Текст книги "Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи"

Автор книги: Пол Дж. Макоули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Они спрыгнули вниз, приземлившись среди пыльных лавров. Перед ними лежала вытянутая лужайка, со всех сторон прорезанная гравиевыми дорожками, сходившимися в центре у большого фонтана в форме раковины. С одной стороны от лужайки тянулась кедровая аллея. Ветви деревьев колыхались, черные в лунном свете. Эта часть сада располагалась в самой высокой точке поместья, и Паскуале видел за черепичными крышами виллы ночной город, раскинувшийся в долине внизу. На самых высоких зданиях дрожал свет поднимающейся луны: на золотом куполе кафедрального собора, на Большой Башне и на башне поменьше рядом с ней, на площади Синьории, на колокольнях церквей, на частных особняках. Огоньки фонарей были разбросаны по главным улицам, а красные и зеленые огни сигнальных башен образовывали некое созвездие, с Большой Башней в центре.

– Нам надо быть осторожнее, – сказал Никколо хриплым шепотом. – Я слышал, этот Паоло Джустиниани преуспел в своих занятиях.

– Но разумный человек ведь не станет бояться колдунов.

– Колдуны идут нога в ногу с механиками. Они черное отражение науки, которое нельзя недооценивать. Точнее, колдовство – это тень науки, ведь там, где есть свет, должна быть и тень.

– Но только если свет не находится прямо над объектом или не льется равномерно со всех сторон.

Никколо ответил резко:

– Вот уж не думал, что придется обсуждать проблемы оптики с художником. Тоже мне занятие! Идем же. Мы должны разузнать что-нибудь еще, кроме того, насколько прилежно здешние садовники исполняют свои обязанности.

– За стеной они исполняют их весьма небрежно. Мой костюм испорчен. Если бы я мог предвидеть подобное, не стал бы одеваться, а вместо этого взял бы меч.

– Я подготовился лучше, – сообщил Никколо. – Держись поближе ко мне и делай, как я скажу.

Они двинулись к дому, прячась в тени кедров. Паскуале порылся в сумке и достал квадратик черного стекла. И сказал просто:

– Пока вы говорили с Рафаэлем, я получил вот это.

Никколо посмотрел сквозь стекло на луну, понюхал его, затем поскреб по черной поверхности ногтем и сунул палец в рот.

– Это может быть ничем, а может быть чем-то.

– Это было в вещах Джулио Романо, – сказал Паскуале и рассказал о коробке, которую видел мальчик-слуга Баверио.

– Тогда это в самом деле кое-что. Не исключено, что ты обнаружил больше, чем я, Паскуале. Сохрани это вместе с летающей лодкой.

– Венеция в союзе с Папой, так?

– Да, но Паоло Джустиниани тут ни при чем. Он был с позором изгнан после некрасивого случая с девственницей и, насколько я знаю, с черным петухом.

– Может, он надеется вернуть расположение.

– Может. А может, Джованни Франческо тоже практикует черную магию. Возможно, они просто приятели, которые любят ходить друг к другу в гости. Предположения бывают полезны, но всегда лучше знать наверняка. А теперь, Паскуале, не шуми и будь осторожен. Здесь могут оказаться ловушки, а уж стражники есть наверняка.

Одноэтажная каменная вилла была выкрашена белой краской, крыша покрыта красной черепицей, на углу поднималась башня. Свет падал из всех высоких стрельчатых окон, и Паскуале с Никколо перебегали от одного окна к другому, пока не добрались до окна комнаты, в которой оказался жирный Джованни Франческо. Он стоял спиной к окну и лицом к пожилому человеку, небрежно развалившемуся в похожем на трон золоченом кресле с высокой спинкой. Одетый в черный балахон, в черной квадратной шапочке на длинных прямых седеющих волосах, он подпирал голову кулаком, выслушивая какие-то доводы Франческо.

Окно было закрыто по причине ночного холода (в камине горел огонь), и Паскуале различал лишь невнятное бормотание Франческо, не разбирая слов. Никколо, притаившийся рядом с ним, достал короткий полый кусок деревяшки. На одном конце у него было подобие раструба, к которому журналист приложил ухо, приставив второй конец к оконному стеклу.

– Этому трюку я научился у одного врача, – прошептал он. – Необходимо ознакомиться со всеми науками и искусствами, чтобы стать достойным гражданином. Будь начеку, Паскуале.

Они просидели, скорчившись, несколько минут. Никколо слушал через выдолбленную деревяшку, а Паскуале поглядывал то на темный сад, то на ярко освещенное окно. Потом голоса мужчин в доме зазвучали громче, Паскуале услышал, как Джованни кричит что-то о картинах. Он взмахнул небольшой деревянной рамкой, в которую была вставлена картина, выполненная на стекле.

Седовласый человек, без сомнения Паоло Джустиниани, вскочил с высокого кресла и попытался схватить картину. Вначале Франческо отскочил назад, затем поклонился и передал хозяину дома картину.

Черный Джустиниани, на лице которого отразилось холодное удовлетворение, выслушал то, что говорил ему Франческо, а затем швырнул картину в огонь. Франческо всплеснул руками и закричал своим высоким, несколько хриплым голосом, что существует еще одна, сделанная в то же время, и было бы неплохо соблюдать соглашение, а Джустиниани ответил, так громко и звучно, что задрожали оконные стекла:

– Я больше не нуждаюсь ни в каких соглашениях!

Он стащил с головы черную шапочку, прижал ее к лицу и кинул что-то на черно-белые плитки пола.

Повалил коричневый дым, и Франческо отшатнулся, задыхаясь; хозяин же выскочил за дверь и захлопнул ее за собой. Комнату заволокло дымом. Франческо сначала стоял на коленях, потом упал на живот. Огонь в камине начал угасать, добавляя черного дыма к смертоносным испарениям.

Никколо сорвал с себя плащ, обернул вокруг левой руки и ударил локтем в стекло. Дым повалил наружу – отвратительная резкая кислая вонь, хуже смога мануфактур. Паскуале оттащил Никколо в сторону и сказал:

– Франческо наверняка мертв. – Он опасался, что на звон разбитого стекла прибегут стражники.

– Может быть, – сказал Никколо, – но основная часть дыма выветрилась, смотри, огонь снова разгорелся.

Он выбил остатки стекла и полез на невысокий подоконник. Паскуале вдохнул поглубже и последовал за ним.

Горло тут же начало саднить, глаза защипало, они начали слезиться так, что Паскуале почти ничего не видел. Вместе с Никколо они перевернули тяжелое тело Франческо, но по его выкаченным глазам и синим губам было ясно, что он уже умер. Паскуале вспомнил о картине и сумел выхватить обугленную рамку из вновь занявшегося огня. Это дорого ему обошлось. Грудь пронзила жгучая боль, изо рта и носа потекла водянистая слизь.

Никколо подставил Паскуале свое костлявое плечо и помог ему дотащиться до окна. Они вместе вывалились наружу, и Паскуале тут же вырвало, когда холодный свежий воздух, пьянящий не хуже вина, ударил ему в лицо.

Он сжимал в руке обугленную рамку с картиной.

Никколо помог Паскуале встать, и они вместе тяжело побежали в тень за кедровой аллеей. У Паскуале саднило в горле, железный обруч сжимал голову, но с каждым шагом молодой художник ощущал, как силы возвращаются к нему по мере того, как из легких выветривается ядовитый дым колдуна.

Добравшись до деревьев, они услышали сразу несколько встревоженных голосов. Паскуале упал на землю, Никколо распластался рядом с ним. Трава была мокрой от холодной росы.

– Я слишком стар для такого, – простонал Никколо.

Паскуале указал на три мужских силуэта, вырисовывавшихся на фоне разбитого окна. Он сказал:

– Они думают, Франческо пришел сюда с сообщниками. Ой, смотрите!

Три стражника, каждый с зажженным факелом, разбежались в разных направлениях. Где-то залаяла собака.

Еще две фигуры показались из тени на углу виллы и помчались через лужайку к высокой стене. Плащ хлопал за спиной у человека повыше, который бежал широкими ровными шагами, второй согнулся почти вдвое, странно петляя. Стражники увидели этих двоих и пустились за ними, от факелов полетели снопы искр.

– У Франческо в самом деле были сообщники, – сказал изумленный Паскуале.

– Мы пойдем к воротам, – велел Никколо.

– Их же охраняют!

– Может, стражник как раз участвует в погоне. – Послышались крики и одинокий пистолетный выстрел. – Одно ясно точно. Больше здесь оставаться нельзя.

Они обогнули угол виллы и побежали по широкой гравиевой дорожке к воротам. Дорожка расходилась в стороны у статуи грифона, сидящего на задних лапах и одной передней лапой опирающегося на щит. Когда Паскуале пробегал мимо него, опережая Никколо, он почувствовал, как что-то ударило его по лодыжкам. Он споткнулся и упал на четвереньки.

Статуя грифона над ним зашевелилась. Все его конечности задрожали, и он поднялся на задние лапы. Паскуале скорчился на земле в ужасе и изумлении. Щит упал с деревянным грохотом. Пар вырывался изо рта грифона, он издал рык и замотал головой. Глаза загорелись красными лампочками. По всей длинной дорожке, ведущей к воротам, вспыхнули большие лампы, шипя и плюясь, выбрасывая густой дым, отливающий белым в лунном свете. Где-то вдалеке загудел звонкий гонг.

Тут Никколо потащил за собой Паскуале, крича, что это всего лишь механизм, шутейная машина. Паскуале встал на ноги, ощущая себя болваном. Движения грифона уже замедлялись. Никколо оказался прав, это был механизм из разряда тех конструкций, которые художники вместе с механиками готовили для больших публичных представлений, столь обожаемых Флоренцией. Никакой магии пока еще нет.

Никколо размахивал пистолетом, странным оружием с каким-то зубчатым колесом над стволом.

– Смелее! – крикнул он. Его лицо оживилось, Паскуале понял, что Макиавелли живет именно ради таких отчаянных моментов, когда храбрость и удача решают, останешься ли ты в живых или умрешь.

Они побежали, и, когда были уже у ворот, в них выстрелил стражник. Никколо на бегу выстрелил в ответ, затем еще и еще раз, не перезаряжая. Стражник выскочил в открытые ворота, и мгновение спустя Никколо с Паскуале уже были на пыльной дороге и смотрели, как в их сторону на всех парах, на скорости галопирующей лошади несется vaporetto, окутанное густыми клубами дыма.

Они замахали, и им пришлось отскочить в сторону, когда машина завернула и резко остановилась, колеса прокручивались, оставляя борозды в мягкой пыли дороги. Возница крикнул, чтобы они залезали, и в то же мгновение отпустил тормоз, так что Паскуале пришлось запрыгивать на скамейку и тащить за собой Никколо, от усилия его руки едва не выскочили из суставов.

Когда vaporetto покатилось по круто уходящей вниз дороге, послышались выстрелы. Что-то разорвалось над головой, яркий свет разгорался и разгорался, пока не затмил собой полную луну. В этом движущемся магическом свете Паскуале увидел, что экипаж, возможно тот самый, который привез несчастного Франческо в логово колдуна, несется за ними на полной скорости. Никколо тоже это заметил и спокойно велел вознице ехать быстрее. Когда тот попытался протестовать, Паскуале достал из сумки флорин и протянул через плечо возницы. Не оборачиваясь, возница забрал монету, словно сорвал виноградину. Vaporetto рванулось, швырнув Паскуале с Никколо назад, на грубые доски пассажирского сиденья.

Никколо перевернулся на живот и издал придушенный смешок.

– Видел, как бежал тот стражник? Я бы его убил, если бы попал. Я стрелял, чтобы убить. Кровь во мне кипела.

– Судя по вашему тону, кипит до сих пор, – заметил Паскуале, ощупывая свои синяки. Он попытался сесть прямо, но от сильного толчка, когда vaporetto подскочило на колдобине скверной дорога, снова упал назад. Он выругался и сказал: – Мы так и не оторвались.

– У меня пистолет. Самозарядное устройство мало способствует меткости, но зато непрерывная пальба обескураживает любого, кто под нее попадает. Видел стражника? Он бежал, как испанец.

– Мы же не на войне.

– Любая схватка делает из людей животных. Они возвращаются к своей изначальной природе.

– Уже совсем скоро вам представится шанс еще раз вернуться к своей изначальной природе, – заметил Паскуале, глядя назад сквозь рваные клубы отработанного пара, которые оставляло за собой vaporetto. Черный экипаж остался далеко позади, поскольку лошадь не могла состязаться с машиной, которая, съезжая под горку, развила сумасшедшую скорость, но было ясно, что погоня не собирается сдаваться.

Спуск закончился, дорога стала ровной, по обеим сторонам потянулись дома, и vaporetto начало замедлять ход. Возница закричал, что вода в котле почти выкипела и вскоре ему придется остановиться, чтобы залить новой.

– Поезжай как можно быстрее, – велел ему Никколо.

– Если вода в трубах над горелками выкипит, все взорвется, – сказал возница. – Тогда нам конец.

– Кажется, нам потребуется ваш пистолет, Никколо. Они нагоняют, – предупредил Паскуале.

Когда он договорил, из темноты, с ошеломляющей внезапностью, вылетели арбалетные стрелы. Большинство не попало в машину, но две вонзились в сиденье и немедленно начали испускать едкий белесый дым. Паскуале выдернул одну стрелу из доски, в которой она застряла. Горячее древко оказалось нелегко удержать, наконечник стрелы был полый, в нем прорезаны отверстия, из которых и вырывался дым. Паскуале отшвырнул стрелу в сторону; пытаясь выдернуть вторую, он обжег руку. Мимо просвистела новая порция стрел, и Паскуале пригнулся. Одна воткнулась в доски прямо у него перед носом, уйдя в древесину до самого оперения, обычная стрела, но все равно смертоносная. Новые арбалеты метали стрелы с такой силой, что даже непрямое попадание могло убить.

Никколо вцепился в ножку сиденья, размахивая пистолетом. Древко дымящей стрелы, которая все еще торчала из пассажирской скамьи, внезапно загорелось. Миг, и яркое синее пламя заплясало по просмоленным доскам. Никколо схватил пистолет обеими руками и выстрелил в экипаж, все это время Макиавелли дико хохотал, так что Паскуале испугался, не спятил ли журналист.

Vaporetto сделало резкий поворот вправо на бульвар Сан-Якопо и внезапно оказалось среди рабочих. Те бросились в стороны, когда в их толпу врезалось vaporetto. Это были ciompi, [17]17
  Ciompi ( ит.) – чесальщики шерсти.


[Закрыть]сменные рабочие с бессонных мануфактур. Они были одеты в поношенные, залатанные туники, подпоясанные веревками, обуты в деревянные башмаки, на головах у них были бесформенные войлочные шапки, которые защищали от ночного холода. У многих головы были выбриты, таким способом механики пытались уничтожать вшей. Рабочие кричали и ругались, когда vaporetto проезжало мимо. Экипаж теперь был совсем близко, Паскуале видел кучеpa, стоящего на скамье, его рука поднималась и опускалась, нахлестывая лошадь.

Возница vaporetto обернулся через плечо, его лицо побелело, в глазах отразилось пламя, пляшущее на пассажирском сиденье. Он издал невнятный вопль и свалился со скамьи в толпу. Vaporetto, оставшись без управления, завихляло, замедлило ход и въехало в стену одного из домов на берегу реки. Водяные трубки открылись, выпуская горячий пар, крепление жаровни порвалось, горящие угли вывалились, пламя охватило днище повозки.

Паскуале спрыгнул тотчас же, но Никколо неколебимо стоял наверху горящей машины. Он разрядил свой пистолет в экипаж, который остановился, испуганная лошадь стала на дыбы. Вот она, картина для печатного листка: палящий из пистолета Никколо в языках пламени, отшатнувшаяся толпа, черный экипаж и бьющаяся в упряжи лошадь. Эти образы светились в мозгу Паскуале.

Никколо убрал пистолет и спрыгнул на землю. Паскуале подхватил его, и они побежали. Ciompi расступались перед ними, словно Красное море перед израильтянами. Из экипажа раздались выстрелы. Паскуале видел, как пуля попала в челюсть человеку в холщовой куртке, тот упал, заливаясь кровью, хлынувшей из развороченного рта.

Никколо задыхался, и Паскуале пришлось тащить его за собой, напрягая все силы. В конце концов, Никколо был пожилым пятидесятилетним человеком, несмотря на свою жилистость, он уже не мог так бегать. Внезапно Макиавелли споткнулся, выругался и схватился за ногу. Кровь сочилась между пальцами.

– Я ранен! – крикнул он и, кажется, как-то странно развеселился.

Паскуале потащил его дальше, осмелившись разок оглянуться: экипаж стоял среди рассерженной толпы. Впереди был Понте Веккьо. Его угловатая башня нависала над головами рабочих. Паскуале с Никколо заковыляли вперед, сливаясь с потоком ciompi, устало тащившихся после смены в свой квартал тесных лачуг или покорно шагающих на ночную работу. С наблюдательного пункта высоко над Флоренцией, с вершины Большой Башни отдельные личности в освещенной газом толпе, должно быть, были неразличимы. Два человека, бегущих, спасаясь от смерти, производили меньше волнения, чем булыжник, брошенный в воду. На бульваре Сан-Якопо, вокруг горящего vaporetto, царило оживление, черный экипаж был окружен разгневанной толпой, которая внезапно расступилась, когда экипаж вдруг выплюнул язык пламени и клуб цветного дыма. После того как дым рассеялся, оказалось, что в экипаже никого нет. Но это было лишь эпизодическое волнение. Все волнения в спокойном течении городской жизни были эпизодическими, не более чем непредвиденные минутные сбои, песчинки, раздавленные приводным ремнем неумолимо движущегося механизма.

часть вторая
ЧТО ВВЕРХУ, ТО И ВНИЗУ

1

Вереница экипажей, которые везли Его Святейшество Папу Льва X, еще недавно Джованни ди Биччи де Медичи, двигалась в туче пыли, поднявшейся на многие мили, оставив позади деревушки Поццалатико и Галуццо. Его советники и слуги, пажи и повара, его карлики и шуты, в том числе и любимец отца Мариоано, доктора́ и мусульманский заплечных дел мастер, его телохранители и кардиналы Сансеверино Фарнезе, Луиджи де Росси, Лоренцо Пуччи, Лоренцо Чибо и Джулио де Медичи, каждый с собственной толпой слуг, поменьше, сопровождали предстоятеля Святого Престола. За кортежем маршировал отряд швейцарских пехотинцев, их отполированные нагрудники, шлемы, наконечники копий и алебарды сверкали, словно речная гладь в свете яркого солнца. Пятьдесят барабанщиков и флейтистов в пурпурно-белых мундирах вышагивали впереди.

Весть о приближении процессии летела впереди нее, как птицы летят, обгоняя лесной пожар. Сигнальные башни вдоль Сиенской дороги передавали сообщения из города и в город, непрерывно взмахивая своими крыльями. Когда процессия добралась до вершины последнего холма перед спуском в долину Арно, к ней начали присоединяться горожане, выехавшие верхом, в экипажах и vaporetto, и примкнувшие к официальному эскорту городской милиции, который двигался по бокам от папского кортежа, пока тот тащился по длинной, белой от пыли дороги. Знамена развевались, барабанщики бешено отбивали маршевый ритм, хотя на руках у них уже вздулись кровавые мозоли.

Был полдень, когда процессия наконец достигла обширного открытого пространства перед Римскими Воротами. Здесь она остановилась, и слуги кинулись, чтобы помочь Папе выйти из экипажа. На нем был ослепительно белый шелковый стихарь, богато расшитый золотыми нитями, белые перчатки тончайшей кожи, украшенные жемчужинами, и белые шелковые туфли. Папа был грузным человеком с грубыми чертами лица и выпуклыми близорукими глазами, складками жира на шее и изрядным брюшком. Украшенная драгоценными камнями тиара была пришпилена к буйным черным волосам. Казалось, его раздражает суета слуг, хотя он стоически переносил ее, не забывая махать толпе, собравшейся у ворот.

Принесли каменный постамент и помогли Папе взойти на него. Он достал небольшую медную подзорную трубу и несколько минут стоял, рассматривая город в долине, раскинувшийся по берегам пересеченной каналами реки, подернутой коричневой дымкой. Папа поворачивался и так и этак, разглядывая щетинившиеся оборонительными сооружениями перестроенные стены: пневматическую пушку, стволы для загрузки ракет, баллисты, еще пушку и над каждой башней высоко в небе воздушных змеев в форме бриллианта с болтающимися под ними наблюдателями. Лев X сосредоточился на Большой Башне, возносящейся над скоплением красных черепичных крыш и подминающей под себя квадратную, прорезанную амбразурами башню площади Синьории и огромный позолоченный купол Дуомо, увенчанный сияющим золотым шаром и крестом. Дым, поднимающийся над мануфактурами вдоль реки, угловатый лабиринт доков, утыканный мачтами кораблей, словно булавочная подушечка – иголками, запутанная геометрия шлюзов, каналов и ворот, сдерживающих течение Арно, – Папа изучил все.

Может быть, он размышлял о жестоком убийстве своего отца в Дуомо, павшего от рук заговорщиков Пацци, или о восстании против тирании его дяди, из-за которого все их семейство до сегодняшнего дня было изгнано из Республики. Как бы то ни было, слезы катились по его нездорово румяным щекам, когда он убрал подзорную трубу и позволил поднять себя на прекрасного белого арабского жеребца и усадить в дамское седло. Страстный охотник, Папа тем не менее был скверным наездником и страдал от фурункулов, которые уже спустя несколько минут обращали в пытку сидение в узком, жестком охотничьем седле.

Но все равно он улыбался, когда процессия снова неспешно двинулась, вкатилась пышным потоком в огромные ворота и потекла по виа Маджио.

Толпа теснилась вдоль широких улиц. Папа беспрестанно раздавал благословения пухлыми руками, затянутыми в расшитые жемчугом белые перчатки. Половина собравшихся смотрела молча, помня о тягостном ярме правления Джулиано Медичи, когда, мстя за убитого брата Лоренцо, тот уничтожил половину городских купцов, а оставшихся разорил, заставляя их выплачивать его долги, или вспоминая слова знаменитой проповеди Савонаролы, из-за которой началась короткая, но кровавая гражданская война и Медичи в результате были изгнаны. Последователи Савонаролы, которым платил король Испании, изрядно потрудились, расписывая стены фразами, взятыми из обнародованных работ их опального вождя, – рабочие смывали краску, даже когда процессия уже проезжала мимо. Вторая половина толпы, опьяненная верой или вином или и тем и другим, радостно гудела, размахивала флажками и выкрикивала приветствия:

–  Palle! Palle! Papa Leone! Palle! Palle! [18]18
  Palle! ( ит.) – здесь: историческое значение – клич приверженцев Медичи.


[Закрыть]

Папа ехал медленно, два пажа вели его белого жеребца за раззолоченную уздечку. Восемь знатных горожан Флоренции поддерживали над головой понтифика полотнища муарового шелка, хитрым образом переплетенные и образовывавшие подобие балдахина в форме крыльев бабочки. Несмотря на этот полог, от дневного зноя обрюзгшее лицо Папы вскоре приобрело угрожающий багровый оттенок. Он часто останавливался, чтобы восхититься знаменами и гирляндами, свисающими со всех зданий, или посмотреть на небольшие живые картины. В одной из них дитя, одетое ангелом, благовещало рождение Христа юной девушке, одетой как Дева Мария, горящие нимбы дрожали над их головами; механический голубь слетел вниз, и из него брызнул луч яркого света, попавший в зеркальце, вшитое в платье девушки на уровне живота. В другой картине актер в сверкающих серебряных доспехах святого Михаила сражался с покрытым медью механическим змеем, поразил его в горло, и из ушных отверстий гада брызнула настоящая кровь. Была еще короткая картинка, в которой Христофор Колумб сходил со своего корабля, качающегося на волнах, сделанных из движущихся полос синей материи, и его встречали актеры, одетые лишь в набедренные повязки и головные уборы из перьев, и индейцы в красных пятнах от табачного сока, благородные дикари с Дружеских островов Нового Света. Далее Америго Веспуччи принимал мексиканский император Монтесума II, восседающий на небольшой ступенчатой пирамиде белого цвета, установленной среди бесчисленных серебряных и золотых блюд с маисом, свиными сливами, гуавой, алоэ, авокадо, бататом и маниокой.

Папа лишь мельком взглянул на эту последнюю картину, прежде чем тронуть коня. Рим придерживался убеждений Испании, что дикари Нового Света: и наивные индейцы с Дружеских островов, и гордые кровожадные мексиканские индейцы, и индейцы майя – должны быть покорены во имя Христа, а флорентийцы подвергают опасности свои души, якшаясь с дикарями и принимая их как равных.

При каждой остановке Папы его нескончаемый эскорт тоже останавливался и уже так растянулся по улице, что, когда задние ряды тормозили, передние снова пускались в путь. Каждый раз барабанщики барабанили, флейтисты выдували дрожащие трели, камерарии бросали из толстых кошелей монетки в толпу, солдаты дружно маршировали на месте, их лица блестели от пота, кардиналы свешивались со своих сидений и вытягивали шеи, пытаясь угадать, что же теперь привлекло внимание Его Святейшества, ведь потом им придется делиться впечатлениями. Взрывы хлопушек и разноцветные дымы беспокоили солдат. На крышах, вырисовываясь на фоне неба, стояли лучшие стрелки, вооруженные недавно появившимися длинноствольными ружьями, высматривая возможных злоумышленников.

Так Папа постепенно миновал виа Маджио, переехал Понте Санта-Тринита, медленно проехал под триумфальной аркой из полотнищ и деревянных панелей, расписанных в мастерской Рафаэля, смонтированной только сегодня двумя сотнями рабочих. Лишь спустя пять часов после того, как он сел на коня у больших ворот, Папа Лев X наконец выехал на площадь Синьории под оглушительный звон колоколов и грохот канонады, переполошивший всех до единой птиц во Флоренции.

Приветственные крики становились громче, все больше счастливых горожан прикладывалось к золоченым бочонкам со сладким белым вином, по периметру площади на козлах под навесами были установлены столы, ломящиеся от угощений. Любопытные высовывались из всех окон, всевозможные братства потрясали своими штандартами и знаменами, и полчище странного вида священных ликов, казалось, внимательно смотрит на Папу на коне, которого медленно вели по площади. Пятна цветных огней закружились по оштукатуренной стене Первого Республиканского Банка, заплясали в наступающих сумерках.

Члены совета Синьории и другие чиновники сидели на помосте под навесом, за их спинами на пьедестале стояла чудесная статуя Мадонны, привезенная из Импрунеты, она была наряжена в золотые одежды. Два пажа подвели коня Папы к членам совета, слуги кинулись вперед и установили сбоку от жеребца подобие платформы, чтобы Папа мог сойти с дамского седла прямо на помост. Гонфалоньер с непокрытой головой, в черном шелковом наряде с алой отделкой вышел вперед, опустился на колени у ног Папы и поцеловал украшенные кисточками носки белых туфель Его Святейшества, а священники звонили в колокольчики, размахивали кадилами, источавшими сладкий сандаловый дым, и кропили всех вокруг святой водой.

Папа поднял гонфалоньера и церемонно поцеловал, обхватив его голову обеими руками, словно тот был его возлюбленным сыном. Толпа взорвалась приветственными криками.

И посреди площади, с механическим шумом, которого почти не заглушали фанфары, перед огромным белым занавесом раскрылись половинки гигантского космического яйца. По краю нижней половинки яйца тянулись окошки с изображениями знаков зодиака, подсвеченные лампочками. Внезапно вспыхнул яркий свет, когда в центре конструкции разгорелось солнце из ламп с линзами, оркестр механических инструментов заиграл странную монотонную музыку, актеры, наряженные в соответствии с поэтическими описаниями планет и стоящие на золотых дисках, начали медленно и плавно вращаться по своим орбитам.

Папа изумленно взирал на зрелище близорукими глазами. Толпа радостно приветствовала хитроумную конструкцию Великого Механика.

Это было еще не все. Зажглись огни на самой Большой Башне. Затмившие заходящее солнце лучи света, протянувшиеся над головами публики, казались плотными. На белом экране за космическим яйцом возникали и исчезали картинки, внезапно слившиеся в образ ангела, который вдруг пошел вперед шаткими шагами. Половина толпы закричала, другая половина ахнула. Папа, неожиданно забытый на фоне этого чуда, схватился за наперсный крест.

Ангел улыбнулся, склонил голову и на миг сложил большие белые крылья. Когда они снова раскрылись, возник детально воспроизведенный ландшафт, механизированная Утопия, где все реки были выпрямлены и прорезаны каналами, все города симметричны и огромные машины шумели в воздухе.

Потом видение пропало. Толпа шумно выдохнула, со всех сторон космического яйца взвились фейерверки, выбрасывая хвосты искр, похожие на кометы, и высоко взмывая в золотых и серебряных брызгах. Тысячи белых голубей взлетели высоко в воздух над головами ревущей толпы, а изнутри космического яйца звездные божества, одетые в серебристые одежды, с раскрашенными золотом руками и лицами поднялись на колонках и сошли на помост приветствовать Папу.