Текст книги "Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи"

Автор книги: Пол Дж. Макоули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

8

Как только Паскуале оказался в хижине, к нему подскочил человек. Юного художника грубо сбили на землю и набросили на голову мешок, от которого несло сырой землей. Он попытался встать, но человек уперся в него коленом и связал ему руки за спиной, прежде чем поставить на ноги. Затем мешок сняли, и Паскуале увидел Никколо Макиавелли.

Журналист качался в воздухе (его ноги на пядь не доставали до грязного пола), подвешенный за руки на веревке, пропущенной над потолочной балкой. Это была примитивная версия пыточного орудия, применявшегося тайной полицией: strappado. Звероподобный детина потянул за свободный конец веревки и поднял Никколо немного выше.

Никколо застонал, и Паскуале закричал вместе с ним. Затем чья-то рука зажала ему рот, и он пролетел через всю комнату.

Одна-единственная комната, вот и все, что было в этой лачуге под крышей, залатанной ветвями утесника, чтобы дождь не просачивался сквозь щели. Два человека сидели на скамье, придвинутой к жалкому костерку из сухого дерна и щепок, который испускал струйку сладковатого дыма. На одном был темный домотканый балахон, подвязанный веревкой, – брат доминиканец. Он был молод, полноват, с выбритой головой, с мелкими чертами, стянутыми к центру мягкого луноподобного лица. Второй улыбнулся Паскуале, и сердце молодого художника замерло от страха, потому что он узнал этого человека. Бывший любовник Великого Механика, Салаи.

Поворачиваясь на веревке, Никколо произнес:

– Будь осторожен, Паскуале!

Россо протиснулся в дверь лачуги, таща за собой обезьяну. Паскуале отвернулся от негодяя, связавшего ему руки, и обратился к учителю, предлагая ему сразу положить конец всему происходящему. Россо еще раз обернул обезьянью цепочку вокруг кисти, дал макаке виноградину и сказал, не поднимая головы:

– Я ничего не могу для тебя сделать, Паскуале.

Салаи издевательски зааплодировал.

Никколо снова вскрикнул, когда его подняли еще на пядь над грязным полом. Детина, тянувший его, был крупнее, чем кто-либо, кого доводилось встречать Паскуале, с щетиной на голове и повязкой на глазу, за поясом у него торчал нож с изогнутым зазубренным лезвием.

Брат доминиканец произнес:

– О, пока еще рано кричать, синьор Макиавелли. Мы даже не начали.

– Крыша слишком низкая для настоящего strappado, так что, считай, тебе повезло, журналист, – сказал Салаи и подмигнул Паскуале. – Знаешь, как это действует?

Паскуале знал, как это действует. Он однажды делал зарисовки во время допроса какого-то савонаролиста по поводу листовки, в которой порицалась политика Синьории. И еще он помнил игру, в которую часто играл ребенком: болтался на дереве в оливковой роще отца, упорно дожидаясь, пока острыми иголками заколет руки и плечи, пока заболят кисти и начнут гореть пальцы, пока вес собственного тела сделается невыносимым, а затем наступит благословенное облегчение, когда он спрыгнет, и чудесное ощущение того, как он кувыркается и кувыркается по душистой, выгоревшей за лето траве. Он подумал, каково же это, если облегчение не наступит, и отвернулся от висящего Никколо, смущенный и разозленный.

– Я расскажу, как это однажды было со мной, – продолжил Салаи. – Тебя поднимают, а затем веревку резко отпускают. Ты падаешь, но падаешь не до конца, от резкой остановки руки едва не выходят из суставов. А затем тебя снова поднимают. Они делают так четыре раза, прежде чем задать вопрос, и к этому моменту ты уже готов говорить.

Россо осмелился сделать пару шагов по комнате, ведя за собой обезьяну. Он заметил:

– Ты, конечно же, заговорил.

Никколо поднял голову и произнес:

– Конечно заговорил. – Его бледное лицо блестело от пота.

Салаи захохотал. Он чувствовал себя как дома в этой лачуге с ее дымным спертым воздухом, земляным полом, устланным грязным тростником, в котором шуршали жуки, крупные, словно мыши. Он был одет элегантно, как всегда: в плаще из черной голландской материи, завязанном алым шнурком, в тунике красного шелка, которая, должно быть, стоила годового дохода десяти ciompi и скрывала, хотя и не вполне, его брюшко, в алых штанах с набитым на фламандский манер гульфиком и черных чулках на полных ногах.

Он сказал:

– Конечно, я заговорил. Я визжал, как резаная свинья. А как иначе? Я рассказал им кое-что похожее на правду, и, хотя имена были другие, они схватили нужное число людей. Которые, поскольку были ни в чем не виновны, отстаивали свою невиновность даже под пыткой, отчего их вина казалась очевидной. – Он открыл серебряную коробочку и взял из нее кубик марокканского желе, обвалянного в сахарной пудре. Положил конфетку в рот и причмокнул розовыми губами. – Пора уже прекращать весь этот фарс, Перлата, – обратился он к брату, – чем скорее я выберусь из этой блошиной норы, тем лучше.

– Я согласен. Ради бога, опустите меня. Зачем вы это делаете? – воскликнул Никколо.

Юный брат, фра Перлата, ответил:

– Ради бога, разумеется. В таком деле нельзя спешить.

– Ради бога! – засмеялся Россо.

Фра Перлата велел спокойно:

– Проверь сумку своего ученика. Посмотри, есть ли она при нем.

– Я сделал все, что вы просили, – запротестовал Россо. – И даже сверх того.

– И ты сделаешь и это, – сказал брат Перлата.

– Прости меня, Паскуале, – произнес Россо, расстегнул пряжку на сумке Паскуале и осмотрел ее содержимое и объявил: – Здесь этого нет.

– Ясное дело, нет, – сказал Салаи. – Вы думаете, он стал бы носить это с собой, если бы хотел сохранить?

Паскуале обратился к Россо:

– Учитель, я с трудом верю собственным глазам. Вы действительно очень нуждаетесь в покровителе. Я просто поражен.

Теперь он понимал, почему Россо всю дорогу вверх по склону вел себя так легкомысленно: таким способом Россо, как правило искренний, обычно прикрывал ложь, неблаговидный поступок, предательство.

– Ты влез в это дело по своей собственной воле, Паскуалино. Расскажи им, что они хотят знать, и они отпустят тебя и Макиавелли. Я клянусь, – проговорил Россо.

– Будь осторожен в словах, – вставил Никколо и застонал, потому что громила поддернул его снова.

Салаи от нетерпения издал губами непристойный звук.

– Хватит сантиментов. Надо узнать, что эти дураки сделали с вещицей, и закончим на этом. Я сейчас нагрею на огне нож и все выясню, вместо того чтобы смотреть, как он тут вертится, словно паук. У меня голова кружится!

Фра Перлата сказал:

– Прошу вас, синьор Капротти, наберитесь терпения. Когда у нас будут доказательства, вы получите свое вознаграждение.

Он был главный в этой комнате, этот полный молодой монах, мягкие манеры плохо скрывали его фанатизм, так острый меч не спрятать в лайковых ножнах. Было очевидно, кто он такой, ведь и сам Савонарола был доминиканцем и медленно умирал, как говорили, в каком-то доминиканском монастыре в Севилье. Ходили слухи, что рак лишил Савонаролу голоса, его инструмента, который когда-то до основания потряс Флоренцию, но даже на смертном одре он строчил бесконечным потоком трактаты, письма, проповеди и памфлеты на тему приближения великих времен, когда чистые сердцем будут живыми взяты на Небеса, а грешники останутся, чтобы воевать с Антихристом. Фра Перлата был одним из рядовых сподвижников в этом святом деле.

Что касается громилы, который подтягивал Никколо, и негодяя, который связал Паскуале, не имело значения, кто они такие: верные последователи Савонаролы или же безмозглые наемники. Скорее последнее: оба походили на пруссаков, а не на испанцев. Может быть, ландскнехты, целые толпы их искали работу после того, как Лютер был схвачен, допрошен и повешен силами Рима, но это действительно не имело значения, потому что они были здесь просто для того, чтобы причинять Паскуале и Никколо боль, пока те не заговорят. В этом состояла их задача.

– Все, что нам следует сделать, – пощекотать как следует этих двоих, – сказал Салаи. – К чему разводить все эти церемонии?

– Самое главное – освобождение Священного Города, – возразил брат Перлата. – Время настает. Нам необходимо соблюдать положенный порядок.

– Несколько ciompi – еще не Священные Легионы Господа! – насмешливо возразил Салаи.

– Нам не дано знать, как проявится воля Господа, – заявил брат.

– Надо полагать, пути его неисповедимы, – сказал Салаи, отправляя в рот еще один припудренный сахаром кусочек и громко жуя. – Конечно, он может использовать этого болвана художника в качестве корабля, который принесет обратно то, что принадлежит нам по праву, а обезьяну – как вестника наших неудач. Россо, что скажешь? Не прикончить ли мне этого блохастого негодяя? Я, разумеется, имею в виду обезьяну, а не твоего ученика.

Россо, немного воспрянувший духом, сказал:

– Прости его, Господи. Он не ведал, что творил.

Макака сидела рядом с Россо, сложив руки на макушке и исподлобья поглядывая на Паскуале, словно дитя. Паскуале улыбнулся животному, вспомнив, как научил Фердинанда срывать виноград с избранных лоз в саду монастыря Санта-Кроче. Фердинанд был умница, он ничего не забывал. Но ему не подать знака, поскольку руки туго стянуты за спиной.

– В Пруссии сжигают собак, чей лай, по мнению суда, вызвал грозу, – заметил Салаи.

Фра Перлата обратился к Паскуале:

– Ты знаешь, что нам нужно. Где это?

– У синьора Таддеи.

– Тебе же хуже, если это так, – сказал Салаи.

Фра Перлата заговорил:

– Прошу вас, сохраняйте спокойствие. Я сам все выясню. – Он поднялся, отряхнув подол рясы, и велел громиле поднять Никколо выше.

Никколо, когда его поддернули вверх, издал жуткий звук, он совершенно не походил на человеческий стон. Паскуале тоже закричал и дернулся, когда фра Перлата положил руку ему на плечо.

Брат сказал:

– Твой друг висит так уже довольно долго, тебе так не кажется? Еще немного, и он останется калекой на всю жизнь. Он даже не сможет больше писать. Помоги ему. Скажи нам правду и не пытайся солгать. В доме синьора Таддеи у нас свой человек, твоему другу будет очень плохо, если ты солжешь.

– Если вы имеете в виду сигнальщика, он под арестом, – ответил Паскуале.

– Я знаю о сигнальщике, но он не был посвящен в наши дела. Откуда бы нам знать, куда тебя повезут, Паскуале, если бы нам не сообщили? А теперь подумай как следует и говори.

Паскуале быстро произнес:

– Синьор Таддеи забрал коробку. Она у него. Прости, Никколо, я должен сказать им. Прости меня.

Никколо покачал головой из стороны в сторону:

– Не надо.

Салаи захихикал:

– Коробка? Ты думаешь, нас волнует подобная ерунда? Она годится, чтобы делать грязные картинки, но не для того, чтобы воевать.

– Успокойтесь, синьор! – сказал фра Перлата. – Мы отпустим его веревку, прежде чем снова спросить.

Салаи возразил:

– Я же сказал, одного падения мало. Крестьяне строят свои норы совершенно неподходящими для пыток, на самом деле я удивлен, что балка до сих пор не развалилась надвое. Если вы действительно хотите сделать ему больно, повисните у него на ногах. Ведь здесь все дело в весе. Мы становимся тяжелее в тот миг, когда перестаем падать, старик как-то раз объяснял мне это. А может, мне лучше проковырять в них несколько дырочек, а? А может, резать парню пальцы, сустав за суставом. Художники любят свои пальчики почти так же сильно, как и музыканты.

– Уберите свой нож. Мы здесь представляем Бога, – вмешался брат Перлата.

– Этот маленький ножичек? Да ведь его и оружием-то нельзя назвать, – удивился Салаи.

– Можете убить меня, потому что, если вам нужна не коробка, у меня больше ничего нет, – сказал Паскуале.

– О, у тебя есть кое-что, – возразил Салаи. – Летающая игрушка. Ты подобрал ее у тела Романо, в сигнальной башне.

Никколо засмеялся.

– Тише! – крикнул фра Перлата, его голос зазвенел под низким потолком.

Фердинанд посмотрел на него с мимолетным интересом, затем зевнул, продемонстрировав ребристую глотку цвета сырой печенки и крепкие желтые зубы.

Салаи лениво протянул:

– Не грози мне, монах. Мы с тобой заодно, я хочу помочь тебе. Верь мне, у меня имеется опыт в подобных делах, и strappado здесь не поможет. Кроме того, даже если оно заставит их разговориться, они могут не сказать правды. Я же не сказал, несмотря ни на что.

– Так вы хотите игрушку?! – закричал Паскуале. – Я могу отвести вас туда, где она осталась! – Он будто воочию увидел ее на миг, на заваленном бумагами письменном столе Никколо, лежащую на кипе исписанных листов, едва заметную в слабом свете.

– Не надо, Паскуале. Они все равно убьют нас, – попытался остановить его Никколо.

– Отлично, художник. Но никто тебе не поверит, пока мы не испытаем тебя. В конце концов, должны же мы позабавиться, – усмехнулся Салаи.

– Оставьте это, – сказал Россо. – Прекратите все! Я знаю, когда он лжет, сейчас он говорит правду.

Салаи, оскалясь, повернулся к нему:

– Ты ничего в этом не понимаешь. Это все твоя обезьяна, это она потеряла вещицу.

Внезапно Паскуале понял, отчего погиб Джулио Романо, понял, почему его тело оказалось запертым внутри башни, где не было других людей. Они с Никколо бились над разгадкой, и теперь она оказалась у него в руках, но была бесполезна. Это просто смешно!

– Видите, как он над нами потешается! – заметил Салаи. – Немного крови, и правда выйдет наружу. Ты боишься крови, монах?

– Вы знаете, что я искушен в медицине. Но я все хочу сделать как следует.

– Может быть, ты имеешь в виду научный подход? Даже в пыточном деле есть свои механики. Действенней всего боль от ножа. Нож мучает медленно, утонченно, в отличие от strappado. Боль не прекращается. Каждый порез работает, боль нарастает все время. Он довольно милый мальчик, может, мне отрезать ему ухо, по кусочкам, а?

– Придержи язык, Салаи. – Никколо пришлось облизнуть губы, чтобы расклеить их, и каждое его слово прерывалось вдохом. – Я уверен, ты всего-навсего хвастливый болтун. И даже не очень хороший. Если хочешь сделать мне больно, попробуй снять с меня кожу.

– Спустите его, – холодно произнес Салаи, – посмотрим. Нет, монах. Сначала мы попробуем по-моему.

– Ты не посмеешь, Салаи, – сказал Никколо и напрягся, когда Салаи приложил лезвие ножа к повязке на ране, куда попала пистолетная пуля.

Россо заговорил срывающимся голосом:

– Скажи им, что они хотят, Паскуале. Тебе от этого хуже не станет, зато ты спасешь друга.

Паскуале, на миг ставший центром всеобщего внимания, почувствовал себя странно собранным. Он посмотрел прямо на Салаи и произнес:

– Я же уже сказал, игрушка у меня в надежном месте. Только тронь его, и я больше ничего не скажу.

– Так уж и не скажешь, – возразил Салаи и погрузил кончик лезвия в напрягшиеся мышцы бедра Никколо. – Говори правду, художник.

Россо закричал:

– Ради бога, Салаи! Дай Паскуале сказать!

Паскуале прикусил губу, чтобы тоже не закричать, рот заполнился его собственной солоноватой кровью. Он сплюнул ее на солому, и наемник слегка ударил его по голове.

Никколо ухмыльнулся Салаи, будто оскалившийся череп.

– Это лучшее, на что ты способен?

– Нет, самое жалкое, – ответил Салаи и со смехом снова ткнул его ножом.

– Оставь его в покое!

– Убери руки!

Сначала Россо, а затем фра Перлата закричали. Россо выхватил кинжал. Обезьяна начала вырываться из рук хозяина, не сводя глаз с Паскуале.

Салаи снова засмеялся, отошел, чтобы все в комнате видели его. Он поднял окровавленный нож и облизнул лезвие, ухмыляясь.

Никколо застонал и выговорил:

– Убейте меня за правду. Вы же видите, что мальчик не лжет.

Салаи пожал плечами и поднял нож. Россо закричал, обезьяна вырвалась и странным боковым прыжком набросилась на негодяя, который держал Паскуале. Человек и обезьяна сцепились, а Никколо упал, поскольку дюжий наемник, держащий веревку, оттащил обезьяну от своего товарища, схватив за переднюю и заднюю лапы, и швырнул через всю комнату, прежде чем животное успело вцепиться в него зубами. Обезьяна подскочила, вереща от ярости и колотя по соломе всеми четырьмя лапами. Брат Перлата велел Россо успокоить макаку, склонился над Никколо и быстро осмотрел его раны.

Салаи выкрикивал оскорбления в адрес Россо. Его кудрявая шевелюра вздрагивала над круглым покрасневшим лицом. Когда он выговорился, фра Перлата сказал:

– Вы причинили достаточно вреда. Это вам не игра.

– Ничего этого было не нужно. Ничего! – воскликнул Россо.

Салаи засмеялся:

– Я убью тебя, Россо. Клянусь.

Фра Перлата повернулся и тихо заговорил:

– Это все дело, угодное Богу. Вы все обязаны понимать, зачем мы здесь. Настали последние времена, несущие беды, горькие, как блюдо полыни, и перемены, неумолимые, как мельничное колесо, мелющее муку мудрости. Флоренция, по плану Господа, является центром Италии, как уже совсем скоро станет ясно. Ею должно править Священное Слово, иначе меч падет на нее. Нужно покаяться, пока еще есть время. Нужно одеться в белые одежды раскаявшихся, но медлить нельзя, ибо скоро станет поздно для покаяний. Вы все понимаете?

– Я вам пока еще нужен, – заявил Салаи. – Не забывайте об этом.

– Я ничего не забываю, – ответил брат. Он велел здоровому детине позаботиться о Никколо, а сам прошел через комнату и приблизил круглое лицо к лицу Паскуале. От него несло луком. – Я ничего не забываю и, по милости Господней, вижу то, что мне нужно видеть. Посмотри мне в глаза, мальчик, и отвечай, иначе мы продолжим то, что начали.

Паскуале видел, как кровь струится из раненой ноги Никколо и пачкает кисти его скрученных за спиной рук. Фра Перлата вцепился в его лицо пальцами с острыми ногтями, заставляя Паскуале глядеть ему в глаза.

Паскуале проговорил:

– У меня есть то, что вам нужно. Я могу вас отвести прямо туда.

Здоровяк промыл раны Никколо соленой водой и перевязал полосками ткани, вырванной из его рубахи. Брат Перлата проверил его работу и сказал Никколо, что теперь воля Божья, будет ли он жить или умрет, затем приказал Россо успокоить обезьяну. Салаи сказал, что знает быстрый способ, и в свою очередь получил приказ успокоиться. Брат савонаролист делал все, что в его силах, Паскуале видел это, скрывая свой гнев за решимостью и деятельностью. Никколо связали веревкой, на которой он висел, четыре раза обкрутив ее вокруг его тела и перевязанной ноги, затем перерезали путы, стягивавшие его лодыжки. Макиавелли и его юного друга вывели наружу и повели вниз по грязному переулку туда, где ждала запряженная лошадьми повозка.

Ехали недолго, но каждый ухаб на дороге причинял боль ноге Никколо и вызывал его болезненный крик. Он лежал поперек скамьи, Паскуале сидел на другой между фра Перлата и Салаи, который чистил свои безукоризненные ногти лезвием ножа, не обращая внимания на тряску. Два наемника и Россо с обезьяной ехали вместе с возницей. Окна экипажа были задернуты занавесками, и Паскуале не видел, в каком направлении их везут, но в какой-то миг шум толпы усилился, затем прошел мимо и затих позади, поэтому он понял, что они не станут пересекать Арно ни по одному из мостов.

Очень скоро выяснилось, что он прав. Экипаж остановился, наемники выволокли их с Никколо наружу. Они стояли рядом с новыми доками. Здоровяк перебросил Никколо через плечо, словно мешок, а фра Перлата схватил Паскуале за локоть и пошел вместе с ним вниз на каменный причал, у которого на темной глади реки покачивался паром.

Савонаролисты захватили его. На палубе лежал в луже собственной крови мертвый человек, лица команды были закрыты шарфами.

Паром отчалил тотчас же. Пар валил из вентилей его котла, гребное колесо, тяжело скрежеща деревянными перемычками, взбивало воду в кремовую пену. Паром шел боком к течению, двигаясь к дальнему краю целой череды запруд и порогов, сдерживающих поток прорезанной каналами реки.

Стоял жуткий холод. Вниз по течению, за новыми доками, где над судами поменьше нависала океанская maona, вода разливалась темным зеркалом под небом, усеянным яркими морозными звездами. Вверх по течению под покрывалом дыма лежала Флоренция. То был дым не от мануфактур, а от множества пожаров. Огонь до сих пор освещал арку Понте Веккьо, огни пылали вдоль берега, от которого только что отвалил паром. Город по другую сторону реки был темен и тих, если не считать подмигивания сигнальных огней. Паскуале услышал, как муниципальные часы на башне церкви Санта-Тринита пробили четыре раза.

Он сидел с Никколо Макиавелли, растирая журналисту руки.

– Никогда не думал, что снова придется болтаться на веревке, – угрюмо усмехаясь, сказал Никколо, – но я рад, что сумел перенести это достаточно стойко. Тысячу благодарностей, Паскуале, мои руки снова что-то ощущают там, где ты разогнал по жилам кровь. Создается впечатление, что кровь является переносчиком боли, ведь нам всегда больно, когда она вытекает, а сейчас мне больно, когда она возвращается на свое привычное место.

– Если бы я мог излечить рану, которую нанес вам Салаи.

– После его вмешательства нога болит не сильнее, чем болела, когда в нее попала пуля от пистолета.

– Как вы здесь оказались, Никколо? Савонаролисты схватили вас у палаццо?

– Вовсе нет. Это дело рук людей Джустиниани. Я узнал их по белым маскам и ядовитому пару. Они затащили меня в экипаж, но его остановили на мосту, и они были разбиты. Я решил, что спасся, но меня пересадили в другой экипаж и доставили пред ясные очи Перлаты и Салаи.

– Люди Джустиниани и савонаролисты готовы перегрызть друг другу глотки, хотя и работают на одного хозяина.

– Джустиниани не работает на испанцев, Паскуале, он хочет денег, которые сможет получить от продажи изобретения. А савонаролисты делают это, чтобы свергнуть правительство Флоренции и спасти нас всех ради любви Господа нашего. А ты, Паскуале?

– Со мной все было наоборот. Меня предал синьор Таддеи, который получил анонимное послание с требованием обменять меня на тело Рафаэля.

– Тело Рафаэля похитили? Интересно, зачем?

– Если тело не вернут, начнется война между Римом и Флоренцией.

– А, понимаю. А победителем окажется Испания.

– Так сказал синьор Таддеи.

– Он патриот.

– Больше всего он деловой человек, – горько заметил Паскуале.

– Одно другому не мешает. А то, что было взято, не хочу говорить о нем здесь, жаждут заполучить и савонаролисты, и Джустиниани. Одни, чтобы отдать испанцам, другой – чтобы продать.

Паскуале пересказал, что говорил ему Россо о роли Джустиниани, служившего посредником погибшим художникам. Никколо засмеялся и сказал, что теперь ему совершенно ясно, почему искомое ищут с таким рвением.

Одна мысль не давала покоя Паскуале.

– Но еще существуют картинки, сделанные прибором Великого Механика, который использовал Джулио Романо, чтобы скопировать записи Великого Механика о летающей лодке. Этот механизм, Никколо, улавливает свет и точно запечатлевает его. Почерневшее стекло, которое я получил от Баверио, и есть такая картинка, и еще та картина, которую я вытащил из камина Джустиниани.

– Разве ты не помнишь сигнальную башню, Паскуале? Думай. Что ты видел, кроме тела?

– Открытое окно.

– Да. Еще?

– Стекло под ним.

– Да. Но окно не было разбито, кроме того, стекло было черным.

Паскуале вспомнил пластинку стекла, которую отдал ему Баверио, почерневшую из-за того, что ее вытащили на свет, и понял. Стекло было остатками светокопии записей Великого Механика. Осталась только модель. Он спросил:

– Что с нами будет, Никколо?

– Савонаролисты славятся тем, что не убивают без причины. Если дать им то, что они хотят получить, они могут отпустить нас. Они же, в конце концов, верят, что все делается по Промыслу Божьему. Если они победят, тогда все снова будет так, как было в короткое правление Савонаролы. Благословенные толпы юнцов будут болтаться по улицам Флоренции, распевая гимны и выискивая грех повсюду: в коробочке румян и в картине, в шахматной доске и любом механическом приборе – и закидывая камнями все, что окажется недостаточно добродетельным. Будут посты и живые картины и еще огромные очистительные костры. Савонаролисты мечтают о простом и чистом мире, Паскуале, где все люди полностью посвящают себя Христу, вне зависимости от того, нравится им это или нет. Но их планы зиждятся на уверенности, что Бог напрямую говорит с Савонаролой, а я в этом сомневаюсь, хотя многие во Флоренции разделяют подобное мнение.

– Да, но я не верю Салаи. Я бы убил его, если бы смог.

– Многие пытались, а он жив. Не надо недооценивать его, Паскуале.

Брат Перлата разговаривал с одним из савонаролистов, захвативших паром. Паскуале уловил несколько слов, донесенных пронизывающим ветром, дующим над пыхтящим паромом. Что-то о пожаре, о последних временах, о справедливости. Без сомнений, именно это они обещали ciompi, Небесный суд здесь и сейчас, на земле, но Паскуале казалось, что и на Небесах справедливость восторжествует нескоро, и он поделился этими мыслями с Никколо.

– Это верно, что мы опутаны нитями греха, но мы все время должны надеяться, Паскуале. Без надежды остается только отчаяние, а где отчаяние, там зло. Если Бог станет нашим другом, есть надежда на спасение. Савонаролисты обещают его, но оно не в их силах. Смотри-ка, мы направляемся к берегу.

Котлы паромной машины Хироу перешли на высокую ноту, тоненький свист, едва воспринимаемый ухом. Гребное колесо завертелось быстрее, забрызгивая палубу холодными каплями воды. Паром подходил к берегу, направляясь в тихие воды вдоль кромки реки, собираясь причалить у подножия городской стены в самом устье. Голова мертвого паромщика болталась из стороны в сторону от вибрации. Его глаза блестели в лунном свете, невидящие и бессмысленные. «Смерть из всех нас делает глупцов», – подумал Паскуале.

Почти все савонаролисты выстроились вдоль обращенного к берегу борта, голый каменистый берег щетинился мушкетами и ружьями. Паскуале окликнул громилу и спросил, будет ли заваруха, тот ухмыльнулся в ответ и провел по горлу большим пальцем.

Россо оттолкнулся от перил, на которые опирался все время, глядя на горящую Флоренцию, и сказал:

– Сейчас мы враги собственного города.

Обезьяна рядом с ним ерзала и дергала цепочку. Макака ненавидела воду, ей было страшно и неуютно на маленьком пароме.

– Вы знаете, что за дорогу вы избрали, – пожал плечами Паскуале. – Надеюсь увидеть ваши картины, учитель, когда вы получите свой заказ.

– Не знаю, смогу ли я снова рисовать, – признался Россо. – Какое скверное дело, Паскуалино. Ты должен меня ненавидеть, и я не виню тебя. Я свалял дурака.

– Всегда возможно искупление, – заметил Никколо.

– Всем молчать! – приказал один из савонаролистов с закрытым лицом. – Делайте, что вам приказывают. Все вы.

Берег неожиданно осветился, стала видна нависающая над ним городская стена. На вершине ближайшей башни замигали зеленые и красные огни. Паром шел в узкий пролив, ведущий обратно к берегу у городской стены, сражаясь с течением. Когда он был уже рядом со входом в пролив, стало светло: небо осветили ракеты.

Сначала Паскуале решил, что это сигнал, поданный с побережья другими савонаролистами. Но ракеты взлетали и взлетали, быстро взмывая в ночь и осыпаясь на вершине своего подъема белыми искрами. Паскуале вспомнил людей Джустиниани, стреляющих ракетами по взбудораженной толпе на площади Синьории. Дым поднялся над черной рекой, приглушая яркое свечение взрывающихся ракет. Савонаролисты принялись стрелять в дым, в ответ засверкали алые вспышки мушкетов.

Фердинанд обезумел от шума, он бился в узком пространстве, насколько позволяла ему цепь. Россо взмахнул рукой, и в тот же миг обезьяна освободилась от цепочки, точнее, Россо выпустил ее. Макака помчалась вперед на нос, за виноградиной, которую кинул туда Россо. Громила наемник и Салаи, выхвативший меч, двинулись на животное с двух сторон, но Фердинанд увернулся от них обоих, вскочив на одну из веревочных лесенок, болтающихся на трубе парома.

Россо обеими руками взял Паскуале за плечи и спихнул его за борт.

Ожог от ледяной воды был сильнее изумления Паскуале. На миг ему казалось, что он утонет в темноте, юноша бешено молотил по воде ногами, стараясь высвободить руки, которые так и оставались связанными за спиной. Затем рядом с ним появился Россо и ухватил его одной рукой за подбородок. Они поплыли прочь от парома, колесо которого завертелось в обратную сторону, словно он пытался отчалить от берега. Шальные пули плюхались вокруг Паскуале и Россо, одна коснулась поверхности воды рядом с лицом Паскуале и застряла в складках его камзола, уходя на дно. Гребное колесо парома замерло, и судно начало дрейфовать по течению. Оно вырисовывалось на фоне дыма и света с берега, затем что-то пронеслось над водой, разбрасывая искры, и ударилось в корму.

Россо усиленно греб, таща за собой Паскуале, и через минуту они уже, пошатываясь, брели по гальке на мелководье, где лицом вниз лежали на поверхности несколько свежих трупов: людей, погибших на горящих мостах, сносило сюда течением.