Текст книги "Вслед кувырком"

Автор книги: Пол Уиткавер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Под ним горит и пылает Феникс, разгоняя ночь, двигаясь против ветра и дождя, окружая здание кольцом розовых языков пламени, вращается быстрее и быстрее, посылая в воздух вихри искр, и неясные тени танцуют по земле фигурами безумного балета. На глазах у Чеглока кольцо начинает сжиматься, высасывая излома кислород для питания собственного пламени. И в пламени – нет, вместе с пламенем – танцует Феникс. Озаренный белым калением, он вертится и прыгает в радостном экстазе пиромана, который раздувает в салмандерах освобождение их силы. У салмандеров всегда есть соблазн обнять пламя без ограничений, отказаться от робкого удовольствия самоотречения и самоконтроля ради первобытной радости самоотдачи и самопожертвования. Салмандеры редко доживают до старости – большинство становятся собственным погребальным костром, поглощенные соединением, результат которого – лишь жар и пепел.

А тем временем Моряна сливает миллиарды дождевых капель в гороподобную волну, сияющую, словно лист полированной бронзы, за стягивающейся петлей огней Феникса. Закрывшись внутри (хотя и видимая виртуализованным глазам Чеглока), она лениво плавает, как самоцвет на поверхности медового моря. Те же реки дождя, которые он, Чеглок, каналирует вокруг себя и низвергает с неба в ответ на псионические призывы руслы, вздувают волну наружу и вверх вызовом силам тяготения, превращают в цунами, собравшееся вдали от моря подобно одинокому острову воды посреди суши, и обрывы этого острова – водопады, взлетающие вверх круто, как стеклянные стены древних небоскребов. Белые гребни этих взлетающих волн мчатся навстречу Чеглоку взрывами цветов.

От Халцедона ни следа. Шахт закопался так, что его не видно, пробираясь к фундаменту здания. Несмотря на гештальт, Чеглок лишь приблизительно представляет себе его теперешнее местонахождение: скорость и ярость, с которыми он пробивает себе путь под землей, разрывает линии коммуникации между селкомами и электронными мозгами, собирающими данные для построения карты мира в Сети, где тельпы присасываются к ней своими псионическими силами, а нормалы – псибертронными аксессуарами Сети.

Кстати о тельпах: ветер, который послал Чеглок, чтобы убрать Полярис с уязвимой позиции, делает свою работу, подняв ее выше, чем достает жадное пламя Феникса, и он поставит ее в безопасном месте, за волной Моряны. А потом удары молотов четырех стихий обрушатся быстро, один за другим, начиная с Халцедона, который взорвет фундамент здания снизу. Затем налетит огонь, потом вода, и Чеглок нанесет последний удар ливнем молний.

И, думает он, самое время. В Сети Полярис уже почти повержена, ее оборона рушится под несдерживаемой яростью атаки Пингвиноголового, и ни Чеглок, ни кто-либо другой еще не успел покончить со своим противником или оторваться от него, чтобы прийти ей на помощь. Если связь Полярис с ее виртом будет перерезана, гештальт развалится, рассыплется, и поле битвы в Сети останется за нормалами. Но если она еще продержится…

Удар грома сильнее всех предыдущих сотрясает ночь. Секунда уходит у Чеглока, чтобы понять, что это совсем не с неба, а с земли. Халцедон! – думает он, и сердце его воспаряет.

Но потом видит под собой сверкающее облако битого кирпича, стекла, искореженного металла, взмывающее, раздуваясь, к небу и во все стороны от места, где уже нет здания, и он знает, что Халцедон здесь ни при чем. Это работа нормалов. В состоянии тошнотворного ужаса, не в силах поверить глазам, он видит, как что-то задувает пламя Феникса, будто свечи на именинном пироге. Салмандер сбит наземь и не поднимается (в Сети огненный столп его вирта вздрагивает, вспыхивает ярко и опадает кучкой пепла). За упавшим салмандером передний фронт волны Моряны исчезает, испарившись, а остальная часть рушится, разбиваясь на множество мелких волн, которые русла еще как-то поддерживает, уклоняясь от кусков горячей шрапнели, пробивающей с шипением щит псионически затвердевшей воды. Ударная волна доходит до Чеглока, заставляя его сосредоточить все силы на отражении осколков, грозящих сбить его с неба. Избавившись от его контроля, ветер, что нес Полярис в безопасное место, вдруг теряет цепкость. Чеглок не успевает среагировать, как она рушится на землю. Высота не более семи или восьми футов, но падает она неудачно, ударяется головой.

Гештальт рассыпается, лишенный объединяющей его воли. Связь Чеглока с другими обрывается – и с ней исчезает паническое ощущение глубины и ширины Сети. Это не больно, но дезориентирует, как если внезапно просыпаешься от одного сна и оказываешься в другом. Одно субъективное мгновение он глядит глазами своего вирта на усмехающегося сэра Дракулота… и вдруг алая с золотом броня начинает рассыпаться в случайный узор, в ржавый фон, будто вирт Чеглока уже не может транслировать алгоритмы Сети в соответствующие им визуальные метафоры. А потом, словно щелкнула резиновая лента, его собственный вирт выдергивается из Сети и влетает в собственное физическое тело.

Буря свирепствует, ветры завывают еще яростнее над кратером, где дымятся развалины здания. Чеглоку удалось рассеять первую волну обломков от взрыва, но сейчас на него летит рой наблюдателей-камботов размером с градину и другого оружия, поменьше. Еще ошалелый от взрыва, от вышвыривания из Сети (это значит, что Полярис без сознания, если не хуже, но сейчас об этом думать нельзя), Чеглок фокусирует собственную силу, держа всю концентрацию электрической энергии, которую он собрал, и точным проблеском разума бросает в воздух сеть молний. Ночь превращается в день с обнаженной и страшной красотой ядерного взрыва – брызги иссиня-белых дуг плеснули между мелкими металлическими предметами, расплавляя и поджаривая их схемы, в воздухе остро запахло озоном и горелым металлом. Чеглок подчиняет ветры своей воле и расшвыривает мертвые устройства, как пустые панцири насекомых.

И только тут он ощущает медный вкус крови и понимает, что ранен. Он сплевывает, в ушах у него звенит. Кровь капает из носа, течет из множественных порезов и царапин на теле, но вроде бы ничего серьезного. Острые глаза его видят, как внизу Моряна нагнулась над неподвижным телом Полярис. Феникс лежит рядом, тоже недвижимый. Подавляя побуждение лететь к ней, Чеглок начинает поиск нормалов. Не имея доказательств противного, он должен считать, что они всё еще живы и опасны. Воздух потрескивает, когда он готовит новые молнии, надеясь прикончить противников или хотя бы отогнать, пока те не напали снова.

И тут он вспоминает про Халцедона. Неизвестно, был ранен при взрыве шахт или нет, но Чеглок не может рисковать, что тот вдруг выскочит из-под земли прямо под барраж молний. Халц мужик крепкий, но не настолько. И Чеглок сдерживает огонь. Обернувшись вихревым щитом ураганной силы, он спускается в кратер. Огонь все еще пылает среди развалин, несмотря на ветер и хлещущий ливень.

Нормалов он находит сразу же. Пять разорванных и окровавленных тел лежат неподвижно, словно смерть, в самом сердце ямы, в эпицентре взрыва. При свете колеблющегося пламени видно, что тела перекручены, как трубы и балки, упавшие вокруг, а в некоторых случаях пронзившие нормалов, пробившие, словно лист бумаги, красно-золотую броню. У двух тел не хватает конечностей, у третьего – головы. Шлемы с поднятыми забралами, изуродованные формы, которые Чеглок видел в Сети: пингвин, лев, геральдический олень и вампир. На искалеченных реальных лицах – выражение недоумения и предсмертной муки. На всех, кроме одного. Лицо сэра Дракулота измазано грязью и кровью, но нетронуто, выражение его мирное и сосредоточенное, и он с виду ни надень не старше Чеглока. Тело его прислонено к низеньким остаткам стены, остекленелые глаза, синие, как у Чеглока, будто с отстраненным интересом рассматривают зазубренную сталь, торчащую из разорванной груди.

Чеглок парит на высоте десяти футов, настороженно выискивая любые признаки жизни, как это ни маловероятно. Он осторожен и ближе не подлетает: много есть страшных рассказов о победоносных пентадах, терявших своих мьютов из-за мин-ловушек псибертронной брони уже побежденных врагов. Он грезил о встрече с нормалами в бою, рвался пролить их кровь так сильно, что просто вкус ее ощущал. Сейчас у него отвращение, восторг и ужас – одновременно. Сердце колотится. Все случилось невероятно быстро, весь бой вряд ли шел дольше десяти секунд. И трудно поверить, что все позади, битва выиграна. Он пытается понять. Нормалы напали врасплох, начали быструю атаку в Сети и едва-едва не победили… и почти наверняка победили бы, кабы не взрыв, породивший эту чудовищную бойню внизу. Взрыв разорвал гештальт и вышиб Чеглока со всей его пентадой из Сети, а в физическом мире его эффект был еще сильнее: сбился накал неотвратимой контратаки пентады, и обессилены, если не серьезно ранены, Полярис и Феникс… и Халцедон, быть может, от которого пока что ни следа. Но все же основная сила взрыва пришлась на нормалов – по всей видимости, они погибли.

Он сжимает кулаки, чувствуя, что у него украли честную победу… или хуже того: преподнесли победу, которую он не заслужил, но бессилен отвергнуть. Нормалы вовсе не были разбиты – они бросились в эту последнюю отчаянную атаку, чтобы погибнуть. Зачем? Обрести славу мученика, гибель в бою, что есть высочайшая честь, которой может достигнуть последователь Крестозвездного Полумесяца? Действительно ли нормалы столь фанатичны, столь легкомысленно относятся к собственной жизни? Вопреки чувству ненависти и отвращения, которые разве что усилились, но никак не ослабли, Чеглок почти жалеет древнего врага.

Не трать свою жалость на таких, как эти.

От псионического вторжения Чеглок вздрагивает. Он взлетает выше, ища, откуда это.

– Пол? – зовет он. – Это ты?

Несмотря на дождь, он ощущает, что из пор маслом проступает пот, чувствует вонь собственного страха. Весь тот ужас, который он оставил там, в Сети, вскипает в нем снова – внутренняя буря, столь же яростная, сколь и та, что бушует вокруг, только совершенно ему неподконтрольная.

* * *

Джек лежит в кровати, лениво слушая голоса, доносящиеся с верхней террасы, где дядя Джимми курит косяк с Эллен. Слов не разобрать, но бормочущие ритмы убаюкивают, как колыбельная.

Наконец голоса стихают, и покоробленные доски наружной лестницы скрипят под крадущимися шагами вниз. Джек не столько следит за этими двумя слухом, напрягая уши после каждого осторожного шага, сколько чувствует, как его неудержимо тянет вслед за ними…

Что-то со стуком приземляется около него. Он рывком вскакивает, вскрикивает, широко распахивает глаза и тут же снова жмурится от бьющего в лицо луча фонарика.

– Тс-с! – Джилли, кто же еще. – Быстро за ними!

– Ладно, ладно…

Он скатывается с кровати, нащупывая на полу шорты и натягивая их на трусы. На Джилли вместо ночной рубашки большая пляжная футболка. Они подползают к двери и прислушиваются. Тихо. Джилли выключает фонарь, открывает дверь. Не до конца проснувшемуся Джеку чудится, что они играют в «Мьютов и нормалов», в какую-то версию этой игры, когда они проскальзывают через порог в еще более глубокую темноту дома, который, как пространство под куполом церкви, кажется совершенно пустым, но наблюдает за ним какая-то невидимая суровая сущность, сильный вирт, то ли желающий им зла, то ли нет. Джек вздрагивает, вспоминая: точно так же, когда его сбила волна и понесла кувырком по дну океана, он ощутил зияющую под ним бездну, будто нечто столь же древнее и огромное, как левиафан, заметило его, Джека, и зашевелилось. И оно до сих пор к нему тянется? Или это все уже позади – вместе с прочими подробностями отмененной реальности?

Они останавливаются, давая глазам привыкнуть к лунному свету, косо пробивающемуся сквозь занавешенные окна и превращающему дом в путаницу теней. Справа за сетчатой дверью – терраса; стулья, освобожденные Эллен и дядей Джимми, похожи на зернистые изображения черно-белой фотографии. За ограждением палубы неясные силуэты ветвей делают таинственные знаки на ветру, насыщенном запахом моря. Над приглушенным рокотом прибоя с морской стороны дюн то слышится, то пропадает шорох листьев.

– Пошли!

Джилли отворачивается от сетчатой двери, идет к винтовой лестнице, ведущей на первый этаж, и там останавливается. Джек у нее за спиной. Хотя – предположительно – внутренний звонок их собственной системы раннего оповещения даст им заранее заметить угрозу обнаружения, и они успеют спрятаться или удрать (как было вчера ночью в классе), все равно есть смысл быть поосторожнее. Они слышат и ощущают под ногами мерную работу водяного насоса в фундаменте дома. Проезжает по шоссе № 1 какая-то машина – как долгий, глубокий вздох. В остальном – тишина.

Джилли спускается по виткам лестницы, ноги ее стучат по железным ступенькам, словно капли дождя. Джек за ней. Перила у него под рукой закручиваются внутрь, и потому кажется, что спускаешься куда-то, где все теснее и теснее. Такое чувство, будто они с каждым тугим витком становятся все меньше, складываются внутрь себя, как оригами.

– Что теперь? – шепчет он, когда они доходят до конца лестницы.

– Тсс! – отвечает Джилли. – Слушай.

Джек слышит неумолчный плеск океана, шелест листьев на беспокойном ветерке, приглушенный ритм насоса, правильный, как биение сердца. Верещание цикад и протяжные призывы других насекомых доносятся справа из открытой скользящей двери, а от пола, стен и потолка вечно «притирающегося» дома исходит морзянка постукиваний и поскрипываний.

– Не слышу я их, – говорит он.

Джилли сжимает его руку.

– Помолчи, ладно?

– Может, они на пляж ушли?

Она качает головой. Лампа на крыльце соседнего дома Бакстеров светит в окно кухни, как каждую ночь, и в ее бледном свете, тонком, словно снятое молоко, Джек видит, как лицо сестры озаряется уверенностью.

– Нет, не на пляж, – говорит она. – В местечко поукромнее.

Она включает фонарь, направляя луч на сосновые половицы, и Джек сразу понимает, что она права. Конечно же, они под домом. Где еще тут можно найти уединение?

Джилли ступает на цыпочках. Джек – за ней, гадая, не выдаст ли их скрип половиц. Но, наверное, изоляция поглощает все звуки. Или, еще вероятнее, дядя Джимми и Эллен слишком заняты, чтобы заметить.

Джилли замирает перед узкой нишей, где стоят стиральная и сушильная машины. Опускается на колени перед первой, ставит рядом фонарь лицом вниз в сужающийся круг его собственного света. Джек застывает рядом, не понимая, что она задумала, хотя улавливает, как ее жгучий интерес щекочет ему нервы, будто длинным кошачьим язычком.

– Мы точно над насосной, – тихо поясняет Джилли. – Спорить могу, они туда пошли.

– И что?

– Вентиляционный ход от сушилки идет прямо туда. Может, нам будет через нее слышно.

Джек миллион раз видел этот вентиляционный ход: труба из шелково-белого фибергласса, обкрученного тонкими проволочными ребрами, свисает из забитого изоляционным материалом подпола, как сброшенная кожа исполинской змеи, свесившейся со стропил амбара. Но ни разу ему не пришла в голову мысль воспользоваться этим, чтобы подслушать кого-нибудь в насосной или рядом.

Ну и что? Подумаешь. Ну да, Джилли сообразительнее. Зато у него есть такая сила, которой нет у нее. И вообще ни у кого нет в этом мире.

Если бы только сообразить, как она действует…

И как ею управлять.

Тем временем Джилли распахивает дверцу сушилки. Они оба вздрагивают, когда вылетает кувырком одинокий белый носок, будто отчаянно удирая от набитого внутри белья. Запах ткани и ополаскивателя обдувает лица, Джек зажимает ноздри, чтобы подавить чих, еще раз, и барабанные перепонки каждый раз раздуваются наружу. Рядом то же самое делает Джилли. Они переглядываются и одновременно хихикают, зажимая себе рты. Наконец они успокаиваются, Джилли поднимает носок и кидает обратно.

– В мусоропровод, летунок!

От этой реплики из «Звездных войн» они снова ржут, толкая друг друга локтями и шипя, пока Джилли не роняет фонарь с шумом, который им кажется удардм грома. По полу разливается свет.

– Тихо, Джилли! – шипит Джек.

– Сам тихо, – огрызается она.

Голоса отдаются в барабане сушилки, и Джек задумывается, не двусторонняя ли это штука – подслушивание. Не звучат ли их слова, усиленные, на другом конце трубы? Лучше вообще помолчать. Он глядит на Джилли, а она, укрытая в тени, кивает. Это, думает Джек, не телепатия, но пока сойдет за неимением таковой.

Ерзая, они подбираются к дверце, лицом друг к другу, левое ухо Джилли и правое Джека ориентированы в сторону отверстия, как тарелки радаров. Сперва Джек ничего не слышит – точнее, ничего нового, только те звуки, что были изначально, только громче: работа насоса, например, почти прямо под ногами.

Они сдвигаются ближе, стараясь разобрать сплетение шумов, и соприкасаются лбами. Джек ощущает, как перышком щекочет дыхание Джилли, ее скулы – как песчаные дюны при луне. Это лицо он знает лучше собственного. Она – его зеркало… или он ее, не важно – важно, что они отражают друг друга. И каждый звук имеет свой тайный источник в них двоих. Он слышит не насос, а сдвоенное биение их сердец. Не ветерок, а тихий шелест крови по жилам. Шипящий шум жарки срабатывающих нейронов, поскрипывание костей. Мелькает воспоминание, когда они последний раз были так близко друг от друга: по горлышко в океане, спрятавшись под водой, и пальцы щиплют с вывертом… Он закрывает глаза, голова закружилась, проваливается в себя… или в нее – трудно сказать, да и какая разница? Он сжимает пальцами руку Джилли, она в ответ сжимает его руку. С шоссе № 1 в сторону Оушен-сити проносится Фрэмптон, оживленный эффектом Доплера:

 
Чувствуешь ли
Ты то,
Что чувствую я…
 

Джек цепляется к уходящему кометному хвосту гитары и голоса, уносится с ними, пока звуки не смолкают совсем. Открыв глаза, он снова видит перед собой глаза Джилли, только уже ближе. Ближе – и в то же время дальше. Он уже видел такой ее взгляд: вчера ночью, под учительским столом, в свете другого упавшего фонаря, а еще до того, когда она стояла на исхлестанном ветром берегу и смотрела, как он ловит волну-убийцу… в том прошлом, которого теперь никогда не существовало ни для кого, кроме Джека. Он сглатывает слюну; ощущение такое, будто вращение мира со скрежетом остановилось, планеты повисли на небосводе, как барабан сушилки в кожухе или сердце у Джека в груди. «Снова то же самое?» – думает он. И этот застывший мир двинется дальше, будто ничего не случилось, только изменится, обновленный в промежутке, как карусель, где придали новую позу лошадкам и заменили мелодию в шарманке; механизм вращения мира переменился непонятным действием его, Джека, желания и воли, и никто не видит этого, кроме него самого? Никогда не было ему так одиноко, не было такого бессилия при всей той силе, которой он может распоряжаться, хотя явно не может – или еще не может – управлять. Надо рассказать Джилли. Пусть смеется или назовет его психом, он должен с ней поделиться. Иначе он станет психом.

Но стоит ему открыть рот, как она кладет ему на губы соленые пальцы, и он не успевает произнести ни слова. И тогда из глубины сушилки он слышит звуки.

Жутковатые стоны Эллен полны то ли боли, то ли желания, а дядя Джимми произносит что-то неразборчивое, потом смеется – резко, быстро, как собака взлаивает. И только облизнув губы, Джек замечает, что Джилли уже убрала руку. Это звуки вроде тех, что он слышал прошлой ночью, но тише, приглушенные расстоянием и маскируемые шумом насоса… почему, как он и догадывается, они выбрали это место: не только из-за его уединенности, отсутствия окон, спасающего от любопытных глаз (они с Джилли там хранят свою заначку украденных сигарет по той же причине), но и оттого, что звуки будут скрыты. То есть были бы, если бы не мозговой штурм, предпринятый Джилли.

– Ты только их послушай, – шепчет она. – Теперь я понимаю, почему это помещение прозвали насосной!

Вспыхнувший на щеках Джека румянец столь же красноречив, как сорвавшееся с губ нервное хихиканье.

– Они там ебутся, – продолжает Джилли, тщательно произнося это слово, будто пробуя на вкус. Голос ее спокоен, подконтролен, но Джек слышит, какое она скрывает нервное возбуждение. – Он свой хуй сует ей в пизду.

Джек читал эти слова в книгах, слыхал от других ребят, даже иногда вставляет в собственную речь, чтобы казаться в школьных разговорах и конфликтах круче, чем в глубине души себя ощущает, но сейчас, когда слышит их из уст Джилли, это как откровение. До этого момента они у него в мозгу были окружены темной аурой запрета и силы, как слова древней магии, потерявшие свое значение, но сохранившие мощь, отчего стали еще опаснее. Но сейчас, как будто еще более сильным актом волшебства, эти архаичные значения вернулись. Слова стали реальными, точными, физическими, описывающими предметы и действия, как всякие другие существительные и глаголы. Однако темная аура запрета и силы не рассеялась, а разве что усилилась. Как будто Джилли одновременно и описывает события, и организует их. Джек чувствует, как замирает сердце, как неясное предвкушение охватывает все тело, как будто сегодня рассвет решил настать раньше, и солнце дрожит под самым горизонтом, готовое внезапно выпрыгнуть.

– Ты чего, Джек? Что ли, сказать этого не можешь?

– Чего – этого?

– Слова «ебутся», – подначивает она. – Ну-ка, скажи!

Джилли мало быть первой, думает он уже в который раз, ей еще надо, чтобы он был вторым. Первенство ничего для нее не значит, если он не пойдет за ней через запретную границу. Так было всегда, с момента, когда она проложила им обоим путь в мир, и он всё следует и следует за ней. До сих пор. Теперь первый – он, хотя она об этом даже не подозревает и не поверила бы, если бы он ей сказал. Но он найдет способ заставить ее поверить. Должен найти.

– Хуй, – говорит она. – Пизда. Он ее ебет хуем в пизду.

Джек не может сдержать смеха. Чушь какая-то, порнографический букварь для дошкольников.

– Чего смешного?

– Это Дик. У Дика хуй. Это Джейн. У Джейн пизда. – Джек отчетливо, с придыханием выговаривает каждое слово. – Дик сует хуй Джейн в пизду. Еби, Дик, еби. Еби пизду Джейн.

– Иди ты в жопу!

– Еби жопу Джейн.

Тут не выдерживает и Джилли, и они оба затыкают рты руками, подавляя смех, катаются по полу, беспомощные, как перевернутые на спину черепахи. Их так трясет, что Джек боится обоссать штаны.

– Ой, – шепчет Джилли, у которой те же проблемы. – Мне надо отлить. Ты последи, я сейчас вернусь.

– Эй, мне тоже надо!

Но она уже встала, держа в руке фонарь. Джилли светит ему в глаза, он закрывается рукой, свет исчезает – и Джилли вместе с ним. За углом щелкает дверь туалета.

У Джека жжет пузырь. Он думает, не бросить ли свой пост ради туалета рядом с главной спальней, но отказывается от этой мысли. Можно еще подождать. И Джек придвигается ближе к сушилке.

Дядя Джимми и Эллен занялись своим делом еще энергичнее. Джека забавляет и одновременно слегка пугает мысль, что такие звуки исходят из человеческой глотки. Они столь же отвратительны, сколь и завлекательны.

А тем временем он ощущает волны тепла и мурашки-по-коже облегчения, проходящего по телу ссущей Джилли. Но от этого собственная потребность становится сильнее, насущнее. Он пытается думать о другом, но звуки, доносящиеся из отверстия стиральной машины, возвращают мысли на ту же снижающуюся орбиту. Да куда она запропастилась? Почему так долго? Он же больше не выдержит!

И тут Джек замечает, что дяди Джимми и Эллен больше не слышно. Сушилка тиха, как склеп. Последняя соломинка – что они уже направились вверх по лестнице. Он карабкается по винтовой лестнице в туалет. Закрывает дверь, включает свет, бросается к унитазу, сдирает шорты и трусы. Дрожа в благословенном блаженстве, облегчается в унитаз.

Когда это кончается, он спускает воду и осторожно выходит. Дверь в комнату Эллен заперта, из-под нее света не видно. И внизу темно и тихо.

Но из-под двери его комнаты свет виден. Внутри сидит Джилли на верхней койке, заведя руки за спину, болтает в воздухе ногами.

– Что с тобой стряслось? – спрашивает она.

– Со мной? Это тебя где носило? – отвечает он, стараясь говорить тише и осторожно закрывая за собой дверь.

– Не волнуйся, – говорит она. – Они пошли на пляж, я видела.

– Кажется, у нас вышел спасительный бросок.

– Вышел, а если бы нет? Твоя была очередь следить.

– Мне надо было отлить. Чего ты так долго?

– А вот чего. – Она достает из-за спины левую руку и расцветает радостью. – Одна тебе. – Достает правую руку. – И одна мне.

Раскрывает кулаки и показывает два тоненьких косячка.

У Джека отваливается челюсть.

– Где ты это нашла?

– Как ты думаешь? В комнате у дяди Джимми. – Это комната рядом с туалетом внизу, обычно там живет Эллен. Когда приезжает дядя Джимми, Эллен переселяется наверх, в комнату Джилли, а Джилли подселяют к Джеку. – Там прямо у него на кровати лежала сумка, а в ней полно. Я подумала, что он не заметит, если будет на две меньше. Да и что он мог бы сделать? Пойти мамочке с папочкой пожаловаться?

Джек тянется за своим косяком, и Джилли ему передает. Он любуется, как туго свернута самокрутка – тоненький белый цилиндрик, утончающийся к кончикам, таким острым, что уколоться можно. Тут до него доходит, что сигареты с их плоскими концами – учебный реквизит, а вот это – штука настоящая. Поднеся к носу, Джек нюхает. Сигареты – куча собранных граблями листьев, приготовленных к сожжению осенью. А это – как оказаться в лесу после сильного летнего дождя.

– Спички есть? – спрашивает он. Раз в жизни он хочет оказаться в роли рискующего.

– Не будь дураком, – отвечает Джилли. – Завтра покурим. Я все придумала. Возьмем каноэ и выйдем в бухту.

– Я дурак? Да дядя Джимми ни за что не позволит нам выйти на каноэ самим!

– На спор? – подмигивает Джилли.

* * *

– Ты не дезертируешь, юный паломник – но ведь ты и так это знаешь? Знаешь. Завтра утром ты выйдешь из этих ворот со своей пентадой и пойдешь с ней к Голодному Городу. Но придут туда не все, кто выйдет. Ты не доверяешь своей пентаде, и здесь интуиция тебя не обманывает. Будет предательство, будет вероломство. Прольются слезы, прольется кровь. Но не отчаивайся, я вижу…

– Стоп, – перебивает Чеглок. – Что значит «предательство»?

– Этого я сказать не могу.

– Не можешь или не хочешь?

Мицар и святой Христофор зловеще улыбаются в унисон, и Чеглок впервые ощущает псионическое прикосновение тельпа, быстрое и мощное, как опытный удар клинка убийцы. Он не успевает и слова сказать, а виртуализация уже завершена. Чеглок крепко зажат в ментальных тисках Мицара, тело его застыло там, где стоит, ум тащат в Сеть, это царство кошмара, созданное нормалами, и переход туда внушает ненависть и страх всем мьютам, кроме тельпов.

Никогда Чеглок не испытывал подобной виртуализации. Ее сила, ее искусность превосходили все, что он знал… и это еще более удивительно из-за подавляющего псионического поля, одеялом накрывающего Многогранный Город. Мицар – понимает он, тщетно сопротивляясь железной хватке тельпа, – явно куда более значителен, чем прикидывается. Куда более. Сейчас не было головокружительного, дезориентирующего перехода в виртуальность Сети, как всегда бывало раньше. Вместо этого Мицар разворачивает Сеть в физический мир – или, точнее, разворачивает физическое сознание Чеглока, как сложенную игрушку-оригами, пока оно не ухватывает то, что все время присутствовало, скрытое в складках и трещинах. Чеглок не входит в своего знакомого ангела мщения, но у него вдруг возникает неуютная уверенность, что ангел входит в него, смотрит его глазами, как он сам мог бы выглянуть в окно.

Куда ни посмотри на площадь, повсюду суета, переливы цветов, формы, которые он не может воспринять… не хочет воспринимать, будто такая попытка доведет до безумия. Но Мицар не оставляет ему выбора, направляя его взгляд от одного ужасного зрелища к другому. Беспомощный Чеглок с благоговейным ужасом понимает, что видит инфраструктуру медианета. И этот хаос взаимопроникающих, схлестывающихся реальностей – вот так тельпы воспринимают мир?

Воздух полон бесконечным разнообразием прозрачных чудищ больших и малых, некоторые бесцветны, словно вода, другие окрашены разными цветами. Они кишат между небом и землей, как черви в трупе, достают до пределов кругозора Чеглока, и, внезапно понимает он, еще дальше, до самых Орбитальных, неустанно мыслящих в своих биотронных спутниках. Некоторые будто плывут в ветрах и течениях Сети или против них, проталкиваясь резкими или плавными движениями щупальцев и хвостов. Другие, крылатые, летят с тяжелой неуклюжестью жуков или с головокружительной ловкостью стрекоз. Еще какие-то дрейфуют и танцуют, подобно пылинкам в броуновском движении. Он пытается от них уклониться, но Мицар не выпускает. Они не ударяют в него, эти сетевые сущности проходят его насквозь, одни быстро, другие – не торопясь, быть может, пробуя на вкус, хотя он не чувствует даже щекотки – только свой собственный панический ужас.

Его рука поднимается по собственной воле, и Чеглок ахает, видя сквозь прозрачную кожу откровение мышц, сухожилий, костей. А в следующий миг его передергивает, когда чистым увеличением масштаба он видит мельчайшие амебоподобные существа, работающие в фабрике его тела: они чинят, строят, извлекают питание из подложки, извергающие и абсорбирующие разумные вирусы, напоминающие изящные эффективные машины – самоспроектированные вирусы для целей, понять или вообразить которые вне его возможностей. Он видал раньше селкомы, но никогда – в своем теле, хотя, конечно, знал, что они там есть: антеховские симбионты повсюду, неизвлекаемо вплетенные в молекулярную и субмолекулярную ткань мира. Но одно дело знать, совсем другое – увидеть своими глазами.

Он крепко зажмуривается, ум мутится от метафизического головокружения и чувства, что кто-то в него вторгся, слишком даже физически. Только власть Мицара не дает Чеглоку рухнуть на камни мостовой. Однако тельп еще с ним не закончил. Глаза Чеглока открываются принудительно, и сквозь завесу слез он смотрит на соединенные фигуры Мицара и святого Христофора. Они, как была секунду назад рука, прозрачны для его взгляда. Он видит стеклистые мышцы, кости, органы, ток крови в венах и артериях. Видит селкомы, наводнившие ткани, кости и кровь, разумных вирусов, которыми они обмениваются, как репликами в беседе. И еще: какие-то силуэты, возникающие и пропадающие, подобно сияющим скарабеям, шныряющим в темных измерениях. Похоже, будто они что-то едят, но ничего телесного… данные, наверное. Информацию. Они особо многочисленны в голове Мицара и вокруг нее, они танцуют возле черепа лучащимся пчелиным роем. Их потоки то и дело снуют между тельпом и нормалом, связывая эту пару куда теснее в мире Сети, чем в физическом. Другие потоки лижущими языками выходят из тельпа и проливаются сквозь зрачок антеховского глаза нормала, играя над физическим телом Чеглока и сквозь него, и сквозь тело его виртуала, вложенного внутрь. До него доходит, что он видит виртуальное воплощение псионики Мицара, связь мысли и воли, которая привязывает к тельпу его, Чеглока, виртуализованного против воли, такого же раба, как святой Христофор.