Текст книги "Жестокая тишина"

Автор книги: Пол Мейерсберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

6

Утром после беспокойной ночи, полной обрывков сновидений и неудовлетворенных желаний, Пандора приняла решение. Она позволит Полетт пожить в семье Дэвида Уинга. Там, подальше от переживаний матери, ей будет легче.

Если ночью приходил действительно Алек, то он приходил напугать ее, а не остаться и продолжать семейную жизнь. Если же это не Алек, то все равно это было как-то связано с его исчезновением. Возможно, кто-то приходил его искать. Рассказ Рози об убитой девушке смутил и напугал Пандору. Впервые она подумала, что во всей этой истории попахивает преступлением.

Возможно, тот подозрительный полицейский все-таки был прав. У Алека была любовница – значит, возможно, существовали и другие аспекты его жизни, о которых она не знает. Может так статься, что она совсем не знала Алека! Очень часто читаешь истории о людях, которые ведут необычную личную жизнь, которая в конце концов кончается кризисом, и которая неизвестна никому, даже близким людям, в течение многих лет.

В сущности Пандора не хотела оставаться дома одна, но она также не хотела, чтобы ее дочь оказалась в центре каких-либо страшных событий, приближение которых она чувствовала. Приняв решение отпустить Полетт к Уингам, Пандора сразу же почувствовала облегчение. Она очень любила Полетт, а если Алек оказался втянут в какую-то неприглядную или опасную историю, то Пандора хотела оградить от этого их дочь.

Светская жизнь Пандоры сильно изменилась после исчезновения Алека. Ее друзья, кроме Беверли, стали насаждать сомнения в ее душу: то Алек работал на ЦРУ, то связан с мафией, то погряз в долгах. Алек связан с наркобизнесом, но решил покончить со всем этим и начать новую жизнь на новом месте. Организация, на которую он работал, решила, что необходимо сменить его местожительство и имя. Хотя Пандора и отметала все эти предположения о заговорах и тайных обществах как совершенно беспочвенные и дикие, факт оставался фактом: его неожиданное исчезновение должно иметь какую-то подоплеку. Если только он не убит или не умер в результате несчастного случая, за всем этим что-то стоит. Несомненно. Пандора знала, что ее душевный покой нарушен и не восстановится, пока Алек не вернется или не будет найден. И даже тогда ничто уже не поправится.

Полетт была на седьмом небе от счастья, когда мать сообщила ей, что несколько дней она поживет у Уингов. Полетт уложила свои вещи – уже второй раз за этот месяц. Она вся дрожала от возбуждения при мысли о том, что отправится по Альпин-роуд в западную часть Беверли-Хиллз, где живет Дэвид.

Полетт понимала, что исчезновение отца теперь часто будет связано с поездками к друзьям, с житьем вне дома. Он пропал, когда она гостила у Балфуров. Теперь она отправлялась к Уингам, а это было еще дальше от дома. Накануне Полетт видела по телевизору интервью с семьей человека, которого более пяти лет держат заложником в Бейруте. Его жена сказала, что дети выросли без него. Полетт понимала, что три недели – это не пять лет, но если ее папа погиб, то она тоже вырастет без него. И никуда от этого не деться.

Родители Дэвида – китайцы. Раньше мистер Уинг был бизнесменом в Гонконге. Он приехал в Америку и женился здесь, в Сан-Франциско, восемнадцать лет назад. Миссис Уинг приехала из Китая учиться в Беркли. У них было трое детей. Дэвид – средний, у него две сестры – старшая и младшая. В воображении Полетт дом Уингов представлялся в виде пагоды, но на самом деле это был одноэтажный дом типа ранчо, с прямоугольным газоном, гаражом на три машины, овальным бассейном позади дома и спутниковой антенной на крыше. Единственные китайские атрибуты были внутри дома. Несколько предметов в гостиной, вазы, акварели, диванные подушки носили явно восточный характер. Полетт воображала нечто в стиле китайского ресторана и представляла себе необычные запахи засушенных восточных трав. Вместо этого все было пропитано застоявшимся сигарным дымом: мистер Уинг слыл заядлым курильщиком. Полетт была разочарована.

Дэвид отнес ее вещи в спальню, которую приготовили для нее, переселив младшую дочь Карен к ее старшей сестре Нэнси. Это была детская. При виде игрушек и плюшевых зверюшек Полетт почувствовала себя взрослой. Дэвид спросил, будет ли она сейчас разбирать свои вещи, и показал ей два ящика в шкафчике, которые освободили для нее. Дэвид улыбнулся ей. Оба понимали, что добились кое-чего: в течение некоторого времени они будут жить под одной крышей.

Пандора торопливо выпила чашку жасминового чая, приготовленного горничной миссис Уинг. Ей хотелось как можно меньше говорить об исчезновении Алека. Она была смущена: ведь как жена она оказалась несостоятельной. Теперь, в этой дружной семье, она чувствовала себя чужой, как бедная родственница, зависящая от милости других, не способная позаботиться о собственной дочери.

– Полетт может жить здесь, сколько захочет, – сказала ей миссис Уинг.

– Всего несколько дней. Я все еще навожу справки о муже.

– Если мы можем чем-нибудь помочь, только скажите. Представляю, как тяжело это для вас обоих.

Но даже говоря об Алеке, Пандора не думала о нем. Она думала, хватит ли у нее смелости позвонить Уайлдмену, а целуя на прощание Полетт, думала о его губах.

– Ма, ты не волнуйся особенно. – В глубине души Полетт была рада, что мать уезжает. – Со мной все будет в порядке.

Целуя мать, она целовала Дэвида. От предчувствия у нее по коже побежали мурашки. Теперь у меня есть кто-то, кто принадлежит только мне, думала она. Она представила себе, как они с Дэвидом завтракают, оба в пижамах, как он садится на край ее кровати. Тут уж она его не упустит.

Рука Пандоры, набирающая номер, который дал ей Уайлдмен, дрожала. Она сидела на кровати и смотрела на свое отражение в большом зеркале. «Что ты делаешь?» Слыша телефонные гудки где-то там, далеко, Пан, а может быть, и Дора, отвернулась, чтобы не видеть это отражение. Он снял трубку после третьего звонка.

– Слушаю.

Пандору испугал его резкий тон. «Положи трубку! Положи скорее!»

– Это Пандора.

– Как дела? У вас все в порядке? – Голос стал мягким, приветливым и нежным.

Пандора успокоилась.

– Мне кажется… Может быть, мы можем встретиться?

– Ну конечно. Когда?

Она чувствовала по его голосу, что он рад ее звонку. Их голоса как бы сплетались воедино.

– Может быть, сегодня вечером, если вы свободны. – Голос ее звучал нерешительно.

О нем этого сказать было нельзя.

– Я приду. Или же вы хотите, чтобы мы встретились где-нибудь в другом месте?

– Нет, лучше здесь. Около восьми. – Может быть, она совершает ужасную ошибку? Может быть, лучше где-нибудь просто поужинать вместе? Но она хотела встретиться с ним наедине, чтобы кругом никого не было.

– Я приду.

Она почувствовала, что он собирается положить трубку.

– Подождите. Вы же не знаете адреса. Ранчо Парк-драйв, 12570.

– Не беспокойтесь. – Он говорил, как Полетт, когда та пыталась ее успокоить. Он записал ее адрес? Запомнил?

– Тогда до встречи. – Ее опять затрясло. Ну что ж, она ведь всегда сможет перезвонить ему и отменить встречу, не так ли?

Они немного помолчали, словно оба ждали, что другой скажет еще что-нибудь, затем он положил трубку. Она тоже положила трубку, чувствуя себя, словно школьница, договорившаяся о тайном свидании. С прикроватной тумбочки ей с фотографии улыбался Алек. Чему он улыбается? Он улыбается ей или той девушке? Но если у него была одна, должно быть, существовали и другие. И все эти годы он гулял напропалую. За кого она вышла замуж? Что за человек в действительности ее муж? Но тогда что за человек, на котором женился Алек? Что она за жена? Шлюха. Пандора решила, что когда этот человек придет, они будут только беседовать и ничего больше.

Уайлдмен отошел от телефона и взглянул на Хэммонда. Тот, сгорбившись, сидел в кресле. Глаза были пусты, лицо небрито, руки висели, как плети. Уайлдмен посмотрел на Лору и увидел танцовщицу, которую обычно хотел.

Лора стояла у раскрытого ящика и пила из стакана чай. Интересно, кто звонил? Неужели она? Лора боялась. Хэммонд стал живым трупом. Они сломали его. Зачем она ввязалась в это дело? Они просто скоты. Это же абсурдно. Она – соучастница преступления, от которого не выигрывает ровным счетом ничего. Она губила себя своими же руками. Наверное, так происходит, когда любишь кого-то больше, чем себя.

– Когда ты собираешься его отпустить?

– Еще не время, – ответил Уайлдмен.

– Но ты не можешь все время держать его здесь.

– С ним все в порядке.

– Но он не помнит собственного имени.

– Может быть, дадим ему новое имя. Какие будут предложения?

– Не надо шутить.

– Это не шутка. Если бы я этого не сделал, он бы продолжал свои попытки меня убить. Я только нейтрализовал его. – Уайлдмен опустился на колени перед Хэммондом. – Ты знаешь, что пытался убить себя?

Хэммонд тупо уставился на Уайлдмена.

– Да.

– Ты разбил свою машину. Тебе повезло, что остался жив, ты это понимаешь?

– Да. – Хэммонд беспомощно уставился в глаза Уайлдмену.

– Ты знаешь, сколько времени ты уже здесь?

– Да.

– Сколько.

– Да.

– Ты находишься здесь с пятой страницы. – Уайлдмен слегка улыбнулся, подумав о своем сценарии. Если бы даже Хэммонд был киноактером, то и тогда не смог бы сыграть убедительнее.

– Мне надо идти, – сказала Лора. Хватит у нее мужества уйти и никогда больше не возвращаться?

– Веди машину поаккуратнее. – Казалось, Уайлдмен читает ее мысли – эти слова прозвучали, как угроза.

Дэвид Уинг сидел на кровати Полетт. На нем был черный купальный халат. Полетт слушала его голос, который только-только начал ломаться. Он рассказывал ей сказку.

– Однажды много лет назад за тридевять земель в стране под названием Китай было восемь дней в неделе. В месяце было восемь недель и в году по восемь месяцев. И каждый восьмой день назывался «днем желаний». Один раз в неделю каждый мужчина и каждая женщина могли делать то, что хотели, но всего лишь один день.

– Это, должно быть, было прекрасно! – сказала Полетт, поджимая под себя ноги и закутываясь в одеяло.

– Да. Для всех это был самый любимый день в стране. Но в конце концов они его потеряли. Император издал указ отменить этот день. И с тех пор осталось только семь дней, как и сейчас.

– Почему?

– Потому что люди и в другие дни стали делать то, что делали в восьмой. Они не могли сопротивляться своим желаниям, стали обманывать и все испортили. Поэтому и пропал «день желаний».

– Как им не стыдно! – Полетт хотела, чтобы Дэвид остался с ней в ее комнате. Она все думала, не является ли этот сегодняшний день одним из тех давно позабытых «дней желаний». Но даже в свои двенадцать лет Дэвид Уинг умел сдерживаться. Он поцеловал Полетт в лоб и пошел в свою спальню, а Полетт после этого долго не могла заснуть: Дэвид не закрыл за собой дверь.

7

Зазвенел звонок в дверь. Я была на лестнице, спускаясь вниз. Я застыла на месте, мне не хотелось открывать дверь. Не знаю, сколько я так простояла. Звонок зазвенел снова.

Не надо было его звать. Неужели мне и вправду хотелось видеть его? О чем нам говорить? Что я ему скажу? Что он станет делать? Займемся ли мы любовью? Чего же я тогда хотела? Я чувствовала себя подростком, не знающим, что делать, и ждущим подсказки.

Открывая дверь, я чувствовала, что меня всю трясет. «Не бойся, ты же хотела его видеть». Его вид поразил меня: он улыбался. Но увидев мое лицо, улыбка с его лица исчезла.

– Что случилось?

– Я очень боюсь.

Он дотронулся до моей руки.

– После того, что вам пришлось пережить, это вполне объяснимо.

Я отстранилась. Мне нужно быть сильной. Я закрыла входную дверь и прошла в гостиную. Он пошел за мной. Я чувствовала, как он смотрит на мою спину, мои ноги. Он вспоминал.

– Хотите выпить?

– Нет, пожалуй, но вы не стесняйтесь. Дрожащей рукой я налила себе что-то, первое, что попалось под руку. Когда попробовала, оказалось – «шерри». Терпеть не могу «шерри». Я рассказала ему историю о мокрых следах на кухне.

– Мне кажется, это был мой муж, он вернулся.

– Зачем бы он стал это делать? Я имею в виду, что он даже не показался вам на глаза?

– Не знаю, что и думать.

– Вам действительно надо нанять частного детектива.

– Да, вы правы.

– Если… Если только вы хотите найти его.

– Конечно, хочу. – «Что он имел в виду?» Он приблизился ко мне. Мне захотелось убежать, броситься к двери, к окну, прочь отсюда.

– Вам не хочется пить это. Давайте-ка я достану лед и приготовлю вам что-нибудь приличное…

– Не возражаете, если я сяду? – сказала я. «Почему он должен возражать, ведь это же мой дом». Я была, как во сне. Я чувствовала, что теряю самообладание. Опустившись в кресло, я увидела, что он наклоняется надо мной. «Только не трогай меня. Не касайся моей руки». Я этого не произнесла. Неужели он прочел мои мысли?

– Почему ты позвонила мне?

– Не знаю. Правда не знаю.

– Нет, знаешь. Ты хотела видеть меня, а я хотел видеть тебя.

– Мне стыдно.

– Не верю.

Он взял из моих рук стакан, при этом его пальцы погладили мое запястье.

– У меня столько проблем, – сказала я. – А тебе это ни к чему.

Неожиданно мне показалось, что все, что со мной произошло, случилось из-за этого человека. Я взглянула на него. «А моя проблема – ты, кто бы ты ни был».

Он наклонился и поцеловал меня в лоб. Я никак не отреагировала. Он поцеловал мои глаза. Я опустила веки. Его пальцы дотронулись до моего затылка, и мне показалось, что я провалилась в пропасть. Его губы коснулись моего носа, затем опустились к губам. Он ждал, чтобы я раскрыла губы. Мне так хотелось тепла. Его язык коснулся моего, затем медленно провел по внутренней стороне моих зубов. Я понимала, что мы будем заниматься любовью. Он сунул руку мне под платье, и у меня отнялись ноги, закружилась голова.

Когда он взял в рот мою левую грудь, я почувствовала, что теряю рассудок. Сосок оказался между его губами и начал твердеть. Его язык, казалось, сделал его еще больше. Я обхватила рукой его голову, вцепилась пальцами в его волосы. Он был не просто любовник, в объятиях которого я чувствовала наслаждение; он был противником, вызывающим меня на дуэль чувств. Его действия требовали ответных действий. Я положила другую руку ему между ног. Он отстранился, оставив обнаженной мою грудь, влажную от его слюны, и я сразу же почувствовала холодок.

– Хочешь, чтобы я разделась?

– Надень свое красное платье.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– Хочешь, чтобы я переодела и белье тоже?

– Все переодень.

– Хочешь, чтобы я вымылась?

– Я сам это сделаю. Позже.

– Я возьму этот стакан. – Я запахнула платье на груди и пошла на кухню. В дверях он догнал меня, обнял за талию и уткнулся лицом мне в шею. Его язык теребил мои волосы. Я слегка откинулась назад и прижалась к нему. Я вся дрожала в его объятиях. Он взял толстую прядь волос в рот, зажав ее между зубами, затем дернул. Мне должно было быть больно, но не было. Я почувствовала, что его руки еще сильнее обхватили меня. Мне было трудно дышать. Он прошептал что-то мне на ухо, но я не разобрала слов.

– Что? – Я боялась сказать еще что-нибудь, опасаясь, что не смогу произнести ни звука.

– Я сказал, что жребий брошен.

Какую странную вещь он сказал. Это мне напомнило о чем-то, но я забыла, о чем. Он взял меня на руки. Я не могла думать ни о чем. Я ничего не весила. Он нес меня по лестнице, перешагивая через ступени. Он был такой сильный, что не нес, а как бы перемещал меня в пространстве.

В спальне он смотрел, как я раздеваюсь. Но когда я открыла шкаф, чтобы взять красное платье, он отвернулся. Если раньше я чувствовала себя неуклюжей, то теперь обрела легкость и свободу движений, словно танцовщица. Платье оказалось прохладным и свободно ниспадало на мне, как вуаль. Он повернулся, чтобы посмотреть на меня. Я ждала. Не сводя с меня глаз, он снял черный кожаный пиджак и – через голову – черную хлопчатобумажную рубашку. В этом жесте было что-то женское. Глядя на его мускулистый торс, я видела другое тело, не то, что я помнила. Только шрам был тот же. Он протянул левую руку. Я схватила ее и подошла к нему ближе. Он неожиданно сжал мою руку, и я почувствовала, как хрустнули косточки, почувствовала, но ничего не услышала. Я поняла, что опять вернулась моя тишина. Но на этот раз я не испугалась, теперь я была спокойна. Это тишина казалась естественной. Наверное, она для этого и нужна. Я опустилась на колени и прижалась губами к шраму, провела языком по давно зажившей ране. Она была твердой, это тонкая полоска туго натянутой кожи. Я кончиком языка с силой нажимала на нее. У меня было какое-то безумное желание раскрыть этот шрам, растворить своей слюной швы, войти в его тело.

Он отпустил руки, освобождая мне лицо, и стал расстегивать пуговицы брюк. Он расстегнул ремень, пока я языком гладила волосы, растущие внизу живота, чувствовала, как под моим подбородком шевелится кожа ремня. У меня было такое ощущение, будто я таю. Я закрыла глаза. Теперь я была и глухой, и слепой.

В черной тишине я стянула его брюки, очевидно, вместе с трусами. Я ощущала его возбужденный член в своей руке. Затем все ускорилось. Рот мой был раскрыт и полон. Он был внутри моей головы.

Мы лежали на ковре. Его руки скользили по моему телу, снимая вуаль. Я открыла глаза и увидела только красный цвет, как это бывает, когда солнечный свет проникает сквозь закрытые веки. Лицо мое закрыто платьем: он не снял его. Он держал мою руку в своей над моей головой – я чувствовала себя, словно распятая на ковре. Я была голая, не раздетая: именно голая. И не просто голая, а выставленная напоказ. Коленями он развел мои ноги. Я увидела себя как бы со стороны, с широко раздвинутыми ногами. Он готовил меня.

Он медленно входил в меня. В его движениях не было агрессии. Он ждал, когда я стану втягивать его в себя. Мое лоно жаждало его, жаждало всосать в себя, источая влагу. Я была расщелиной в прибрежной скале. Когда набегала волна, теплая соленая вода заливала меня, наполняя целиком, покрывая пеной, затем, чуть помедлив, отступала вместе с приливом, уходила все дальше и дальше, влекомая лунным притяжением. Я жила и ждала следующей волны, ее неизбежного возвращения.

Я была вся в этом ритмично-размеренном движении. Он снял платье с моего лица. Почувствовав это чисто практическое движение, я открыла глаза. Его лицо нависло над моим улыбающейся маской, губы шевелились. Я ничего не слышала, но это не имело значения. От его счастливой улыбки мне хотелось плакать, и я молча заплакала. Он поцеловал слезы на моих щеках и, подняв меня, как ребенка, положил на кровать.

Неужели в его руках я действительно превращалась в ребенка? Это было странное чувство, совершенно неожиданное для меня. До этого наши интимные отношения напоминали узел, стягивающийся все туже в судороге желания. В этот раз я чувствовала, что я словно распрямляюсь, что узел развязывается. Он опять заговорил. Я покачала головой: я не могла слышать, что он говорит.

Он перевернул меня на живот. Голова моя уткнулась в подушку, пахнущую мылом. Я почувствовала, что он слез с кровати. Меня передернуло от страха, он уходит и бросает меня. Мне хотелось крикнуть: «Не уходи!» Но я не крикнула и не стала смотреть, куда он пошел. Я лежала и ждала, как больной на операционном столе. Я доверяла ему.

В своей глухоте я потеряла ощущение времени. Он мог отсутствовать и секунду, и час. Лишенная слуха, я только тихо ахнула, почувствовав на кровати какие-то движения. На подошвах ног я почувствовала теплую влагу. Что это? Было немного щекотно. Затем что-то мягкое и влажное, как губка, коснулось моих икр. Он мыл меня.

Когда его руки и губка медленно двинулись к бедрам, ногам стало холодно после теплой воды. Понимая это, он стал вытирать меня мягким полотенцем, руками развел мои ноги. Он мыл и гладил мою кожу. Лежа лицом вниз, я чувствовала, как дыхание мое становится прерывистым. Он гладил мне ягодицы. Я непроизвольно напрягла мускулы. Что это означало, отказ? Теперь я ощущала теплую воду на волосах своего лона. Его размеренные движения становились невыносимыми. Мне безумно хотелось перевернуться, посмотреть на него. Но когда я слегка пошевелилась, он прижал меня, чтобы я не двигалась. Он вытер волосы, раздвинул мои ягодицы. Я испугалась, сдвинула колени и сделала попытку подняться. Думала, что он опять прижмет меня к постели, но он позволил мне приподнять зад на несколько сантиметров. Он выжал надо мной губку, и вода потекла по ложбинке. От охватившего меня желания кружилась голова, я до боли хотела его.

Он медленно и осторожно вытирал меня, как будто чистил ружье. Меня всю трясло. Я ощущала его дыхание между своих ног. Руками он развел ягодицы, его руки раздирали мою плоть. Я стала извиваться, бедра двигались из стороны в сторону. Он сжал меня еще сильнее. Мне казалось, что все внутри меня распадается на мелкие кусочки. Скалы рухнули. Он раскрыл меня, и я полетела в пропасть. Мне казалось, что я парила в воздухе, легкая, невесомая. Я больше не чувствовала его рук. Я плавала и ныряла внутри самой себя. Я была одна в целом мире. Слепая и глухая, я была свободна, я ни в чем не нуждалась. И ничего не было. Ничего, чтобы удержать, ничего, чтобы поддержать меня, ничего, чтобы меня спасти. Я просто умирала.

Позднее, придя в себя, я увидела, что он лежит рядом со мной. Глаза его были закрыты. Я взяла в руки его голову и поцеловала. Щеки у него были немного колючими. Пока я спала, у него отросла щетина. Мне хотелось проглотить его, я жаждала его плоти. Он лежал рядом, как теплая статуя. Я погладила его, прижалась к нему, играла с ним, как с большой куклой. Он был моим, он принадлежал мне. Все начинается с тела и кончается телом. Я уткнулась носом в его мягкие волосы. Он поглаживал мое горло. Когда он раскрыл рот, вместо криков оргазма я услышала тишину. Он весь дрожал. Он не был во мне, но мне казалось, что он все еще живет где-то внутри меня. Он заговорил, но я ничего не слышала. Может быть, он поверял мне какую-то тайну, в чем-то признавался. Я кивнула, улыбнулась и упала на его. Мы были вместе, внутри друг друга.

Я проснулась, когда тишину разорвал будильник. Я вся была мокрая от пота – затылок, под мышками, под грудью. Мне было холодно. Он ушел. Я села. Почему он ушел, ничего не сказав? Я не понимала – это что, сон? У меня не было иллюзий, что все это просто был сон. Я встала с кровати и прошла в ванную, не помыться и не в туалет, а просто взглянуть на свое тело. Не знаю, что я ожидала увидеть, наверное, что-то новое, какое-то изменение в себе. Но не было никаких следов, никаких синяков. Ничего очевидного. Побаливали бедра. Я провела рукой между ног, стараясь вспомнить или восстановить те ощущения, что я испытывала с ним. Я потрогала ложбинку между ягодицами, но это не было похоже на прикосновение его языка. Я надела купальный халат Алека, даже не думая о нем. Теперь его отсутствие казалось мне чем-то совершенно незначительным. Все мои мысли были заняты отсутствием человека со шрамом.

Шрам. Я видела его перед глазами, языком чувствовала его неестественную упругость. Шрам был символом этого человека. Почему я не называла его по имени? Ведь я же знала его: Чарльз Уайлдмен. У меня был его телефон. «Позвони ему. Позвони ему прямо сейчас». Но что я скажу? «Спасибо тебе огромное за эту ночь». Как театрально. Нет. Мне хотелось сказать: «Приходи, приходи скорее и принеси с собой свой шрам. Я хочу трогать его. Почему? Потому что он, как свет, светит и греет меня».

Я сошла вниз. Я чувствовала себя расслабленной, размягченной, вялой. Чем бы сегодня заняться? У меня не было никаких планов, никаких встреч. Я пошла в кабинет Алека. Мне хотелось увидеть его там. Чтобы он там был. Не Алек. Тот, другой. «Пандора, ты больна. Немного секса на стороне, а это ударило тебе в голову. Проблем и без того хватает, и ты думаешь только о том, чтобы тебя трахали». Но дело не только в этом. В голове все звенело – восторг, легкость. Я помнила только экстаз.

Я стояла в кабинете, оглядываясь по сторонам, затем выглянула в окно. Неужели я больше никогда не увижу Алека? Не являлся ли этот в сущности посторонний мне человек какой-то заменой ему? Что-то коснулось моего лица, словно крылья какого-то насекомого. Я подпрыгнула от страха и инстинктивно взмахнула рукой. Это оказались две проволочки, свисающие с потолка. Сначала я удивилась, затем вспомнила, что здесь висела модель самолетика, повешенная Алеком. Этот самолет загадочным образом шлепнулся ночью в бассейн, когда мы предавались в воде сексуальным играм. Я стала искать самолетик. Но он исчез. Должно быть, Алек его убрал.

По дороге на кухню я вспомнила необычную латинскую надпись на его фюзеляже. Iacta Alea Est. Жребий брошен. Простите! «Жребий брошен» – именно эти слова он прошептал мне на ухо. Во мне опять пробудилось желание. Я пошла к телефону в гостиной, чтобы позвонить ему. Я стала набирать номер, но нервы не выдержали. Я положила трубку и вместо этого набрала номер Уингов, чтобы поговорить с Полетт.

– Папа вернулся? – были ее первые слова.

– Нет, дорогая, не вернулся.

Ее молчание, последовавшее за этими словами, казалось, обвиняло меня. Это мама виновата, что папа ушел, она разбила нашу жизнь.

Последовавший затем торопливый разговор о том, хорошо ли ей там и правда ли, что Дэвид славный парнишка, все ли у тебя там есть, – явился чем-то вроде подтекста этого обвинения. Почему ты ничего не делаешь, чтобы найти папу – это было то, что думала и хотела сказать Полетт. Когда, передав ей поцелуй, я положила трубку, чувствовала я себя отвратительно.

На кухне, ожидая, пока сварится кофе, я расплакалась.

Я рыдала, я выла. Я опустилась на пол и раскачивалась из стороны в сторону. Я выплакала все, что накопилось в душе, чего я почти никогда не делала. Я чувствовала, что меняюсь, меняюсь в физическом смысле слова. Как доктор Джекиль, выпивший снадобье, которое превратило его в мистера Хайда. Это вселяло в меня ужас. Но в этом липком страхе, омываемом моими слезами, был проблеск восторга.