Текст книги "Остаться до конца"

Автор книги: Пол Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– В чем помочь? Привести «У Смита» в божеский вид? – спросил он, стараясь вдуматься в ее слова.

– Ну хотя бы! Я же не просто так вступаю в консорциум.

– Подновить снаружи? Обставить новой мебелью? Разослать рекламные объявления? А о Нансере я знаю. Нам все эти планы на руку!

– Вот и я о том же. Слушай, есть хочу – мочи нет! Вон колокольчик, позвони.

Исполнив просьбу жены, он встал и зашагал по комнате. Жизнь виделась ему в самых радужных тонах: гостиница будет процветать бок о бок с «Ширазом», церковь тоже будет процветать. А коли они с Лайлой разбогатеют, он уговорит жену нанять ему заместителя. Тогда он больше времени смог бы уделять церкви.

– Ах, Лайла! Какая ты у меня умница! Просто золото. – Налив ей еще джина, он поцеловал ее, и тут же нос его окропился слезами Лайлы.

– Потом, Фрэнки, потом, – пролепетала она.

Старый слуга принес ужин. За трапезой мистер Булабой принялся расписывать, как и что нужно сделать, чтобы привести гостиницу в надлежащий вид. Лайла, не выпуская куриную ножку (ели они оба руками), лишь кивала, кивала, подливала себе джина, снова вгрызалась в курицу, заедая ее рисом. Раз-другой она пробормотала:

– Придет время, займемся этим вплотную.

Мистеру Булабою фраза эта показалась на редкость удачной, ибо он воспринял ее совсем иначе, как прелюдию к грядущей ночи: ему предстоит «вплотную» заняться необъятной плотью Лайлы.

* * *

Проснувшись, он точно не вспомнил, в котором часу начались любовные утехи; далее он покаянно опустился на колени и дополз до своей комнаты, там взобрался на кровать, свернулся калачиком и снова заснул. Не помнил он, чем и как закончился ужин, что было дальше, сколько раз за ночь он порадовал супругу.

Но поспать ему не удалось, пробудился он, вдруг вспомнив, как ночью, в самые интимные минуты, Лайла шептала: «О, Бомбей! О, Калькутта! Дели! Лондон! Рим! Париж! Каир! Нью-Йорк! Варшава! Прага! Вашингтон! И везде, любимый мой Фрэнки, ты будешь так же, как сейчас, радовать меня. Какой ты сильный! О, какое счастье ездить с тобой по всему миру. Ведь здесь, в Панкоте, мы лишь начинаем жить. Да, мы даже не знаем, что таит Панкот! Что мы еще в жизни видели? Ничего! О, Фрэнки!»

Мистер Булабой даже сел на кровати: слепец! Поздно же он прозрел! Больно жалило разбуженное сознание, вчера ночью оно лишь робко царапало его душу. Мистер Булабой зарычал, соскочил с постели, точно гонимый бесами, рухнул на колени (единственное его подспорье), проворно поднялся и как был, голый, ворвался в спальню жены; там Мина, передвигаясь на цыпочках, неслышно уничтожала следы вчерашнего пиршества. Она изумилась, прыснула, прикрыла ладошкой рот и вмиг исчезла, по забывчивости хлопнув дверью. Лайла вскрикнула, села в постели и уставилась на мистера Булабоя. Увидев, как грозно он надвигается на нее, она отпрянула. Он схватил ее за плечи, Собирался было накричать на нее, как приличествовало случаю, но голос у него сорвался, и он просипел:

– Лайла! Какие еще Бомбей, Калькутта, Дели, Каир? Что ты затеваешь?! Почему ты все скрываешь от меня? Я же все равно узнаю. Я должен знать! Скажи мне правду! Ты продала гостиницу! Со мной и не посоветовалась! А ведь я твой муж! Но ты с моим мнением не считаешься! На мои желания тебе наплевать! Ты, конечно, разбогатеешь. Объедешь весь мир! Только, пожалуйста, без меня! Я хочу остаться здесь, в Панкоте. Приведу в порядок гостиницу, кое-что подновлю, кое-что заменю, приглашу художников, дизайнеров, куплю новую мебель, новые скатерти, столовые приборы; переоборудую ванные и туалеты, в номерах поставлю телефоны. Куплю новую пишущую машинку. Сменю вывеску над входом. Видишь, Лайла, желания-то у меня самые скромные.

– Скромные?! – возопила она. – Да кому нужна твоя скромность?! Взгляни на себя! Ходишь в чем мать родила! Чуть до смерти меня не напугал.

Она освободилась от его рук, схватила подушку и крепко шлепнула мужа пониже живота.

Мистер Булабой даже вскрикнул, но лишь посильнее прижал подушку к животу, обратив таким образом орудие наказания в орудие защиты.

– Лайла, – умоляюще простонал он, закрыв глаза, – Лайла, любовь моя! Я хочу немногого: лишь бы остаться здесь и управлять твоей гостиницей, твоей, Лайла!

– Лжешь! – заорала она. – Ты меня не любишь! Тебе только от меня одно нужно!

А в коридоре меж рестораном и кухней подслушивали Мина и еще один слуга. Мина снова прыснула в ладошку и подвела итог услышанному:

– Дирекция хочет, хозяйка не дает! – И оба поспешили передать гостиничной прислуге, что в номере первом, очевидно, свершается насилие.

– Да, хочешь ты совсем немного, – почуяв неладное, понизила голос до шепота миссис Булабой, – церковь да гостиница, гостиница да церковь – больше тебе и не нужно ничего. А проку от них никакого. Гостиница гроша ломаного не стоит. За землю еще кое-что можно выручить. Оставайся бога ради, кто тебе мешает! Вот начнем новое здание строить, тебя, как в старину, на удачу живым замуруем в фундамент. Только какая от тебя удача! В древности замуровывали только крепких да красивых парней-пенджабцев. А тебя замуруешь – здание тотчас же завалится, даже если нам подрядчики хороший бетон поставят. А сейчас – марш в свою комнату! И пока в себя не придешь, на глаза мне не показывайся. Какого ж дурака я в мужья взяла! И сама тоже хороша, дура, нашла наказание на свою голову! Ничего не скажешь, славно денек сегодня начинается!

Она застонала, легла, отвернулась к стене, но стонать не перестала.

– Какое новое здание, любовь моя? – В голосе мистера Булабоя послышался долгожданный металл. Правда, хватит его, наверное, на минуту, но и то хорошо. Подольше бы, почаще бы звучали решительные нотки у него в голосе.

Я к тебе обращаюсь, Лайла, ответь же, любовь моя, о каком новом здании речь!

Лайла притихла, даже затаила дыхание, значит, прислушивается к его словам. Прислушивался и мистер Булабой: к спокойному, ровному голосу в душе – то заговорила в нем не совесть, а обычный здравый смысл, в былые дни (со времен женитьбы) заглушаемый чувствами да тягой к беззаботной легкой жизни.

– Ну что ж, если ты, Лайла, не скажешь мне, что это за новое здание, скажу тебе я. Как только ты купила у душеприказчиков мистера Пилаи эту гостиницу, ты сразу вознамерилась построить новое здание, да не тут-то было: заупрямились чиновники из управления планирования и развития, от которых зависело разрешение на постройку нового и снос старого здания, а также и банковские чиновники, от которых зависело, дадут ли тебе ссуду на строительство – всех их давнехонько подкупил консорциум. Верно? А директорат консорциума крепко невзлюбил тебя, Лайла, ведь ты их обскакала, завладев земельным участком, на котором стояла гостиница «У Смита», не дала им поживиться. Ты отлично знала их планы и сама была не прочь урвать что-то и для себя, однако они с тобой и разговаривать не стали, а взяли и построили «Шираз» рядом с нами. А теперь, раз Нансера будет бурно развиваться или еще бог знает почему, им, видите ли, вздумалось расширить сеть своих гостиниц. Ты все-таки выгадала, любовь моя, потому что они заинтересованы в нашей земле и выполнят твои условия, только бы эту землю заполучить. Она теперь стоит в несколько раз дороже, чем ты заплатила, а потом, ты в нее и гроша не вложила. Для тебя, любовь моя, в первую очередь важна земля, а не гостиница. Ты заботилась больше всего о своей наживе, а не о постояльцах. Их ты перепоручила мне, а кто я? Сейчас скажу. Ты всегда говорила, что я лицо нашей фирмы, точнее все, что от этого лица осталось. Что я мог сделать, ведь ты мне совсем не помогала, наоборот, только мешала. В Ранпуре и по сей день говорят: «В Панкоте можно остановиться в новомодном „Ширазе“, а если не удастся, позвоните старому Булабою, „У Смита“ вас всегда приютят, еще спасибо скажете». Согласен, Лайла, это не ахти какая похвала, но моя ли в этом вина? Я-то, дурак, думал все это время, что я и впрямь «лицо фирмы», старался, из кожи вон лез, чтобы побыстрее тяжкие времена миновать, а оказывается, я всего лишь за сторожа при земельном участке. Что ж, снесут бульдозеры нашу гостиницу, встанет здесь новое бетонное чудище. Но доброе имя Фрэнка Булабоя, бывшего директора гостиницы «У Смита», в Панкоте уничтожить труднее. Возможно, тебе сто раз наплевать на «лицо фирмы», и в твоих расчетах и махинациях ему места не нашлось, не знаю, не вникал, ума не хватает. Я же глупый человек, верно, ведь меня не тянет ни в Бомбей, ни в Калькутту, ни в Дели, ни в Лондон, ни в Париж, ни в Каир, ни в Нью-Йорк, ни в Варшаву, ни в Прагу, ни в Москву. Что мне там делать?

Он замолчал.

– И впрямь нечего, – прошептала жена, – потому что ты дурак.

– Знаю, Лайла, знаю, любовь моя.

Она поднялась, повернулась к нему лицом, взглянула в упор.

– А знаешь, дураки иной раз, сами того не замечая, подают мудрые советы. Да, пожалуй, с меня запрашивают слишком много! Жулье! Скажи мистеру Панди, пусть придет минут через десять. А Мине прикажи явиться тотчас же. А сам пойди оденься. Ты мне тоже вскоре понадобишься.

– Я не приду, Лайла. Я буду принимать ванну. Потом оденусь. Потом позавтракаю чем бог послал. Потом займусь делами. Утром мне некогда.

– Но сегодня понедельник! – возопила она, – Ты должен прийти с отчетом.

– Воскресенье, понедельник – не все ли равно? Какой отчет может дать сторож земельного участка? Я пойду, хватит здесь стоять, прикрывая свой срам подушкой.

Он осторожно положил подушку на кровать и пошел к двери. Обернувшись, он встретил изумленный взгляд жены.

– Кстати, а как быть со «Сторожкой»?

– Не понимаю.

– Там ведь живут люди.

– Здесь, между прочим, тоже человек живет, – отпарировала она, – живет и думает: за что ей такая участь? Долго ли такая жизнь будет продолжаться? И стоит ли вообще жить, если вокруг все либо дураки, либо жулики! Позови-ка Мину.

– Сама позовешь, любовь моя. У тебя голос звучнее.

Ты дорого заплатишь за это, Фрэнк Булабой! – крикнула она удаляющейся голой заднице.

– Знаю, – спокойно отозвался тот, – знаю, как не знать.

Закрыв за собой дверь, он почувствовал: твердая как сталь решимость тает, тает на глазах. Даже страшно подумать, что теперь его ожидает!

Глава девятая

Через полчаса мистер Булабой мышкой выскользнул из гостиницы; настроение у него было уже далеко не воинственное, а скорее крайне подавленное. К скандалам по понедельникам он привык, но раньше понедельник сулил и маленькие радости: в полдень Лайла уезжала в клуб играть в бридж, впереди приятный вечер в обществе Слоника. Но сегодня, даже если Лайла управится с делами быстро и мистер Панди успеет к дневному поезду, даже если она, отдохнув, решит, что отвести душу лучше всего за картами, все равно не сможет он провести вечер за приятной беседой со стариком полковником, чьи дни и без того сочтены, а дни, которые осталось прожить в «Сторожке», – и подавно. Да у него язык не повернется сказать Слонику об этом. Правда, кто знает, может, сегодняшние резкие его слова образумят Лайлу, неспроста же она обозвала своих будущих компаньонов жульем. Может, теперь она поведет себя по-иному и сделка отложится либо вовсе не состоится.

Если бы да кабы… Впрочем, даже слабенький лучик надежды и то в радость. Мистер Булабой сел на велосипед и съездил на базар. Там он договорился со своим старым знакомцем, фотографом мистером Мохан Лалом («Свадебные фото, портреты в домашней обстановке, фотографии на паспорт»), что тот сделает несколько снимков церкви снаружи и внутри. Мистер Мохан Лал был готов даже уступить в цене, если отец Себастьян укажет в журнальной статье его имя и если снимки делать сегодня же, пока не завяли цветы после воскресной службы.

– Сейчас же пришлю к вам своего паренька, Ашока, – пообещал мистер Лал.

«Сейчас» – значит через час, подумал мистер Булабой. Да и «пареньком» Ашока можно было назвать с некоторой поправкой, ему шел уже четвертый десяток. Он принадлежал к касте «неприкасаемых»; правда, теперь их рекомендуется называть по-другому: «члены реформируемой касты». Ашок вырос без родителей и без дома, с детства скитался по Панкоту, не чурался любой работы, случалось ему быть мальчиком на побегушках и при мистере Алла-дине, прежнем владельце фотостудии высшего разряда (его девизом было – «Время проходит, фотография остается»). В 1947 году он сложил вещички и отбыл в Пакистан. Мистер Лал, наоборот, приехал в Панкот, бросив свою старую студию в Пакистане, и в первый же день к нему пришел Ашок, предложил свои услуги. Мистер Лал нанял парнишку, мало-помалу обучил его своему искусству, и теперь Ашок работал выездным фотографом, и его частенько видели на свадьбах, крестинах, днях рождения, запечатлевал он и события поважнее: ездил с мистером Лалом на гарнизонные спортивные праздники, банкеты в «Ширазе», на торжества в колледж Чакраварти. Поскольку Ашок принадлежал к самой бесправной касте, его, очевидно, было нетрудно обратить в христианство, и мистер Булабой подумывал, а не взяться ли ему за парня всерьез и не приобщить ли к церковной пастве. И вот сегодня в его душу можно заронить семя веры: Ашок впервые в жизни попадет в церковь.

Дорога пошла на подъем, мистер Булабой соскочил с велосипеда и покатил его по дороге. В церкви он проверил вазы с цветами: все в наилучшем виде. И утро выдалось ясное, солнечное. Церковь вся пронизана светом. До чего ж красиво! Конечно, в его усердии немало от гордыни, но Господь, несомненно, простит ему этот грех. Он сел в первом ряду и с любовью воззрился на алтарь. В юности мистер Булабой хотел принять духовный сан, но отец, сам истый христианин, настоял на том, чтобы сын пошел по его стопам и научился вести гостиничное хозяйство.

Мистер Булабой-старший говорил, что поскольку вечную жизнь Иисус дарует лишь избранным, то он, мистер Булабой, удовлетворится, если сыну выпадет управлять, а может, и владеть небольшой гостиницей, вроде той, где он сейчас служит помощником директора – в старой гостинице «Швейцария». Мистеру Булабою-старшему карьера не удалась: не хватило здоровья и честолюбия. Первым он вроде бы не обделил сына, а вот последнего недодал. К своей цели – управлять гостиницей – мистер Булабой-младший шел так долго, что, когда мистер Пилаи назначил его директором «У Смита», сын едва успел известить отца и получить поздравительное письмо – старик был уже на смертном одре.

Мистер Булабой преклонил колена, помолился за упокой души усопших родителей и попросил Господа умирить его взбаламученную душу.

Но чем дольше он молился, тем неспокойнее становилось на душе. Как же закоснел он во грехе! Развратничал в Ранпуре, но это еще не все! И до женитьбы были у него женщины. И еще один смертный грех на нем – похотливые и непристойные помыслы; раз они овладели им даже в церкви: Сюзи Уильямс поправляла цветы в вазах, встала на цыпочки, подняла руки, и мистер Булабой вперил взгляд в ее круглую, ладную попку. Он также уличил себя и в других грехах: в подозрительности, ревности, жадности, зависти и трусости – хуже и придумать нельзя. «Господи, – прошептал он, – мне знаком всякий грех, какой ни назови».

Повтори, чтоб крепче запомнить, подсказал ему внутренний голос.

Мистер Булабой в неописуемом страхе оглядел церковь. Но едва ли не впервые не ощутил божественного присутствия. Он почувствовал себя совершенно оставленным, и в душе шевельнулось еще одно греховное желание. Ему вдруг захотелось вслух исповедаться, сбросить с плеч бремя грехов. Но исповедь свою он желал обратить не к самому Господу, а к утешителю-посреднику в человечьем обличье. Мистер Булабой уже виделся самому себе коленопреклоненным перед отцом Себастьяном или другим святым отцом, только тот походил на Себастьяна.

Мысленно он уже приготовил исповедь: «Святой отец, много грешен я. Ночь провел в непотребстве и блуде. Совокуплялся с женой я ради лишь похоти, а не для продолжения рода. Об этом даже и речи быть не может, Лайла вставила какую-то спираль, хотя надобности в этом нет; если уж трое предыдущих мужей не сумели ее оплодотворить, то, скорее всего, она бесплодна. По-моему, ей уже и по возрасту поздно родить, а то, что она говорит о своих месячных да о противозачаточных средствах, так это все болтовня, чтоб я, дурак, верил, что она еще молода и не слукавила мне о своем возрасте. А после ночного распутства я еще гневался, едва до драки дело не дошло. А еще я появился нагишом перед служанкой. А вместо того чтобы дать жене мудрый совет, ввел ее в искушение, оставив в озлоблении. Теперь мне даже показаться ей на глаза стыдно. А еще на мне грех прелюбодеяния с одной особой из Ранпура и сладострастного ожидания встречи с ней. В безумии своем я даже приобрел непотребное одеяние для „казачка“, ибо не удовольствовался „двойным лотосом“ – но трусливо сбежал, тем самым согрешив еще, ибо обманул надежды ближней своей, наполнив сердце ее злобой или презрением, а может, и тем и другим. Тем самым из-за меня она пополнила свой и без того длинный список грехов. Мне бы отговорить ее от греховных помыслов, а я, наоборот, даже поддался им. Но страшнее всего, святой отец…

Чик-чик (едва слышно).

…то, что я грешил невниманием, душевной слепотой и глухотой, вел себя не по-христиански и не по-мужски. Ведь хозяйка гостиницы платит мне жалованье (хотя его хватает лишь на карманные расходы). Мне бы давным-давно по-христиански, спокойно поговорить с Лайлой: „Так, мол, и так, Лайла, жена моя, что же ты делаешь? Что замышляешь? Что нас ждет в будущем? Ведь и я несу ответственность как твой муж, директор гостиницы, да просто как христианин, и мне необходимо убедиться, что мы творим добро, а не зло“. Но, увы, мне дороже покойная жизнь, и я цепляюсь за нее до последнего…

Чик-чик (едва слышно).

…а она вот-вот закончится не только для меня, но и для тех, кто мне доверяет как директору: ведь я обязан следить, чтобы в довольствии и благополучии жили не только слуги, но и полковник с супругой, они уже старики, мистер Смолли к тому же болен; что станется с ними, если гостиницу снесут?»

Чик-чик (чуть слышнее).

Звук этот доносился едва различимо; в церковной тишине в то утро любой шум отдавался эхом мирской суеты за стеной. И звук этот вдруг насторожил мистера Булабоя. Даже волосы на голове стали дыбиться – словно поднялось множество маленьких антенн, настроенных на близящуюся беду.

Чик-чик (громче).

Мистер Булабой, пошатываясь, встал на ноги. А что, если какие-нибудь подонки крушат и ломают все на церковном дворе. Нетвердо шагая, он пошел по проходу меж скамьями к южному выходу, распахнул дверь и едва не упал в простертые в страхе руки миссис Смолли. Она взвыла – так, наверное, воют привидения, появляясь перед своей жертвой.

* * *

– Ну и напугали же вы меня, мистер Булабой.

Признаться, он и сам испугался: стоял разинув рот, выпучив глаза. Перевел взгляд с миссис Смолли на двор, потом оглянулся на дверь, захлопнул ее так, что лязгнула щеколда. Будто он делал в церкви что-то предосудительное и сейчас не хотел пускать туда миссис Смолли.

До женитьбы мистер Булабой слыл человеком тихим и скромным, хотя и охочим до женщин. Люси полагала, что это преувеличение, ведь ей приходилось довольствоваться лишь рассказами Слоника. И совсем уж невероятно, чтобы мистер Булабой предавался блуду под сенью алтаря – так низко он не мог пасть. Правда, помнится, эта пигалица Сюзи Уильямс частенько уединялась в храме с мистером Булабоем якобы по делам церковным, и кумушки (а вместе с ними и Люси – из самых добрых чувств к бедняжке Сюзи) решили, что рано или поздно дело у них сладится.

– Признаться, я и сам испугался, – пробормотал он, нервно ломая чуть не до хруста пальцы, отчего миссис Смолли хоть и немного, но укрепилась в своих подозрениях. – Я только что вспоминал вас.

– Неужели, мистер Булабой?

Очень занятно всегда видеть, как краснеет индиец. Будь он даже темнее, чем мистер Булабой (у того кожа цвета кофе с молоком), она угадывала безошибочно, когда он краснеет. Мистер Булабой стоял потупившись, смотрел себе под ноги, ей под ноги – куда угодно, только бы не глядеть ей в глаза. Неужто ее предчувствия оправданны – с трепетом (отнюдь не бесприятным) подумала она. Обычно мистер Булабой одевался аккуратно, всегда при пиджаке и галстуке, сегодня же он либо торопился утром и не успел привести свой туалет в порядок, либо позже, с чьей-то помощью, этот порядок нарушился. Он предстал перед Люси без пиджака (может, оставил в церкви), ворот рубашки открыт, но рукава застегнуты. Должно быть, Люси и раньше доводилось видеть его голую шею, но лишь сейчас она обратила внимание: хоть сам он тщедушен, шея у него красивая, отнюдь не цыплячья.

– Очень лестно, когда тебя вспоминают, если, конечно, добром. Я, знаете ли, тоже о вас думала: как вам удается содержать двор в такой чистоте.

Чик-чик-чик-чик.

Уже совсем-совсем рядом. Оба стали прислушиваться, пока не поняли, в чем дело. Из-за поворота дорожки показался Джозеф, он медленно, переваливаясь из стороны в сторону, передвигался на корточках (как танцор вприсядку, чей танец прокручивается в замедленном темпе), выставив вперед, словно краб клешню, большие садовые ножницы.

Он стриг траву.

– А, так это ты, мали! – воскликнула Люси.

Парнишка взглянул на нее, разогнулся и поднялся на ноги. Держа ножницы в левой руке, правой он отдал честь, вид при этом у него был самый серьезный. Мистер Булабой направился к нему, скорее даже на него, что-то крича на хинди. Мали не двинулся с места, но взгляд потупил.

– Что вы ему, мистер Булабой, сказали? Надеюсь, вы не ругали его?

– Я спросил, почему он не работает у вас в саду. Сюда ему разрешается приходить только в свободное время.

– То есть он и здесь работает?

– Только в свободное время и совершенно бескорыстно. А вы разве не знали?

– Не помню. Может, вы и говорили. – Мали виделся ей теперь не просто садовником. – Право же, не нужно его ругать. Он же ничего дурного не делает. Сегодня утром я попросила его прекратить работу. Голова разболелась, да и полковнику нездоровилось, А что, Джозеф – христианин?

– А вы не знали?

– Не помню, может, вы и говорили, – снова повторила она, – да я забыла. Мали, ты умеешь говорить по-английски? Ты же христианин, значит, хоть немного, но знаешь английский. Ну, хотя бы молитвы.

Джозеф лишь покачал головой.

– Немного говорю, мем-сахиб. Читать не умею, разве что чуть-чуть.

– Но говоришь ты очень хорошо! А что ты читаешь?

Чуть смешавшись, он указал на ближайшее надгробие.

– Так ты читаешь надписи на могильных плитах? Как мило! Но зачем?

Джозеф взглянул на мистера Булабоя. Тот снова залопотал на хинди, очевидно переводя вопрос. Вот он замолчал, Джозеф снова потупился, взгляд его забегал по сторонам, но ни на мистера Булабоя, ни на Люси он так и не посмотрел. Потом вдруг быстро-быстро заговорил, замахал руками, что-то показывая. Так же неожиданно умолк и снова опустил глаза.

– Он, миссис Смолли, парень простодушный. Старается разобрать каждое имя на могильной плите. Пока могилку в порядок приводит, он молится за упокой души усопшего. И очень огорчается, когда не понимает написанного. Он думает, если Господь не услышит точного имени в молитве, то может по ошибке отнести эту молитву к другой душе.

– Ах, вот оно что. – Люси растрогалась. Мали ей нравился: крепкий, мужественный паренек. Она умилялась, когда в таких людях открывалась чуткая душа – значит, одарены они не только физически, но и духовно. – Так вот, мали, – говорить она старалась медленно и отчетливо, а подойдя ближе, протянула руку вперед, будто хотела ободряюще положить ему на плечо, однако не положила, – покажи-ка мне неразборчивую надпись, понимаешь меня, малум?

Как прямодушен его взор! Сколько преданности и благодарности в глазах! До чего ж он предусмотрителен: спрятал ножницы за спину, чтобы она ненароком не наткнулась. А сколь легок и мягок каждый его шаг: он не лебезит перед хозяйкой, но уважительно указывает ей путь. Вот он остановился подле одной из могил, дескать, эта, однако сам молчит, предоставляя право заговорить ей. Очень обходительный юноша!

– Так вот, мали, впрочем, я буду звать тебя по имени. Так вот, Джозеф, надпись гласит: «Здесь покоится». Это понятно?

Джозеф кивнул.

– «Здесь покоится Розмари, любимая дочь Джона и Гвендолин Ферфакс-Оуэн». Впрочем, фамилия их тебе ни к чему. Дальше: «5 декабря 1891—12 апреля 1896 года». Значит, бедняжка прожила всего пять лет. Малум? Здесь лежит маленькая мисс-сахиб. И еще написано: «Пустите детей приходить ко Мне» [14]14
  Евангелие от Марка, 10, 14.


[Закрыть]. Кто это сказал, Джозеф?

– Господь наш Иисус Христос.

– Верно. А ты можешь мне показать эту строчку?

Джозеф нагнулся, и Люси уловила терпкий запах его тела. Он указал строчку и провел пальцем по каждому слову.

– Молодец, Джозеф. Ты очень хорошо читаешь. Тебе просто трудно разбирать замысловатые имена. Но тебе нужно лишь помнить, что в этой могилке лежит Розмари, пяти лет. Малум?

– Роза-мари, пять лет.

– Правильно. Несомненно, малышка Розмари попала сразу на небеса. И все же всякая молитва о ней будет услышана. Ну, а теперь покажи то, что ты можешь читать.

Мали повел ее влево, к ограде.

– Вот эта, мем-сахиб, – сказал он и остановился подле могилы Мейбл Лейтон. Она, как и все могилы на аллее, была расчищена, трава на холмике подстрижена. В свежевыкрашенной жестянке стояли цветущие бархотцы. Джозеф присел у изголовья и указал на имя.

– Мей-бел, – по слогам произнес он.

– Почти правильно, Мейбл.

– Мей-блл, – повторил Джозеф и поменял местами цветы в жестянке.

Чик!

Люси обернулась. Какой-то индиец с фотоаппаратом в руках делал снимки. Чик-чик.

– А, ты уже здесь, Ашок, – обратился к нему мистер Булабой.

– Минуточку! – воскликнул тот. – Мем-сахиб, будьте любезны, Встаньте позади могилы.

Чик-чик.

Потом он сказал Джозефу что-то на хинди, тот положил руку на жестянку и не мигая уставился на цветы. Чик-чик.

– Отлично! – сказал фотограф. – Очень удачная композиция. Итак, Булабой-сахиб, что еще снимать?

– Мистер Булабой, не хотите ли вы сказать, что эти снимки опубликуют? – спросила Люси на обратном пути – мистер Булабой пошел проводить ее до ворот и убедиться, что ее тонга не уехала. А фотограф тем временем, щелкнув еще раз-другой, вошел в церковь и стал устанавливать там более сложное оборудование.

Тонга еще ждала, но возница поглядывал уже нетерпеливо. А мистер Булабой, как нарочно, все никак не мог распроститься с Люси: кружил, едва не пританцовывая, подле нее, как вокруг праздничного костра, который нужно то разжечь, то, наоборот, унять: так и слова его были все вразнобой, точно он добивался от нее каких-то откровений. Да что же он, заигрывает с ней, что ли!

– Да, кое-что, наверное, опубликуют, – говорил он почему-то очень громко, словно старался заглушить воображаемый ветер или морской прибой. – Снимка два-три. Вы же получите все. Не позднее завтрашнего дня. Скажите мне, сколько экземпляров каждого снимка желаете. Не стесняйтесь, заказывайте сколько угодно. Ашок – великолепный фотограф, все до мелочей четко и резко.

Люси нерешительно коснулась рукой морщинистой щеки.

– Это не слишком дорого?

– Что вы! Бесплатно! Совершенно бесплатно! – прокричал он и заложил руки за спину, точь-в-точь как Ибрагим. Впрочем, нет, он спрятал их за спину, словно испугался, вдруг обнимет ее.

Ну и ну!

– Как это любезно с вашей стороны, мистер Булабой. И я, конечно, не вправе злоупотреблять вашей добротой. Достаточно будет одного-двух снимков – пожалуй, тех, где мы с мали у могилы. Я пошлю их на родину. Вы не поверите, как им обрадуются, люди так тоскуют по былому. Особенно наши старые знакомцы по Панкоту. Бас в ту пору здесь еще не было. Снимки эти очень и очень нужны. Посмотрят на церковь, на могилки, вздохнут, снова посмотрят. Уверяю вас!

Они стояли у самых ворот. Люси взглянула на часы. Половина первого. Возница сердито зыркнул на нее и сплюнул. Поеду-ка домой, решила она. Неприязнь к мужу отступила. Хотя, конечно, неплохо бы ему напомнить, что она отнюдь не бессловесная рабыня. Она женщина! Сейчас закадычный мужнин друг, можно сказать, добивается ее расположения. Будь она помоложе, ей бы это очень польстило. Да и сейчас приятно, что уж там! Нет, все-таки лучше поехать в клуб и пообедать там в гордом одиночестве – это достойно увенчает столь необычное утро.

– Простите, мне пора, – сказала она.

– Подождите! (Интересно, что он еще придумал.) Ради бога, подождите! Я пошлю с вами Джозефа. Эти возницы гонят как очумелые, а Джозеф сядет рядом с ним и не позволит ему нестись очертя голову.

– Да с чего ему нестись очертя голову? Возница он старый, ездит медленно. Он меня уж сколько раз возил, Джозеф мне ни к чему. Да и еду я сейчас не домой, а в клуб, оттуда Джозефу далеко возвращаться.

Мистера Булабоя, казалось, очень удручил отказ Люси, Но вот он встрепенулся и воскликнул:

– Но сегодня же понедельник!

– Да, понедельник.

– Но понедельник – неподходящий день для клуба. Совсем неподходящий!

– Почему же неподходящий?

– Ужасный день! Хуже на неделе не бывает.

– Да что ж ужасного? Ведь миссис Булабой по понедельникам едва ли не весь день в клубе проводит.

– Вот именно, миссис Смолли! Потому-то вам понедельник и не подходит, что в клубе будет Лайла! Она меня не послушалась и, наверное, пойдет в клуб. Увидите ее – держитесь подальше. Близко не подходите. У нее что-то вроде горячки. Бредит, заговаривается, делает все невпопад. Ей бы в постели весь день лежать.

– Так, может, она и лежит себе дома. Конечно, мне не стоит лезть на рожон, не дай бог заразиться, спасибо за совет, я, конечно, к ней не подойду. Но чем все понедельники плохи – вот чего я в толк не возьму. Жена ваша заболела ведь только сегодня.

– Да в бридже все дело. В бридже! Бридж – это и есть горячка! День-деньской играют: роббер за роббером, роббер за роббером. Деньги летят в трубу, игроки ссорятся, гоняют туда-сюда официантов: то за кофе, то за бутербродами, то им чай подавай, то чего покрепче. Посетители ресторана жалуются: дескать, официантов не дождаться, они знай себе меж кухней и игральным залом снуют. А те, кто в бридж не играет, часами обеда дожидаются. Так и называют понедельник «черным» и в ресторане в этот день стараются не появляться.

– Я об этом и понятия не имела. Как любопытно! Все же рискну, съезжу в клуб, может, с голода не умру, дожидаясь официанта. Да мне много и не надо – одного бутерброда хватит. Аппетит у меня невелик.

– Что ж, раз решили – поезжайте, – вздохнул (никак с отчаянием) мистер Булабой. – И передайте полковнику, что нам с ним сегодня не удастся посидеть и поболтать. Я никак тоже заболел. – И он отступил на несколько шагов, как бы убоявшись заразить Люси. – Простите меня, пожалуйста. Я ужасно безответственный человек. И о чем я только думал. Дай бог, чтобы не оказалась холера. Ни к кому не подходите, ни с кем не заговаривайте.