Текст книги "Политический класс 43 (07-2008)"
Автор книги: Политический класс Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Я говорю только о практически значимых для применения социальных концепциях, которые сегодня стали называть парадигмальным знанием. Не в прежнем значении знания, имеющего образцы в прошлом, а в новом значении – знания, пригодного к применению, подлежащего учету в практических проектах. И оставляю в стороне выдающиеся труды по истории философии, социальной философии, теории познания, эпистемологии, эстетике, философии техники, антропологии, весьма развитой у нас экономике, филологии, культурологии, истории, психологии и другим дисциплинам. Лично я, давшая анализ модернизационных теорий, предложившая рассмотреть социальный порядок 90-х как анархический, конца 90-х – начала 2000-х – как апатический, концепцию национальной модели модернизации в условиях появления нового мегатренда – глобализации, представившая читателям концепцию «третьего пути» с указанием того, как она воплощалась на Западе, написавшая книгу «Хорошее общество» о социальном конструировании, давшая анализ двух волн азиатского вызова – Японии и «азиатских тигров» в 1970-е и стран БРИК (Бразилии, России, Индии и Китая) – в 2000-е, проанализировавшая роль китайского фактора для будущего развития и сценарии развития, связанные с новым подъемом Азии, глобальный капитализм и его великие трансформации, не могу похвастаться восприимчивостью тех, кого это могло бы заинтересовать на практике, к своим работам, хотя мое имя относительно известно.
Российские научные традиции признаны в мире, хотя с признанием ученых в своей среде на родине не все обстоит гладко. Достаточно вспомнить, сколько знаменитых ученых стали таковыми, лишь работая за границей, скольким пришлось в России вытерпеть непризнание, часто идущее от своих же коллег – как в активной форме, так и в форме замалчивания. Сколько ученых, сделавших больше, чем их институты, не получают в них и в системе РАН адекватного статуса. Возьмем хотя бы нашумевший пример с математиком Перельманом в дисциплине, где результат более прозрачен, чем в социальных науках, и не имеет идеологических оппонентов, пример, весьма постыдный как для его коллег, так и для нашей страны. Международная или посмертная слава спасает положение для многих. Однажды на собрании Института философии РАН, где я работаю, коллега Владимир Порус сказал: «Если бы мы относились друг к другу, как Поппер и Лакатос, мы давно бы сами стали попперами и лакатосами». Речь шла о выдающихся западных коллегах Карле Поппере и Имре Лакатосе. Вопрос был поставлен правильно, ибо научная среда весьма конкурентна и доброе слово о другом воспринимается как обида себе. Наши научные сообщества, несомненно, нуждаются в большей солидарности и в большей ориентации на результат, чем на командную и административную игру.
Социология представила убедительные доказательства социально-культурной обусловленности науки, зависимости тех или иных теорий от общественного контекста и институционального запроса на исследования. Что касается философских теорий, можно назвать, пожалуй, среди немногих исследователей проблемы Рейнолда Коллинза. В отличие от социологии науки он назвал свое исследование «социологией философий» и использовал новые методы – анализ философских сообществ, или философских сетей. По мнению Коллинза, «у нас нет способа узнать, о ком (если о ком-либо вообще) будут помнить как о выдающейся или второстепенной фигуре. Такова уж природа пространства интеллектуального внимания. Оно внутренне образовано потоком конфликтов и перегруппировок через поколения, а наша значимость как мельчайших человеческих узелков в этой долговременной сети производится не нами самими, но процессами резонанса, превращающими некоторые имена в символы того, что произошло в памятных поворотных пунктах данного потока». Чтобы понять, что идеальные научные сообщества практически отсутствуют и наше не составляет исключения, напомним, что современники Макс Вебер и Эмиль Дюркгейм игнорировали друг друга.
Российские социальные
теории и Запад
Обозначенная в подзаголовке проблема сводится к вопросу, справедлив ли упрек в том, что российская социальная наука идет в фарватере западных теорий и не производит ничего нового, оригинального и национально-особенного, в том числе и того, что может заинтересовать Запад.
Замечу сразу, что Питирим Сорокин был выслан Владимиром Лениным из послереволюционной России и стал в США крупнейшим социологом мирового уровня, открывшим главные закономерности капиталистического общества – социальную стратификацию, вертикальную и горизонтальную мобильность. Этот новый взгляд оказал огромное влияние не только на развитие социологии в Америке, но и на практическую политику в отношении динамичных социальных слоев и социальных групп. Сорокин был и остается американо-российским выдающимся социологом. Михаил Бахтин, Николай Кондратьев, Александр Чаянов известны во всем мире.
Выше я уже показала, что качественные и оригинальные российские социальные теории производятся. Но они плохо востребованы из-за атмосферы во многих научных сообществах, из-за неадекватного отношения власти к задачам социальной науки или вульгарного применения ее проектных возможностей (например, при шоковой терапии), из-за иллюзий ясности общественных проблем и упрощения, вызванного апелляцией к обыденному сознанию и игнорированием фундаментальных достижений социальных наук.
Запад, особенно США, чрезвычайно эффективно используют социальные науки. В рассекреченном докладе американского разведывательного сообщества «Контуры мирового будущего», подготовленном учеными во главе с Джозефом Наем и представляющем собой прогноз мирового развития до 2020 года, предлагается сценарий-тренд, комбинированный со сценарием-идеологией американского и мирового будущего.
В докладе говорится: «Линейный анализ позволит нам получить значительно видоизмененную гусеницу, но никак не бабочку – для этого нужен скачок воображения. Мы надеемся, что данный проект позволит нам совершить такой скачок – не предсказать, каким будет мир в 2020 году (это явно лежит за пределами наших возможностей), а тщательно подготовиться к разнообразным трудностям, которые могут ожидать нас на нашем пути».
Мнение о подчиненности идей российских теоретиков в области социальных наук западным концепциям нередко высказывается, поскольку российские ученые и философы часто цитируют западных коллег. Однако все понимают, что социальные науки – экономика, политология, социология – возникли на Западе и для анализа самого Запада. Они стали распространяться в другие страны по мере модернизации этих стран и появления в них социальных структур, соизмеримых с западными. Рассмотрим это на примере социологии. Согласно Мартину Олброу, социология проходила следующие стадии развития.
Во-первых, универсализм. Это – классическая фаза социологии, при которой доминирует стремление к получению общезначимого знания о человечестве и для человечества (Огюст Конт, Герберт Спенсер).
Во-вторых, национальные социологии. Формирование социологии на профессиональной основе, продолжение ее классического периода, но в пределах национально-государственных границ (Вебер, Дюркгейм). Социологические школы возникли в Германии, Франции, США, Британии, Италии, России и других странах, в том числе и незападных. Производимые идеи не утрачивали универсального характера, но контакты между социологами разных стран были недостаточно развиты.
В-третьих, интернационализм. Он являлся ответом на разрушение национальных идеологий и на мировые войны. Представлял собой двусторонний процесс – распространение в незападные страны как западной рациональности и теории модернизации, так и идей социализма. Усилились контакты между учеными, возникла Международная социологическая ассоциация в 1949 году, стали проводиться международные конференции. Западным ученым именно в этот период стали более известны концепция больших циклов Николая Кондратьева, идеи неформальной экономики Александра Чаянова, диалогическая теория Михаила Бахтина.
В-четвертых, индигенизация социологии. Это фаза появления местных, локальных социологических концепций. Проявилась с 1970-х годов. Индигенизация стала формой сопротивления господству западных теорий. Подчеркивалась эвристическая значимость собственных культурных традиций как стимулов для появления новых направлений в социологии. Хантингтон так характеризует это умонастроение: «То, что является универсализмом для Запада, для всех остальных выступает как империализм». В некоторой степени индигенизация социологии, по мнению Олброу, произошла и на Западе: социологические исследования в США, Франции, Британии, Германии и особенно в Канаде (движение канадизации социологии) становятся более специфическими. Источник этого – не враждебность к каким-то теориям, а интерес к своим особенностям.
В-пятых, глобализация социологии. Это – продукт объединения национальных и интернациональных социологических традиций, индигенизации и универсализма, то есть всех четырех прежних стадий.
Из сказанного вытекают основные дилеммы между универсальностью, воспринимаемой как принадлежность теорий Западу, индигенизацией как сопротивлением этому и глобализацией социологии, пытающейся учесть оба опыта. Сказанное в отношении социологии проливает свет на все социально-гуманитарные науки и дает ответ на вопрос о том, в какой мере российские исследования должны быть связаны с западными, а в какой – являться самостоятельными.
Сопротивление западному типу дискурса и есть индигенизация. Так, в Латинской Америке предполагают необходимым включить в латиноамериканский социальный дискурс местное знание, проблемы участия, власти, исследования коллективов, отношения настоящего к прошлому, использования традиции для мобилизации масс, признания ценностей народной культуры, легитимности отрицания западных ценностей, критики эксплуатации, нужды и несправедливости, трансфера латиноамериканского социального знания в другие страны, и прежде всего на Запад.
Вопрос о возможности японской социологии прямо ставится в литературе. В Японии имеются два основных направления в социологическом знании: использование западных теорий как универсальных и индигенизация – попытка построить социологическую концепцию исходя из японской уникальности. Джон Ли высказывает неудовлетворенность обоими подходами: «Аргументы уникальности и генерализации являются двумя сторонами одной и той же теоретической медали. Тщательное и придирчивое описание основных институтов или групп можно осуществить без стремления выяснить их специфичность или универсальность. Универсальная теоретическая модель, по контрасту, просто предлагает место для Японии в ее концептуальной схеме. Но оно очень мало и толкает Японию к поискам аналитических инструментов, имеющих смысл для анализа японского общества».
Легко видеть, что знание об обществе в России имеет также бинарную оппозицию – освоенной западной социальной науки и местных попыток описать национальный характер, российскую многонациональность, мультикультурализм и мультиконфессионализм, коллективизм, отсутствие серединной культуры, неформальность экономики, предпочтение воли свободе. Ставятся вопросы об учете этой специфики западными социологами при попытке объяснять российские процессы, но этого пока добиться не удается, хотя имеются богатые традициями и результатами русские школы в социально-гуманитарных науках.
Предложены три попытки преодоления несоизмеримости социальных теорий в странах с различной социальной реальностью и возможности достижения ими глобальной универсальности.
Первая из них принадлежит Петру Штомпке. Он полагает возможным сблизить западные и незападные концепции посредством увеличения арсенала «мягких методов» – феноменологии, этнометодологии, герменевтики, коммуникативной социологии, что увеличивает способность понимать «чужие» – незападные – общества и быть соизмеримыми с их собственными представлениями о себе.
Вторая попытка связана с японским опытом. Джон Ли показал, что «мечта об универсальном теоретизировании трудноосуществима, если ни невозможна, на уровне Японии, даже если японское общество будет определено как политическая или культурная единица». Это – локальная единица, не способная произвести универсальный продукт. Но ведь Запад делал это, почему же Япония не может? География культурных универсалий включает отдельные страны, которые производят нечто, принятое всеми народами. Именно на этом пути Запад и создал универсальные формы социального знания. Япония не стала в отличие от Запада центром мирового развития, определившим его направленность. Она играет большую, но сегодня уже не ведущую роль в своем регионе, и развитие в ней построено на заимствовании западных технологий и использовании уникальных местных особенностей. Перспектива развития ее социальных наук состоит в осмыслении собственного включения в транснациональные связи. Гораздо большие притязания на универсальность сегодня могут выдвинуть страны БРИК. Хотя это и виртуальное сообщество, но его реальность – в однотипности развития.
Третья попытка – это путь мультипликации западной и незападных социологий до уровня новой универсальности предложен американским социологом Эдвардом Тирикьяном. Это путь построения интернациональной социологии. Тирикьян разработал некоторые методы на уровне обучения студентов в университете Дюк в США. Он предлагает студентам, являющимся американцами в третьем поколении, рассказать, из каких стран прибыли их предки и в какое время, охарактеризовать те общества, из которых они прибыли, в том числе и их нынешнее состояние (политический режим, экономику, социальную стратификацию и т.д.), описать те изменения в США, которые произошли с момента прибытия в страну их родственников. Для студентов, чьи семьи живут в США дольше, чем три поколения, предполагается изучение социальной истории. Это – пример попытки двустороннего трансфера социальных знаний, который жаждут получить ученые большинства незападных стран, сопротивляясь одностороннему потоку научных моделей с Запада и отсутствию встречного потока даже при выработке программ развития той или иной незападной страны. Вот этого трансфера из незападных стран в западные катастрофически не хватает по вине Запада. Это толкает к индигенизации социальных теоретиков незападных стран, не включенных в модернизационные процессы или недостаточно прошедших их. Россия не относится к их числу, и требование российской самобытности без учета западных идей – это снова призыв к необразованности, к Америке 1840 года. Равным образом объяснение российских реалий и их оценка с точки зрения западных теорий неадекватны состоянию нашего общества.
Индекс цитирования российских ученых (характеризующий упомянутый Коллинзом резонанс их деятельности за пределами сообщества) остается за рубежом низким. На всех международных конференциях российские социальные теоретики выглядят вполне достойно, но их труды мало переводятся на иностранные языки, не принимаются в ведущие журналы Запада из-за неадекватной научной политики Запада в отношении посткоммунистических стран, закрытия западного рынка идей для нас, разочаровывающего невнимания к достижениям ученых незападных стран и их теоретической деятельности. Запад способствовал освоению западной науки и философии в посткоммунистических странах, посткоммунистической деидеологизации, к налаживанию контактов между российскими и западными учеными, но сохранил односторонность этих связей. Надо сказать, что такие фонды, как, например, Фонд Фулбрайта, работали с советских времен и ставили вполне согласованные с советской идеологией и сегодняшним пониманием задачи освоения западного опыта российскими социальными теоретиками. И эти задачи выполнены. На Западе много своих ученых, которые имеют интерес к незападному миру. Это Джованни Арриги, Ульрих Бек, Иммануил Валлерстайн, Шмуэль Айзенштадт, Сэмюэль Хантингтон и другие. Нет сомнения, что знакомство с российскими исследованиями было бы интересно им. Если Запад не печатает нас, не открывает возможности для публикаций российских и восточноевропейских ученых, мы сами должны обеспечить свой выход на Запад российскими публикациями на английском языке и понять, что отсутствие влияния нашей социальной науки – это политика Запада.
Таким образом, социальная наука в России находится в нелегких условиях, но имеет большой задел достойных исследований, которые теоретически самостоятельны и усваивают мировой опыт. Они могут быть применены на практике, могут быть мировоззренчески ценными. Я надеюсь, что сняла упреки, с перечисления которых начиналась статья, как несостоятельные, кроме одного – мы не влились в мировую науку и не влияем на западных ученых из-за политики Запада. Но что говорить о политике Запада, когда и в своей стране мы недостаточно востребованы.
(Автор: Валентина Федотова)
Биография писателя-пророка. Сараскина Л.И. Александр Солженицын. М.: Молодая гвардия, 2008. 935 с. (Жизнь замечательных людей: Биография продолжается). Тираж 5000 экз.
Биография Александра Солженицына, принадлежащая перу известного литературоведа Людмилы Сараскиной, – первая действительно фундаментальная биография великого писателя в нашей стране. Это почти 1000-страничный труд, написанный в сотрудничестве с нобелевским лауреатом и его семьей, окрашенный восторженным отношением автора к своему кумиру. Портрет героя книги как человека, свято убежденного в правоте собственного взгляда на историю и современность родной страны, вышел весьма цельным и убедительным. Солженицын, безусловно, – писатель политический, во многом следующий примеру Достоевского, еще одного героя книг Сараскиной. В свое время Александр Исаевич наряду с академиком Андреем Сахаровым был одним из двух главных символов диссидентского движения в СССР. Он во многом предсказал причины и время краха советской державы, не выдержавшей имперской ноши (как раз от имперских амбиций предостерегал он советских вождей).
В книге показано, как эволюционировали взгляды Солженицына, в юности уважительно относившегося к марксизму и даже противопоставлявшего «хорошего» Ленина «плохому» Сталину. Сараскина немало внимания уделяет как политической деятельности Солженицына, так и мерам борьбы с ним, предпринимавшимся Политбюро, ЦК КПСС, КГБ, Союзом писателей и другими влиятельными организациями. Как отмечается в книге, после публикации «Архипелага ГУЛАГ» на Западе 7 января 1974 года Политбюро стало срочно решать «проблему Солженицына»: «Андропов настаивал на принудительной административной высылке и указывал на прецедент с Троцким в 1929 году (выходит, Солженицына Политбюро боялось не меньше, чем сталинское Политбюро – Троцкого. – Б.С.). Подгорный во что бы то ни стало хотел добиться ареста, суда и максимального срока с отбыванием наказания в лагерях строгого режима где-нибудь в зоне вечной мерзлоты, откуда не возвращаются». Брежнев и другие члены Политбюро как будто склонялись к тому, чтобы судить Солженицына, а затем загнать его туда, куда Макар телят не гонял. Однако, как известно, в конце концов возобладал андроповский «внешний вариант».
Причиной такого развития событий была мощная кампания в поддержку Солженицына на Западе, которая бы только усилилась в случае процесса и осуждения писателя. Фактически ему удалось определять если не внешнюю и внутреннюю политику Советского Союза, то ее восприятие западным общественным мнением.
В книге приводятся утверждения бывшего генерала КГБ Кеворкова, уверенного в том, что именно Андропов спас Солженицына от нового лагерного срока, ухватившись за предложение канцлера ФРГ Вилли Брандта о том, что Солженицын может жить в Западной Германии. Генералу довелось лично вести тайные переговоры с западногерманским статс-секретарем Эгоном Баром, чтобы урегулировать вопрос о высылке Солженицына в ФРГ. По мнению Сараскиной, выбирая «мягкий» вариант устранения Солженицына, Андропов хотел укрепить на Западе свою репутацию либерала и гуманиста. Кеворкову Брежнев якобы сказал: «Сейчас будет играть роль каждый час. Подгорный и Косыгин давят на Руденко, чтобы он выписал ордер на арест Солженицына, а дальше суд и ссылка, как предлагает Косыгин, в Верхоянск. Живым он из нее уже не вернется».
Боюсь, что здесь – красивая легенда о «добром» Андропове, спасающем Солженицына от «злых» Косыгина с Подгорным. Ведь тот же Руденко не мог действовать без решения Политбюро, а Андропов мог отправить Кеворкова к Бару только по поручению Брежнева, который, следовательно, должен был уже согласиться на высылку Солженицына. Сараскина абсолютно права, когда скептически относится к свидетельству Кеворкова. Сам Солженицын в действительности не догадывался, что его собираются выслать на Запад. Перед самым своим задержанием он полагал, что власти отступили и не рискнут, по крайней мере в данный момент, предпринять против него какие-либо репрессии.
А вот в Западе писатель быстро разочаровался, о чем в книге Сараскиной немало свидетельств.
(Автор: Борис Соколов)
