючившись у её подножия, оторвал ногтями две ножки жучка, забегавшего кругами.

Вот так шутка!

Отец его был сосудом Бога Богов! А он сам при желании может  обмениваться шутками с Ухмыляющимся Богом! И при желании может ущипнуть Ятвер за грудь!

И как же Он хохотал.

Мальчишка застыл во тьме – на сей раз уже абсолютной – и снова…

Злобный Айокли смеялся.

Они смеялись вместе, он и Ухмыляющийся Бог. Он улыбнулся этому воспоминанию.

Итак, боги ищут нашего расположения…

Он обладал Силой! И имел божественную природу!

Имперский принц возобновил подъем, улыбка блекнущим синяком осеняла его лицо. Близнец его умолк, быть может  погрузившись в то самое жужжание, превратившее его члены в пустые пузыри. И только выбравшись  из лабиринта и очутившись в маминой спальне, осознал он степень владевшего им ужаса.

Об Айокли в Храме всегда рассказывали одно и то же. Он  – Хитрец, шут, обманщик, ловкач, он берет без сопротивления, не испытывая угрызений. Эскапады его увлекали молодежь, более всего любившую обманывать и дурачить своих отцов. Каждая выходка всегда казалась безвредной, всегда казалась смешной, так что он и другие дети только хихикали, а иногда и приветствовали Ухмыляющегося Бога.

Но в этом крылась и ловушка, урок, – в моменте, когда жуткая истина Четырехрогого Брата разверзала свое бездонное жерло, в моменте, когда начинались смерти и погибель любимых и ни в чем не повинных  – и когда дети вдруг понимали, что их также уже совратили, одурачили, заставили одобрять зло и порок. И всё ласковое, всё льстивое, всё жуликоватое и оттого человечное как одежда ниспадало на пол, открывая изначального, полного яда Бога, выросшего в гору за бесконечные века поглощения горя и ненависти.

И они смеялись, он и его бестелесный брат, смеялись, замечая полные ужаса взгляды, слезливые протесты, отчаянные молитвы. Они смеялись, потому что всегда бывало одно и то же, и недоумки  всегда оказывались одураченными одной и той же историей  или похожими на неё. Они удивлялись этому абсурду, когда приветствия спустя сердцебиение сменялись жалобами – и тому, что души могут стремиться к покаянию, к суждению дураков, старших годами. Какая разница в том, кто и когда умрет? Старинные были, и все участники их уже умерли. Зачем же крючиться на коленях, если можно повеселиться?

Айокли, рассудил мальчишка, много более умен, чем прочие из Сотни. Быть может Он не столько зол…сколько не понят.

Только теперь имперский принц понял. Только теперь он мог измерить их ужас, режущее дыхание внезапного, катастрофического осознания. Если тебя одурачили россказни, значит, ты вооружен в жизни.

Кельмомас часто думал о себе, как о герое, как о душе, обреченной властвовать. Смерть братьев и дяди самым непосредственным образом подтвердила его предположения. Всё указывало на то, что он будет наследником престола! Однако, россказни, как ему было известно, столь же ненадежны как сестры, они завлекают мысль в дымные лабиринты, заманивают её в надушенный коридор, при этом накрепко закрывая незримые врата. По причине простого невежества каждая жертва видит в себе героя, и без всякого исключения смерть становится их просвещением, проклятие их наградой.

Боги всегда съедают тех, кто неспособен их покормить.

И уже другой мальчишка, выкликая мамочку,  стоял в роскошной опочивальне императрицы… мальчишка, уши  которого, наконец, открылись для далекого гула предметов более ужасных, повисших над горизонтом ураганов, створоживших его кровь.

Мерцающий фонарь бросал свет на прозрачный полог, освещал пустую постель, не которой змеями копошились тени. Из прихожей и расположенной за нею гостиной лился золотой свет. Кельмомас понял, что, не замечая того, пошел на звук голоса матери.

– Любой ценой… – Пробормотала она, обращаясь к какой-то неведомой душе. Но к кому именно? Она принимала в своих покоях только тогда, когда требовалась полная тайна…

– Так… – продолжила она голосом напряженным, связанным туго как жертвенная коза. – А что говорит Четырехрогий Брат?

Кельмомас замер.

Он просочился мимо мраморного столба в укромный альков. Он видел мать в её вечернем наряде, свободно откинувшуюся на спинку шитого золотом инвитского дивана, умащенную белой ворванью, вглядывающуюся в какую-то точку посреди комнаты. Красота её заставила его задохнуться, острые вспышки алмазов Кутнармии на головном уборе, уложенные блестящие кудри, безупречная карамель кожи,  шелковые складки розового платья, скульптурные швы…

Идеальный облик.

Он стоял как призрак в темном алькове, бледный скорее от безутешного одиночества, чем от кровного родства с  древними королями севера. Он вступил в дом Ненависти; он искалечил жучка, дабы преподать урок. И теперь Ненависть вступила в его собственный дом, чтобы проучить его самого.

Он здесь… – негромко произнес голос. – Мы поручили Его Матери.

Иссирал. Четырехрогий Брат топчет полы покоев Андиаминских высот.

И оком души он видел стоящую напротив Извечную Злобу,  курящуюся струйками Первотворения…

Резким движением она посмотрела на него – внезапность едва не выбросила мальчишку из собственной кожи. Однако мать смотрела сквозь него – и на мгновение ему показалось, что ужас из его сна обрел реальность, что он сделался всего лишь видением, чем-то бестелесным…  иллюзорным. Однако она прищурилась, свет лампы мешал ей, и он понял, что она не видит ничего за пределами, поставленными собою.

И Кельмомас нырнул обратно во тьму, скользнул за угол.

– Сквозняк, – рассеянным тоном заметила мать.

Мальчишка бежал обратно в недра дворца. Укрылся в самой глубокой его сердцевине, где плакал и стенал, осаждаемый образами, визжавшими под оком его души, жаркими видениями сцен насилия над матерью, повторяемыми снова и снова… красота покинула её лицо, кожа расселась, уподобилась кровавым жабрам, и кровь брызжет на драгоценные фрески…

Что же делать ему? Маленькому ещё мальчику!

Но только она одна!

Зат-кнись-зат-кнись-зат-кнись!

Обхватив себя руками и раскачиваясь. Сопя и хлюпая носом.

Только она! И никто другой!

Неееет!

Цепляясь, цепляясь, хватаясь за пустоту…

Кто же теперь будет нас любить?

Но когда он наконец возвратился назад, мать как всегда спала в своей постели, свернувшись клубком, на боку, костяшка указательного пальца почти прикасалась к губам. Он смотрел на неё большую часть стражи, восьмилетний призрак, клочок сумрака, взглядом более внимательным, чем положено человеку.

А потом он, наконец, ввинтился в её объятья. Она была более чем тепла.

Мать вздохнула и улыбнулась. – Это неправильно… —пробормотала она из глубины сна. – Позволять тебе бегать вольно как дикому зверю…

Он вцепился в её левую руку обеими своими руками, стиснул с подлинным отчаянием. И застыл в её объятьях словно личинка. Каждый отсчитанный вздох приближал его к забвению, голова оставалась мутной после недавних рыданий, глаза казались двумя царапинами. Благодарность охватила его …

Его собственная Безупречная Благодать.

В ту ночь ему снова приснился нариндар. На сей раз, он сделал два шага, остановился под решеткой, подпрыгнул  и проткнул ему глаз.