Текст книги "Дом паука"

Автор книги: Пол Боулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Глава тридцать третья

Ужин удался на славу. Компания расположилась на циновках, положенных вдоль стен большой комнаты; все говорили и смеялись. Всего собралось десять человек, включая Лахсена, который запоздал, потому что ехал по шоссе на велосипеде. В самом начале трапезы, когда один из гостей, студент медресе Бу-Анания, попытался заговорить о политике, Мулай Али повернулся к нему и громко заявил, что хочет хоть ненадолго позабыть о работе и невзгодах, так что неплохо бы оставить в стороне злободневные вопросы, пока не закончится ужин. Все шумно поддержали это предложение; в результате студент напустил на себя обиженный вид и демонстративно не произносил ни слова до конца трапезы. Несколько бутылок вина уже опустели, другие ждали своей очереди.

– Эта лампа, – внезапно обратился Мулай Али к Амару. – Подкрути ее, что-то коптит. – Как только появились гости он обращался к нему точно к адъютанту – роль, которая вовсе не была неприятна Амару, так как предполагала определенную степень близости между ними. Чуть позже он заметил, что это раздражает Лахсена, и весьма обрадовался, поскольку не питал к этому здоровяку дружеских чувств, после того как тот прошлой ночью размахивал пистолетом перед его носом. Лахсен то и дело сурово на него поглядывал, всем видом давая понять, что не одобряет игру, затеянную Мулаем Али. Помня об обвинениях, которыми Амар осыпал его кумира, он раз и навсегда решил, что мальчишка – враг и что крайне неосмотрительно со стороны Мулая Али держать его в доме; с его неизощренной точки зрения для поведения Амара не было никаких смягчающих обстоятельств.

В какой-то момент, словно все договорились заранее, наступила тишина; в паузу, возникшую в шумной беседе, проникла враждебно обступившая их ночь, слышен был лишь обманчиво успокоительный стрекот цикад. Тут же кто-то заговорил о чем-то, не имевшем ни малейшего отношения к предыдущей теме – так, лишь бы заговорить, нарушить тишину, – и слова его были восприняты всеми с воодушевлением, совершенно не соответствующем интересу, который они представляли.

Появился Махмуд с подносом, уставленным бутылками, в основном пивными. Но среди них был и графин с шартрезом, из которого Амара уже однажды угощали. Мулай Али протянул ему бутылку пива. Когда Амар отказался, он предложил ему ликера. Амар хотел было сказать: «Я мусульманин», – но ответил только: «Я не пью».

– Но ты уже пробовал это однажды, – с удивлением взглянул на него Мулай Али.

– Это по ошибке, – ответил Амар.

Когда Махмуд обошел всех гостей, Мулай Али наклонился к Амару и шепнул ему:

– Новости, которые я обещал раздобыть для тебя – хорошие.

Сердце Амара забилось.

– Не говори об этом, – продолжал Мулай Али. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь слышал. У тебя есть старшая сестра? – И, не давая Амару ответить, продолжил: – Твоя мать и младшая сестра три дня назад уехали в Мекнес к ней и ее мужу. Это все, что мне известно. – Затем, уже громко, он через всю комнату обратился к худощавому невысокому мужчине в очках, с тонкими усиками: – Eh! Monsieur le docteur[162]162
  Эй, месье доктор! (фр.)


[Закрыть], – (Амар в ужасе поглядел на него при звуках ненавистного языка.) – Присаживайтесь. Я хочу у вас кое-что спросить. – Амару же он сказал: – Ты не мог бы немного подвинуться?

Амар прошел на другой конец комнаты и одиноко сел на пухлую подушку лицом ко всему собранию. Двое молодых людей, сидевших ближе всего к нему, на краю тюфяка, потягивали пиво и обсуждали новости из партийной газеты.

Один из них громко обратился к Мулаю Али:

– Поздравляю, учитель! Я слышал, ваша история о бубонной чуме появилась на плакатах студентов во время вчерашней демонстрации в Рабате. «Марокканцы умирают в концентрационных лагерях не так быстро, как хотелось бы французам. Есть верное средство! Заразить заключенных бубонной чумой – появятся места для новых пленников». Передаю дословно. Скандал был жуткий.

– Я не сомневался, что это сработает, – улыбнулся Мулай Али.

Амар не обращал внимания на разговор, становившийся все громче. Он не уставал возносить хвалы Аллаху за спасение матери и Халимы. Снова прислушавшись к звучащим вокруг словам, он догадался, что на этот раз Мулай Али, должно быть, сказал своим друзьям, что в присутствии Амара они могут чувствовать себя в полной безопасности и говорить все, что вздумается. Теперь, когда напряжение спало, Амара это не могло не порадовать. Три дня назад, сказал Мулай Али. Это был тот самый день, когда он встретил в кафе двух назареев, тот самый день, когда он вышел из дому прогуляться и мать сказала: «Я боюсь». Наверное, они уехали сразу после него, чтобы выбраться из медины, прежде чем ее закрыли после перестрелки. Что могло заставить отца решиться на столь внезапный отъезд? Наверное, Аллах послал ему весть.

– Возможность переговоров полностью отпадает, – говорил между тем доктор. – Они могут присылать нового представителя из Парижа хоть каждый день. Это все равно ни к чему не приведет. Еще на прошлой неделе это было возможно. Даже, пожалуй, вчера. Теперь – ни за что. – Казалось, доктор обращается ко всем присутствующим, и, действительно, все внимательно слушали. – Это был мастерский маневр – взять всех разом.

– Но будет ли для людей это таким жестоким ударом, как нам представляется? – Быстро, высоким голосом спросил молодой человек в синем деловом костюме. – Так ли уж важен для них хорм? Вот что действительно необходимо знать.

– Sksé huwa, – коротко ответил Мулай Али, указывая на Амара. – Вот перед вами ваш народ. Спросите его.

Все, кроме Лахсена, повернулись к Амару и посмотрели на него с напряженным интересом, даже, как ему показалось, с какой-то жадностью, точно он был новым блюдом, которое они собирались отведать. Мулай Али только улыбался, жмурясь, как довольный кот.

– Ты знаешь, что случилось сегодня в медине? – спросил доктор.

– Нет, сиди, – ответил Амар, чувствуя, как внутри снова шевельнулся страх.

– Французы поклялись, что посадят за решетку всех улемов мечети Каруин.

– Они не могут, – сказал Амар. – Улемы – святые люди.

– Да нет же! Они смогли бы, если бы только захотели! Но улемы укрылись в хорме мечети Мулая Идриса.

Амар против воли почувствовал облегчение.

– Хамдулла, – радостно произнес он. Собравшиеся глядели на него как завороженные.

– Но французы ворвались в хорм, избили их и вытащили наружу. Теперь все они в Рабате.

– Kifach![163]163
  Как же это? (араб.)


[Закрыть] – воскликнул Амар. Глаза его загорелись. Все молчали. – Но что же дальше? Неужели никто после этого не поджег Виль Нувель?!

– Пока нет, – сказал Мулай Али. – Мы сделаем это.

– Но ждать нельзя!

– Не забудь, что единственные, кому вообще разрешено передвигаться, это те, кто живет в Фес-Джедиде. Все остальные заперты по домам. Помни об этом.

Он снова повернулся к доктору.

– Предложение Брахима было бы неплохим, не будь оно с самого начала чистой фантазией. Такие вещи требуют времени.

Разговор продолжался, но Амар снова углубился в собственные мысли, и в душу ему закралось подозрение, что его разыграли. Дело даже не в том, что он не поверил словам доктора, – ему было неприятно, что все с таким нетерпением ждут, как он воспримет трагические известия; похоже было, что все они смотрят на происходящее со стороны, что оно их ничуть не касается.

– B'sif, – говорил между тем чернобородый. – Чем раньше вы начнете, тем лучше. И не надо останавливаться на достигнутом. Надо продолжать – во что бы то ни стало. Америка уже дала Франции двести миллиардов франков. И даст еще сто. Франция хотела бы уйти из Марокко, но Америка настаивает, чтобы она не уходила – из-за баз. Без американской поддержки Франции пришел бы конец. И так далее. Сахель, сахель. Самый верный путь – атаковать американские базы. Это не так уж сложно. А ты как думаешь, Ахмед?

Мужчина повернулся к студенту, который дулся на всех за ужином.

– Я думаю, это будет несложно организовать: по крайне мере, среди студентов. – Было видно, что молодой человек настроен против Мулая Али.

– Даже если французы будут травить вас собаками, а американцы повсюду устроят засады? – c чуть заметным пренебрежением спросил Мулай Али. – Soyez réaliste, monsieur[164]164
  Будьте реалистом, месье (фр.)


[Закрыть].

– Не все из нас джебала, деревенщина неотесанная, – высокомерно произнес юноша.

– А если произойдет несколько несчастных случаев, прямо затрагивающих жизни американцев или их имущество, то они хотя бы узнают, что есть на свете такая страна – Марокко, – продолжал чернобородый Брахим. – Пока они еще путают Марокко с Сенегалом. Вы все здесь можете твердить, что это фантазии. Но держу пари, что через год таково будет официальное распоряжение. Мишенью станут уже не французы, а американцы.

Никто ничего не ответил, слова Брахима явно повергли всех в замешательство. «Рии-рии-рии», – пели цикады.

– Даже если проделать такое только в целях пропаганды, – не унимался Брахим, воодушевленный покорным молчанием присутствующих и разгоряченный вином, – все равно это будет полезно. Но верно и то, что это в большей степени пропаганда.

– Ценность пропаганды никак не связана с тем, правда это или нет, – произнес молодой человек в синем деловом костюме, наливая себе еще стакан пива. – Только с тем, насколько ей верят люди, которым она адресована.

Мулай Али украдкой взглянул на доктора и выразительно поднял брови; тот подмигнул в ответ. Брахим, чтобы не терять уверенности в себе, предпочел это не заметить.

– Правда то, что Америка снабжает Францию деньгами, и часть этих денег идет на оружие, которое используют против нас. Возможно, как пропаганда, большого впечатления это не произведет… не знаю. Но это правда.

Амар прислушивался; тут было что-то новое. Он не знал о том, что американцы втайне подличают. Ну и, разумеется, помимо этого была масса вещей, которые он слышал впервые. Взять хотя бы слово «пропаганда», которое все без конца повторяли. Он никогда не слышал его раньше, но явно оно обозначало что-то очень важное. Рассказ о злых американцах заворожил его, и ему страшно захотелось увидеть хотя бы одного, узнать, как они выглядят, какого цвета у них кожа, на каком языке они говорят, но, так как каждому из собравшихся все это было прекрасно известно, спрашивать было неловко. Теперь, похоже, присутствующие разделились на три группы, каждая из которых говорила о своем, некоторые возбужденно кричали. Из-за поднявшегося гама комната казалась меньше. Оттеснив доктора, толстяк уселся рядом с Мулаем Али, читая ему газетные вырезки. Мулай Али полулежал, закрыв глаза, и лишь время от времени открывал их и выдувал кольцо дыма, следя за тем, как оно тает в воздухе. Он, один из всех, казалось, еще был в состоянии сохранять внешнее спокойствие. Но даже он, печально подумал Амар, немусульманин, а посему на него нельзя положиться как на человека, который может повести за собой народ. Наполовину опорожненный стакан пива стоял у него в ногах – вот сейчас он нагнется и возьмет его.

Постепенно Амар впал в полудрему, просто сидел и смотрел, как люди медленно напиваются. Голоса становили все громче, и они уже не умолкали, чтобы хоть ненадолго послушать цикад за окном. Тишина покинула их мир. Каждый говорил, чтобы подавить собеседника умом и эрудицией. Даже Лахсен затеял спор с худым, лысым человеком который явно не хотел с ним разговаривать и пытался, поддержать беседу с сидящими напротив. Эти люди не понимали и не любили ни Аллаха, ни народ, в помощники которому набивались. Все, что они смогут возвести, будет недолговечно. Аллах позаботится об этом, ибо они строят без Его руководства.

Амар чувствовал себя совершенно одиноким; казалось, он глядит на всех с вершины горы и видит издалека, как они копошатся у ее подножья. Грехов больше нет, сказал ему гончар. Вот во что верили теперь люди, и поэтому все вокруг было грехом. Ибо, если люди осмеливались взять на себя право решать, что есть грех, а что нет – то, что один лишь Аллах в Своей мудрости мог разрешить, – они совершали самый ужасный, самый великий грех: пытались подменить Его собой. Все это виделось Амару очень ясно, и он знал, почему его не покидает чувство, что все они прокляты, без малейшей надежды на искупление.

Неожиданно Мулай Али извлек из-за сваленных кучей в углу подушек уд, перебросил его доктору, который снял очки и принялся настраивать инструмент. Чуть погодя он нерешительно прошелся по струнам, словно не желая петь, пока разговоры не утихнут хотя бы немного. Но этого не произошло, почти все продолжали говорить. Наконец Мулай Али нетерпеливо хлопнул в ладоши, призывая к тишине, и мало-помалу голоса затихли.

– Айша бент-Айсса, – объявил Мулай Али. – Теперь слушай внимательно, Амар. Это для тебя. Он жаждет великих свершений, – с жизнерадостной улыбкой поведал он остальным. – Я обещал ему эту песню.

Неправда, подумал Амар. Ничего он не жаждет. Ни великих свершений во имя Партии, ни музыки, ни разговоров. Он чувствовал себя абсолютно одиноким в этой комнате, в этом чуждом мире мусульман, которые только прикидывались мусульманами, но ему пришлось сидеть и слушать, так как песня началась. У нее был простая мелодия и простые слова, и, как сперва показалось Амару, это была простая история о женщине, сыну которой исполнилось шестнадцать и который состоял в Партии. Когда пришел его черед исполнить свой долг и совершить убийство, и за ним пришли и постучали в дверь, мать попросила пришедших на минутку зайти в дом. Они вошли, и она сказала: «Где пистолет?» И они дали ей пистолет. Тогда она застрелила сына. Услышав о таком жестоком и неожиданном поступке, Амар перестал воспринимать песню. Он по-прежнему слушал, но песня поразила его настолько, что дальнейшее утратило всякий смысл. А затем, пел доктор, она вернула пистолет со словами: «Мужчина, а не мальчик нужен вам для вашей работы». На этом, собственно, все и кончалось.

– Знаешь, она действительно существует, – шепнул Амару студент. – Она живет в Касабланке, и все точь-в-точь так и было.

Лахсен, глубоко растроганный, шмыгал носом и тер рукавом глаза. «Он плачет, когда слышит песню, – презрительно подумал Амар, – но, если бы при нем женщина застрелила сына, он и глазом бы не моргнул».

– Ну как? – крикнул Мулай Али Амару. – Что ты об этом думаешь?

Амар молчал, не зная, чего от него хотят. Но, видя, что Мулай Али ждет ответа, он, в конце концов, искренне ответил:

– Я не понимаю, почему она убила сына.

Мулай Али торжествовал.

– Так и знал, что ты не поймешь. Поэтому-то я и хотел, чтобы ты послушал. Она застрелила его, потому что знала, что он не готов, а Партия была дороже ее сердцу, чем собственный сын. – (Вид у Амара был смущенный.) – Она понимала, что, если французы схватят его, он не сможет умереть как мужчина, и, сколько бы он ни стискивал зубы, все равно рано или поздно расплакался бы как ребенок и рассказал все, что ему было известно. Вот почему она застрелила его, друг мой.

Теперь Амар понял, но никак не мог поверить в правдивость истории.

– Так, значит, такая женщина была на самом деле?

Все разом заговорили о своих знакомых, которые заверяли, что знали легендарную Айшу бент-Айссу. Некоторые заявляли, что она живет в Федале, доктор настаивал, что у нее бакалейная лавка в квартале Айн-Бузия, а лысеющий юноша склонялся к мысли, что ее сделали одним из лидеров Партии и отправили на работу то ли в Буджад, то ли в Сеттат, то ли еще куда-то. Так или иначе все решительно утверждали, что это персонаж не вымышленный. Все кроме, пожалуй, Мулая Али, который сказал только:

– В Партию брали много мальчишек. Больше так не будет, кроме исключительных случаев, и во многом новая политика обязана этой песне.

На этот раз Махмуд вошел с подносом, на котором стояли маленькие рюмки и две только что откупоренные бутылки коньяка. Некоторые из гостей приветствовали его появление сдержанными аплодисментами, для Амара уже одно это послужило доказательством, если таковое вообще требовалось, что они не вполне трезвы. Доктор спел еще несколько песен, но внимание аудитории постепенно ослабевало, так что под конец он пел и тихонько перебирал струны исключительно для собственного удовольствия. Амар долго наблюдал за гостями, никак не участвуя в их шутках и спорах и чувствуя себя все более и более одиноким и жалким. В какой-то момент Мулай Али обратился к нему:

– Zduq, Амар, кажется тебе придется еще немного задержаться со мной.

Амар слабо улыбнулся, надеясь, что Мулай Али не заподозрит, какая мысль мелькнула у него, когда он услышал эти слова: это было сознательное решение бежать – так или иначе. Лучше уж оказаться без крыши над головой, чем сидеть взаперти в этом доме. Теперь у него были деньги, и, хотя и не знал адреса сестры в Мекнесе, он был уверен, что как-нибудь да отыщет ее. Он сунул руку в карман и пощупал деньги, это прикосновение взволновало его. Пожалуй, надо купить настоящие ботинки и несколько пар брюк. Впервые он подумал, что на эти деньги можно много всего купить. Но где же достать ботинки? Разве что в Мекнесе, иншалла. Очень хотелось спать, с трудом удавалось держать глаза открытыми. Сидя рядом с дверью, Амар ждал, и когда Махмуд опять появился с новыми бутылками и стаканами, он, улучив момент, выскользнул из комнаты. На галерее было темно, однако двор ярко освещала луна. До Амара еще доносился пронзительный смех и треньканье уда, но, как только он добрался до задней галереи, его обступила полная тишина, нарушаемая лишь пением бесчисленных цикад. Осторожно нащупывая путь, он добрался до комнаты, где спал накануне, вошел и произнес длинную молитву, чтобы отпугнуть темноту. Потом лег и мгновенно уснул.

Сон унес его далеко, и ему не хотелось возвращаться, но тут он почувствовал, что свет бьет ему в лицо. Он открыл глаза. Над ним стояло чудовище. Амар вскочил, воскликнув: «Ах!» – но потерял равновесие и снова повалился на матрас и только тут понял, что перед ним всего лишь Мулай Али с фонарем в руке. Падавший снизу свет делал его похожим на жирного белого дьявола, глаза на лице которого зияли, как две черные дыры. Амар виновато рассмеялся и сказал:

– Khalatini! Вы меня напугали.

Мулай Али не обратил внимания на его слова, но поднял лампу выше и шепнул: «Идем». Торопливость, с какой было произнесено это слово, поразила Амара не сразу, только кода он поднялся на ноги; затем облегчение, которое он испытал после первого приступа страха, сменилось новым тревожным ощущением, более рациональным, но тоже очень неприятным. «Он пьян», – подумал Амар, пока они шли по галерее, а тени их, скрещиваясь на полуразрушенной стене, следовали за ними. Потом до него донеслись голоса гостей, звучавшие как гвалт сборища безумцев. Кто-то перешептывался, кто-то смеялся бессмысленно, и этот смех лишь по созвучию напоминал настоящий, кто-то вел с кем-то бессвязный разговор. «Да, замечательно», «Я решил, что если она скажет, что это так, мы поедем», «Вам нравятся сигареты?», «О да, я курильщик. Люблю курить», «Наверху было бы лучше, если бы вы только знали то, что нужно», «Мы вернулись, и… и… в общем было очень жарко». Что-то неправильное было в интонациях и ритме этой путаной речи, и Амару показалось, что если спросить любого, что он только что сказал, тот не сможет ответить, потому что слова были первыми пришедшими в голову. Потом кто-то – видимо, доктор – начал играть на уде, и эти хрупкие звуки, складываясь в узнаваемую мелодию, чудесным образом придали сцене, которую он наблюдал, подобие смысла.

Когда они дошли до двери в большую комнату, Амар увидел, что все гости стоят.

– Мои друзья уже собрались уезжать, – пояснил Мулай Али. (Куда? Так поздно? Да еще верхом на ослах? – подумал Амар, но только мельком.) – Но я сказал, что ты играешь на флейте, и они захотели тебя послушать.

– О! – только и мог воскликнуть Амар, застигнутый врасплох.

– Всего одну вещь, – бархатным голосом попросил Мулай Али, ущипнув Амара за руку. Амар уставился на него: вид у Мулая Али был по-прежнему престранный, и даже при ярком свете глаза выглядели как две большие черные дыры. Он оглядел столпившихся в комнате людей, во всех тоже было нечто очень странное. И снова Амар подумал, что, быть может, это результат действия алкоголя или кифа, но ему приходилось видеть много людей в таком состоянии, и поведение их было совершенно иным. У него мелькнула мысль, что Мулай Али на самом деле вовсе не приходил и не будил его. Тогда, значит, он все еще лежит в уютной темноте маленькой комнаты; это был один из тех снов, где всё: люди, дома и деревья, небо и земля – изначально обречены кануть в один гигантский разрушительный водоворот. Обречены с самого начала, но, даже если спящий будет настороже, он может не понять, что происходит, ибо этот вихрь начинает вращаться далеко не сразу, давая о себе знать когда ему заблагорассудится. В конце концов, вполне вероятно, что все вокруг начнет понемногу кружиться, взаимопревращаясь, и всех их, безмолвно вопиющих, цепляющихся друг за друга с учтивой изысканностью, огромная воронка утянет в пустоту. Однако пока Амару приходилось притворяться, что он бодрствует.

– У меня нет с собой лираха, – сказал он, уверенный, что Мулай Али в любое мгновение достанет инструмент из-за подушки, на которой сидит. Так оно и произошло.

– Но я играю очень плохо. Только чуть-чуть, – запротестовал он. Мулай Али ласково, проникновенно погладил его по руке. «Baraka'llahoufik! Baraka'llahoufik!»[165]165
  Благодарю! Благодарю! (араб.)


[Закрыть] Был ли это действительно Мулай Али, и оставались ли все остальные теми, кем были прежде? Или сам Амар настолько изменился за время своего сна, что все казалось ему теперь совершенно иным?

– Я сыграю, – сказал Мулай Али. Он поднес маленькую тростниковую флейту к губам. И тут же воцарилась полнейшая тишина; бессмысленные слова, неестественный, пустой смех, произносимые горячечным шепотом междометия, которые из всех звуков казались единственно наделенными смыслом, – все мгновенно смолкло, уступив место воздушному голоску флейты. Мулай Али исполнил несколько вступительных фраз, а затем, выйдя один на галерею, стал играть, нельзя сказать чтобы очень виртуозно, слегка измененную мелодию песни «Танджа Алия». Амар наблюдал за гостями: все они смотрели прямо перед собой, точно не слушали, а лишь представляли, как должны были выглядеть, если бы действительно слушали. «Yah latif![166]166
  Боже мой! (араб.)


[Закрыть] – подумал он. – Да они все заколдованы». Так вот почему они выглядят так странно; по крайней мере, более разумной гипотезы Амару в то мгновение в голову не пришло. За минуту до того они мельтешили и беспорядочно толклись. Теперь же стояли, застыв, внимательно прислушиваясь к звукам флейты, которые, несмотря на свою слабость, заполняли пустоту ночи. Мулай Али только закончил и даже еще не появился в дверях, а они снова принялись бродить взад-вперед, теснясь, словно боялись даже подумать о том, чтобы отойти друг от друга на расстоянии вытянутой руки.

– Вот, – сказал Мулай Али, передавая Амару флейту. – Теперь твой черед. Давай. – Он подвел мальчика к подушкам, на которых они сидели за ужином. – Ну-ка, устраивайся поудобнее и покажи мне, как ты играешь «Танджа Алия».

Чем скорее он согласится, подумал Амар, тем скорее сможет вернуться в постель. Он откинулся на подушки, скрестил ноги и начал играть. Немного погодя, Мулай Али натянуто улыбнулся, сказал: «Хорошо. Прекрасно», – и вернулся в другой конец комнаты. Гости потянулись на галерею. Набирая воздуха, чтобы продолжать, Амар расслышал, как Мулай Али шепчет им: «Послушайте оттуда». Мгновение спустя, он услышал, как Мулай Али шепнул еще что-то, еще что-то действительно очень любопытное, если, конечно, он не ослышался. То, что, как ему показалось, он расслышал сквозь пронзительные звуки флейты, было: «Это Чемси, не забывайте. Я знаю его походку. Не забывайте».

Всякий раз, открывая глаза, Амар замечал фигуру Мулая Али, который стоял рядом с дверью, слушая. Ему было приятно, что Мулай Али хочет, чтобы он играл, хотя он предпочел бы играть для него одного, чем для всех остальных тоже.

«Чемси? Кто это Чемси?» – думал Амар, пока длинная, медленно нисходящая каденция, трепетно дрожа, попыталась было снова взмыть в высоту и наконец сникла в тишине. Ну, конечно, Чемси – так звали мальчика, которому Мулай Али передал газетные вырезки в то первое далекое, безвозвратно утерянное утро. Но Амара вовсе не интересовал Чемси или чье там имя он расслышал несколько минут назад; он изо всех сил старался извлечь из флейты самые прекрасные мелодии, которые только можно представить. Иногда Аллах помогал ему в этом, иногда – нет. Сегодня ночью Амар чувствовал, что это возможно. Когда он сливался с музыкой воедино, так что его уже не было здесь, потому что весь он обращался в кончик длинной нити, которую мелодия протягивала через вечность, наступал момент, когда музыка становилась мостом, переброшенным от его сердца к сердцам других людей, а вновь становясь собой, он знал, что Аллах на секунду вознес его над миром и что в этот краткий миг он обладал хдия, даром.

Он играл, пока не затерялся один в дальних далях. Аллах не помог ему, но это было не важно. Одиночество, которым было полно его сердце, страстное желание встретить кого-то, кто бы его понял, – об этом пели хрупкие нити звука, которые он создавал своим дыханием и пальцами. Ни о чем не думая, он продолжал играть, и постепенно человек, для которого он играл, переставал быть маячащим в дверях силуэтом, становясь тем, другим, чье присутствие померещилось ему в башне ранним вечером, кем-то, чье существование в мире означало возможность надежды. На мгновение он прекратил играть, и как неотделимую частицу счастья, вызволенного мыслью о другом существе, услышал отголосок другой музыки – подобной пению, доносившемуся с далекого, залитого солнечным светом берега, бесконечно милому и невыразимо нежному, подобной песне, столь неуловимо тонкой, что она могла звучать только в памяти человека, слышавшего ее во сне. Амар застыл, боясь перевести дыхание, чтобы не разрушить эту мелодию – быть может, навсегда. Она шла не от Аллаха, это была земная музыка, но он знал, что во всем мире нет ничего столь же драгоценного. Когда же ему пришлось вдохнуть и другая музыка смолкла, как и должна была – в эту секунду, словно именно о нем он и думал все это время, перед его внутренним взором предстал назарей с удивительной улыбкой на губах, точно как в гостиничном номере в тот первый вечер.

В любую минуту Мулай Али мог сказать: «Продолжай» или «Спасибо», а Амару хотелось думать о назарее. Он был другом; быть может, со временем они даже научились бы читать друг у друга в сердцах. А Амар бросил его, украдкой сбежал из Сиди Бу-Хта, даже не попрощавшись. Он открыл глаза и посмотрел в дальний конец комнаты. Темная фигура по-прежнему стояла там, неподвижная. Амар резко приподнялся и еще раз взглянул на нее. Это был пиджак, висевший на гвозде в тени за дверью.