Текст книги "Музыкант и модель"
Автор книги: Полина Поплавская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Рафаэла всегда задает дурацкие вопросы. И этот – не исключение.
– Я хотела спросить, что ты думаешь об ответе.
– Ответ стандартный.
– Меня интересует не столько ревность, сколько ее отсутствие, феномен ее отсутствия, я бы сказала. То есть, некоторые люди в обстоятельствах, способствующих ревности, почему-то ее не испытывают. Что позволяет им избежать этого зла? – Люсии было настолько любопытно мнение Пилар, что она даже забыла о кофе. Дымок над чашкой становился все прозрачнее и ниже.
– Я еще не видела людей, которые любили бы сильно и при этом относились спокойно к изменам. По крайней мере, среди испанцев я такого не встречала. Хотя теоретически можно предположить, что это либо застарелая любовь, любовь по привычке, либо полное забвение собственных интересов, своего рода мазохизм, либо… осознание того, что духовное важнее физического и что в духовном ты преуспел больше всех других.
– Мне тоже кажется, что чувства притупляются со временем. Если изменять жене двадцать лет, на двадцать первый ей станет все равно.
– На двадцать первый от семейной жизни не останется и следа при таком раскладе. Будет только сожительство. Пей кофе, а то остынет.
– Думаешь, сожительство?
– Или же муж любит только жену, принадлежит ей, так сказать, духом, а не телом.
– Это невозможно.
– Да, несколько схематично. – Пилар говорила так сухо, словно решала задачу.
Люсия поразилась ее исследовательскому равнодушию, отхлебнула наконец из чашки и продолжила:
– Одна моя знакомая влюбилась в человека, который гораздо старше ее. У него была жена, на которую он не обращал никакого внимания, по крайней мере в обществе. Он любил девушку и не скрывал этого. – Она остановилась, чтобы прошли спазмы в горле, выпила залпом кофе. – В самый разгар их романа она решилась спросить, какими он видит их дальнейшие отношения, и он ответил, что не может бросить жену и что жена все знает об их связи. Моя знакомая, она не то чтобы ревновала, но ей было обидно, что кто-то другой имеет на него все права…
– Ревновала, ревновала, – со знанием дела вмешалась Пилар, – это и есть ревность.
– Но жена оставалась совершенно спокойной. Они встречались на вечеринках, разговаривали…
– Я бы на ее месте выцарапала глаза этой молодой негодяйке, но ее поведение, несомненно, достойно уважения.
– Пилар, чем можно объяснить такое поведение, я не понимаю?
– Наверное, она была умной женщиной, его жена. Умные все принимают как есть. Мы вот учимся, учимся, а столкнись в жизни с такой ситуацией, неизвестно, как бы себя повели. А есть люди, которым и учиться не надо, они все интуитивно чувствуют.
– При чем здесь ум?
– Не знаю. Я не знаю, как ответить на твой вопрос. Возможно, она великие открытия делала, на звезды по ночам смотрела, и ей было не до каких-то там измен.
– Она смотрела только на него.
– Смирилась, наверное. Что ты пристала ко мне? Может быть тысяча причин! Взяла да и направила, как Морено советовал, энергию в другое русло. Станешь женой – сама поймешь!
Люсия недовольно звякнула ложечкой о блюдце и вяло поздоровалась с отыскавшим ее все-таки Виктором. Вскоре их столик ломился от сластей, а шутки и смех вытеснили околонаучную беседу будущих психологов.
* * *
Давно замечено, что если слушать в машине «рок», то дорога домой сокращается почти вдвое. Люсия всегда пользовалась этим правилом, а на этот раз музыка еще и помогала ей справиться с нахлынувшими воспоминаниями. Нет, она не забывала о Дэвиде ни на один день в течение почти уже двух лет, но сегодня этой темы пришлось коснуться вслух, что растревожило задремавшую боль.
Люсия водила свой «фиат» осторожно. Она больше наслаждалась видами города, чем быстрой ездой. Все, кто мог наблюдать нежно-голубую машину и в ней – очаровательную длинноволосую блондинку в таком же нежно-голубом костюме с воротничком, открывающим длинную шею и изящные основания плеч, поворачивали головы ей вслед. А если кому-то доводилось подсмотреть, как она выходит из машины, одергивая короткую юбку на бесконечно длинных, точеных ногах, то он вмиг забывал, куда и зачем торопится.
Остановившись на красный, она повернула глаза к зеркалу и рассмотрела-таки, кто вот уже десять минут преследует ее на красном «рено-турбо», пытаясь стать рядом. Конечно же, какие-то оболтусы… Впрочем, не такие уж и юные. Тот, что за рулем, даже симпатичный. Улыбаются, заметили, что она видит их в зеркале. Люсия резко тронулась с места и ушла на другую полосу. Посмотрела в зеркало: не отстают. Все смеются, а у водителя вид восхищенно-удивленный. Смотрит на нее, как на восьмое чудо света. Девушка лихо обогнала миниавтобус – спряталась, а потом еще покружила по узким проулкам, запутывая следы. Обернулась – никого, выехала на оживленную улицу – красный «рено» поджидал ее на стоянке, видимо, наперед просчитав все ее ходы. Вот черт! Она так плохо знает район, в который ее занесло стараниями этих идиотов! Люсия разогналась, а потом резко нажала педаль тормоза, вильнув к тротуару. Маневр был рискованным, но удался: «рено» не успел отреагировать и промчался мимо. Она быстро развернулась и поехала обратно… Теперь сзади никого нет. Люсия повернула к заправочной станции, стала в очередь, задумалась… Все-таки разговор с Пилар очень взволновал ее. По щеке поползла непрошеная слезинка и остановилась на полпути, испугавшись настойчивых сигналов клаксона сзади. Очередь подошла…
* * *
Девушка с цыганским лицом просунула под стеклом белое, шероховатое письмо. Английские штампы. Люсия сбежала по ступенькам почтового отделения, села в машину и разорвала конверт.
«Привет, Люсия! Не отвечал долго, копил впечатления. Теперь есть чем марать листы: вчера у меня был сольный концерт. Мне подарили четыре букета, стоят дома на рояле целым лесом. Мама гордится и почти смирилась с моей поездкой в Испанию. Правда, произойдет она не раньше, чем через полгода.
Один рубеж взят, пора выдумывать новые. На концерте я сыграл и пару джазовых вещей. Маэстро понравилось, он говорит, что мне нужно больше импровизировать. Пока что страшновато. Я полагаю, свобода будет следующим этапом развития.
Ты просила рассказать новости. Анджела ждет ребенка от Стива, я почти уговорил его жениться. Энн блистает! У нее огромное количество поклонников, но она смотрит на всех свысока, сознавая величие своей звезды. Дэвид и Лиз долго отсутствовали, ездили куда-то на южные моря, потом в Штаты. Сейчас не устраивают никаких приемов, в свете не появляются. Учеников Маковски больше не берет. Мы – последние счастливчики, и то ждем по три недели, пока он соизволит назначить занятие. Говорит, что учительство его утомляет.
Я увлекся графикой, можешь себе это представить? Кажется, рисуешь один горшок, а столько узнаешь при этом о мире, о себе, о горшке в конце концов. Ничем не хуже, чем уходить в мир звуков. Более осязаемо, более вещественно, но тоже иное измерение, иная, по сравнению с повседневной, жизнь. Еще (может быть, тебе будет интересно) прочитал и поразился: была такая теория, что звуки, музыкальные их последовательности, хаотичны, что в любой последовательности есть музыка. Эти теоретики брали нотный лист и зубную щетку, окунали щетку в краску и проводили пальцем по щетине. Капли разлетались по бумаге, после чего они играли то, что прилетело со щетки: на какую линейку упала капля – такая и нота, насколько жирная точка – такова и длительность. Правда, жаль, что их теорию осмеяли?
Буду рад, если ответишь. Хочется видеть твой почерк и угадывать по нему твое настроение. Пол.
P. S. Может быть, ты читала в своих умных психологических книгах, как происходит переход от исполнительства к творчеству. Я хочу писать музыку сам, хочу импровизировать, но мне все время кажется, что я делаю это как-то не так. Что говорят по этому поводу? Очень интересно».
Люсия с улыбкой сунула письмо в сумку и направила машину в сторону дома. Ей казалось, что ее «фиат», как конь, сам знает обратную дорогу и несется безо всяких усилий с ее стороны.
Наспех перекусив и переодевшись, она села писать ответ. Перечитала скупые строчки, касающиеся Дэвида. Как бы получше сформулировать вопрос? Заварила чай, выпила полстакана. Родилось куцее: «Чем нынче увлекается Маковски?» Какая глупость! Статуэтки коллекционирует. Зачеркнула, допила чай. «Неужели Дэвид совсем ни с кем не общается, кроме жены и учеников?» Как же, с настройщиком роялей – наверняка. Зачеркнула, схватилась за голову. Как спросить? Посоветоваться, что ли, с Кармелой? Она ответит: «Спроси прямо!» Знала бы она Пола. Разве можно называть все своими именами, помня его удивленные глаза! «Расскажи мне подробнее о Дэвиде. Чем он увлечен, с кем проводит время, дает ли концерты, есть ли у него фавориты, не стала ли менее печальной Лиз?» Вот так сойдет. Пол сжалится над ней и выдаст все секреты непременно. Теперь – все остальное, что уже совершенно не важно:
«Большую часть времени провожу в университете и в библиотеке. Поэтому люблю дожди. Они у нас идут не часто, зато очень шумные и яростные. В дождь приятно учиться. Недавно сидела в университетской библиотеке, и вдруг – как ворвется во все окна ужасный ветер! Занавески – к потолку! Красота! В этом столько жизни! Ты сидишь, листаешь пожелтевшие листочки, а он буянит за окном, все вспенивая и встряхивая. Как будто и тебя, засидевшуюся, встряхивает.
Что касается творчества, то проще не бывает: чувствуешь потребность – твори. Здесь не нужно быть психологом, здесь и так все понятно. Когда накапливается определенное количество жизненных впечатлений, нужно их выплеснуть, не дать им тебя задушить, нужно, наконец, расчистить место для новых впечатлений. Творец должен быть жадным к жизни во всех ее проявлениях, должен быть переполнен образами, путь для выхода которых – открыт. Тебе нужно понять, что перед тобой – непаханое поле. Как много сделано до тебя, так же много и не сделано. Не оглядывайся на то, что делали другие, делай по-своему. Люди хотят от тебя не только совершенства формы, но и нового смысла. Нужно забыться и реализовать в звуке всего себя. Я это так представляю, хотя сама, к сожалению, не творю никаких чудес. А творчество – чудо, из хаоса рожденная гармония. Такое же чудо – рождение человека. Все из такого же хаоса. Кстати сказать, у моей подруги растет сын. Чудо-ребенок! Желаю того же Стиву.
Еще я работаю теперь психологом. Почти бесплатно, но мне нравится. Надоело служить вешалкой, да и некогда. А здесь – телефон доверия. Все смеются, но ты, я знаю, не будешь. Раз в неделю я сижу на телефоне в маленьком офисе, и мне звонят те, кому очень плохо. Недавно одна девушка чуть было из окна не выбросилась. Постояла на крыше, а потом спустилась в квартиру – решила позвонить по телефону доверия. Я с ней мучилась полтора часа, но отговорила. Так приятно! Хотя, может быть, она бы такое вдохновение почувствовала на отрезке «крыша-асфальт», что и за всю жизнь не посчастливится узнать. Написал же Берлиоз «Фантастическую симфонию», приняв опиум. Не подумай, что это совет!!!
Жду через полгода в гости. Л».
Люсия запечатала письмо и вышла на улицу, опустила конверт в ящик и почувствовала вдруг такое одиночество, такую непролазную тоску, какие мешают не только действовать, но и просто дышать. Все ее впечатления, немногочисленные и не особенно радостные, исчезли в щели почтового ящика. Сколько там еще таких коротких признаний, выжимок из серых будней. Ей уже с трудом верилось, что два года назад в Англии была она, та самая Люсия, которая теперь не представляет себя ни влюбленной, ни любимой, ни даже страдающей. Отсутствие поводов отучило ее и горевать, и радоваться. Повод был и остается один…
У нее есть одно лекарство – «Герника» Пикассо. Когда становилось совсем грустно, она ехала в Касон дель Буэн Ретиро и часами стояла напротив полотна. Сейчас наступил такой момент. Люсия распознала волну подступающей депрессии и понеслась, с легкостью целеустремленного человека преодолевая городские пространства. До закрытия музея оставалось полчаса.
Муки разрушаемого дотла: города ли, человека… и того, и другого – художник передал так проникновенно, так точно, что хотелось в очередной раз испить эту чашу до дна и выйти на теплую, зеленую, живую улицу с радостью облегчения. Ей было немного стыдно за такое сравнение, ее горе – ничто по сравнению с бомбами над Герникой, но на картине нет бомб, а только человеческое несчастье, такое откровенное, кричащее, взывающее ко Всевышнему, какого она себе не могла позволить, какое она вынуждена была скрывать ото всех. Но здесь, в музейных стенах, можно мысленно кричать с каждым из жителей Герники. Она завидовала им: у них большое, но общее горе, они понимали друг друга и, несмотря ни на что, не были одиноки. Каждый из них вопрошал о своем, но они делали это хором. Люди на картине могли ее понять и поддержать лучше, чем кто бы то ни было из живых.
Музей закрывался. Люсия вышла, посидела на скамейке, полюбовалась на цветы, на лица детей, раскатывающих взад-вперед игрушечные машинки, и ужаснулась стихии, то и дело одолевающей ее.
* * *
Соледад не имела привычки предупреждать о своих визитах. Вечером следующего дня она заехала к дочери и застала ее за письменным столом, заваленным книгами и конспектами.
Наряды Ла Валенсианы никогда не отличались скромностью, но в этот раз она превзошла саму себя. Подобные разливы Люсия раньше наблюдала разве что на компакт-дисках, но таким же был новый брючный костюм Соледад. Это развеселило девушку. Как только люди умудряются изготавливать столь насыщенные краски! Поневоле щурясь, она поцеловала мать, поставила вариться кофе на плиту – Соледад Эставес не признавала кофеварок – и открыла окно, представляя, как через пять минут комната будет полна табачного дыма.
– Девочка моя, что же ты сидишь в духоте! Совсем измучишь себя этими конспектами. Я знаю, что сейчас сделаю: я заберу тебя с собой. Одевайся немедленно. – Она бросила сумочку на стол и закурила.
– Я одета, но не хочу никуда ехать. Мне нужно заниматься.
– И эти панталоны ты называешь одеждой? Оставь свое никому не нужное занятие, я найду тебе лучшее, – послышалось уже из кухни. Вслед за Соледад переместилось облако прокуренного воздуха. – Ты, наверное, голодна. Сделаю тебе бутерброд, съешь его в машине.
После того как стих энергичный стук ножа и хлопнула дверца холодильника, послышались приближающиеся шаги. Люсия закрыла тетрадь. Противиться было бесполезно. Соледад вошла с разрезанной булочкой и несколькими кружками колбасы, взяла дочь за подбородок и повернула к свету.
– Так не пойдет. Сиди не двигайся. – Она сама откусила большой кусок от бутерброда, оставшееся положила на стопку тетрадей и выпотрошила свою черную лакированную сумочку. – Ты еще не оделась? – Она открыла шкаф, пролистала вешалки в шкафу и остановила свой выбор на коротеньком платье с матросским воротником, том самом, в котором Люсия познакомилась с Дэвидом. – Вот, надевай это.
– Не слишком ли коротко, мама?
– В самый раз.
Тяжело вздохнув, Люсия подумала: «Теперь уже все равно, так что же пропадать платью?» – и послушно натянула его: ноги торчали из-под его кокетливых складок на три четверти.
– Теперь садись. – Соледад убрала ее волосы за плечи, припудрила безвольное лицо дочери, наложила румяна, ругая Люсию за бледность… Потом она долго возилась с глазами, утяжеляя веки, и в последнюю очередь добралась до губ – сделала их еще более пухлыми, темно-розовыми.
– Теперь хорошо, – провозгласила она, доедая бутерброд. – Я сделаю тебе еще один. Съешь его в машине. И что за идиот источает такую вонь из своей кухни?! – Она высунулась в окно в поисках виновника.
– Мама! Кофе!
– Сердце Христово! Какие мы растяпы! Ну ладно, уберешь потом, поехали.
Люсия нажала кнопку лифта и поправила сумочку на плече матери. С бутербродом в одной руке и бутылкой молока в другой, в своем переливающемся костюме Ла Валенсиана выглядела комично.
– Ты почему не ешь? – спросила она дочь. Люсия в шутку потянулась за ее рукой и постучала зубами. – Подожди, я откушу в последний раз.
– Мама, а куда ты меня везешь, если не секрет?
– Сейчас будем ставить свет. У меня новое шоу. Подожди, пережую. Вот, слава Богу, спустились, а то уж думала, застрянем. Пошли. Эти сволочи запретили парковку возле твоего дома. Я доем? Держи молоко!
Они сели в машину и, сигналя всем направо и налево, понеслись по мадридским улицам. Люсия с замиранием сердца следила за разбегающимися пешеходами, вздумавшими перейти улицу перед носом синего «ауди».
– Ты знаешь, что у меня новое шоу? Тебе это не интересно! Ты совсем не интересуешься моей работой.
– Я слежу за твоими успехами, мама, но мне сейчас нужно много заниматься.
– Я ставлю великолепное шоу, а ты не была ни на одной репетиции! Музыка, свет, костюмы – все будет на таком уровне, ты не представляешь. Дай мне молока! Севильяна, хота, сардана, фламенко, фанданго… Я не туда повернула! Что же ты молчишь, я сворачиваю черт знает куда, а ты молчишь!..
Люсия облегченно вздохнула, когда они наконец добрались и вошли в зал, но не тут-то было. Мать посадила ее в центр первого ряда и велела говорить, хорошо или плохо смотрятся световые пятна, проектируемые на задник. По сцене расхаживали около десяти танцовщиц в костюмах (некоторые из них были знакомы Люсии) и светловолосый молодой человек, весьма привлекательный, хорошо сложенный. Обтягивающее трико позволяло оценить красоту его мышц, а пышные рукава рубашки придавали ему романтичность.
– Внимание! – Ла Валенсиана взмахнула руками, разом оборвав разговоры на сцене. – Выход. Лукас! Исходная позиция. Приготовились. Музыка! Громче! Теперь посветите. Больше голубого. Больше голубого на Лукаса. Теперь красного. Добавьте красного. Уберите водящие! Оставим так. Танцуем. Люсия, ты слышишь меня? Тебе нравится? Что? Добавить света сверху? Стоп! Добавить света! Все сначала!
Через полтора часа Люсия устала настолько, что уже не стеснялась своего присутствия на репетиции и своих советов. Ей уже нравилось наблюдать за танцующими. У каждого из них – свой характер, своя манера: кто-то держится как струнка, а кто-то не очень четок в движениях, но эмоционален, неподдельно страстен. Лукас, по-видимому, не так давно попал в руки Соледад: чувствуется другая школа. Она хочет переделать его, вылепить из этого северянина настоящего мачо. Получится ли? Он так холоден, так безразличен ко всему, что происходит вокруг… Он не верит в то, что играет. Пожалуй, его больше интересует присутствие хорошенькой незнакомки в зале, чем происходящее на сцене. Сделав финальный поворот, Лукас одарил ее очередным заинтересованным взглядом.
– Устали? – сжалилась Ла Валенсиана. – Перерыв! Все свободны, кроме Лукаса. – Она спустилась в зал и нашептала Люсии на ухо: – Вправь мозги этому занудному венгру! Ты же учишься всяким таким штучкам. Скажи ему, чтобы не таскался по сцене как дохлая муха!
– Мама, по-моему, это твоя обязанность.
– Ты не хочешь помочь собственной матери! Лукас! Люсия сейчас даст вам полезную консультацию. Пройдите с ней в мой кабинет, – скомандовала Соледад и, что-то крича на ходу, побежала к осветителям.
Танцовщик подошел к Люсии. При ближайшем рассмотрении он оказался совсем юным. Лет восемнадцать или девятнадцать.
– Пойдемте! – произнес он на явно неродном ему испанском и пленительно улыбнулся ей. Она поднялась на сцену и свернула за кулисы.
– Вы говорите по-английски?
– Свободнее, чем по-испански, – продемонстрировал юноша хорошее английское произношение.
Люсия тоже сказала пару английских фраз, но тут же замолчала. Она не знала, с чего начать. Начинать вообще не хотелось. Предложить ему, что ли, полистать журналы, прежде чем показаться на людях, потянуть время?
– Я жду ваших указаний. – Его глаза откровенно и изучающе скользили по ее телу. Зачем она только послушалась и надела это детское платье?!
– Как вы думаете, Лукас, с какой целью люди выходят на сцену?
– У каждого свой повод… Любовь к движению, случайность, деньги, тщеславие… – Он приблизился к ней, присев на край стола. Его колени почти касались ее ног. – Переместимся в кресло, раз уж у нас серьезный разговор? – Он был разгорячен танцем, и Люсия ощущала это тепло, может быть, ей даже хотелось почувствовать его еще ближе. – Садитесь, я сяду на подлокотник.
– А у вас какой повод танцевать? – спросила девушка и невольно позволила Лукасу слегка приобнять себя за плечи.
– Так сложилась моя жизнь, и она мне нравится. – Он провел рукой вниз и остановил пальцы на ее груди. Люсия растерялась: все происходило слишком быстро. Странное чувство желания и ярости затуманило ее рассудок, и она подалась в его сторону, приблизилась вплотную к зовущему телу, запрокинув голову, приняла первые прикосновения его дерзких губ. Стало немного не по себе. Приподняла веки: ее изучали два блеклых, пустых глаза.
– Я не хочу!
– Почему? Вы так красивы…
– В этом нет души, – внезапно успокоилась Люсия и отстранилась.
– Я не вдохновляю вас? – Лицо Лукаса слегка исказилось.
– В том, что вы делаете, нет души. Отношения, как и танец, должны иметь первоисточник. Это и так понятно, что я тут вам рассказываю… – Она застеснялась и собралась уходить, но юноша едва коснулся кончиками пальцев ее щеки, призывая повернуть к нему голову.
– Не кажется ли вам, – заговорил он, ласково копируя ее нравоучительный тон, – что сами движения дарят нам духовность? Стоит начать двигаться, и душа не останется безучастной… Я знаю поблизости одно кафе, где мы могли бы поговорить обстоятельнее.
Люсия посмотрела ему прямо в глаза: в его немного надменном взгляде не было ничего, кроме азарта.
– Мне не о чем с вами говорить. Танец должен быть маленькой жизнью, как и любовь… Маленькой, законченной жизнью. А вы остаетесь в своих рамках, не выходите из них ни на секунду. Чтобы танцевать, нужно верить в то, что вы танцуете. Иначе получится кривляние, а не танец. Или комплекс физических упражнений. Я говорю банальные вещи, но… – Ее голос звучал спокойно и уверенно. – Можно знать о чем-то и знать что-то. Между первым и вторым – бездна. Осведомленность и познание лежат в разных плоскостях, которые, возможно, даже не пересекаются. Ваши технично исполненные па – только топтание на нижней черте, сделайте прыжок, перескочите на верхнюю, это преобразит вас и вашу жизнь. Попробуйте, может быть, у вас и получится. Забудьте о руках и ногах, подчините хореографию настроению, потоку, которому нет конца и нет начала, в котором вы – только щепка. Сроднитесь со стихией – она вынесет вас к берегу. Останетесь самим собой – утонете. – Люсия резко оборвала монолог и хлопнула дверью.
Попытка выйти через запасной выход не увенчалась успехом: она столкнулась нос к носу с Соледад.
– Надеюсь, он пригласил тебя куда-нибудь? – поинтересовалась та.
– Извини, я уезжаю.
– А второе действие? – только и успела сказать Ла Валенсиана исчезающей за поворотом дочери.
«Боже мой, я говорила его фразами, я копировала Дэвида!» – с укоризной повторяла про себя Люсия в такси. Дорога показалась быстрой, а дом – пустым. Она сняла с себя одежду и подошла к зеркалу: отражение было, вне всяких сомнений, красиво. Волосы до самой талии! Бедра за последнее время округлились, во всей фигуре появилось что-то плавное, зовущее. Красота, предоставленная самой себе.
Глупости! Пора возвращаться к конспектам. Она надела халат, взяла сброшенное платье и, вместо того, чтобы повесить на плечики, запихнула в первый попавшийся пакет, решив больше никогда не надевать его.
Перечитав пять раз кряду один абзац и не поняв ни строчки, она закрыла книгу и вытерла мокрые глаза.
* * *
Через три месяца Люсия Эставес успешно защитила магистерскую работу по психологии творчества. Одна усталость сменила другую: вечеринкам и поздравлениям не было конца. Они с Пилар вот уже неделю только и делали, что перемещались из одной пирующей компании в другую. Кармела умирала от зависти и, как только смогла нанять маленькому Феликсу няньку, присоединилась к выпускницам.
В один из жарких вечеров, за столиком небольшого бара, помимо девушек, сидели давний поклонник Люсии – Виктор, успешно расквитавшийся с математическим факультетом, «самые толстые очки психологов» – Алонсо Рато, бейсболист Диего Ариас, непонятно какими судьбами забредший на психологическое отделение и непонятно какими судьбами его окончивший, и «малыш Инокентио», прозванный так ехидными сокурсниками за неимоверно высокий рост. Кроме них в баре никого не было. На столе горели свечи. Компания собралась на часок, но так уж получилось, что час растянулся сначала до двух, а теперь уже почти до трех часов беспрерывного веселья. В баре уже не оставалось вин, которых бы они не попробовали.
– Наливайте Инокентио больше, у него мышечная масса больше! – призывала Кармела.
– Ни за что. Может быть, у него плотность маленькая, а у меня – наоборот. Всем поровну! – возражал Алонсо.
– Поровну не бывает, – рассуждал Диего. – Вот учились поровну, а знаний досталось Алонсо – хоть с другими делись, а мне – кот наплакал.
– В тебя их и молотком не вобьешь. Ты что, и дальше будешь психологией заниматься?
– Да вы с ума сошли, я лучше кубок выиграю. За один матч денег столько же, сколько за месяц возни с вашими психами!
– А я открою всемирный реабилитационный центр! – поправив очки, заявил Рато.
– И цыган принимать будешь?
– Почему сразу цыган?
– Раз всемирный, значит и цыган.
– Пилар, а ты какой центр откроешь?
– Я – для денежных мешков. Им тяжелее всего. Жуткая нагрузка на психику. Они готовы все отдать, чтобы им помогли.
– Люсия, а ты чем будешь заниматься? – воспользовавшись случаем, спросил Виктор.
– Не знаю. Астронавтов готовить буду. Чтобы по дому меньше скучали.
– Резиновых кукол им выдавать, и никакие психологи не понадобятся! – радостно завопил Диего.
– Что ты так орешь?! – одернула его Пилар. – Смотри, все уже из бара разбежались.
– Я думаю, хозяин на нас не в обиде!
– А я буду домохозяйкой! – с гордостью заявила Кармела.
– Тебе легко. Уже всего достигла! Может, и мне домохозяином стать? Пилар, возьмешь меня в домохозяева?
– Ребята, давайте лучше возьмем еще вина, – облизнулся, посмотрев в пустой бокал, Инокентио.
– Коньяку – и точка!
– Я что-то устала, – заявила Люсия, – и хочу покинуть вас до завтра.
Она отвергла всех претендентов в провожатые, дошла до своего «фиата», немного подумала, но решив, что она-то выпила немного, села в машину и поехала домой.
Слушать музыку не хотелось, а тишина после шумной компании резала слух. Из-за жары приходилось то и дело вытирать пот со лба, дышалось тяжело. К тому же вскоре она угодила в пробку и полчаса вынуждена была наблюдать величавый зад черного «мерседеса». Разболелась голова. Девушка уперлась глазами в номерной знак «мерседеса», и цифры заплясали в ее глазах как тряпичные куклы. Что за чертовщина! Ужасно захотелось пить. Только через полчаса ей удалось вырваться из пробки и кое-как припарковаться у первого же увиденного кафе.
В длинном белом платье с высоким разрезом сзади и тонкими бретелями на плечах Люсия выглядела чрезмерно броско для того места, в котором оказалась. За несколькими деревянными столиками сидели два не совсем трезвых типа и третий – толстый, как воздушный шар, с гладко выбритым черепом, видимо скандинав. Перед ним стояли рядком три кружки пива и возвышался стог картофеля фри. Лениво забрасывая в рот картофельные палочки, он щелкал каналами и тупо пялился на экран телевизора.
– Стакан холодной воды, пожалуйста, – обратилась она к бармену.
– Может быть, чего-нибудь еще? – приподнял пышные усы немолодой бармен, удивляясь необычной посетительнице.
– Ни в коем случае, – улыбнувшись ему, пробормотала Люсия, – мне уже достаточно.
За столиком сзади возникло оживление.
– Смотри, какой Гибралтар! – шутил длинноволосый парень, глядя на ее спину.
– Гибралтар… – мечтательно вторил его товарищ.
– Ты хоть понял, о чем я говорю?
– Как тут не понять? Гибралтар!
– Вон он!
– Разве там? А-а-а! Что ж ты сразу не сказал! А какие за ним открываются виды…
– Чудо ножки, словно бивни.
– Кривые, что ли?
– Кожа такая же матовая.
– Красавица, иди к нам!..
Она жадно пила воду. Голоса парней смешивались со звуками телевизора: испанские футболисты проиграли аргентинцам два ноль, кока-кола отлично утоляет жажду, пятнадцатилетний Хосе Мартинес выиграл стереосистему, и – вдруг… Что?! Люсия резко повернулась на стуле, вскочила и бросилась к телевизору. Недопитая вода выплеснулась на белый подол, стакан со звоном разлетелся осколками по полу. Из-за стойки выбежал бармен, видимо решив, что подвыпившие парни не ограничились словесными знаками внимания к случайной посетительнице. Но она, сжав выхваченный у толстяка пульт побелевшими пальцами, смотрела на экран телевизора.
– В чем дело? – спросил бармен.
– Какой-то пианист умер, – коверкая испанские слова, ответил толстый скандинав.
Уже убрали портрет в траурной рамке, уже исчезла жизнерадостная в любых обстоятельствах дикторша, и на экране был только он – живой, несравненный. Звучали его испанские импровизации… Звучали, перемежаясь в мыслях Люсии с обрывками только что услышанных фраз: «После долгой, многолетней болезни», «третья операция», «всемирно известный»… Она не ослышалась. Сначала ей показалось, что ослышалась, а теперь… Музыка была прекрасна, так же прекрасна, как тогда, в Тель-Авиве. Тысячи лепестков, голые маковые головки… Языки пламени, словно руки, руки, словно языки пламени… Встряхнуть юбкой, вытанцевать всю боль, всю горечь, весь ужас… Поворот – гордый взгляд – смех соперниц – блеск кинжала в складках юбки…
Люсия уронила пульт и бросилась к выходу. Ей вслед смотрели недоуменные лица.
– А платить? За стакан? – кричал бармен, но она не слышала его, она, ничего не видя, шла по раскаленной улице, натыкаясь на прохожих, хватаясь за углы зданий и водосточные трубы. Ей казалось, что из каждого окна льются эти божественные звуки, разрывающие ее колотящееся сердце в клочья…
Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем, присев на строительные плиты у какого-то окраинного пустыря, она немного успокоилась. Место казалось ей незнакомым и странным, почти неземным. Непонятно, как она сюда попала, как у нее хватило сил забрести в такую глушь.
Клубок распутался самым неожиданным образом. Разве она могла подумать, что и внезапная холодность Дэвида и полное отсутствие каких бы то ни было упоминаний о нем в последних письмах Пола, несмотря на ее откровенные намеки, имеют в своей основе одну, такую страшную причину. Дэвид болел, он умирал! А теперь его нет… невозможно поверить! В ее жизни его нет уже более двух лет, но она даже не задумывалась о том, как ей необходимо было знать, что он есть хоть где-нибудь на этой земле… А теперь его нет нигде!
