Текст книги "Дороже титулов и злата"
Автор книги: Полина Федорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
6
Он с трудом разлепил веки. Голова гудела, мучительно хотелось пить. Где он? Как часто утро – а это, несомненно, было утро, судя по гомону птичьих голосов за окном – ему приходилось начинать с подобного вопроса. Антоан протянул руку и ощупал пространство рядом с собой. Обычно рука натыкалась на уютное женское тело. Сколько их перебывало в его постели – брюнеток и блондинок, худеньких и пухленьких, покорных и страстных. Но сегодня радом никого не оказалось. Это настораживало. Так где же он?
Князь попытался осмотреться, за что немедленно был наказан новым приступом головной боли. Впрочем, то, что удалось рассмотреть, его несколько обескуражило. Комната была небольшой, но чистой и какой-то… он с трудом подобрал нужное слово, аскетичной, что ли. Стены с незамысловатыми обоями в зеленую полоску, беленая печь, основательный дубовый комод, потемневшие иконы в красном углу. Кто-то раздвинул тяжелые плюшевые портьеры, и свежий утренний ветерок весело играл белыми, как кипень, кружевными занавесками. Ясное апрельское утро ехидно смеялось за окном. Где же он, черт подери? – в третий раз задался вопросом Антоан.
Дверь спальни осторожно отворилась и в комнату вошла барышня, показавшаяся ему смутно знакомой, а вслед за ней в проеме появилась солидная фигура дядьки Степана с подносом в руках. Слава Богу, хоть что-то привычное.
– Уже проснулись, барин? Вот и славно. Мы вам туточки откушать принесли, – обрадованно начал Степан, поставив поднос на стол и расставляя кушанья.
Девушка подошла к постели, улыбка осветила ее милое, усыпанное веснушками лицо.
– Доброе утро, господин Марципанов. Как вы сегодня себя чувствуете? – поинтересовалась она, нерешительно взглянув на Антоана и затем неловко переведя взгляд на деревянную спинку кровати.
Что? Марципанов?! Голицын с тревогой огляделся, пытаясь отыскать еще одного мужчину в этой небольшой комнате.
– Где? – вопросительно взглянул он на девушку.
– Что «где»? – изумилась она.
– Простите, сударыня, мне кажется, мы не совсем понимаем друг друга.
– Вы не волнуйтесь, Мечислав Феллицианович. Я пришла только узнать, как вы себя чувствуете, и поблагодарить за спасение. – Девушка восторженно взглянула в глаза Голицыну, щеки ее ярко вспыхнули. – Вы герой, господин Марципанов. Мы вам так обязаны.
– Вы меня явно с кем-то путаете, – чуть раздраженно произнес Голицын, остро ощущая нелепость ситуации. Как только его в жизни не называли: и повеса, и вертопрах, и пройдоха, но героем в свои двадцать пять он не был ни разу. – Разрешите представиться, хотя, возможно, для этого и не совсем подходящая обстановка. Ан…
– Кхе… Кхе… – раздался вдруг у стола громкий кашель Степана. – Вы же видите, барышня, он немного не в себе. Сейчас умоются, кофею выпьют, а потом и разговоры разговаривать можно будет.
– Да, да, – торопливо произнесла девушка. – Побеседуем позже. Я только… поблагодарить хотела.
Она еще раз взглянула на Антоана и стрелой метнулась из комнаты.
– И что сие явление означает? – спросил Голицын, требовательно взглянув на дядьку. – Степан, во что я влип на этот раз?
– Эко вас балкою-то шандарахнуло, – посочувствовал камердинер, пристраиваясь на краешке барской постели и заботливо поправляя складки стеганого одеяла. – Да и то сказать, в самое пекло полезли, я ужо совсем было решил, что служба моя у вас закончилась.
– Какая балка? Какое пекло? Давай без долгих предисловий, – начал закипать Антоан. – И начни с того, где я?
– Нешто совсем запамятовали? – вконец расстроился Степан. – Неужто не помните, как нас в двадцать четыре часа из Петербурга выдворили? Вы еще так печалились, что его сиятельство Александр Николаевич снасмешничал, пашпорт вам на имя чиновника четырнадцатого класса господина Марципанова выправил, и пришлось нам ехать… – Степан пожевал губами, припоминая словечко, – как инкогниты. Так до самого Саратова и докатились. Инкогнитами.
Марципанов… Услышав сию кондитерскую фамилию, Антоан застонал и прикрыл глаза. Конечно же! Имечко еще то – Мечислав Феллицианович! Вспомнилась и изнурительная дорога, и вздорная ссора с краснощеким корнетом, и рыженькая барышня с изумительными голубыми глазами и, конечно, пожар.
– Отчего ж до Саратова, а не до злополучных Озерков? Мы ведь туда направлялись? Объяснишь ты мне все толком или нет! – гневно воззрился на дядьку Антоан.
– Да вы не кипятитесь так, барин, – вновь зажурчал Африканыч, успокоительно похлопав Голицына по руке. – Здоровьичко свое драгоценное поберегите, дохтур сказал, что никак вас тапереча волновать не можно.
– Ты, Навуходоносор, за свое здоровье побеспокойся. Нечего мне куролесы разводить. Отвечай внятно, пока я душу из тебя не вытряс – в чьем я доме, как сюда попал и что за бредовые разговоры о геройстве?
Африканыч протяжно вздохнул и, пожевав губами, доложил, что-де беспутнейший князюшка Антоан Голицын, а ныне господин Марципанов, геройски спасая из огня купеческую дочку Аграфену Гордееву и ее тетушку, нанес урон своему самочувствию в виде удара по голове прогоревшей балкой. Бойкая купеческая дочка, обеспокоенная повреждениями, полученными ее спасителем, настояла уложить обеспамятевшего князюшку в свой тарантас и привезла на поправку в Саратов, в дом дядюшки, дабы обеспечить ему надлежащую врачебную помощь и заботливый уход.
– Значит, мы в Саратове, – подвел итог Антоан.
– В Саратове, – согласно кивнул головой дядька.
– В доме какого-то купчины?
– Купца первой гильдии господина Селиванова Ивана Афанасьевича, – поправил барина Африканыч.
– Что им обо мне известно? – поинтересовался князь.
– То, что вы, господин Марципанов Мечислав Феллицианович, – герой, оборонитель слабых, надежа беспомощных, – немного подумав, констатировал дядька.
– Чушь собачья! – фыркнул Голицын.
– Чушь, – безжалостно подтвердил Африканыч. – Но все в это верят.
– Что же теперь нам делать?
– Не нам, а вам. Я как был слуга при барине, так и останусь, а вот кем вы обернетесь, то сами решайте. Редкий вам выдался фарт – возможность судьбу свою поменять.
7
Город Саратов, что привольно раскинулся на правом берегу Волги-матушки, это вам не стольный град Питер и не первопрестольная Москва, не ухарски разгульный Нижний Новгород с его Макарьевской ярмаркой. На этой ярмарке в срединный месяц лета собирались купцы едва ли не со всего свету, а также всякого рода проходимцы, авгуры, магики, карточные шулеры, балаганные паяцы, воры, громилы и прочий сомнительный люд. Это не угрюмая и разноязычная Казань или Пермь, и не увязшая в патриархальной скуке Тверь и Калуга. Саратов – город степенный, купеческий, деловой и благонравный. Без молитвы ни едино дело не начинается, будь то устройство соляной мануфактуры, кирпичного завода либо выход на улицы крикливого офени с бубликами да сайками. Ибо придерживаются саратовские торговые люди старого принципа, ставшего их неукоснительным обычаем: «Прибыль хорошо, а честь – лучше». Вот и улицы градские под стать саратовчанам, также деловы и степенны: Соляная, Кузнечная, Тулупная, Кирпичная, две Кострижных и, естественно, Дворянская, – куда же без нее приличному городу.
На одной из Кострижных, Малой, и проживал в добротной собственной усадьбе всеми уважаемый в городе купец первой гильдии Иван Афанасьевич Селиванов со своим многочисленным шумным семейством. Одних сынов у него было трое, да дочерей пяток, да иных родственников и приживал не мало. В одном Бог не помиловал: жена лет десять назад родами умерла. С тех пор Иван Афанасьевич вдовел, не хотел детям мачеху приводить, а посему домашними делами Селивановых твердой рукой управляла его матушка Аграфена Федоровна.
Сию достопочтенную особу и имел счастье лицезреть князь Голицын, когда уже далеко за полдень спустился в небольшую гостиную, предварительно откушав кофию с сушками и привычно потратив не менее двух часов на свой туалет. Сухонькая старушка в черном кружевном чепчике, парчовой стеганой душегрее пронзительно глянула на Антоана выцветшими голубыми глазами и благосклонно кивнула в ответ на его изящный полупоклон.
– Рада видеть вас в добром здравии, господин Марципанов, – произнесла она неожиданно энергично для своих лет. – Мы все были весьма обеспокоены вашим состоянием.
– Какие пустяки, мадам, – еще раз непринужденно склонил голову Антоан и одарил старушку одной из самых очаровательных улыбок, имевшихся в его арсенале.
– Не больно уж я важная птица, чтобы вы меня так величали, – отозвалась Аграфена Федоровна, но на сморщенном личике ее проступил легкий румянец. – Вы нас всех очень одолжили. Рискуя собою, спасли жизни Грушеньки и Олимпиады Фоминичны, а посему зовите меня попросту Аграфена Федоровна, а и того лучше, бабенька. Вся молодь в доме меня так кличет.
– Не смею перечить… бабенька, – невольно смутился Антоан от такого неожиданного предложения. – Но не будет ли это звучать в моих устах несколько фамильярно?
– Не конфузьтесь, вы теперь для нас родней родного. В неоплатном долгу мы перед вами, а Селивановы свои долги завсегда платят справно.
Молодой человек похолодел при этих словах, невольно вспомнив всю муть прошлой жизни, где слово «долг» неизменно связывалось с понятием «деньги» и с теми нелицеприятными способами, коими он их добывал.
– Забудьте, мадам, – отчеканил князь. – О деньгах не может быть и речи.
– Да что ж вы так побелели, – всполошилась Аграфена Федоровна. – Коли обидела чем, так простите старую. Ишь, честного-то человека за версту видно. – Она почти умильно вздохнула и продолжила: – Поди сюда, голубчик, присядь. Сядем рядком, да поговорим ладком. Может, за какой надобностью к нам в город пожаловал? Может, семейство наше чем пособить тебе может?
Князь Антоан начал неторопливо и как можно элегантнее устраиваться на мягком, обложенном подушками и подушечками диване, судорожно пытаясь и для себя найти ответ на вопрос – что, собственно, он должен делать в Саратове весь этот бесконечный год, а может, и более. Чем ему заняться? Дивить своими выкрутасами и кутежами местную публику? Принять схиму в угоду родне? Что?!
– Я, знаете ли, достопочтенная Аграфена Федоровна… то бишь бабенька, – поправился он, услышав покашливание старушки, – служу при Императорской Академии российских наук в должности незначительной, но сейчас имею намерение написать книгу о рыбных богатствах Волги-матушки, о ловлях и способах добычи рыбы на ее берегах. Посему и прибыл в ваши края. С ученой, так сказать, целью.
С чего он вдруг ляпнул про рыбную ловлю, князь и сам не знал. Но надо признать, что с детства это занятие было одним из любимейших. Сначала как ребяческая забава, к коей приохотил его дядька Степан, а потом как страсть, особенно с тех пор, как попалась ему в руки книга страстного спортсмена-рыболова англичанина Исаака Вольтона под названием «Полный справочник рыболова. Созерцательный отдых человека».
Не то чтобы он держал сию страсть втайне либо стыдился, ибо чувствие это посещало его крайне редко, просто любимое это занятие как-то не афишировал. Да и виданное ли дело бонвивану и щеголю вставать ни свет ни заря и простаивать днями с удочкой, вылупившись на водную гладь какого-нибудь захудалого озерка или речки. Иное дело псовая охота – забава благородная, рисковая. Или взять разведение рысаков – тоже занятие для аристократа. Опять же собирание древних раритетов и коллекционирование находило понимание в его кругу, даже устройство гербариев и вообще ботанизирование воспринималось лишь с легкой усмешкой, но рыбалка… – это занятие для домоседов и анахоретов вполне могло быть сочтено за странность. К тому же, страсть сия совершенно не вписывалась в привычный для всех контур взбалмошной натуры Антоана и могла бы вызвать в светских гостиных новое перемывание его и так уже крепко перемытых косточек.
А он действительно любил багровыми вечерними зорями ставить на язя и карася вентеря и морды, дабы на рассвете собственноручно вынуть их полными рыбы. Еще большую радость приносила снасть, зовущаяся закидушкой. Такая, с грузилом на конце и целым рядом крючков на тонкой лесе, закидывалась на середину озера или реки, к концу ее подвязывался колокольчик, звон которого, извещающий о клеве, был настоящим бальзамом на сердце. Но наибольшее наслаждение Голицыну приносила рыбалка на удочку. Здесь было все: азарт до дрожи в руках, восхищение действом и неподдельное счастье, когда на берег возле ног шлепалась, выпучив глаза и раскрывая одышечный рот, крупная рыбина.
Если уж искать себе тихое занятие в саратовской глуши, то, пожалуй, именно это.
– Понимаю, друг мой, как же обойти нашу губернию, описывая сей предмет. Недаром на гербе городском три серебряные стерлядки навстречь друг другу плывут, – оживилась бабенька. – Вот и нашелся способ помочь вам. Мы, Селивановы, на рыбе состояние нажили, правда, ноне, – она невольно вздохнула, – все более хлебом да чаем торгуем, но старое дело не бросили.
– Был бы вам весьма признателен за любое содействие, – ответил молодой человек и попытался придать своему щеголеватому виду некую долю академической серьезности.
– Надеюсь, погостите у нас неделю-другую. Иван Афанасьевич вас на тони и ловли повозит, со знающими людьми сведет, да и погоды стоят чудо, как хороши, отдохнете немного, ежели, конечно, нет у вас других резонов.
– Собственно… нет, но не хотелось бы вас стеснять своим присутствием, – попытался проявить деликатность Антоан, но старушка его бодро перебила:
– Что вы, что вы, друг мой. Какое стеснение. Это честь для нас такого ученого и бесстрашного человека у себя принимать…
Ее речь была прервана появлением давешней барышни, которая легкой птахой впорхнула в гостиную и сразу же направилась к неторопливо поднявшемуся с дивана Антоану. Она вплотную подошла к нему, неожиданно взяла его руку в свои и прижала к груди.
– Позвольте еще раз выразить вам свою искреннюю признательность, Мечислав Феллицианович, – горячо произнесла она и глянула в его глаза.
Правда, для этого ей пришлось слегка запрокинуть голову, так как росточком Груша была чуть повыше Князева плеча. Антоан на миг оторопел. Мало того, что ни одна из барышень ранее не вела себя с ним столь фамильярно, хотя, надо признать, у нее этот жест получился просто и естественно. Она еще в упор, ни на миг не потупив взора, смотрела и смотрела ему в глаза. Внутри у Голицына будто что-то оборвалось. Никогда в его жизни ни одна женщина не смотрела на него так. В ее взгляде было искреннее восхищение, не переходившее, однако, в слащавую восторженность, безграничное доверие и еще какое-то чувство. Это чувство князь назвал бы, пожалуй, любовью, если бы это слово не сводилось для Антоана к кувырканию в постели с очередной красоткой, любовью ко всему Божьему миру и ко всякой Божьей твари, включая и его, беспутного. В ней не было такого привычного ему женского кокетства или лукавства, попытки скрыть правду ложью или придать лжи вид истины. Только свет и чистоту излучали глубокие родниковые глаза, обрамленные длинными темно-золотистыми ресницами. Будто этими жестом и взглядом она вложила свою юную душу в его ладонь и сказала: «Храни». А он не мог, не имел права принять этот драгоценный дар. Покашливание бабеньки прервало молчаливый диалог.
– Душа моя, – чуть ворчливо заметила она, – не конфузь, господина Марципанова. Он житель столичный, натуры деликатной и к нашим простым нравам не свычный.
Аграфена-младшая вспыхнула как маков цвет и, будто ожегшись, выпустила руку Голицына.
– Простите, я только хотела… только… поблагодарить, – пролепетала она, низко склонив кудрявую голову.
– Я не стою ни извинений, ни благодарности, мадемуазель, – поспешил заметить Антоан. – Прошу вас впредь не вспоминать об этом происшествии. Часто благодарность становится обременительной и для благодетеля, и для должника.
– Как изволите, – немного смущенно отозвалась Грушенька, а затем повернулась к Аграфене Федоровне. – Бабенька, все в столовой отобедать собрались, только вас и господина Марципанова дожидаются.
– Вот и славно, – засобиралась вставать старушка, – идем не медля. Представим Мечислава Феллициановича Ивану Афанасьевичу и домашним.
Князь ловко подставил локоть под ее тонкую сморщенную ручку, более похожую на птичью лапку, помог подняться и неторопливо пошел рядом с мелко засеменившей Аграфеной Федоровной, вновь удивившись про себя, с чего это он так выпендривается перед каким-то купеческим семейством.
8
То ли бабенька как в воду глядела, то ли шепнула сыну, чтобы взял он ученого гостя на рыбные ловли, а только на третий день знакомства Мечислава Феллициановича с Иваном Афанасьевичем последний пригласил первого на тони.
– Отправимся перед самым закатом. Когда крупная рыба пойдет, – сказал купец.
Князь Голицын, то бишь господин Марципанов улыбнулся и согласно кивнул. Ну и что прикажете делать? А тут еще дядька, бонмотист доморощеный: благодарствуйте, дескать, Иван Афанасьевич, барин-де мой давно желали на волжские тони посмотреть, очень им это надобно видеть, дабы в своем научном труде обстоятельно для потомства все описать. Шуткарь старый. Сейчас, верно, как купец отойдет, еще что-нибудь из своей сермяжной натурфилософии ввернет. Ну конечно. Так и есть.
– Назвался груздем – полезай в кузов, – довольно поблескивая глазами и поглаживая окладистую бороду, возвестил Африканыч. Потом подумал и изрек:
– Взялся за гуж – не говори, что не дюж.
Мечислав Феллицианович посмотрел на дядьку, хотел было ответить резкое и обидное, но промолчал.
День близился к закату. Голицын по своему опыту знал, что это самое время, когда идет окунь и сазан. Одевшись попроще и прихватив несколько листков бумаги и карандаш, дабы записывать увиденное для науки и грядущих поколений, он с Иваном Афанасьевичем, его отроком-сыном Петрушей и Степаном отправились к Волге.
Тони купца Селиванова находились недалеко от города прямо под Соколовой горой.
– Покуда ловить будем не для промыслу, а в лавки да на продажу, – сказал Иван Афанасьевич Голицыну, ступая на плот, за коим виднелся широкий круг поплавков уже заброшенной сети. – А надобно вам будет, так и подале пойдем, на крупную ловлю для оптовых торгов.
Плот предательски закачался под ногами. Голицын взмахнул руками, и листки бумаги белыми чайками полетели над водой.
– Экая незадача, – сокрушенно произнес Селиванов, провожая взглядом листы. – Вертаться будем?
– Нет, зачем же, – бодро ответил Мечислав Феллицианович, восстанавливая равновесие. – Память у меня хорошая, после, когда вернемся, все запишу.
– Ну как знаете, – с облегчением ответил купец и кивнул двум артельщикам, стоящим у края плота: – Вымай!
Те стали крутить ворот, вытягивая сеть из реки. По мере приближения к плоту горловина ее суживалась, и, когда подтянули поближе, сеть приняла форму мешка.
– Вываливай.
Через несколько мгновений на плоту запрыгали десятка два окуней, с пяток вполне приличных лещиков и целая куча ершей и колюшек.
– Ершей на уху, колюшку в воду, – скомандовал Иван Афанасьевич мужикам. – Остальное – в мешки.
Две лодки тотчас по освобождению сети потащили ее обратно. И скоро по реке опять обозначился широкий круг поплавков.
– Смотри, папенька, круги над сетью пошли, – воскликнул Петруша, указывая на водную гладь. Антоан посмотрел, куда показывал отрок, но ничего не увидел. Зато Селиванов удовлетворенно хмыкнул:
– Кажись, теперя улов будет.
Он еще немного постоял, вглядываясь в водную гладь, бормотнул себе под нос что-то, похожее на молитву, приказал:
– Вымай!
Заскрипел ворот, потянул из реки сеть. Иван Афанасьевич азартно глянул на Марципанова.
– Ставлю четвертную против червонца, что на сей раз попала крупная рыба.
– Идет, – улыбнулся Антоан.
Споры, азарт – вот это была его стихия. Даже плот под ногами уже не казался шатким.
Прошло несколько минут. Ворот перестал скрипеть, мужики подтянули мешок, втащили на плот. Окуни, пара стерлядок и крупный язь запрыгали на досках, норовя скатиться в воду.
– Стерлядок в корзину – скомандовал Селиванов и подошел к язю, с холодной яростью смотревшему на него одним глазом и неслышно изрыгающему страшные проклятия. – Мало не с полпуда будет, – наклонился купец и взял аршинную рыбину на руки. – А может, и весь пуд. А?
Он протянул язя Антоану.
– Да, пожалуй, – согласился тот, принимая трепыхавшуюся рыбину. – Ваша взяла.
И тут случился казус, повлекший за собой череду самых невероятных событий. Язь, согнувшись едва ли не кольцом, резко выпрямился, вырвался из рук Голицына, хрястнул ему хвостом по физиономии и, снова извернувшись, шлепнулся на бревна. Выгибаясь и подпрыгивая, язь решительно начал продвигаться к кромке плота. Первым спохватился шустрый Петруша. Он кинулся за рыбиной, споткнулся и, прокатившись по плоту, скатился в воду. Следом за ним свалился в реку и язь. Паренек сразу ушел под воду, верно, наглотавшись воды и оцепенев.
А далее все произошло уже помимо воли князя. Едва успев освободиться от сапог, его тело, сделав два шага по плоту, бросилось следом за мальчиком и скрылось под водой. Через несколько мгновений послышалось еще несколько всплесков: то попрыгали в реку купец и артельщики. Антоан уходил под воду, вытянув вперед руки и пытаясь разглядеть ребенка в зеленоватой воде. Это ему не удалось, зато руки нащупали тело мальчика. Ухватившись за рубашонку мальца, он рывком подтянул его к себе, а потом толкнул вверх. Петрушу подхватили чьи-то руки, и Голицын потерял его из виду. Когда он вынырнул, в глазах мельтешили красные круги и легкие едва не полыхали пламенем. Сделав несколько жадных глотков воздуха, Антон подплыл к плоту и схватился за край. Две пары рук подхватили его и вытянули из воды. Ноги не держали, и он мешком плюхнулся на холодные бревна. Рыбная ловля, судя по всему, была окончена.
Спустя малое время неудавшиеся утопленники сидели у жарко горевшего костра, сушили порты и рубахи, для сугрева опрокинув в себя по стакану анисовой и наперебой вспоминали о случившемся. В рассказах размеры язя, виновника катавасии, все увеличивались, время пребывания Петруши под водой все удлинялось, спасение мальчика Голицыным обрастало новыми и новыми подробностями, превращаясь в подвиг какого-то былинного богатыря.
– Должник я ваш на веки. На веки! Если б не вы, Мечислав Феллицианович… если б не вы… – все повторял Иван Афанасьевич, растроганно глядя на Антоана и попутно отвешивая сыну подзатыльник. – Кланяйся барину в ноги, растяпа непутевая.
– Будет вам, Иван Афанасьевич, – неловко пытался отклонить поток благодарностей, Голицын. – Все живы-здоровы, и слава Богу.
Не доводилось Антоану ранее совершать что-то стоящее, настоящее, за что бы он мог заслужить и малую толику искренней благодарности окружающих. Голицын смотрел на пляшущие языки костра, а в груди щемило непроходящее и трудно объяснимое чувство, то ли удивление, то ли странное удовлетворение. Как так случилось, что он, сиятельный князь Голицын, ни в грош не ставивший самое блестящее общество и постоянно эпатировавший его своими дикими выходками, оказался здесь, у этого костерка на берегу Волги среди потных, бородатых мужиков, полуголый, дрожащий от вечерней прохлады и все же испытывающий не понятную ему самому душевную гармонию и покой.
– Смотрите, смотрите! – раздался Петрушин крик. – Грушенька идет!
На крутой тропинке, спускавшейся к берегу, появились две девичьи фигурки. Только острые мальчишечьи глаза сумели в них тотчас угадать Аграфену Ниловну и ее неизменную спутницу горничную Настасью. Мужики торопливо стали натягивать немудреную подсохшую одежку. Африканыч протянул барину сюртук. Еще две недели назад не посмел бы дядька даже подумать предложить своему подопечному столь плачевного вида одеяние. «Вот и жизнь моя такая же жалкая, годная только на выброс», – мелькнуло в голове Антоана. Он обреченно вздохнул.
– Грушенька, Грушенька, – прокричал Петруша, вихрем пронесся мимо костра и бросился в объятия Аграфены. – А я чуть не утоп! – радостно сообщил он девушке и, схватив за руку, потащил к костру. – Она как хрястнет!.. Как прыгнет! Я споткнулся, и в воду! Там так холодно… темно… А Мечислав Феллицианович вслед за мной кинулся и вытащил. Но я ни капельки, ни капельки не забоялся… – Получив от отца еще один подзатыльник, Петруша, запнулся, поморщил веснушчатый нос и уже потише добавил: – ну, разве что самую малость.
Настасья ойкнула, а побледневшая Аграфена схватила мальца и стала вертеть во все стороны, осматривая, нет ли у него каких ран или ушибов.
– Да цел я, цел, – извивался Петруша в ее руках. – Пусти…
– Тогда расскажите все толком, – сказала Груша, села на бревно, что лежало около костра, и требовательно посмотрела на Ивана Афанасьевича.
Прозрачные весенние сумерки спустились на землю, окутывая все более и более сгущавшейся дымкой очертания предметов. Полная луна всплывала над темной горой. Антоан смотрел на хрупкую фигурку Аграфены, на отблески пламени в ее волосах, быструю смену эмоций на лице во время шумного повествования о просшествии. Она вдруг показалась ему радужной заморской птичкой, невесть как оказавшейся на пустынном волжском берегу. Нежность. Если бы молодой человек смел, если бы позволил себе, то назвал бы, наверное, именно так чувство, что охватывало его при взгляде на эту девушку.
– А мы с Настасьей бабенькиных расстегаев вам принесли, с капусткой и грибами – как-то невпопад сказала Груша.
– И то кстати, – тут же отозвался Иван Афанасьевич, – вечерять давно пора.
Все шумно задвигались, раскладывая припасенную снедь и вынимая из Настасьиной корзины бабенькины гостинцы.
– Угощайтесь, Мечислав Феллицианович, – чуть стесняясь, протянула Груша Голицыну румяный расстегай.
– Благодарю вас, Аграфена Ниловна, – склонил голову Антоан.
– Это я вас должна благодарить, – посмотрела она на князя.
В сумерках ее глаза казались темными, почти черными, а волосы пламенели будто бы сами собой. И еще губы. Когда Антоан взглянул на них, он перестал понимать смысл ее слов, хотелось только прижаться к ним, почувствовать, так ли они сладостны и мягки, как кажутся. Тут же мышкой в голове шмыгнула мысль, о том, что барышня наивна и простодушна, соблазнить ее не составит, пожалуй, большого труда.
– …ангелом-хранителем, – прорвались сквозь гул в ушах Антоана слова девушки.
– Что? – переспросил Голицын, стряхивая с себя наваждение.
– Вы стали для нашей семьи ангелом-хранителем, – повторила Груша.
– Скорее демоном-искусителем, – пробормотал про себя Антоан и громче добавил: – Не возлагайте на меня столь высокий чин, Аграфена Ниловна. Быть ангелом – дело хлопотное и неблагодарное, чуть что не так, низвергнут в Преисподнюю и забудут, как звали.
– Напрасно вы так, Мечислав Феллицианович. Что бы ни случилось, а для меня вы всегда будете… героем.
– Я согласен быть таковым, ежели вы пожелаете быть для меня доброй феей, – вырвалось вдруг у Антоана.
– Я?.. – растерялась Груша.
– Вы. И это не удивительно. Когда я увидел вас впервые, ваши изящные движения и волосы, как пламя костра. – Слова произносились как бы сами собой, а в голове Голицына звучал ехидный голосок: «Не удержался-таки, ангел-хранитель хренов, старые грехи в Рай не пускают», – мне показалось, что предо мной сильфида или легкокрылая фея из древних ирландских преданий. Вы прекрасны. Вам кто-нибудь говорил об этом?
– Я… мне… – смутилась Груша, вспомнив отчего-то о купецком сыне Димитрии Масленикове, «стерлядке» и «рыжей». Уж не надсмехается ли над ней господин Марципанов?
Она подняла глаза к взволнованному лицу Голицына. Взгляд его карих горящих глаз заставил еще больше затрепетать ее сердце, вызвав в теле жаркую волну, которая, поднимаясь откуда-то снизу, затопила грудь, сдавила горло и залила ярким румянцем щеки. Груша поспешно опустила глаза.
– Не след мне слушать такие речи, Мечислав Феллицианович.
– Вы правы, Аграфена Ниловна, – опустил взгляд и Голицын. – Прошу простить великодушно, если ненароком обидел, и примите мои искренние уверения в глубочайшем к вам уважении.
Он встал, расправил плечи и, поймав настороженный взгляд Африканыча, бросил:
– Пойду прогуляюсь.
И уже удаляясь, услышал за спиной ворчливое:
– Ну-ну. Прогуляйся. Охолонись маненько… мусье Марципанов.
