Текст книги "Дороже титулов и злата"
Автор книги: Полина Федорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
9
– Матушка, я решился побеспокоить вас по крайне деликатному, можно сказать, семейному делу, в коем мне крайне необходим ваш совет.
Вдовствующая императрица Мария Федоровна озадаченно посмотрела на своего венценосного сына. Давно уже прошли те времена, когда он обращался к ней за советом, да и были ли они?
– Дело касается времен минувших. – Император нахмурился, перевел взгляд на высокие окна, за которыми таяли в легкой дымке дождя очертания весеннего Петербурга. – Тень вашего мужа и моего отца, императора Павла, по-прежнему витает над нашей семьей, а душа его, видимо, никак не обретет должного покоя.
Мария Федоровна поджала губы, вспомнив недавний громкий скандал с разводом княгини Голицыной и ее последующим скоропалительным замужеством. Тогда она настояла на вмешательстве Александра в эту нелицеприятную историю, открыв сыну тайну, что хранила долгие годы, ибо избранником княгини оказался мало кому известный в свете армейский майор Иван Федорович Тауберг. Сама же императрица знала Ивана с рождения и в его судьбе принимала не малое участие, поскольку был он плодом мимолетной связи покойного императора Павла с одной из воспитанниц самой Марии Федоровны.
– Это связанно с Таубергами? – настороженно спросила она.
– Нет, maman. Не беспокойтесь. У них все благополучно: Тауберг получил чин подполковника, и, насколько мне известно, они ожидают прибавление семейства. Речь о другом. – Александр прервал созерцание далей и повернулся к матери.
– О чем же тогда, друг мой? – чуть успокоилась императрица.
– Дело касается событий давних, смуты Пугачевской 1774 года, – ответил Александр и, заложив руки за спину, стал неторопливо прохаживаться перед диваном, на котором сидела мать.
– Да меня даже в России тогда не было, – растерянно произнесла она, – что я могу знать о том? Павел Петрович в те годы первым браком был женат на Гессен-Дармштадтской принцессе Вильгельмине, то есть Наталии Алексеевне, упокой Господи ее душу.
– Я знаю, матушка, и все же прошу меня выслушать. Как вы, возможно, знаете, этот злодей Емелька Пугачев самозванно объявил себя императором Петром Федоровичем, отцом Павла Петровича, спасшимся якобы от смертельных козней неверной супруги своей императрицы Екатерины. Замыслено им было низвергнуть императрицу с престола, принять трон и раскрыть свои объятия для сына-цесаревича.
– Что за бредовые прожекты! Никогда о сем Павел Петрович мне не рассказывал.
– Возможно, он хотел забыть о неосторожных шагах, допущенных им в опасной интриге.
– Каких шагах? – опять встревожилась императрица, обеспокоенно наблюдая за неторопливыми передвижениями сына.
– Смертельно опасных, – веско ответил Александр Павлович. – За них мог поплатиться головой даже он. Есть подозрение, что батюшка вступил в письменные сношения с Пугачевым и подстрекал его к бунту.
– Но ведь это только подозрения?
– При царствовании Екатерины, слава Богу, никаких фактов, подтверждающих это, не всплыло…
– Договаривайте, – поторопила сына Мария Федоровна.
– Недавно мне донесли, что есть вероятность появления неких посланий батюшки к Пугачеву.
– Как такое возможно? – изумилась императрица.
– В начале сего года некто сэр Клайд Ратленд, британский подданный, – начал Александр Павлович, будто читая некое донесение, – обратился через Академию наук с прошением произвести археологические изыскания на некой Соколовой горе, что рядом с Саратовом, для поиска следов какого-то золотоордынского города. Не находя в сем этом ничего предосудительного, разрешение англичанину было дано. Однако, скорее по привычке, был к сим изыскательским работам приставлен человечек из Экспедиции секретных дел – за иностранными подданными на нашей земле присмотр необходим. От него и получены тревожные донесения.
– Да чем нам те бумаги могут грозить? Сколько воды с тех пор утекло, – попыталась успокоить сына Мария Федоровна.
– Потрясением государственных основ! – с негодованием воскликнул император, и в его глазах сверкнули голубые молнии. – Революция во Франции с меньших мелочей начиналась! Письма наследника престола к черни с прямыми подстрекательствами к бунту – удар по репутации русского императорского дома. Немыслимый прецедент в истории Европы. Обстановка политическая и так не проста, Священный Союз только создан и лишь набирает силу. Мы не можем рисковать из-за вздорных бумажек, написанных в минуты отчаяния и бессилия.
– Я-то чем могу помочь?
– Необходимо получить и уничтожить компрометирующие документы. Доверить эту миссию возможно не всякому, а только смелому, хладнокровному человеку, желательно близкому к императорскому дому, лучше связанному с нами кровными узами, что бы не было искушения воспользоваться полученной информацией.
– Ну уж это, Александр, точно не мой портрет, – попробовала пошутить императрица.
– Но вы знаете такого человека.
– Кого же?
– Вновь обретенного нашего родственника господина Тауберга. Он аттестуется как человек надежный и бесстрашный. Выводить щекотливую ситуацию на официальный уровень опасно, а вы вполне можете в приватном порядке обратиться к нему с просьбой. Я же окажу его миссии любое содействие.
Императрица несколько секунд размышляла, потом согласно кивнула.
– Звучит разумно. Пригласите на днях Ивана Федоровича во дворец. Я поговорю с ним.
– Стоит ли ждать? Дело не терпит отлагательства, а посему, уж не обессудьте, матушка, я распорядился вызвать Тауберга немедленно. – Император шагнул к висящей у дивана сонетке. – Он ждет в приемной.
– Что же мне ему сказать? – вопросительно взглянула на сына Мария Федоровна.
– Не вдаваясь в детали, сообщите суть дела и направьте к моему флигель-адъютанту полковнику Закревскому, для получения подробных инструкций.
Император нетерпеливо дернул за сонетку. Дверь мгновенно отворилась, пропуская важную фигуру камер-лакея, немедленно склонившуюся в низком поклоне.
– Пригласите подполковника Тауберга, – кивнул он и повернулся к Марии Федоровне. – Я удаляюсь, матушка, дабы не нарушить частного характера вашей беседы.
Когда одна из дверей кабинета закрылась за его величеством, другая отворилась, пропуская статного человека в мундире Вологодского Конного полка, мало не двух метров ростом, со светлыми пепельными волосами и невозмутимым взглядом сумрачных голубых глаз.
Так обозначилась судьба Ивана Федоровича Тауберга на ближайшие несколько месяцев.
10
Отойдя от костра, Голицын сразу почувствовал свежесть ночи. Несуетно и едва слышно шуршала, просачиваясь сквозь прибрежную гальку, речная волна; лунный свет, освещая тропинку, что наискось поднималась по холму, громко именуемому Соколовой горой, навевал умиротворенное и неспешное течение мыслей. И, черт побери, на душе вдруг стало так покойно и благостно, будто и не было никогда в его жизни прошлой суеты и интриг света, казавшихся сейчас такими никчемными и пустыми.
А может, и не было никакого князя Голицына с его спесью, вечными долгами, кутежами и девками, от коих наутро воротило с души, когда стыд, хоть и нечастыми всполохами, но все же обжигающий душу, благополучно заливался водкой? Не было петиметра и циника Антоана, своими выходками будоражившего мнение общества и служившего притчей во языцех во многих великосветских гостиных обеих столиц? А был некий чиновник четырнадцатого класса Мечислав Феллицианович со сладкой фамилией Марципанов, судя по которой, являлся он либо выходцем из малоросских кондитеров, либо из мещан, либо вообще вырос из племени бурсаков и семинаристов. И жизнь, что была до появления господина Марципанова – обыкновенный сон, ушедший в небытие, когда господин этот зримо и осязаемо обозначился на этом свете. И чувствовал он здесь себя вполне сносно.
Когда тропа круто забрала вверх, а затем вывела на небольшое плато-лещину, Голицын увидел по левую руку расплывчатый свет. Он подошел ближе. Оказалось, это горел лампион в палатке. А затем он услышал английскую речь. Разговаривали двое.
– …поговорка у них есть такая: не было ни гроша, да вдруг алтын.
– А что такое алтын?
– Три копейки.
– Да, вы правы. Искали остатки золотоордынского города, нашли шкатулку с письмами императора Павла к разбойнику и самозванцу…
– Пу-гат-че-фу, – произнесли в палатке с трудом.
– Да, Пугатчефу, – повторил другой голос.
– И эти письма, дорогой Джозеф, попади они в руки заинтересованных лиц, могут натворить массу неприятностей для той страны, в которой мы находимся.
– Вы читали их, сэр?
– Ну насколько я владею русским. Уверяю вас, они взрывоопасны. И им нет цены.
– То есть?
– То есть если у нас вдруг возникнет мысль, я повторяю, если, то мы могли бы продать эти письма за хорошие деньги. Очень хорошие.
– А у нас может возникнуть такая мысль, сэр?
– Пока не знаю. Надо подумать…
Благостное течение мыслей было нарушено. Письма императора Павла к Пугачеву? Возможно ли это? А почему нет? Нелюбовь Павла к матери, как и Екатерины к нему, были общеизвестны. Мачехи лучше относятся к своим пасынкам, нежели императрица Екатерина относилась к Павлу. И тот отвечал ей тем же. Почему бы ему и не снестись с казачьим царем, к тому же выдававшим себя за его отца, Петра Федоровича? И совместными усилиями свалить немецкую принцессу? А впрочем, не его ума это дело. Что ему, коллежскому регистраторишке, захудалому канцеляристу за дело до интриг озлобленного и уже покойного императора? И вообще, научный труд по описанию волжских рыбных ловлей требует полной концентрации мысли, а посему не гоже отвлекаться на посторонние разговоры, к тому же подслушанные. И, черт побери, как хороша сегодня была Грушенька!
– Мечислав Феллицианович! – донесся снизу от берега голос Селиванова. – Где вы-ы…
– Ба-ари-ин, – присоединился к нему голос Африканыча.
– Мечислав Феллицианович! – закричали из-под горы уже хором, и голос Грушеньки был звонче всех. – Мы вас ждем!
Что-то вроде ледяного комочка прокатилось по спине Голицына. А ведь это кричат его. Кричат хором, чего в его жизни никогда не было. Купец, неудавшийся утопленник Петька, Груша, дядька… Они ждут его. Его! Он нужен им, именно он…
– Иду! – вдруг вырвалось у Голицына, и он стал спускаться с холма. А потом заметил, что почти бежит…
11
Грушенька сидела перед зеркалом, время от времени поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, и сосредоточенно рассматривала собственное отражение. Мечислав Феллицианович, сразу видно весьма ученый и образованный человек, употребляет в речи своей не совсем понятные слова. Вот, например, «сильфида». Что сие обозначает? Когда Грушенька спросила об этом у бабеньки, та как-то странно хмыкнула, потом спросила, где ж это внучка такое мудреное слово услышала?
– Не помню я, то ли в книжке какой прочитала, то ли еще где… – начала отнекиваться Груша, чувствуя, что щеки заливает предательский румянец.
– Да вроде среди наших, купецких, такое слово услышать вряд ли можно, – задумалась Аграфена Федоровна, – разве что от человека книжного какого, кто мудрость постигает в учении. Может, от господина Марципанова? – лукаво взглянула она на внучку.
– И вовсе не от него, – слишком быстро, что бы это было правдой, ответила та. – Говорю же, в романе встретилось, в «Матильде» мадам Коттен. Я его в книжной лавке третьего дня купила.
– В лавке так в лавке, – согласилась старушка. – А слово сие вроде как «волшебница» означает или дух воздушный какой, легкокрылый.
Чем же она на сильфиду-волшебницу похожа? Рыжими волосами? Прозрачной голубизной глаз? Или худенькой фигуркой? Так и сидела мало не четверть часа Грушенька, вглядываясь в черты своего лица, то и дело поправляя медные пряди, уложенные в простую прическу, морща носик и поджимая изогнутые, как лук, губки, все не могла решить: искренне ли говорил Мечислав Феллицианович? Можно ли ему верить? А главное – почему он так сказал?
Когда думала об этом, перед ней возникало его лицо: глаза чудные, как теплая безлунная летняя ночь, когда в бархатном мраке небосвода каплями сияют звезды, темные брови, как крылья бабочки – вразлет, скулы со впадинками – при свете костра это сразу стало заметно. В тот миг, когда Мечислав чуть наклонился к ней, сердце так и ухнуло куда-то вниз, а потом он взглянул на ее губы так, будто они были его любимым лакомством. И сейчас при одном воспоминании об этом взгляде, ее вновь охватывала непонятная истома, колени слабели, тело пронизывал странный, неведомый ранее трепет. Грушенька даже закрыла глаза, чтобы ничто не мешало ей яснее ощутить, понять и продлить сладостное наваждение. Нужно ли пытаться объяснять то, что происходит? От думок только голова пухнет. Гораздо приятнее просто чувствовать, погружаясь в воспоминание о его словах, жестах, потемневших от страсти глазах. Как бы хотелось еще хоть один разочек почувствовать на себе такой взгляд, ощутить его губы на своих…
Нет, одернула себя девушка, не хорошо это, не ладно. Так, пожалуй, в мечтах и до запретного дойти можно. Правда, что есть это «запретное», она не знала, посему, наверное, и начинало мучить любопытство – змей-искуситель, не торопясь, поднимал в ее душе свою плоскую башку. Разве может причинить ей неприятности Мечислав Феллицианович? Нет, конечно, нет! Он человек порядочный, честный, на такого всегда можно положиться. И отважен до безрассудства, собой рискуя, спасает других. Разве встречались ей на пути такие мужчины? Да и встретятся ли еще?
– Барышня! Аграфена Ниловна! – вывел ее из грез певучий голос Настасьи, раздавшийся из-за двери. – Вы там али нет? Стучу, стучу.
– Здесь я. Открываю, – отозвалась Груша, торопливо отодвигая затвор.
– Чего средь бела дня взаперти-то сидите, – удивленно посмотрела на нее горничная. – Ступайте, бабенька вас кличет. Обедать пора, только вас и дожидают.
Аграфена еще раз взглянула в зеркало, расправила кружево на рукавах и пройме своего любимого барежевого платья и осталась весьма довольна. Сильфид в своей жизни она не встречала, но почему-то пришла к твердому убеждению, что и вправду сейчас похожа на это неведомое существо с мелодичным заморским названием. В этом воздушном образе и впорхнула она в столовую, где семейство Селивановых шумно рассаживалось за обеденным столом. Были здесь, кроме бабеньки, сам Иван Афанасьевич, сыны его: Алексей, Григорий и неугомонный Петруша, две незамужние дочери: Машенька с Парашей, тетушка Олимпиада Фоминична и, конечно, Мечислав Феллицианович.
Как только Грушенька вошла, он тут же поднялся со своего места, чем вызвал немалое удивление окружающих. Все сначала воззрились на господина Марципанова, потом дружно перевели взгляды на Аграфену, которая от смущения чуть было не села мимо стула, и, наконец, вопросительно-требовательно посмотрели на бабеньку. По всему было видно, что ее почитали оракулом в затруднительных и малопонятных ситуациях. Аграфена Федоровна махнула Голицыну сухонькой ручкой и, затаив усмешку в уголках губ, ласково произнесла:
– Будет вам, Мечислав Феллицианович. Сами видите, у нас тут по-простому, без церемоний. Не приучены мы к светскому-то этикету. А вам не след на гостя пялиться, – обвела она взглядом присутствующих, – а то ложку мимо рта пронесете.
Антоан неторопливо и, как всегда, изящно опустился на стул, улыбнувшись бабеньке лукаво и задорно, и даже как будто подмигнул ей. Или Грушеньке это только показалось? Поднять на него глаза она не смела, но взгляд невольно то и дело скользил в ту сторону. За прошедшие дни девушка успела заметить, что Мечислав Феллицианович не только сам пригож, но и за что бы ни взялся, делает все это с какой-то неуловимой фацией. Вот сейчас вилку берет, а у нее мурашки по спине побежали. И руки у него белые, гладкие, пальцы длинные, изящные, а кисть сильная. Так и тянет к ним притронуться, хотя более хочется, чтобы он прикоснулся к ней…
Аграфена вполне могла предаться грезам наяву, потому как за столом наступило молчание, и слышен был только стук столовых приборов о фарфоровые тарелки. Трапеза началась. Покушать Иван Афанасьевич любил плотно и вкусно. Посему стол ломился от яств. Поскольку день был скоромный, поданы были щи с гречневой кашей, подовые пироги из толченой муки с зайчатиной, бараниной, вязигой и рыбными молоками да жареные бараньи лопатки и соленая яловчина.
На сем блюда переменялись рассольным из осетрины, жареной бараньей печенкой, иссеченной с сочным золотистым лучком; говяжьим студнем с чесночком и хреном да зернистой икрой, вареной в уксусе и маковом молоке.
Имелись на столе тестяные левашники и перепечи в масле, паштет из куриных пупков, котлома с патокой, леваши из черники, брусники и малины, пряники и коврижки. Запивались яства медвяным да ягодным квасами, ячменным пивом собственного, конечно, варения, да ставленым ароматным медком. Для гостя же ученого вынуты были из самых, верно, загашных мест, венгерское и рейнское вино, качества вполне уместного даже и на губернаторском рауте. Словом, не обед, а сказка из седой русской старины.
Мало-помалу зажурчал разговор, о погоде, о недавно пришедшей партии чая, о барышах, а главное о вчерашнем происшествии на рыбной ловле. С неиссякаемым энтузиазмом Петруша в двадцатый раз взахлеб рассказывал о коварном язе, холодной воде и геройстве князя Голицына, то бишь господина Марципанова. Груша слушала вполуха, мечтательно гоняя по тарелке зеленую горошину. Встрепенулась, лишь услышав голос Мечислава Феллициановича:
– А что за люди на горе бивуаком стоят, я вчера на них нечаянно наткнулся? – спросил он, обращаясь более к Ивану Афанасьевичу.
– В городе гуторят англичане какие-то, тоже, как вы по ученой части приехали, – отозвался тот. – У подрядчика Никифорова артель копателей наняли. Недели две как в земле ковыряются.
– А что англичане в Саратове забыли? – удивился Голицын.
– Город древний ищут, – вступила в разговор бабенька. – В дальние времена, при ордынском еще иге, сказывают, на Соколовой горе город большой стоял, потом его то ли забросили, то ли сожгли. Ничего не осталось.
– Красивое место. С военной точки зрения – весьма удобная позиция. Говорят, там пугачевская ставка была? – поинтересовался Антоан, пытливо взглянув на Селиванова-старшего.
– Была, – неохотно ответил тот. – Батарея там его стояла, по городу палила. Многие среди нас его и вправду за императора Петра Федоровича принимали, потому и передались ему. А он разбойник, как вошел в город, колодников да воров из острога повыпустил, хлебные да соляные амбары растворил, дома разграбил, народу сколько извел… Беда. Казнил и миловал, пока сам в бега не ударился. Спаси нас Господи от смуты, – подвел итог Иван Афанасьевич, широко перекрестился и поднялся из-за стола.
Следом за ним потянулись и остальные. Уже в дверях столовой Антоана окликнула бабенька.
– Мечислав Феллицианович, я завтра ближе к полудню по лавкам и магазинам намереваюсь проехаться, может, составите мне компанию?
– Любой ваш каприз, несравненная Аграфена Федоровна, – мгновенно откликнулся Антоан. Маленькая старушка все более и более завоевывала его привязанность, ну, если предположить, что он способен испытывать столь мало привычное для него чувство.
– Вы меня очень обяжете. Вот и Грушеньку с собой прихватим, нечего ей целыми днями взаперти просиживать.
Где-то внутри у князя прозвучали тревожные колокольчики. Видеть Грушу для его натуры было не легким испытанием, как будто дразнишь голодного тигра куском мяса, так и подмывает выйти из роли праведника господина Марципанова и выпустить на вольные хлеба распутника и обольстителя князя Антоана Голицына. Допустить этого было нельзя. Как бы велико ни было искушение. И чтобы не проиграть в борьбе с самим собой, действовать надо было быстро и без всяческого промедления. А посему, поднявшись наверх в свои незатейливые апартаменты в самом решительном настроении, он велел позвать Африканыча. Тот появился в мгновение ока, торопливо вытирая бороду от остатков обеда.
– Багаж мой прибыл? – огорошил его странным вопросом Голицын.
– Прибыл. Только распаковывать ваш гардероб я не стал, – начал объяснять дядька и, неодобрительно глянув на старый комод, добавил: – Ему и места-то тут не хватит.
– И не распаковывай. Мы уезжаем.
– Как? Куда? – оторопел Африканыч.
– Завтра, ближе к вечеру, в Озерки. Прикажи приготовить мою коляску, – кратко пояснил Антоан.
– С чего б это вдруг? – пытливо глянул на него дядька. – Какая муха вас укусила? Чем у Селивановых вам не любо? Они же на вас надышаться не могут, – пожевал он губами. – Да и трактат научный здесь писать сподручнее, все под рукой: и ловли, и язи, и утопленники.
– Нечего зубы скалить! – оборвал его Антоан, ни с того ни с сего пнув ногой ни в чем не повинный комод. – Уехать мне надобно!
– Да что ты, Антоша, что ты, – обеспокоился Африканыч. – Надо так надо. В четверть часа все соберу.
– Степан, – еле сдерживая раздражение, сказал князь, – не надо в четверть часа, я сказал «завтра к вечеру», а пока никого не беспокой и никому ничего не говори.
– Как же так, барин? Мы что, у Селивановых ложки серебряные сперли, коли так тайно в путь собираемся?
– Да что же это такое! – не выдержал Антоан. – Совсем нюх потерял, старый! Будешь перечить – собственноручно выпорю! В деревню сошлю!
– Окромя Озерков, вам меня ссылать некуда, – вздохнул Африканыч. – А пороть… ну, выпори, авось полегше станет, Антоша.
Голицын еще раз саданул сапогом, только уже по двери, и не заметил, как ноги сами собой вынесли его из дома. Внутри все корежило и горело огнем, и он не знал, куда и зачем идет, да что идет, почти бежит. Ему вдруг стало казаться, что где-то здесь, на этой улице или той, за тем или, возможно вон тем, поворотом, откроется что-то до зарезу необходимое, нужное, как… как глоток воздуха для утопающего. «Забыть, забыть о прошлом», – пронеслось в его голове в тот миг, когда он, поворачивая за угол, врезался в какого-то человека. Князь шагнул назад, поднял голову, взгляд его скользнул по зеленому с красным мундиру Вологодского Конного полка и уперся в ненавистные, хмурые, как курляндское небо, глаза Ивана Федоровича Тауберга…
