Текст книги "Нежная добыча"

Автор книги: Пол Боулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Когда трое мужчин отправились с ним в Фогару, они взяли с собой четырех верблюдов; он восседал на своем вполне естественно. Его не охраняли – только держали промеж себя, а один всегда ехал замыкающим. На рассвете они увидели городские стены и весь день ждали среди камней. В сумерках самый младший ушел, а спустя три часа вернулся с другим человеком, у которого в руках была крепкая палка. Они попробовали показать обычные трюки профессора, но человек из Фогары торопился назад, поэтому все поехали на верблюдах.

В городе они направились прямо в дом покупателя, где все пили во дворе кофе, сидя среди верблюдов. Здесь профессор показал свое представление, и на этот раз было много веселья, потирали руки. Соглашение было достигнуто, деньги уплачены, региба ушли, оставив профессора в доме человека с палкой, который немедля запер его в загончик позади двора.

Следующий день был важным в жизни профессора: в нем снова зашевелилась боль. В дом зашли несколько человек, среди них – один уважаемый господин, одетый лучше всех; остальные льстили ему, жарко целовали ему руки и края одежды. Человек этот время от времени подчеркнуто вставлял в разговор фразы на чистом арабском, чтобы произвести на других впечатление, – из Корана никто из них не выучил ни слова. Речь его можно было понять более-менее так:

– Может, в Ин-Салахе. Французы там глупые. Небесное возмездие близко. Не будем же торопить его. Хвала высочайшим и анафема идолам. С краской на лице. Если полиция сунется.

Остальные слушали и соглашались, медленно и сурово кивая. И профессор в своем загончике тоже слушал. То есть, он сознавалзвук арабской речи этого старика. Слова пробились к нему впервые за много месяцев. Какой-то шум, затем:

– Небесное возмездие близко. – После чего: – Это честь. Пятьдесят франков хватит. Оставь свои деньги. Хорошо.

И кауаджи,присевший рядом на краю пропасти. Потом – «анафема идолам» и снова какая-то невнятица. Профессор, ловя ртом воздух, перекувырнулся в песке и забыл об этом. Но боль уже началась. Она резала его в каком-то бреду, поскольку профессор снова начал вступать в сознание. Когда человек открыл дверцу и ткнул его палкой, он закричал от бешенства, а все засмеялись.

Его подняли на ноги, но он не плясал. Стоял перед ними и пялился в землю, упрямо отказываясь шевелиться. Хозяин разозлился; смех остальных так разъярил его, что он вынужден был проводить гостей, сказав, что собственность свою продемонстрирует в более благоприятное время, ибо опасается явить свой гнев перед ликом старшего. Однако едва все ушли, он с яростью ударил профессора по плечу палкой, обозвал его всякими непристойностями и вышел на улицу, захлопнув за собой калитку. Он пошел прямо на улицу улед-найл,поскольку был уверен, что региба тратят деньги на девочек. Там в шатре он и обнаружил одного – еще в постели, пока улед-найлмыла чашки после чая. Он вошел и едва не обезглавил человека, не успевшего даже привстать. Затем бросил бритву на кровать и выбежал вон.

Улед-найлувидела кровь, закричала и выскочила из своего шатра в соседний, откуда вскоре вернулась с четырьмя другими девицами; все вместе побежали в кофейню сказать кауаджи,кто убил региба. Не прошло и часа, как французская военная полиция схватила его в доме друга и притащила в казармы. Той ночью профессору не принесли еды, а на следующий день голод постепенно обострил его сознание, и он слонялся по двору и комнатам, которые в него выходили. Никого не было. В одной комнате висел календарь. Профессор нервно посмотрел на него – как собака, что глядит на муху, кружащую у самого носа. На белой бумаге были черные штуки, от которых в голове раздавался звук. Он слышал его: «Grande Epicene du Sahel. Juin. Lundi, Mardi, Mercredi…» [6]6
  Большая бакалея Сахеля. Июнь. Понедельник, вторник, среда(фр.).


[Закрыть]

Крохотные отметины чернил, слагающиеся в симфонию, могли быть оставлены давным-давно, но, воплощенные в звуках, они становятся неотвратимыми и могущественными. Поэтому голову профессора охватила некая музыка чувств, громкость ее нарастала, пока он смотрел на глиняную стену, он чувствовал, что исполняет то, что было давно для него написано. Ему хотелось плакать; ему хотелось рыча пронестись сквозь весь этот домишко, переворачивая и сокрушая то немногое, что можно разбить. Дальше этого всеохватного желания чувства не двинулись. Поэтому, заревев как мог громко, он набросился на дом и на его вещи. Потом кинулся на дверь – она сопротивлялась, сколько могла, и наконец рухнула. Он пролез сквозь разломанные руками доски и, все так же вопя, потрясая в воздухе руками, чтобы громыхать как можно сильнее, поскакал по тихой улице к городским воротам. Редкие прохожие смотрели на него с большим любопытством. Когда он миновал гараж – последнее здание перед высокой глиняной аркой, заключавшей в себе расстилавшуюся дальше пустыню, – его заметил французский солдат. «Tiens [7]7
  Зд.; гляди-ка(фр.).


[Закрыть], – сказал он себе, – святой безумец».

Время снова было к закату. Профессор выбежал за ворота, обратил лицо к красному небу и заковылял по Пист д’Ин-Салах [8]8
  Тракт на Ин-Салах(фр.).


[Закрыть]прямо в заходящее солнце. Позади, от гаража, француз пальнул в него наудачу. Пуля просвистела в опасной близости от головы профессора, и вой его поднялся до негодующего стона, он еще сильнее замахал руками, высоко подскакивая через каждые несколько шагов в приступе ужаса.

Солдат, улыбаясь, смотрел, как скачущая фигурка уменьшается в подступающей тьме, а грохот жестянок сливается с великой тишиной за воротами. Стена гаража, к которой он прислонился, еще исходила теплом, оставленным солнцем, но лунный озноб уже наполнял воздух.

(1947)

перевод: Василий Кондратьев

Заход в Корасон

– Ну зачем нам брать эту жуткую тварь? Смысла нет. Ты же знаешь, какие они.

– Я знаю, какие, – сказал ее муж. – Наблюдаешь за ними и успокаиваешься. Если б такое было у меня перед глазами, когда что-нибудь случается, я бы сразу вспоминал, как это глупо – расстраиваться.

Он еще дальше перегнулся через поручни и пристально осмотрел причал. Там продавались корзины, грубые раскрашенные игрушки из твердого каучука, бумажники и ремни из кожи рептилий и несколько разглаженных змеиных шкурок. А чуть в стороне от этих товаров, подальше от жаркого солнца в тени ящика сидела крохотная мохнатая обезьянка. Лапки сложены, лоб наморщен от горьких предчувствий.

– Чудесная, правда?

– Нет, ты невыносим… это даже как-то оскорбительно, – ответила она.

Он повернулся к ней.

– Ты серьезно? – И сам понял, что да.

Она продолжала, разглядывая ноги в сандалиях и узкие доски палубы под ними:

– Ты же понимаешь, я ничего не имею против всей этой чепухи и даже против твоих безумств. Дай мне договорить. – Он без возражений кивнул, снова посмотрев на раскаленный причал и жестяные крыши жалкой деревушки поодаль. – Само собой, против этого я ничего не имею, иначе мы бы не были здесь вместе. Ты мог ведь поехать и один…

– Никто не ездит в свадебное путешествие один, – перебил он.

– Ты мог бы. – Она хмыкнула.

Он скользнул ладонью по лееру к ее руке, но она ее отдернула:

– Дай мне договорить. Я готова к твоим безумствам и готова под тебя подлаживаться. Я и сама полоумная, я знаю. Но хоть иногда мне хотелось бы знать, что ты ценишь мои уступки. Если бы ты умел бывать великодушным.

– Думаешь, ты мне так уж и потакаешь? Я не заметил. – Голос его звучал угрюмо.

– Нет, я тебе не потакаю, где там. Я всего лишь пытаюсь жить с тобой в долгом путешествии, в каких-то убогих каютках, на каких-то посудинах одна вонючее другой.

– Ты вообще о чем, а? – возбужденно крикнул он. – Ты же всегда твердила, что любишь корабли. Ты передумала или вообще думать разучилась?

Она повернулась и пошла вперед, на бак.

– Отстань от меня, – бросила она. – Иди покупай свою обезьяну.

С озабоченным лицом он двинулся за ней следом.

– Ты ведь знаешь, я не стану ее покупать, если ты из-за этого расстроишься.

– Если не станешь, я расстроюсь еще больше, так что иди, пожалуйста, и покупай. – Она остановилась и обернулась. – Мне тоже хочется. Честно. Она такая милая.

– Тебя не поймешь.

Она улыбнулась.

– Ну да. Тебя это очень беспокоит?

Купив обезьянку, он привязал ее к металлическому столбу койки в каюте, а сам отправился осматривать порт. Это был городок сплошь из гофрированной жести и колючей проволоки. Солнце жгло мучительно, хотя небо закрывала низкая пелена тумана. Была середина дня, и люди на улицах попадались редко. Почти сразу же он вышел на окраину. От леса его отделял узкий медленный ручей с водой цвета черного кофе. Несколько женщин стирали белье; плескались детишки. Огромные серые крабы сновали между норами, вырытыми в грязи вдоль берега. Он сел на причудливо перевитые корни у подножия дерева и достал записную книжку, которую всегда носил с собой. Накануне, сидя в педерналесском баре, он записал: «Рецепт – как развеять гнусное ощущение, вызванное чем-либо: сконцентрировать внимание на данном предмете или ситуации, чтобы хорошо знакомые элементы перекомпоновались. Испуг – всего лишь незнакомая структура и только».

Он закурил, наблюдая за тщетными усилиями женщин отстирать драную одежонку. Потом, швырнув незатушенный окурок в ближайшего краба, принялся методично писать: «Более всего прочего женщине требуется строгое ритуальное следование традициям сексуального поведения. Таково ее представление о любви». Подумал, как высмеет его женщина с парома, предложи он ей такое. Кинув взгляд на часы, торопливо приписал: «Современное, то есть интеллектуальное образование угнетает и смущает ее, поскольку разработано мужчинами для себе подобных. Она мстит…»

Двое голеньких детей, наплескавшись в воде, с визгом пронеслись мимо, забрызгав ему листок. Он крикнул им вслед, но они бежали наперегонки, не замечая его. Он убрал карандаш и записную книжку в карман, улыбаясь и глядя, как они топочут в пыли друг за другом.

Когда он вернулся на паром, в бухту с гор вокруг скатывался гром. Они уже отчалили, когда гроза впала в истерику.

Жена сидела на койке и смотрела в открытый иллюминатор. Пронзительные раскаты грома эхом носились меж берегов бухты, а судно пыхтело к открытому морю. Он свернулся на койке напротив, читал.

– Не прислоняйся головой к стенке, – посоветовал он ей. – Металл – идеальный проводник.

Она соскочила на пол и подошла к умывальнику.

– А где те две кварты «Белой лошади», которые мы вчера купили?

Он показал:

– На полке с твоей стороны. Пить собираешься?

– Собралась выпитьда.

– В такую жару? Может, дождешься, пока спадет, и выпьешь на палубе?

– А я хочу сейчас. Когда жара спадет, мне расхочется.

Она плеснула виски и добавила воды из графина, укрепленного в скобке над умывальником.

– Ты, разумеется, понимаешь, что делаешь.

Она яростно посмотрела.

– И что же я делаю?

Он пожал плечами.

– Ничего, просто идешь на поводу у мимолетной прихоти. Могла бы книжку почитать или поспать лечь.

Со стаканом в руке она распахнула дверь в коридор и вышла. Грохот двери испугал мартышку, притулившуюся на чемодане. Секунду поколебавшись, она поспешно забилась под койку хозяина. Тот почмокал, надеясь выманить ее наружу, и вернулся к книге. Но потом представил, как его жена стоит на палубе одна, несчастная, и мысль эта вклинилась в удовольствие от чтения. Он заставил себя полежать несколько минут неподвижно, книга разворотом вниз покоилась у него на груди. Паром шел теперь полным ходом, и грохот двигателей заглушал грозу в небесах.

Вскоре он поднялся и вышел на палубу. Оставшийся позади берег полностью скрылся в падающем дожде, и в воздухе пахло морской глубиной. Жена стояла у лееров одна, глядя вниз на волны, с пустым стаканом в руке. Жалость стиснула мужчину, однако он не мог просто подойти к ней и какими-то ласковыми словами выразить то, что чувствовал.

Вернувшись в каюту, он обнаружил, что мартышка влезла к нему на койку и медленно рвет его недочитанную книгу, страницу за страницей.

Весь следующий день прошел в ленивой подготовке к высадке на берег: в Вильялте им следовало пересесть на кораблик поменьше и уже на нем отправиться на другую сторону дельты.

Придя после ужина укладывать вещи, она застыла на миг, осматривая каюту.

– Она тут все перевернула, не спорю, – сказал муж, – но твое ожерелье я нашел за моим саквояжем, а журналы мы все равно уже прочитали.

– Полагаю, это символизирует присущую человеку тягу к разрушению, – сказала она, поддавая ногой комок бумаги. – А в следующий раз, когда она попробует тебя укусить, в ней заговорит извечная человеческая незащищенность.

– Не представляешь, какая ты зануда, когда пытаешься язвить. Хочешь, чтобы я избавился от нее – избавлюсь. Это просто.

Она склонилась к зверьку, но тот опасливо попятился под койку. Жена выпрямилась.

– Я не против нее. Я против тебя. Это маленькое чудовище не может быть иным, а вот ты мог бы, если б захотел, и я никак не могу об этом забыть.

Лицо ее мужа стало невозмутимым, как это обычно бывало, если он ни за что не желал выходить из себя. И она знала, что он дождется, застанет ее врасплох и уж тогда выплеснет свой гнев. Он ничего не говорил, только выстукивал ногтями настойчивый ритм по крышке чемодана.

– Само собой, я вовсе не говорю, что ты чудовище… – продолжала она.

– А почему бы и не сказать? – вымолвил он с любезной улыбкой. – Критика не повредит. Вероятно, я и правда такой – для тебя. Мне нравятся мартышки, потому что в них я вижу образцовых человечков. Ты полагаешь, что человек – нечто иное, одухотворенное или бог знает еще какое. Чем бы он ни был, это ты у нас, как я погляжу, вечно разочарована и вечно не понимаешь, как человечество может быть таким скотским. А меня оно вполне устраивает.

– Не продолжай, прошу тебя, – сказала она. – Я знаю твои теории. Ты не можешь убедить в них даже себя.

Закончив укладывать вещи, они легли. Он щелкнул выключателем у себя за подушкой и сказал:

– Скажи мне честно. Хочешь, я отдам ее стюарду?

В темноте ногой она сбросила с себя простыню. В иллюминаторе у горизонта она видела звезды, внизу прямо под ней скользило утихшее море. Не подумав, она сказала:

– А почему не выкинуть ее за борт?

В нависшей тишине до нее дошло, что высказалась она опрометчиво, но тепленький бриз, вяло шевелившийся на ее теле, чем дальше, тем больше не давал ей ни мыслить, ни говорить. Засыпая, она, кажется, услышала медленный голос мужа:

– А ты бы могла. Ты бы могла.

На следующее утро она проснулась поздно и, поднявшись к завтраку, увидела, что муж уже доел и курил, откинувшись на стуле.

– Ну как ты? – бодро спросил он. – Стюард от обезьянки в восторге.

Она вспыхнула от удовольствия.

– Вот как? – садясь, сказала она. – Ты ему отдал? Мог и оставить. – Она заглянула в меню: то же, что всегда. – Но, наверное, так будет лучше. Обезьяна не вяжется с медовым месяцем.

– Думаю, ты права, – кивнул он.

В Вильялте было душно и пыльно. На старом пароме они привыкли, что других пассажиров почти не видно, поэтому их неприятно удивило, что новый кишит людьми. Это был двухпалубный паром, выкрашенный белым, с огромным гребным колесом на корме. На нижней палубе, всего футах в двух от реки готовые к отплытию стояли и пассажиры, и груз, набитые туда вместе без разбора. На верхней палубе имелся общий салон и с десяток узких кают. В салоне пассажиры первого класса развязывали узлы с подушками и разворачивали кульки с провизией. Все заливал оранжевый свет закатного солнца.

Они заглянули в некоторые каюты.

– Похоже, все свободны, – сказала она.

– Я догадываюсь, почему. И все-таки уединиться не помешает.

– Вот эта двухместная. И окно с сеткой. Самая приличная.

– Пойду поищу стюарда или кого-нибудь. А ты располагайся.

Он оттащил багаж с прохода, где его оставил cargador [9]9
  Носильщик( исп.).


[Закрыть], и отправился на поиски. В каждом закутке судна люди, казалось, множились. Не успеешь отвернуться, а их в два раза больше. Салон был уже набит под завязку, на полу группами располагались путешественники с детьми и старухами, которые тотчас растягивались на одеялах и газетах.

– Прямо как в штаб-квартире Армии спасения в ночь после стихийного бедствия, – сообщил он, вернувшись в каюту. – Найти я никого не смог. Как бы то ни было, нам лучше остаться здесь. Другие кабинки уже потихоньку заполняются.

– А мне кажется, на палубе лучше, – заявила она. – Здесь сотни тараканов.

– Наверняка и кое-кого похуже, – добавил он, покосившись на койки.

– Нужно снять эти грязные простыни и лечь прямо на матрасы. – Она высунулась в коридор. По шее у нее стекал пот. – Ты думаешь, тут не опасно?

– Ты о чем?

– Все эти люди… это старое корыто.

Он пожал плечами:

– Всего на одну ночь. Завтра будем в Сьенаге. А ночь, считай, уже наступила.

Она закрыла дверь и прислонилась к ней, слабо улыбаясь.

– Думаю, скучать не придется, – сказала она.

– Мы движемся! – воскликнул он. – Пойдем на палубу. Если сможем выбраться.

Старенький паром медленно полз по заливу к темному восточному берегу. Повсюду играли на гитарах и пели. На нижней палубе беспрерывно мычала корова. Но все звуки перекрывал шум воды из-под огромного колеса.

Они уселись на палубе в гуще горластой толпы и, опершись на ограждение, стали смотреть, как впереди, над мангровыми топями поднимается луна. На подходах к другой стороне бухты вдруг показалось, что судно вот-вот вспорет носом берег, но тут впереди открылась узкая протока, и паром осторожно скользнул в нее. Толпа немедленно отхлынула от перил, прижимаясь к переборке. Ветви деревьев зашаркали по борту, царапая обшивку надстройки и яростно хлеща палубу.

Они пробились сквозь толчею и, пройдя через салон, вышли на другой борт: там творилось то же самое.

– Это безумие, – объявила она. – Просто какой-то кошмар. Ну кто станет вести паром по каналу, который не шире самого судна? Мне от этого не по себе. Пойду в каюту, почитаю.

Муж выпустил ее руку:

– Ты никогда не проникаешься настроением, правда?

– Ты сперва объясни мне, какое настроение, а уж потом я решу, проникаться им или нет. – Она отвернулась.

Он двинулся за ней.

– Хочешь, спустимся на нижнюю палубу? Вроде там народ веселится. Послушай. – Он предложил ей руку. Снизу один за другим доносились раскаты хохота.

– Совершенно определенно не хочу, – отозвалась она, не оборачиваясь.

Он спустился один. Мужчины группками сидели на пузатых джутовых мешках и деревянных ящиках, играли в орлянку.

Женщины стояли у них за спинами, дымя черными сигаретками и вереща от возбуждения. Он пригляделся к лицам, размышляя: а народ тут ничего, им бы только побольше зубов. «Нехватка минеральных веществ в почве», – мысленно подытожил он.

За играющими, прямо напротив него, стоял мускулистый парень из местных; фуражка и холодок отстраненности намекали, что на борту у него имеются некие полномочия. Путешественник протиснулся к нему и заговорил по-испански:

– Вы здесь работаете?

– Да, сэр.

– Я из восьмой каюты. Могу я доплатить вам?

– Да, сэр.

– Хорошо.

Он полез в карман за бумажником и тут же с досадой вспомнил, что оставил его в запертом чемодане наверху. Человек смотрел на него с ожиданием. Он уже подставил ладонь.

– Деньги у меня в каюте. – Потом он добавил: – У жены. Но если вы подниметесь через полчаса, я доплачу.

– Да, сэр. – Человек опустил руку и просто смотрел на него. Хотя от парня исходит совершенно животная сила, его широкое, чуть обезьянье лицо красиво, отметил муж. Удивительно, что уже в следующий миг лицо это выдало мальчишеское смущение, когда человек сказал: – Я побрызгаю каюту для вашей сеньоры.

– Спасибо. Тут что, много москитов?

Парень хмыкнул и встряхнул пальцами, словно обжегшись.

– Скоро сами увидите, сколько. – И отошел прочь.

Тут судно хорошенько тряхнуло, и пассажиры очень развеселились. Муж протиснулся сквозь толпу на бак и увидел, что лоцман наткнулся на берег. Всего в нескольких футах от его лица оказалось сплетение ветвей и корней – причудливые фигуры тускло освещались палубными фонарями. Натужно судно дало задний ход, и взбаламученная вода поднялась до нижней палубы, заплескалась у самого края. Очень медленно они двинулись вдоль берега, пока нос опять не оказался на фарватере протоки, и паром снова пошел вперед. Но почти сразу проход так круто взял в сторону, что все повторилось – от толчка мужа швырнуло вбок на куль чего-то противно сырого и мягкого. Под палубой, где-то внутри звякнул колокол; пассажиры расхохотались еще громче.

В конце концов, они снова поползли вперед, но теперь – мучительно: протока здесь изгибалась еще круче. Под водой стонали пни, о которые судно обдирало бока. Трещали и ломались ветки, осыпали переднюю и верхнюю палубы. Носовой фонарь сшибло в воду.

– Это не их обычная протока, – пробормотал, подняв голову, один игрок.

Сразу несколько человек воскликнуло:

– Что? – едва ли не хором.

– Да тут этих проток целая куча. Мы в Корасоне забираем груз.

Игроки переместились подальше – в квадрат, составленный другими пассажирами из ящиков. Муж двинулся за ними. Здесь сучья уже не доставали, и сидеть было несколько безопаснее. И свет на палубе получше, потому он и решил записать кое-что в блокнот. Склонившись над коробкой со штемпелем Vermifugo Santa Rosalia [10]10
  Глистогонное Санта-Росалия(исп.).


[Закрыть], он написал: «18 ноября. Мы ползем по кровеносной системе великана. Очень темная ночь». Но тут от нового столкновения с сушей он не удержался на ногах – попадали все, кто не втиснулся между чем-нибудь прочным.

Почти все продолжали спать, только какие-то младенцы захныкали. Он соскользнул прямо на палубу. Отыскав более-менее удобную позу, он впал в дрему, которую то и дело прерывали крики людей и содрогания судна.

Позже он проснулся – паром стоял, игры прекратились, люди уснули, только некоторые мужчины переговаривались, сидя небольшими группами. Он лежал не шевелясь, прислушивался. Говорили о том, что неприятного можно найти в разных уголках республики: насекомых, погоду, рептилий, болезни, голодуху, дороговизну.

Он посмотрел на часы. Половина второго. Он с усилием поднялся на ноги и пробрался к трапу. Наверху, в салоне, керосиновые лампы освещали огромную свалку простертых фигур. Он зашел в коридор и постучал в дверь, помеченную восьмеркой. Не дожидаясь ответа, открыл. Внутри было темно. Услышав где-то рядом приглушенный кашель, он решил, что она не спит.

– Как москиты? Моя мартышка в фуражке все уладила? – спросил он.

Она не ответила, и он зажег спичку. На койке слева ее не было. Спичка обожгла ему большой палец. Он зажег другую и посмотрел на койку справа. На матрасе лежал жестяной баллончик инсектицида; под ним на обтяжке матраса расползлось большое маслянистое пятно. Кашель повторился. Кто-то в соседней каюте.

– И что теперь? – громко сказал он – ему стало неловко, что он так расстроился. Его охватило подозрение. Не зажигая подвесной лампы, он кинулся открывать ее чемоданы, торопливо шарить в темноте, перебирая тонкую одежду и туалетные мелочи.

Бутылки с виски исчезли.

Ей не впервой было вот так напиваться в одиночку, и отыскать ее среди пассажиров будет легко. Однако, разозлившись, он решил, что искать ее не пойдет. Снял рубашку и брюки и улегся на койку слева. Рука его коснулась какой-то бутылки на полу у изголовья. Он слегка приподнялся на локте и понюхал горлышко – пиво, осталась еще половина. В каюте было жарко, он с наслаждением допил теплую горькую жидкость и запустил пустую бутылку по полу.

Судно не двигалось, тут и там звучали голоса. Время от времени слышались глухие удары, когда на борт швыряли мешки, набитые чем-то тяжелым. Он выглянул в квадратик окошка, затянутый сеткой. Совсем близко в тусклом свете судовых фонарей он увидел несколько смуглых мужчин, почти голых, если не считать драных подштанников: мужчины стояли на досках причала, брошенных в грязь, и пристально глядели на паром. Сквозь бесконечное хитросплетение корней и стволов позади них виднелся костер, но он пылал далеко, на болоте. В воздухе пахло стоячей водой и дымом.

Решив использовать затишье, он лег и попробовал уснуть, хотя не слишком удивился, что расслабиться не получается. Он всегда плохо спал, если ее не было рядом. Не хватало ее спокойствия, к тому же он боялся, что, вернувшись, она его разбудит. Стоило дать себе волю, и он тут же принимался строить умозаключения и облекать их во фразы, которые хотелось записать еще и оттого, что он удобно лежал в темноте. Иногда он задумывался о ней – но лишь как о туманной фигуре, своим колоритом оживлявшей череду театральных задников. Гораздо чаще он размышлял о прожитом дне, стараясь убедить себя, что день этот унес его еще чуть дальше от детства. Часто по несколько месяцев кряду странность снов заставляла его поверить в то, что он наконец свернул за угол, оставил позади опасное место, и теперь до него самого уже не докричаться. А вечером, засыпая и расслабившись, снова вглядывался в какой-то давно забытый предмет – тарелку, стул, подушечку для иголок, – и привычное чувство беспредельной тщетности и тоски возвращалось к нему.

Снова заработал двигатель, и грохот воды в лопастях колеса возобновился. Они отчалили из Корасона. Он был доволен. «Теперь я не услышу, как она вернется и будет тут громыхать», – подумал он и погрузился в неглубокий сон.

У него чесались руки и ноги. Долгий смутный морок в конце концов сменился полным пробуждением, и он сердито подскочил. Сквозь грохот парома он различил какой-то новый звук за окном: неправдоподобно высокое, тоненькое зудение, беспрестанное по тону и упорству. Пришлось спрыгнуть с койки и подойти к окну. Протока здесь была шире, и нависавшие над водой деревья уже не шаркали ветками по бортам. В воздухе, вблизи и вдали, стоял вой комариных крыльев. Его поразил ужас и совершенный восторг от новизны этого явления. Какой-то миг он провожал глазами спутанную черную глухомань, проплывавшую мимо. Но зуд напомнил ему о москитах в каюте. Сетка немного не доходила до верха иллюминатора; щель достаточная, чтобы они вползали внутрь. Даже в темноте, ведя пальцами вдоль рамы, чтобы нашарить ручку, он чувствовал их – так много их было.

Теперь уже окончательно проснувшись, он зажег спичку и подошел к койке жены. Ее, разумеется, не было. Он поднял баллончик и потряс. Пусто, и пока догорала спичка, он успел заметить, что пятно на матрасе расползлось шире.

– Сукин сын! – прошептал он и, вернувшись к окну, яростно дернул кверху раму с сеткой, чтобы закрыть щель. Но едва отпустил ее, рама вывалилась в воду, и почти в ту же секунду он почувствовал, как голову ему ласкают крохотные крылышки. В майке и брюках он выскочил в коридор. В салоне ничего не изменилось. Почти все спали. На палубу выходили затянутые сеткой двери. Он осмотрел их: похоже, здесь подгоняли плотнее. Несколько москитов, правда, скользнули по его лицу, но все же не целая туча. Он втиснулся между женщинами, спавшими сидя, опираясь на переборку, и в таком жутком неудобстве замер, пока его не сморило. Но немного погодя открыл глаза и увидел тусклый свет зари. Болела шея. Он поднялся и вышел на палубу, куда уже вывалили почти все, кто ночевал в салоне.

Судно двигалось по широкому устью, испещренному зарослями растений и деревьев, выступавших из мелкой воды. Вдоль кромок островков стояли цапли, такие белые в предрассветной серой мгле, что, казалось, яркость исходит у них изнутри.

Половина шестого. Паром уже должен прибыть в Сьенагу, где его каждую неделю дожидается поезд, идущий из страны. Впереди зоркие глаза истомившихся пассажиров уже различали тонкую косицу земли. День занимался быстро; вода и небо стали одного цвета. Вся палуба жирно воняла манго – люди начали завтракать.

И тут наконец его одолело беспокойство: где же она? Он решил немедленно и тщательно обыскать судно. Ее в любой компании сразу видно. Для начала он методично обследовал салон, потом обшарил закоулки верхних палуб. Затем спустился вниз, где игра началась заново. Ближе к корме, привязанная к двум хлипким железякам, стояла корова, уже переставшая мычать. Рядом находилась импровизированная пристройка, вероятно – для команды. Проходя мимо дверцы, он заглянул в низкую фрамугу над ней и на полу увидел ее рядом с мужчиной. Он машинально шагнул было дальше, затем вернулся. Оба спали, полураздетые. Из затянутой сеткой фрамуги тянуло теплым воздухом и запахом виски, выпитого и пролитого.

Он поднялся наверх, сердце бешено стучало. В каюте он закрыл замки на двух ее чемоданах, упаковал свой и все три составил у двери, сверху положив плащи. Надел рубашку, тщательно причесался и вышел на палубу. Впереди из утренней тени горы выступала Сьенага: причал, линия хижин перед стеной джунглей и справа за деревней – вокзал.

Пока швартовались, он подал сигнал двум мальчишкам, которые силились привлечь его внимание, размахивая руками и вопя: «Equipajes!» [11]11
  Багаж!(исп.)


[Закрыть]Они даже сцепились, пока он им не показал два пальца. Чтобы у них не осталось сомнений, он по очереди ткнул в каждого, и оба ухмыльнулись. Не переставая скалиться, они стали наизготовку рядом с ним, держа чемоданы и плащи, и он одним из первых сошел с верхней палубы на берег. По деревенской улице они пошли к вокзалу, и с каждого тростникового ската крыши на них орали попугаи.

В переполненном, но все еще ожидавшем чего-то поезде – багаж уже на полке – сердце у мужчины билось сильнее, чем обычно, а он мучительно не отрывал взгляда от длинной пыльной улицы, уходившей назад к причалу. В ее дальнем конце, когда уже раздался свисток, вроде бы возникла какая-то фигура в белом – она бежала среди собак и детей к вокзалу, но пока он вглядывался, поезд тронулся, и улица пропала из виду. Он вынул записную книжку и уселся с нею на коленях, улыбаясь сияющему зеленому пейзажу, который все быстрее плыл за окном.

(1947)

перевод: Э. Штайнблат