Текст книги "Мечта моего сердца"

Автор книги: Полин Эш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Полин Эш
Мечта моего сердца

Глава 1

Этим ясным утром, направляясь энергичными шагами в благотворительное отделение Терезы Треси шерингфильдской клиники, Керни Холдсток выглядел особенно внушительно.

Он был высоким широкоплечим мужчиной с изящной головой, которую всегда держал высоко, что придавало ему неприступный вид. Но его давние пациенты знали, что он добр. Знали они также, что резкие черты его лица и нависшие брови пугают только непосвященных. Керни Холдстока не в пример другим хирургам можно было спросить обо всем. И если вопрос не был фамильярным или откровенно пустяковым, он, не жалея времени, отвечал на него терпеливо и обстоятельно.

Маленький человечек на угловой койке спешил объяснить все это новичку.

– Истинную правду говорю, приятель, он – славный парень, наш главный хирург, славный. Смело спрашивайте у него все, что вам нужно знать!

– Что, например? – с кислой усмешкой выдавил молодой человек. – Будет мне теперь от моих рук какой-нибудь прок?

Его маленький сосед моргнул.

– Я хотел сказать – если вы действительно хотите знать правду. Но должен предупредить – мистер Холдсток не любит, когда так ставят вопрос. Верьте, скажет он, верьте, надейтесь и увидите.

– Вас самого-то как зовут? – спросил молодой человек.

– Дилкинс, – с готовностью ответил собеседник.

– Так вот, дорогой мистер Дилкинс. Видите эти забинтованные бугры? Под ними то, что осталось от моих рук. И что ваш Холдсток сможет с этим поделать?

Джо Дилкинс смущенно затих. Сам он обварился кипятком в бойлерной, да к тому же сломал ногу. Сэнди Кобвик – тот получил сильные ожоги, когда его грузовик перевернулся и загорелся, а дверь кабины заклинило. Дик Оррис – пожарный – лежит тут не только с ожогами: рухнувшим обломком стены ему раздробило ребра и ключицу. Конечно, в отсутствие женского медперсонала все они порой не стеснялись в выражениях, но в целом придерживались старой доброй практики «терпи и улыбайся». Горьких сетований себе в общем никто не позволял.

– Подойдите, няня, – окликнул Джо, когда в палату вошла сиделка Опал Гамильтон. – Что такое случилось с этим новеньким? – прошептал он, когда она подошла и наклонилась к нему.

– С мистером Марчмонтом? Несчастный парень, он обгорел, пытаясь спасти ребенка из горящей квартиры этажом выше. Лучше не трогайте его пока. Пусть он немного обвыкнется и скоро станет выражаться почище вас всех.

– Кто, он? Ну нет, – категорично отрезал Джо, между тем как Керни Холдсток, медсестра и сиделка зашли за ширму, отгораживавшую койку новичка. – Только не он.

Джо Дилкинс лежал в больнице давно и не только изучил распорядок дня по минутам, он чувствовал себя здесь как рыба в воде. Он знал характеры всех сиделок и кто из стажеров заслуживает доверия, а кто слишком зелен, чтобы с ним откровенничать. Он также догадывался, сколько еще пролежит здесь.

Жене, навещавшей его в приемные часы, Джо говорил: «Проваляться здесь придется еще очень и очень долго, вот все, что нам требуется знать».

Он сжал зубы и решил терпеливо надеяться на лучшее. Он видел, что новенький слеплен из другого теста. Джо Дилкинс разбирался в людях. Этот будет лезть на рожон, бороться с судьбой во вред себе.

После ухода Керни Холдстока в палате началась привычная суета. Появился маленький, торопливый, раздражительный доктор Лаффи, следом за ним солидный сэр Джон Рид с рыжей бородой и в очках, которые он свирепо насаживал на нос, прежде чем обследовать очередного несчастного. Еще сегодня палату посетят ординаторы Стреттон Викли и Том Гудвин.

Он углубился в спортивную газету, лишь изредка взглядывая на красивого молодого человека на соседней койке.

Дадли Марчмонт впервые попал в больницу. Он лежал и думал о том, как здесь все ужасно – и эти чистые кремовые стены, и блестящий черный линолеум. И все сверкало на солнце. Было бы что освещать! Но что за пустяки лезут ему в голову? Ведь его квартира сгорела, а заодно с ней погибли и все его холсты.

Он попытался изгнать из памяти воспоминания о ярких языках пламени на фоне бархатной черноты ночи. Он все еще остро ощущал запах гари – едкий, жирный, зловещий, удушливый. Помнил, как все трещало, шипело, как с грохотом обрушивалась мебель, слышал испуганные возгласы разбуженных жильцов и крик ребенка, зовущего на помощь…

Он беспокойно заметался на подушке, не обращая внимания на маленького соседа, участливо предлагавшего позвать медсестру. Медсестра вряд ли поймет, если ей скажут, что одному из двадцати восьми пациентов отделения привиделся кошмар наяву. Все из-за глупой попытки спасти чужую жизнь, напрасной попытки…

Он попытался сосредоточиться на мерцающем блеске и чистоте палаты, решить, какие краски взял бы, чтобы изобразить все это. Почему здесь такие большие, унылые, голые окна? И эти трубы по стенам, и множество веревочек и каких-то шнурков на потолке. И целая армия сиделок для наведения порядка. Стоит шевельнуться, и одна из них уже тут как тут и начинает натягивать и подтыкать одеяло. Строгий порядок, белизна, стерильность угнетали его, ведь он всегда жил в уютном беспорядке и расслабленности.

День тянулся бесконечно. Это был первый день здесь, который он запомнил полностью. В шесть им принесли чай, он не любил чай и отказался, но молоденькая сиделка с печальными темными глазами и смуглой кожей, слишком блестящей, на его привередливый вкус, напоила его из какой-то штуковины, с длинным носиком, похожей на лампу Аладдина, только она была не из покрытой орнаментом меди, а из обычного белого фаянса.

На лице сиделки не было ни грамма косметики, и он вспомнил свою натурщицу, которая теперь осталась без работы: лицо девушки всегда густо покрывал кремово-розовый тон.

Он никак не мог забыть привычный распорядок и вписаться в это многолюдное, суетливое, пропитанное дезинфекцией существование. Тут была старшая медсестра, особа по фамилии Стаф, которая безжалостно гоняла взад-вперед восемь юных сиделок. Стаф с квадратным подбородком была болезненно худая, но крепкая и очень ловкая. Она носила строгие очки и никогда не улыбалась. Дадли с изумлением наблюдал, как умело она поднимала тучного больного с койки напротив с помощью очень толстой неуклюжей сиделки-стажера, которая больше мешала ей, чем помогала.

Толстуху звали Джуэль [1]1
  Jewel (англ.) – драгоценный камень.


[Закрыть]. Трудно было представить кого-то менее похожего на драгоценный камень. Джуэль должна быть смуглой с оливковой кожей, яркими губами и мерцающими темными глазами. Нет, зеленовато-голубыми, поправился он. Но здешняя Джуэль была круглой, пухлой, пятна на ее халате выдавали увлечение вареньем и плюшками. Стаф откровенно терпеть не могла Джуэль, и «где Джуэль?» было ее повторяющейся музыкальной темой в течение всего дня. Высокая, тонкая и печальная сиделка по имени Фрит тоже была у нее не в чести.

Была еще мрачная особа, с прямой коричневой челкой, и другая, веселая, с разлетающимися волосами и сваливающейся с них шапочкой. Ее главной заботой было возвращать эту шапочку на место.

Дадли не запомнил их имен, как не запомнил имени сиделки с квадратными плечами и жесткими красными руками, словно она только что натерла их льдом.

Сиделка Гамильтон, пожалуй, была неплоха, коробила только ее манера общения. Она давала понять пациенту, что видела случаи и похлеще и что он волнуется попусту.

Дадли не любил чрезмерную практичность и деловитость в хорошеньких женщинах. В девушке ценны прежде всего мягкость и теплота. Одна из девиц – похожая на лисичку, по виду очень себе на уме, ему совсем не понравилась. Она принесла тазик для умывания и, скосив глаза, с любопытством принялась разглядывать его.

Сиделки кормили его, и он это просто ненавидел. Яйца здесь были на удивление невкусные, «в мешочек», как ему сказали, а Дадли хотелось почек, бекона, гренок, но едва он вспоминал о них, как тут же жалел об этом, потому что сразу чувствовал себя больным. Почки, бекон, гренки, чудесный аромат свежеприготовленного кофе, домашнее варенье… Здесь подавали овсянку, всегда слегка подгоревшую, с комками. Возможно, такая пища была правильной, питательной, но повара не мешало бы посадить на хлеб и воду, чтобы отучить портить продукты.

– Скачками интересуетесь? – спросил, повернувшись к нему, Дилкинс и помахал своей газетой, готовый обсудить шансы скаковых лошадок.

Дадли только закрыл глаза. Он любил рисовать лошадей, а не ставить на них. Ему показалось, что он чувствует запах красок. Но увы – это был плод воображения.

Подняв глаза, чтобы взглянуть на свежие хризантемы в огромной стеклянной вазе, стоявшие на его тумбочке, он увидел, как в палату вошла девушка, и в тот же миг шелест газет прекратился и сразу несколько голосов окликнули ее. Дилкинс забыл о скачках и тоже воскликнул:

– Здравствуйте, сестричка! А вы что здесь делаете? Пришли посидеть с нами? Вот это удача. Поболтайте со мной немного.

Его лицо так и сияло. Девушка подошла к нему и помахала рукой другим больным. От нее словно исходило золотое сияние. Золотая кожа, золотые волосы… нет, подумал Дадли с внезапно вспыхнувшим воодушевлением, которое на миг притупило боль, волосы скорее светло-каштановые с золотыми искорками. А глаза – какого же они цвета? Зеленовато-карие и тоже с золотыми крапинками – ореховые?

Нет, для ореховых они слишком темные, и все же в них играет солнечный свет. Это было самое красивое лицо из виденных им за последнее время. Когда она говорила и смеялась, на одной щеке то появлялась, то исчезала ямочка.

– Так что вы здесь делаете? – повторил он вопрос.

– Подменяю одну из ваших сиделок, она только что подвернула лодыжку, но завтра уже выйдет на дежурство.

– Это которая? – подозрительно спросил Дилкинс. – Неужто няня Гамильтон? Но нет, вот она.

Опал Гамильтон подошла поздороваться с подругой.

– Надолго к нам? Только на один день? Вот жалость. А Сперрой, между прочим, лишилась чувств, – сказала она с ехидной усмешкой. Няне Сперрой с ее лодыжкой явно не приходилось рассчитывать на их сочувствие.

Интересно, кто такая няня Сперрой, задался вопросом Дадли. Он окинул палату взглядом – Джуэль расплескала воду из кувшина и теперь, под ворчание Стаф, подтирала пол шваброй. Из остальных пяти двое застилали кровати, одна вяло вытирала пыль, еще одна регулировала кондиционер. Здорово, подумал он, приободрившись, значит, Сперрой – та, с косящими глазами! Противная девица. И как хорошо, что ногу подвернула не няня Гамильтон. Она-то смотрит прямо в глаза, пусть даже от ее манеры общаться и веет холодком.

Но эта девушка… Дадли просто не мог оторвать от нее взгляда и сам не сознавал, с какой жадностью ее рассматривает. Это заметил Дилкинс и шепнул:

– Поговорите вот с этим, няня, а то он совсем скис. Эй, приятель, это няня Ричмонд. Тем, что она сегодня здесь, надо воспользоваться наилучшим образом.

Няня Ричмонд подошла к его изголовью.

– Здравствуйте, – произнесла она так тепло и дружелюбно, словно была его лучшим другом. – Вы мистер Марчмонт? Неважно себя чувствуете? Не беда. Здесь в этом отделении всем несладко. Я здесь начинала. Я тогда была совсем молодая, мне стало страшно, и я написала родителям домой, что хочу уйти с работы сиделки. Мне казалось, я не выдержу. Я тогда проработала здесь только двенадцать недель и жила в общежитии колледжа. Сама не знаю, что на меня нашло.

Дадли невольно спросил, разрешили ли родители ей вернуться домой. Она широко улыбнулась, и ямочка на щеке стала глубже.

– Они, конечно, ответили, чтобы я все бросала и возвращалась. Они у меня очень добрые.

– Но вы не вернулись – раз вы все еще здесь!

– Да. Видите ли, родители написали, что просто мне придется немножко подождать, потому что в моей комнате как раз затеяли ремонт. А к тому времени, как ремонт закончился, я привыкла к работе и уже не захотела уходить. Как вы считаете – они это нарочно сделали? – Нежно засмеявшись, она подмигнула ему и отошла к другой кровати.

А Дадли почувствовал примерно то же, что и эта девушка много месяцев назад. Теперь ему расхотелось домой, если она станет здесь дежурить. Тогда он, пожалуй, сумеет все это вынести – она такая чуткая, сердечная. Пожалуй, он даже мог бы поделиться с ней своими потаенными страхами. И она не засмеется и не отделается дежурными фразами. Она сумеет его понять…

– Что, правда славная она? – спросил маленький Джо Дилкинс, провожая, как и Дадли, глазами Лейлу. – Она особенная сиделка. Сделает все как надо и еще умеет поддержать тебя, как никто другой. Могу поспорить, что вам сразу полегчало, как вы ее увидели, скажете нет?

– А как ее зовут? – пробормотал Дадли.

– Не знаю! Прочие сиделки зовут ее Ричи, сокращенно от фамилии – Ричмонд. Странная это привычка у девушек здесь называть друг друга по фамилиям – но я и прежде в больницах это замечал.

– Ричи… – несколько раз повторил про себя Дадли. Мечтая о няне Ричмонд, Дадли дотянул до обеда.

Процедуру кормления он ненавидел всеми силами души. Если бы ее выполняла няня Гамильтон, это бы еще куда ни шло, но обычно это делала толстуха Джуэль и умудрялась развести такую грязь, что кому-нибудь всегда приходилось убирать за ней. Он все лежал с закрытыми глазами и говорил себе, что глупо расчувствовался по поводу няни Ричмонд.

Дадли слышал ставшие привычными звуки: бряцание тарелок на тележке, скрип туфель медсестры, щебет сиделки, начавшей обслуживать больных с дальнего конца палаты. Кто сегодня займется им? Хорошо и то, утешал себя Дадли, что это будет не Сперрой с ее шныряющими глазками, наблюдающими за ним украдкой.

Джо Дилкинс с неохотой отложил газету и позволил посадить себя и придвинуть к кровати столик. Няня Гамильтон энергично разложила приборы и сказала с воодушевлением:

– А вам завтра разрешат встать, пока мы перестилаем постель.

Дадли нарочно лежал, не открывая глаз. Сейчас он даст им понять, что не переносит даже запаха вареной рыбы. До чего он ее ненавидел! А уж запеканка из саго! По замечаниям пациентов, которых тележка уже миновала, он понял, чем их кормят сегодня.

Пока в отделении находились врачи, его обитатели еще сдерживали себя, но, как только они удалялись, комментарии мужчин быстро выходили за рамки приличий. Чего только они не говорили в адрес больничного меню!

Его окликнул Джо Дилкинс:

– Эй, приятель. Проснитесь. Вот повезло, так повезло. Гляньте-ка, кто пришел вас кормить! Хотел бы я оказаться на вашем месте.

Золотая девушка улыбалась Дадли.

– Не унывайте, – сказала она. – Для вас тут есть что-то вкусное. И это не вареная рыба. Вот понюхайте. – Она сняла крышку с миски. Куриный суп, аппетитно пахнущий, с соблазнительной петрушечкой!

Она двигалась легко, стояла с грациозной непринужденностью, и ему еще не доводилось встречать девушку, которая могла говорить без остановки и при этом не надоедать. Она говорила не попусту.

– Ваша кровать знаменита тем, что на ней лежали интересные люди, – сообщила она. – Как-то ее занимал один юрист, он вел очень важное дело – о нем еще писали в газетах. Его привезли к нам прямо с улицы и хотели поместить в отдельную палату, но он отказался.

– А с чем он попал сюда? – поинтересовался Дадли, но она, ловко сунув ему в рот ложечку, продолжала:

– Потом был один артист. Нам его до сих пор очень не хватает. Как только он немножко поправился – стал показывать маленькие сценки. Когда он лежал здесь, к этой палате явно наблюдалось повышенное внимание всего медперсонала.

Голос у нее был низкий, мелодичный, полный сдержанного веселья. Очень хотелось, чтобы она продолжала говорить. Но он напряженно ждал вопроса, который она непременно задаст: «А чем занимаетесь вы?»

Но няня Ричмонд ни о чем его не спросила. Она вела себя так, будто он лег сюда ради дружеского общения, и вводила его в курс дела, чтобы при новой встрече они говорили уже на равных. И он поймал себя на том, что уже ждет этой новой встречи.

– К вам сегодня придут посетители? – спросила она.

Дадли нахмурился. Придет мама и начнет плакать над ним. Она с самого начала была против, чтобы он жил отдельно. Она хотела, чтобы он жил дома и пошел по стопам отца, сделавшись младшим партнером скучнейшего, по мнению Дадли, в мире занятия. Его еще в школе пугали цифры, а сейчас и вовсе вызывали отвращение.

– Я жду мать, – ответил он без энтузиазма.

– Если она задержится или не сумеет выбраться, я бы зашла поболтать с вами, если вы не против. В приемные часы у меня как раз будет свободное время.

Она аккуратно и ловко вытерла ему рот и умудрилась собрать тарелки без раздражающего стука.

– А вы ей понравились, – произнес со своей кровати Джо Дилкинс, и Дадли всей душой пожелал, чтобы докучливого соседа переместили куда-нибудь в другое место. Ему хотелось лежать и думать о ней без помех. Хорошо бы узнать о ней побольше – есть ли у нее парень и возможно ли, чтобы она задержалась в их отделении подольше, но он, разумеется, не собирался расспрашивать об этом Джо Дилкинса. И крайне неприятно было бы услышать еще раз от Джо Дилкинса, что он понравился няне Ричмонд. В душе Дадли нисколько не верил, что такое возможно. Можно вообразить, какой у него сейчас видок!

Проходя мимо, Опал Гамильтон бросила на него взгляд и, энергично зашуршав фартуком, вышла из палаты.

– Он на тебя запал, Ричи! – сказала сестра Гамильтон с беглой улыбкой, сваливая судна на скамью. – Он вроде ничего, как по-твоему?

– Кто? – Невинная улыбка и удивленно раскрывшиеся большие глаза ничуть не обманули Опал Гамильтон. Они с Лейлой были слишком давние подруги, чтобы не понять друг друга. Они вместе учились в школе, жили на одной улице до тех пор, пока семья Опал не переехала в другой район. Теперь их вместе свела работа, словно они и не расставались никогда и только по случайности занимали не одну комнату. Но без конца ходили друг к другу в гости и, усевшись на соседнюю кровать, подолгу беседовали.

– Новенький из отделения Терезы Треси! Будто ты не поняла, о ком я. И, уж конечно, ты заглянула в его историю болезни.

– Вообще-то я еще не успела, старая ты проныра, но если хочешь – можешь меня просветить.

– Дадли Марчмонт, двадцать пять лет, имеет (или имел) маленькую квартирку на Квин-сквер, в Инглвике. В квартире над ним вспыхнул пожар, и он бросился туда спасать ребенка, что, увы, ему не удалось. Огонь перекинулся на остальные этажи, и его собственная квартира почти вся выгорела. А по профессии он художник.

– Что ты говоришь! – Она прижала руку к губам. – Бедный! Ведь у него сильно пострадали руки.

– Именно. Почему всегда так получается? – Няня Гамильтон помолчала в печальном недоумении. – Помнишь того певца, которому делали операцию на гортани? А начинающую балерину, у которой одна нога осталась короче другой? Словно судьбе не нравится людской выбор, и она решает вмешаться. Это не я придумала, так говорила старшая медсестра. Я лично всегда считаю, что с судьбой бесполезно бороться. Надо быть реалистом.

– Да уж, я знаю твой девиз, старушка Гамми.

Опал критически взглянула на подругу.

– Я смотрю, ты едва не ревешь, потому что знаешь, как плохо у него с руками… Но ведь ты тут ничего поделать не можешь!

– Но как это ужасно, Гамми!

– Конечно ужасно. Как опытная сплетница, могу сказать, что и в твоей новой палате есть парень, на которого ты сильно действуешь. Ты покраснела! Значит, правда. Это Джефри Филби, так?

– Я знаю, – вздохнула няня Ричмонд. – Он очень приятный человек. И это опять же ужасно. Что может утешить человека, который не хочет больше жить, потому что прекрасно знает, что с позвоночником у него каюк? И это после того, кем он был!

– Ты же не собираешься из-за этого делать глупости? Правда, Ричи, о тебе уже болтают. Разве что он действительно тебе нравится, а? Он что – стал для тебя кем-то особенным?

– Нет, конечно, не глупи. Разве нам не долбят здесь с самого начала, что категорически нельзя крутить романы с больными?

– Так-то так, но кое-кого это не остановит, – пожала плечами Опал. – А что ты собираешься делать с Дадли Марчмонтом?

– Мне пока ничего не пришло в голову, кроме библиотеки. Я уже ходила туда для бедняги Филби.

– Да, кстати, насчет библиотеки. Наша библиотекарша на тебя обижается. Говорит – почему нельзя брать книги у нее, чем они хуже?

– Ничем, просто у нее выбор очень ограниченный. А для него я брала специальные книги…

– По альпинизму? – Опал хмыкнула.

– Нет, разумеется. Карлайла, Рёскина. Он их прежде не читал, а теперь увлекся. Если удается заинтересовать больного книгой и заставить на какое-то время забыть о его несчастье, это уже кое-что.

Мужчина, остановившийся в дверях, неожиданно со стуком выронил книги, и они испуганно обернулись. Это был Керни Холдсток. На его лице с резкими чертами отразилось раздражение, не сулящее поблажки.

Обе девушки быстро вытерли руки и шагнули вперед.

– Вы что-то хотели, сэр? – спросила Опал.

– Мне нужна старшая сестра, – ответил он сухо, глядя на молчавшую Лейлу.

– Я сейчас поищу ее, – сказала девушка и проскользнула мимо него, радуясь возможности сбежать. Он уже не один раз выговаривал ей по поводу ее грандиозных проектов помощи больным, но, хотя это был только ее первый месяц в мужском отделении, она уже заранее чувствовала себя виноватой.

Он вышел следом за ней.

– Няня Ричмонд! Прежде чем вы пойдете… я слышал, вы обсуждали Марчмонта из третьей палаты?

Она молча кивнула, не сводя с него глаз, которые умоляли не требовать от нее прекратить вмешиваться в дела больных, а ей только что пришла в голову одна мысль: если ей удастся заинтересовать Марчмонта Карлайлом и Рёскином, то, может быть, он и Филби захотят обмениваться через нее своими соображениями? Это будет как игра в шахматы на расстоянии…

Голос главного хирурга прервал ее мысли:

– Я уже слышал о ваших инициативах по поводу Филби в отделении Роджера Весткомба. Я не желаю, чтобы Марчмонт вбил себе в голову что-то насчет своих рук – теперь, во всяком случае. Так что, пожалуйста, ограничьтесь прямыми обязанностями и воздержитесь от ваших гениальных идей.