Текст книги "Ангел Паскуале: Страсти по да Винчи"

Автор книги: Пол Дж. Макоули

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

часть третья
НАПРАСНЫЕ ХЛОПОТЫ

1

К тому времени, когда Паскуале с Россо выбрались из путаницы нанесенных течением валунов и гниющих бревен на берег реки, перестрелка на побережье прекратилась. Паром прибило к берегу, он был полностью охвачен огнем, те савонаролисты, которые не спрыгнули или понадеялись на сомнительную милость врага, должно быть, погибли.

Паскуале хотел бежать на поиски Никколо, но Россо удержал его.

– Нам самим надо спасаться! – отчаянно воскликнул он.

Преисполненный ненависти и отчаяния, Паскуале рванулся из его рук и выкрикнул:

– Он же мой друг!

Затем он накинулся на Россо и сбил его на грязные камни и, возможно, попытался бы даже убить, если бы рядом не зазвучали голоса.

Это был патруль городской милиции, вышедший на поиски тех, кто мог уцелеть после крушения парома. Паскуале с Россо затаились среди свежих трупов лошадей и мулов. К этому времени обоих пробирала дрожь, поскольку промокшая одежда сделалась ледяной и не собиралась сохнуть в холодном ночном воздухе. Клацая зубами, они жались друг к другу в поисках тепла, но оба знали, что их дружба умерла среди запаха крови и желтых оскалов мертвых животных.

Милиция искала, не особенно стараясь. Лунный свет превратил каменистое побережье в темный лабиринт, где сто человек могли бы спрятаться от тысячи, ночь была холодная, а городские стражники знали лучше многих других, что Сардинию посещают призраки тех, кто исчез по приказу Синьории на благо города. Кроме того, они сами платили за свои мундиры из скудного жалованья, так что не было резона пачкать их ради оставшихся в живых похитителей (как они полагали) парома. Они отправились обратно в теплую караулку, не удосужившись как следует обшарить берег, и даже не доложили о происшествии: этой ночью и без того хватало забот.

Россо с Паскуале поднялись из своего укрытия и двинулись по тропинке, вьющейся между белых камней и огибающей холм, усеянный гниющими бревнами и обломками скелетов лошадей и мулов. Ребристые остовы сверкали, словно сделанные из слоновой кости, в дымном лунном свете. Навстречу им выдвинулся силуэт, он слабо позвякивал. Это была макака Фердинанд, его шкура промокла насквозь и топорщилась слипшимися прядями.

Россо застонал и запричитал, что он обречен нести эту ношу до самой своей смерти. Обезьяна жалобно захныкала, когда Паскуале почесал ее между ушами, и, кажется, даже обрадовалась, что ее снова посадили на цепь. Россо обернул цепочку вокруг ладони и резко дернул, хотя макака и без того послушно ковыляла между людьми, словно они просто все вместе отправились в любимую таверну после трудового дня.

Но те времени миновали.

Они быстро добрались до невысоких ворот в основании квадратной сторожевой башни над каналом, несущим свои воды под стеной. На противоположном берегу стремительного потока стояла мельница, между большими деревянными створками ставней первого этажа пробивались полоски желтого света. Но ворота, разумеется, оказались заперты, Паскуале с Россо не посмели стучать и просить, чтобы их впустили. Было очевидно, что этой ночью городские стражники не в себе, им не потребуется особенной причины, чтобы пристрелить пару трясущихся от холода бродяг, так что у них не оставалось выбора, они побрели вдоль стены к ближайшей дороге дожидаться рассвета и открытия ворот Прадо. От ходьбы хотя бы разогрелась кровь.

Россо сказал Паскуале, что понимает, это спасение ни в коей мере не компенсирует предательства, но это все, что он мог сделать. Он дернул обезьяну за цепочку и предложил:

– Может, тебе удастся продать игрушку, если ее не найдут савонаролисты.

– Может, – согласился Паскуале.

Он сомневался, что Россо помог из одного лишь желания искупить свою вину; каждый, кто был готов предложить летающую лодку тем, кто в ней нуждался, знал ее цену, хотя выжил бы он в процессе заключения сделки – другой вопрос. Что до его бывшего наставника, Паскуале не ощущал ничего, кроме бесплодной жалости, и скорее к себе, а не к Россо. Он внезапно оказался брошенным в свободное плавание, без руля и без компаса.

– Это не потому, что я не в силах перенести пытку, – заявил Россо. Он разогревал себя на ходу, хлопая по груди скрещенными руками, словно птица с подрезанными крыльями, пытающаяся взлететь.

– Никколо это далось очень нелегко, – напомнил Паскуале, обнаруживая в своей душе то, что не сможет простить.

– Конечно, конечно. Я хочу сказать, что в итоге я не предал бы своих друзей и свой город. Всегда хорошо рассуждать о подобных вещах абстрактно, но в действительности все не так. Может показаться, что у меня нет никаких принципов, но они все-таки есть, хотя и спрятанные глубоко.

– Так я полагаю, вы не собирались убивать Джулио Романо.

– Нет, нет! Это был глупейший несчастный случай. К тому же меня вообще не было в башне.

– Мне кажется, вы каким-то образом заставили лезть туда Фердинанда, – заметил Паскуале и даже в слабом свете луны увидел, что его стрела достигла цели: Россо споткнулся, выругался и некоторое время шел молча, прежде чем снова заговорить:

– Что ж, ты почти угадал. Но никто не заставлял его убивать. Обезьяна забралась на сигнальную башню, это верно, и это я послал ее туда, но не для того, чтобы убить несчастного Джулио. Нет, это и в голову мне не приходило, я считал, что Фердинанд готов, поскольку я учил его доставать виноград, забираясь все выше и выше, пока он не начал залезать туда, куда я ему велел. Думаешь, так уж легко было научить его воровать виноград у того глупого монаха? – Паскуале не ответил, и Россо продолжил: – Мы договорились, что Джулио зажжет сигнальные огни на башне в палаццо синьора Таддеи в определенное время. Я, в свою очередь, подам сигнал ему, быстро взмахнув фонарем, а затем отправлю обезьяну забрать вещи. Нам пришлось пойти на подобные ухищрения, потому что за всеми учениками Рафаэля пристально следили, как ты можешь догадаться. На самом деле именно поэтому я оказался там той ночью. Джулио боялся потерять то, что взял, и решил передать это мне, хотя лично я не собирался передавать это туда, куда оно должно было попасть.

– Так значит, это Романо украл изобретение, а вовсе не Салаи!

– Так ты не знаешь всего, Паскуалино. Нет, Салаи рассказал Джулио, где найти вещицу, и это все, поскольку мы понимали, что подозрение немедленно падет на него. Так и получилось, как только пропажа была обнаружена. Джулио без труда забрал изобретение, когда он вместе со своим учителем Рафаэлем был в гостях у Великого Механика. И он же сделал снимки с записей Великого Механика, поскольку они слишком сложны для обычного переписывания, даже если бы Великий Механик не писал в зеркальном отображении. Как Джулио ругался над каждой длинной выдержкой! На обезьяну была надета сбруя с особым карманом для стеклянных пластин.

– Теперь я понимаю, как все произошло. В тот самый день Салаи встретился с Романо на службе в честь нашего цехового праздника. Но почему Романо передал игрушку и картинки вам?

– Все просто. Наш план начал осуществляться. Он занервничал, когда тайная полиция установила слежку за Рафаэлем, и испугался, что в комнатах могут устроить обыск. Все-таки пропажа обнаружилась после визита в башню Рафаэля с его свитой. Разумеется, это мы тоже принимали в расчет и тоже подумывали о передаче изобретения и пластин с картинками из одних рук в другие так, чтобы обошлось без личной встречи.

– Так вот почему вы ждали вместе с обезьяной за стенами Палаццо Таддеи.

Россо вздохнул. Он, кажется, устал от поворотов этого сюжета, но все-таки заговорил снова, так вол упорно делает круг за кругом, вращая водяное колесо.

– Именно. Когда ты ушел из таверны, я забрал обезьяну и пошел прямо к Палаццо Таддеи и ждал там, глядя на сигнальную башню в подзорную трубу, и Фердинанд был рядом со мной, вглядывался так же пристально, как и я. Клянусь, сам дьявол вселился в него в ту ночь. Когда он увидел, что крылья сигнальной башни зашевелились, он сразу же перелез через стену палаццо и начал подниматься на башню, не дожидаясь моей команды. Можешь представить, что я чувствовал, глядя на его восхождение, ведь все наши планы зависели от поведения этой твари. Он лез быстро и легко, поднялся по стене и исчез в открытом окне. Что было потом, я могу только догадываться, хотя я слышал предсмертные крики Джулио и понял, что обезьяна решила, будто бы он угрожает ей, когда он попытался снять с нее сбрую. Или Джулио сделал какой-то жест, который взволнованный Фердинанд воспринял как угрозу. Как бы там ни было, они схватились, и Джулио погиб, а обезьяна вернулась вниз с пустыми руками. Но к этому времени весь дом был поднят на ноги криками Романо, и мне пришлось скрыться. Вот как получилось, что вы обнаружили вещицу на теле Джулио и забрали ее, приняв за игрушку. А теперь мы здесь, в холоде и темноте.

– Уже ненадолго, – сказал Паскуале.

Они обогнули угол городской стены и покинули каменистый берег Сардинии, шагая по неровной пустоши, освещенной лунным светом. Здесь был небольшой лесок, а перед ним разбросанные в беспорядке костры, словно созвездия, упавшие на землю с холодного ясного неба, вокруг них темнели силуэты повозок.

Это был лагерь путников, которые прибыли слишком поздно и не успели войти в ворота накануне. Здесь были нищие и работники с ферм, надеющиеся найти работу на городских мануфактурах, караван повозок, рыцарь со свитой, купец с работниками. Среди них сновали торговцы и шлюхи из города, продававшие еду и вино или же слоняющиеся в ожидании, когда аппетит покупателей разгорится. Никто не спал, за исключением маленьких детей, лагерь был взбудоражен слухами о происходящих в городе событиях. Паскуале с Россо посовещались, опасаясь быть принятыми за шпионов и доносчиков доброй сотней собравшихся здесь людей, и просто сказали, что на них напали разбойники и сбросили в реку. У них не было денег, чтобы купить еды, и никто не спешил проявлять милосердие, но, понукаемая Паскуале, обезьяна несколько раз перекувырнулась и прошлась взад и вперед на руках, подбрасывая ногами камни.

За представление заплатили не деньгами, а мисками похлебки и куском черного черствого хлеба, сигаретами и бутылью слабого красного вина от купца, элегантного человека в парчовой накидке с капюшоном, с кольцами на всех пальцах белых рук. Он был ненамного старше Паскуале и, кажется, почувствовал к нему симпатию, особенно когда оказалось, что Паскуале художник, и выяснилось, откуда он родом. Они с час говорили о Фьезоле, который купец хорошо знал; о сломанной оси, из-за которой купец задержался в пути; о картинах, которые он унаследовал после смерти отца; об убийстве Рафаэля, о котором купец уже слышал от сигнальщика, передававшего эту новость.

Небо сделалось молочным с приближением зари. Паскуале задремал, а когда проснулся, обнаружил, что укрыт одеялом, задубевшим от инея. Он проспал всего час, но уже достаточно рассвело, чтобы можно было разглядеть городскую стену, ощетинившуюся оборонительными сооружениями, и крыши и башни за ней, и множество ниточек дыма, поднимающихся между ними.

Лагерь вокруг зашевелился. Люди впрягали лошадей в повозки, гасили костры, взваливали на плечи узлы с пожитками и грузили их на телеги и тачки, двигаясь по грязной дороге к воротам Прадо. Торговцы и проститутки уже толпились под аркой ворот, зевая и обсуждая ночную работу.

Паскуале слонялся по сворачивающемуся лагерю, высматривая Россо, и наконец заметил обезьяну, затаившуюся в тени лесочка. Животное кинулось к Паскуале, как только он подошел. Фердинанд потерял свою цепь и явно был взбудоражен, он отбегал от Паскуале вперед, затем возвращался, хватая его за ногу.

Таким способом он вел Паскуале через лес. Паскуале сначала было забавно, затем он забеспокоился и наконец испугался. Посреди рощицы стоял исполинский дуб, ветви которого широко раскинулись во всех направлениях над покрытыми мхом кочками. Макака уселась, обхватила руками голову и закачалась из стороны в сторону.

Паскуале оставил Фердинанда и медленно обошел дуб, на котором повесился Россо. Россо обернул один конец цепи вокруг толстой нижней ветви, а второй вокруг собственной шеи. Носы его кожаных башмаков скребли по заиндевелой траве, когда его тело раскачивалось под порывами холодного ветра, который поднялся вместе с восходящим солнцем. Вороны уже побывали здесь и выклевали ему глаза, кровь, ярче его волос, струйками стекала ему на щеки, словно слезы проклятого.

2

В тот момент как Паскуале выскочил из леса, охваченный ужасом, с колотящемся сердцем, и макака неслась за ним по пятам, вдалеке запели горны. Городские ворота открывались.

Но когда Паскуале уже шел по дороге, он увидел что-то непонятное. Тех, кто ждал своей очереди пройти через пост, гнал назад отряд городской милиции. Торговцы побросали свои лотки и разбежались, проститутки подхватили юбки и бросились врассыпную, выкрикивая ругательства. Тех же, кто замешкался или же оказался достаточно храбр или глуп, чтобы остаться на месте, разогнали в стороны. Палки солдат вздымались и падали, вздымались и падали, сверкали мечи.

Отряд всадников вылетел из глубокой тени под аркой ворот, мчась галопом, сметя со своего пути и милицию, и зевак. Паскуале видел, как завалилась повозка знакомого купца, когда ее столкнули с дороги, лошади пронзительно ржали, сползая в канаву.

Из ворот выскочили новые всадники, они ехали по бокам от вереницы экипажей, возницы которых нахлестывали лошадей длинными кнутами. Стрелки в пробковых нагрудниках и гладких шлемах, плотно прилегающих к головам, лежали на крышах экипажей, позади кортежа ехал еще один конный отряд. Все это общество промчалось в грохоте колес и копыт, в звериных завываниях всадников, в огромном облаке пыли.

Паскуале заметил, что экипаж посредине кортежа тащит упряжка белых лошадей и что над ним развевается кобальтово-синий флаг Ватикана. Он уловил промелькнувшее лицо человека, глядящего через толстое оконное стекло, тяжелое лицо с грубыми чертами, небритый подбородок и маленькие близорукие глазки. Человек выглядел рассерженным и решительно настроенным, и его недобрый пристальный взгляд стоял перед глазами Паскуале, даже когда повозка прогрохотала мимо.

Все вокруг Паскуале побросали свои дела и поснимали шляпы, некоторые даже упали на колени, не обращая внимания на грохочущие на расстоянии вытянутой руки от них колеса экипажей. И тут Паскуале понял: Папа уезжает, бежит от бунта, который угрожает развалить Флоренцию на части.

Затем экипажи и солдаты исчезли, оставив после себя только клубы пыли и затихающий грохот. Люди медленно возвращались к своим делам, двигаясь так, словно только что очнулись ото сна. Когда они начали проходить через пропускной пост в воротах, Паскуале увидел, что каждого останавливает и расспрашивает вооруженная милиция.

Чем рисковать, нарываясь на допрос, Паскуале отправился помогать купцу и нескольким его работникам. Они разрезали постромки, освободив лошадей, разгрузили повозку и все вместе вытянули ее из канавы. Лошади сильно испугались, но никаких повреждений не получили, работники же купца знали свое дело. Меньше чем через час они починили постромки, запрягли лошадей и заново погрузили товары. Началось утреннее движение из города и в город, повозку объезжали. Купец поблагодарил Паскуале и спросил, где его друг.

– Ему пришлось уйти. Дело чести.

– Но, я вижу, он оставил с тобой обезьяну.

Паскуале обернулся, увидел Фердинанда, сидящего неподалеку, и застонал. Он забыл о макаке, но та была здесь и, когда заметила, что Паскуале смотрит на нее, подбежала и раскинула руки, неуклюже обняв его за бедра.

– У меня ничего для тебя нет, – сказал животному Паскуале, сердце у него переворачивалось при мысли о смерти учителя.

Купец проницательно взглянул на Паскуале:

– Не стану расспрашивать что да как, но я вижу, у тебя какие-то неприятности.

– Мне не хотелось бы стеснять вас, синьор но не могу ли я попросить вас о небольшом одолжении?

Купец, не только проницательный, но и добрый человек, засмеялся и сказал, что Паскуале не похож на опасного преступника, и даже на преступника вообще, и если ему всего лишь нужно миновать городскую милицию, это не проблема. Вот так и получилось, что Паскуале въехал в город под скамьей повозки, за спиной у купца и его возницы. Маленькая площадь за воротами, обычно запруженная телегами, vaporetti и лошадьми и заставленная прилавками, была почти пуста. Когда повозка катилась по площади, Паскуале увидел, что в ее дальнем конце, там, где сходились три улицы, выстроена виселица. Полдюжины человек, без одежды, но с мешками на головах, болтались на ней, и у каждого на шее была табличка: «Я воровал. Посмотри на меня и поостерегись».

Паскуале бросило в дрожь, он мигом вспомнил глядящего невидящими глазами Россо, покачивающегося на ветру. Купец, неверно его поняв, сказал, что это просто выходит ночной холод, и закричал ему вслед, когда Паскуале выскочил из повозки и побежал. Обезьяна скакала за ним.

Скоро Паскуале уже был в лабиринте переулков и дворов, где-то между Санта-Мария Новелла и Дуомо. Он узнал выцветшую Мадонну на стене закрытой лавки и двинулся в сторону дома, где снимал комнату Никколо Макиавелли. Обезьяна спешила за ним с таким видом, что Паскуале пришла в голову мрачная фантазия: каким-то образом сущность несчастного покойного Россо влияет на его животное, так собаки приобретают черты своих хозяев. И обезьяна своей раскачивающейся кривоногой походкой и манерой быстро оглядываться вокруг копировала самоуверенную, но нервическую манеру Россо.

Синьора Амброджини не пришла в восторг при виде Паскуале, еще меньше она обрадовалась Фердинанду.

– Вряд ли синьор Макиавелли с вами, – сказала она, вглядываясь через узкую щель в двери, которую приоткрыла после того, как они несколько минут стучали в нее.

– Хотел бы я, чтобы он был с нами. Прошу вас, синьора, я оставил кое-что в комнате, мне необходимо это забрать.

– Его не было всю предыдущую ночь, – сказала старуха. – Конечно, он не так стар, как я, но и не полный жизненных сил юноша вроде тебя.

– Вы могли бы пойти со мной, – продолжал Паскуале. – Это всего на минутку.

– Тут приходил еще один, интересовался его комнатами. Я отправила его подальше и сказала, что позову милицию.

– А когда он приходил?

– Недавно. Какой-то иностранец. Мне пора к мессе, молодой человек. Полагаю, церкви уже открыты.

– Я уверен, открыты. – Паскуале упал на колени в драматическом порыве. – Умоляю, синьора, пожалуйста! Я тут же верну ключ.

– У синьора Макиавелли странные приятели, – произнесла хозяйка, – но тот мой портрет получился очень хорош, пусть ты и сделал меня на несколько лет моложе.

– То был просто набросок. В благодарность за ваше участие я напишу портрет в масле!

– Писать надо прекрасное. А я уже стара, и льстить мне не нужно.

– Никто и не льстил, синьора.

– Можешь просунуть ключ мне под дверь, когда будешь уходить, – сказала синьора Амброджини. – Я не собираюсь пропустить вторую мессу в своей жизни, как двадцать лет назад, в тот день, когда умер мой муж. Это животное в комнату не пускай.

Паскуале взял длинный железный ключ, рассыпаясь в благодарностях, и побежал по винтовой лестнице, шлепая ладонью по каждому витку перил. Комната пребывала в том же виде, в каком они с Никколо оставили ее, и маленькая летающая модель стояла, словно лодка, в море бумаг на письменном столе у высокого окна.

Когда Паскуале сложил из плотного листа бумаги коробочку для модели и уже убирал ее в сумку, в верхней части окна возникло лицо. Оно болталось вверх тормашками, пронзительно-рыжие волосы его обладателя покачивались. Это был тот человек на ходулях, который вел за собой остальных на площади Синьории. Человек ухмыльнулся Паскуале и резко махнул рукой. Стекло разбилось, внутрь повалил оранжевый дым.

Паскуале побежал, слыша, как за спиной бьются остатки стекла. Он споткнулся и пролетел целый виток лестницы, затем поднялся и снова побежал (Фердинанд наступал ему на пятки), не задерживаясь, чтобы отдать ключ (который он все равно забыл в замке), не останавливаясь, пока не оказался за многие улицы от комнаты Макиавелли; и здесь он остановился, только чтобы отдышаться и бежать дальше, в единственное во всем городе место, где он мог чувствовать себя в безопасности.

3

Паскуале пришлось колотить в дверь дома Пьеро ди Козимо целых пять минут, прежде чем она со скрипом отворилась. На него сонно глядела Пелашиль.

– Я должен его видеть, – взмолился Паскуале. – Пожалуйста, впусти меня.

Пелашиль открыла дверь пошире, отступив назад к стене, так что Паскуале пришлось протискиваться мимо нее. Ее блестящие черные волосы упали на лицо, и, когда она подняла руку, чтобы откинуть их назад, Паскуале заметил ее маленькие острые груди, мелькнувшие в вырезе свободной рубашки. Фердинанд пролез в дверь и побежал по коридору. Пелашиль закрыла дверь, сообщив:

– Старик спит. Не шуми, Паскуале, и обезьяна пусть не шумит.

– Ты же знаешь, Пьеро любит Фердинанда. Прошу тебя, я должен поговорить с ним. Разумеется, с тобой тоже.

Пелашиль медленно улыбнулась. Она была не особенно красива, но относилась к таким женщинам, которые, улыбаясь, совершенно преображаются, и мужчины готовы на все, чтобы снова увидеть эту их улыбку. Паскуале невольно улыбнулся ей в ответ. Она быстро обняла его, затем шагнула назад и сморщила вздернутый нос. На переносице у нее были шоколадные веснушки.

– От тебя несет рекой! И в волосах грязь. Я тебя вымою. Когда ты последний раз мылся? Боишься воды, а сам барахтался в ней. Мы в пустыне моемся песком.

– Я был в реке, так что хватит с меня. Я расскажу тебе о своих приключениях, но сначала я должен поговорить с Пьеро. Это очень важно.

– Ты слишком молод, чтобы понимать, что действительно важно. Иди к нему, если должен.

Пьеро ди Козимо принадлежал весь дом, но жил и работал он в большой, продуваемой сквозняками комнате, занимающей почти весь первый этаж. Освещенные только системой зеркал, которые отбрасывали солнечный свет во все углы, в этот утренний час предметы в комнате были всех оттенков сепии, пигмента, добываемого из мягкого тела обычной каракатицы. К одной стене были прислонены большие холсты, отвернутые лицевой стороной от света, одно полотно, стоящее на треножнике, было небрежно занавешено куском испачканной красками ткани. Вернувшись из Нового Света, Пьеро ди Козимо сделал состояние на небольших деревянных декоративных панелях, spallieri, заказах частных домов. Его сцены из жизни дикарей больших пустынь были особенно популярны в то время, когда в моде было все, хоть как-то связанное с Новым Светом. Но теперь он писал исключительно для себя и ничего не продавал.

Студия была полна не только картин, но и обломков старой мебели, столов с одной или даже несколькими сломанными и подвязанными ножками, еще было кресло со сломанной спинкой, в котором, насколько было известно Паскуале, жили мыши, шаткие стулья и cassone с треснутой передней панелью и полностью отсутствующей верхней частью. И еще части и обломки механизмов, поскольку Пьеро зачаровывали изобретения механиков и он собирал сломанные машины и пытался чинить их или же сделать из них что-нибудь новое. Здесь был механический музыкальный инструмент, все струны на его зубчатой железной раме износились или порвались, а молоточки погнулись или потерялись. Графин от запирающегося на ключ винного прибора. Длинное колониальное ружье с восьмиугольным дулом, целых два braccia длиной. Некое подобие плюшевой куклы с заводным механизмом, которая сползала со скамейки, свесив голову и вытянув ноги перед собой. Заводная предсказательная машина, пружина в ней сломалась, и застрявшая пластина вечно показывала: «Терпение есть добродетель». Машина, которая при повороте рукоятки должна была растирать и смешивать краски, – Паскуале по опыту знал, что она лишь посыпала того, кто ее запускал, облаками тонкой пыли; автоматические двузначные счеты, автоматический ткацкий станок, разобранный на части и собранный заново с идеей, что его карда сможет производить картины; часы, идущие с помощью системы зубчатых колес, выравнивающей постепенно ослабевающее сжатие пружины. Какое-то время тиканье часового механизма было самым громким звуком в комнате, но потом ручной ворон Пьеро увидел обезьяну, завозился на своем насесте, покрытом неровными царапинами, и прокричал: «Опасность!»

Пьеро спал на низкой кровати в углу комнаты за экраном, расписанным сценами из жизни счастливых островов Нового Света. Пелашиль подошла к нему и трясла его за плечо, пока он не проснулся и не попытался слабо оттолкнуть ее. Она пожала плечами и бросила на Паскуале выразительный взгляд, прежде чем уйти.

Пьеро завернулся в грязное одеяло. Его густые белые волосы торчали дыбом над морщинистым ореховым личиком, он добрую минуту скреб и приглаживал этот нимб, прежде чем встал и проковылял в дальний угол комнаты, где помочился в таз на подставке. Двигаясь так, чтобы все время быть спиной к Паскуале, Пьеро открыл окно и вылил содержимое таза в запущенный сад, где лозы вились, как хотели, по нестриженым деревьям, а травы разрослись просто чудовищно.

Паскуале спросил:

– Учитель, я обидел вас?

– Ты был плохим мальчиком, – ответил Пьеро, все еще умудряясь оставаться спиной к Паскуале, проковылял в свой угол и осторожно опустился на кровать. Он медленно потянулся и натянул до подбородка одеяло узловатыми артритными пальцами. Наконец он посмотрел на Паскуале и сказал: – Я сплю. Ты мне снишься. – И с этими словами его голова упала на засаленную тряпку, которую он использовал в качестве подушки, и он глубоко и отрывисто задышал открытым ртом.

– Вы снова употребляли эту гадость, – высказал предположение Паскуале, но ответа не последовало. Он прибавил: – Вы должны есть. Одних снов недостаточно.

На печке стояла кастрюля сваренных вкрутую яиц, Пьеро из экономии варил их большими партиями заодно с клеем, но, когда Паскуале разбил одно, оно тошнотворно завоняло, и он увидел, что его белок отливает патиной.

– Пелашиль может вам готовить, – произнес Паскуале неуверенно, поскольку обычно при этих словах Пьеро начинал спорить об угнетении, на что Паскуале говорил, что Пьеро не привез бы ее с собой из Нового Света, если бы не желал ее угнетать, а Пьеро отвечал, что в этом-то и суть, изобретая доказательства, одно другого фантастичнее, что рабство есть свобода, а свобода – рабство. Но в этот раз Пьеро твердо вознамерился поспать или, по крайней мере, сделал вид. Паскуале сел на сломанный стул и некоторое время смотрел на старика. Наверное, Пьеро не до конца проснулся, когда Пелашиль трясла его за плечо, и теперь он действительно спал, храпя разинутым ртом и демонстрируя торчащие из мягких десен почерневшие гнилые зубы.

Пелашиль приложила палец к губам и повела Паскуале в буфетную, где пылала жаром пузатая печка и одеяла, сшитые из ярких квадратов, прикрывали осыпающуюся штукатурку на стенах, так что здесь было словно в шатре какой-нибудь далекой марокканской земли, где солнце в полдень так раскаляется, что пески пустыни превращаются в стекло.

Почти засыпая от усталости, позабывший, для чего он сюда пришел, Паскуале позволил Пелашиль раздеть себя. Его одежда заскорузла от грязи. Женщина обтерла его тело влажной тряпкой, потом сунула ему в руки миску похлебки. В нее был накрошен поджаренный хрустящий хлеб, так что он мог есть без ложки. Он спросил, где обезьяна, Пелашиль пожала плечами и указала на сад, куда выпустила макаку. Паскуале попытался встать, чтобы посмотреть, что там делает Фердинанд, она усадила его обратно и со странной, обращенной внутрь себя улыбкой опустила голову, проведя по его груди жесткими черными волосами, затем опустилась ниже, и все его мужское естество вздрогнуло от этого щекочущего прикосновения, он застонал и притянул ее к себе.

Когда Паскуале проснулся, серебристое небо за окном потемнело, словно полоску сиреневой ткани развесили на ветках нестриженых деревьев сада Пьеро. Пелашиль было лень одеваться, она просто набросила на смуглое тело белое в горошек платье. Паскуале посмотрел на нее, чуть живой от усталости и страсти, и спросил, куда она собирается.

– На работу, – ответила Пелашиль. – Он ничего не зарабатывает, приходится мне.

– Заставь его продать какую-нибудь картину, – посоветовал Паскуале. Он поднялся и ударил по воздуху кулаками. Он был таким теплым, что воспринимался как что-то прочное. – Если он продаст хоть одну, при его образе жизни ему хватит до конца его дней.

Пелашиль покачала головой:

– Нет! Они нужны ему. Он ими живет.

– В картинах?

– В том месте, которое находит, создавая их, – пояснила она. – Он первый мара’акаме вашего народа, но, возможно, не последний. Ты многому можешь научиться у него, Паскуале. Я пошла за ним, потому что он великий мара’акаме. Он далеко забирался по ветвям Древа Жизни.

– Я думал, Пьеро привез тебя в качестве рабыни, заставил тебя ехать за ним, заставил делить с ним постель, – признался Паскуале.

Пелашиль издала звук, в котором слышалось и возмущение, и смех. Она начала застегивать платье на груди.

– Когда я познакомилась с ним, он был моложе и сильнее, но не так искушен в знании, как теперь. Сила забирает силу.

– Ты оставила родину по собственному желанию? Я всегда думал…

– Что я его прислуга? Не больше, чем ты слуга Россо. Что такое, почему ты вздрогнул при имени своего учителя? Что случилось?

– Я должен все рассказать тебе, Пелашиль, но не уверен, что сейчас подходящее время.

Пелашиль застегнула платье и спокойно завернулась в шаль, набросив край на голову.

– Я скажу тебе кое-что, Паскуале, но обещай никому не рассказывать.

– Конечно.

– Ты милый юноша, полный жизни. Тебе не следует сидеть здесь, в этом городе. Когда ты избрал Пьеро своим тайным наставником, я поняла, что в глубине души ты такой же странник, как и он.

– Пелашиль, возможно, я скоро уеду. Ты поедешь со мной?

– Я стала служанкой чародея-иностранца, потому что это единственный способ для женщины из моего народа обрести настоящую силу. Наши собственные мара’акаме говорят только с мужчинами, хотя в прошлом были и женщины-мара’акаме. Но хотя они не говорили со мной, они говорили с Пьеро, наставляя его на путь мудрости. И с тех пор он и идет по этому пути, а я следую за ним.

– Растение, которое он употребляет… Ты тоже его ешь?

– А разве не я давала его тебе? Весь наш народ его ест. Только мы знаем, где достать настоящий пейотль, хикури, как его собирать, странствуя по священным землям.

– Я думал, это поможет мне писать, Пелашиль. Поэтому я и попробовал его.

– Ты до сих пор похож на всех остальных, Паскуале. Ты не обрел равновесия. Тобой правят те, кто создает вещи, машины, а они видят только половину мира. Хикури показывает правду, спрятанную за тем, что мы вроде бы видим.