Текст книги "Нежная добыча"
Автор книги: Пол Боулз
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Чай на горе
В то утро почтой ей доставили крупный аванс от издателей. По крайней мере, он выглядел крупным здесь, в Интерзоне, где жизнь дешевая. Конверт она вскрыла за столиком уличного кафе напротив испанского почтамта. Сумма на чеке так растрогала ее, что она неожиданно смилостивилась над попрошайками, которые сплошным потоком тащились мимо. Затем возбуждение улеглось, и ей стало паршиво. И улицы, и небо казались ярче и сильнее нее. Так вышло, что друзьями в городе она не обзавелась, и хотя каждый день роман неуклонно продвигался, следовало признать: иногда ей бывало одиноко. Подошел Дрисс в безукоризненно чистой розовато-лиловой джеллабена плечах и новой феске.
– Bonjour, mademoiselle, – сказал он, учтиво поклонившись. Уже несколько месяцев он неутомимо оказывал ей знаки внимания, но пока ей удавалось от него отделываться и при этом не портить отношений; по вечерам он служил хорошим спутником. В это утро она тепло поздоровалась с ним, разрешила заплатить по счету и двинулась с ним вместе по улице, представляя, как о них судачат другие арабы, сидевшие в кафе.
Они свернули на рю дю Телеграф-Англэ и медленно пошли под гору. Она решила, что нагуливает перед обедом аппетит; в полуденной жаре проголодаться часто бывало сложно. Дрисс же европеизировался до того, что перед едой непременно употреблял аперитивы; однако вместо пары «дюбоннэ», к примеру, выпивал «генциану», «бирр», «перно» и «амер-пикон». После чего обычно засыпал, а еду откладывал на потом. Они остановились у кафе, выходящего на Маршан-роуд и сели за столик рядом с группой студентов из Французского лицея: те пили лимонад и листали свои тетрадки. Дрисс вдруг развернулся к ним и завязал беседу. Вскоре они оба пересели к студентам.
Ее представили каждому по очереди; студенты серьезно кивали в ответ на ее «Enchanté», но с мест при этом не вставали. Только один, по имени Мжид, поднялся, но тут же сел снова, как-то насторожившись. Именно с ним ей сразу же захотелось познакомиться ближе – вероятно, потому что он выглядел серьезнее остальных, глаза его казались добрее, хотя в нем чувствовалось больше напора и страсти. Он бегло изъяснялся на высокопарном театральном французском, акцент не так резок, как у товарищей, а фразы он подчеркивал скупыми и мягкими улыбками вместо правильных или ожидаемых интонаций. Рядом сидел Гази, пухлый негроид.
Она сразу поняла, что Мжид и Гази – близкие друзья. Они отвечали на ее вопросы и комплименты чуть ли не хором, однако Гази предпочитал все важные суждения оставлять Мжиду. У него был дефект речи; кроме того, он выглядел тугодумом. Через несколько минут она уже знала, что они двенадцать лет вместе ходили в школу и всегда одинаково успевали. Ей это показалось странным – отсутствие каких-то признаков умственной скороспелости у Гази становилось тем заметнее, чем больше она за ним наблюдала. Мжид заметил удивление на ее лице и прибавил:
– Гази очень смышлен, знаете ли. Его отец – верховный судья арабского суда Интерзоны. Однажды вы попадете к нему домой и сами убедитесь.
– Ну разумеется я вам верю, – воскликнула она, понимая теперь, отчего у Гази пока никаких трудностей в жизни не возникало, несмотря на его явное тугодумие.
– У меня очень красивый дом, это правда, – добавил Гази. – Хотите пожить в нем? Двери всегда открыты для вас. Мы, танжерцы, все такие.
– Спасибо. Может, как-нибудь и навещу вас. Но все равно – тысячу благодарностей. Вы очень добры.
– А мой отец, – вставил Мжид учтиво, но твердо, – бедняга, уже скончался. Теперь глава семьи – мой брат.
– Увы, Мжид, у брата твоего – туберкулез, – вздохнул Гази.
Мжид возмутился. Между ними завязалась ожесточенная перепалка на арабском, он даже опрокинул пустую лимонадную бутылку. Она скатилась на тротуар, в канаву, там ее попробовал умыкнуть какой-то оборванец, но был остановлен официантом. Служитель принес бутылку к столу, тщательно обтер фартуком и поставил.
– Грязная жидовская собака! – заорал с середины улицы мальчуган.
Мжид услышал это определение посреди собственной тирады. Повернувшись на стуле, он окликнул мальчишку.
– Ступай домой. Сегодня вечером будешь бит.
– Это ваш брат? – спросила она с интересом.
Поскольку Мжид не только ничего ей не ответил, но, похоже, даже не расслышал ее, она снова посмотрела на мальца, отметила, в какое тряпье он одет. Ей стало неловко.
– О, простите, – начала она. – Я только сейчас на него посмотрела. Теперь я вижу…
Мжид сказал, не глядя на нее:
– Не обязательно было смотреть на ребенка, чтобы понять, что он не из моей семьи. Вы слышали, как он говорит…
– Соседский. Бедняжка, – вставил Гази.
Мжид, казалось, изумился до полной растерянности. Затем повернулся и членораздельно объяснил ей:
– Мы не терпим одного слова – туберкулез. Все остальные слова – сифилис, проказа, даже пневмония – мы можем слышать, а это – нет. И Гази это знает. Он хочет, чтобы вы думали, будто у нас тут парижские нравы. Там, я знаю, везде все произносят это слово, на бульварах, в кафе, на Монпарнасе, в Пантеоне… – Перечисляя достопримечательности, он разгорячился. – …в Мулен-Руж, в Сакре-Кёр, в Лувре. Однажды я сам поеду. Мой брат уже бывал. Там он и заболел.
Все это время Дрисс, чьи собственнические чувства к американской даме были так непоколебимы, что его не волновало, в какие беседы она пускается с теми, кого он считал простыми школярами, надменно разговаривал с другими студентами. Все они были прыщавы и очкасты. Он рассказывал им, на какие футбольные матчи ходил в Малаге. Те в заморской Испании никогда не бывали, а потому слушали, мрачно тянули лимонад и сплевывали на пол, как испанцы.
– Поскольку я не могу пригласить вас к себе, ибо в доме у нас живет болезнь, я хочу, чтобы вы поехали со мной завтра на пикник, – объявил Мжид. Гази попробовал еле слышно воспротивиться, но друг зыркнул на него так, что Гази счел за лучшее благостно осклабиться и за дальнейшими планами следил с интересом.
– Наймем экипаж и возьмем с собой ветчины на мою загородную виллу, – продолжал Мжид, и глаза его сияли восторженно. Гази с опаской оглянулся на других посетителей, а затем поднялся и вошел в кафе.
Вернувшись, он возразил:
– Где твой рассудок, Мжид? Говоришь «ветчина» так громко, а сам же знаешь, что здесь могут оказаться друзья моего отца. Для меня это будет очень плохо. Не все же так свободны, как ты.
Какой-то миг Мжид выглядел виноватым. Потом вытянул ногу откинув шелковую гандуру.
– Вам нравятся мои подвязки? – вдруг спросил он у нее.
Она опешила.
– Неплохие, – начала было она.
– Дайте взглянуть на ваши, – потребовал он.
Она перевела взгляд на свои слаксы. На ногах у нее были эспадрильи, без носков.
– Извините, – ответила она. – У меня их нет.
Мжиду, похоже, стало неловко – скорее, догадалась она, из-за того, что перед всеми остальными в ее наряде обнаружилось упущение, а не потому, что он мог ее смутить. Он бросил сокрушенный взгляд на Гази, как бы извиняясь за то, что поощряет явно неподобающую иностранку. Она почувствовала, что от нее ожидается некий жест. Вытащив несколько сот франков – все деньги, что были у нее в кошельке, – она положила их на стол и продолжала нашаривать в сумочке зеркальце. Взгляд Мжида смягчился. С неким торжеством он повернулся к Гази и, позволив себе легкое проявление чувств, трижды потрепал друга по щеке.
– Стало быть, решено! – воскликнул он. – Завтра в полдень встречаемся здесь, в «Кафе дю Телеграф-Англэ». К половине двенадцатого я уже найму на рынке экипаж. А вы, дорогая мадмуазель, – повернувшись к ней, – к половине одиннадцатого сходите в английскую бакалею и купите провизию. Только берите «Жамбон Олида», она лучше.
– Лучшая ветчина, – прошептал Гази, опасливо оглядывая улицу.
– И купите одну бутылку вина.
– Мжид, ты же знаешь, это может дойти до моего отца, – снова начал Гази.
Но его другу надоели упреки. Мжид повернулся к ней:
– Если желаете, мадмуазель, можем поехать одни.
Она бросила взгляд на Гази; его коровьи глаза затянуло непритворными слезами.
Мжид продолжал:
– На горе будет очень красиво для нас двоих. Прогуляемся по вершине к розовым садам. Там весь день с моря дует ветерок. А в сумерках вернемся на виллу. Выпьем чаю, отдохнем. – Тут он умолк, явно подчеркивая важность действия.
Гази делал вид, что погружен в свой учебник по светской переписке, надвинув чечьюна самые брови, словно желая скрыть безнадежно опечаленную физиономию. Мжид ласково улыбнулся.
– Поедем втроем, – тихо произнес он.
Гази только и ответил:
– Мжид – безобразник.
А Дрисс уже напился до помрачения. На студентов это произвело глубокое впечатление, все притихли. Какие-то бородатые мужчины в кафе уже поглядывали на их столик с явным неодобрением. Она замечала, что ее здесь принимают за символ распущенности. Глянув на изящные эмалевые часики, которые все за столом осмотрели и пристально изучили перед тем, как ей удалось вернуть их в чехол, она объявила, что голодна.
– Поедите с нами? – с беспокойством осведомился Гази. Было ясно: он где-то читал, что в подобных случаях следует приглашать, но так же ясно виделось и то, что он придет в ужас, если она согласится.
Она отказалась и встала. Сияние улицы и суета прохожих утомили ее. Она распрощалась со студентами, пока Дрисс был в кафе, и отправилась в прибрежный ресторан, куда обычно ходила обедать.
За едой, поглядывая на воду, она думала: «Забавно, однако хорошего понемножку». И решила на пикник не ездить.
Она не стала дожидаться следующего дня, чтобы купить продукты в английской бакалее. Взяла три бутылки дешевого красного вина, две банки «Жамбон Олида», несколько видов печенья «Хантли» и «Палмерз», банку фаршированных маслин и полкило шоколадных конфет с ликером. Англичанка ей все великолепно упаковала.
Назавтра в полдень она уже пила orgeat [27]27
Напиток из орехового сиропа.
[Закрыть]в «Кафе дю Телеграф-Англэ». Подъехал экипаж, запряженный парой лошадей, увешанных бубенцами. За возницей в тени бежевого полога сидели Гази и Мжид, серьезные и учтивые. Спустились, чтобы помочь ей сесть. Когда стали подниматься в гору, Мжид одобрительно осмотрел пакет и прошептал:
– А вино?
– Все внутри, – ответила она.
С пыльных придорожных холмов на выезде из города оглушительно трещала саранча.
– Наши соловьи, – улыбнулся Мжид. – Дарю вам кольцо. Дайте взглянуть на вашу руку.
Поразившись, она протянула левую.
– Нет, нет! Правую! – воскликнул он. Кольцо было из литого серебра; на указательный палец подошло как раз. Она была ужасно польщена.
– Но вы слишком любезны. Как я могу вас отблагодарить? – Она старалась выглядеть смущенной и беспомощной.
– Удовольствием иметь подлинного европейского друга, – серьезно вымолвил Мжид.
– Но я американка, – возразила она.
– Тем лучше.
Гази безмолвно разглядывал Рифские горы вдали. Затем пророчески воздел руку в шелковом рукаве, трепетавшем на жарком ветру, и показал в поля, на которых потрескалась глина:
– Вон там, – тихо сказал он, – есть деревня, где живут одни безумцы. Я однажды ездил туда с помощником моего отца. Все дело в воде, которую они пьют.
Экипаж дернулся. Они взбирались выше. Внизу стало раскрываться море, синее, как на открытке. Из дымки выступали вершины испанских гор на той стороне пролива. Мжид запел. Гази прикрыл уши пухлыми руками в ямочках.
В летней вилле жило многодетное семейство. Отпустив возницу с наказом не возвращаться – обратно они пойдут пешком, – Мжид повел гостей осматривать усадьбу. Там было довольно много колодцев; Гази, без сомнения, видел их бессчетное число раз, но у каждого колодца все равно останавливался, словно в изумлении, и шептал:
– Подумать только!
На каменистом холме над виллой росло могучее оливковое дерево. Там они разложили провизию и неспешно поели. Берберка, управлявшая виллой, дала им местного хлеба, маслин и апельсинов. Гази настаивал, чтобы Мжид отказался от даров.
– У нас должен быть настоящий европейский пикник.
Однако апельсины женщина им навязала.
Открытие банок с ветчиной наблюдалось в благоговейной тишине. Обе прикончили мгновенно. Затем набросились на вино.
– Видел бы нас мой отец, – сказал Гази, опустошая жестяную кружку. – Ветчина и вино!
Мжид выпил чашку, с отвращением кривясь. Потом лег, закинув руки за голову.
– Теперь, покончив с этим, могу вам сказать: я не люблю вино, и все знают, что ветчина – еда нечистая. Но я ненавижу наши суровые условности.
Она подозревала, что свою маленькую речь он подготовил заранее.
Гази продолжал пить вино. В одиночестве прикончил бутылку, затем, извинившись перед спутниками, снял гандуру.Вскоре он уже спал…
– Вот видите? – прошептал Мжид. Он взял ее за руку и поднял на ноги. – Теперь можем пойти к розовому саду.
Он повел ее по гребню и вниз по тропинке, прочь от виллы. Тропа была очень узкая; колючие кусты царапали им руки, когда они продирались сквозь заросли.
– В Америке мы называем такие прогулки индейскими, – заметила она.
– Ах вот как? – ответил Мжид. – Я расскажу вам о Гази. Одна из женщин его отца была сенегальской рабыней, бедняжка. Своему супругу она сделала Гази и шестерых его братьев, и все они похожи на негров.
– Вы же не считаете негров хуже себя? – спросила она.
– Вопрос не в том, какие они хорошие, а в том, какие красивые, – твердо ответил он.
Они вышли к поляне на склоне холма. Мжид остановился и пристально посмотрел на нее. Стянул через голову рубаху. Его тело было белым.
– Мой брат – блондин, – гордо сказал он. Затем смущенно опять надел рубаху и рукой обхватил ее за плечи. – Вы красивая, потому что у вас голубые глаза. Но даже у некоторых из нас глаза голубые. Как бы то ни было, вы потрясающая!
Снова двинувшись вперед, он запел по-испански:
Они подошли к живой ограде из кактусов с калиткой, заплетенной колючей проволокой. К калитке бросился желтый щенок и залился восторженным лаем.
– Не бойтесь, – сказал Мжид, хотя она не выказала ни малейшего страха. – Вы моя сестра. Он никогда не кусает членов семьи.
Спускаясь дальше по пыльной тропе меж низкорослых пальм, довольно чахлых и пожелтевших, они, в конце концов, набрели на простенькую бамбуковую беседку. В середине у стены стояла скамеечка, а по краям из опаленной почвы торчали несколько иссохших розовых кустов. С них он сорвал две ярко-красные розы, одну воткнул ей в волосы, другую – себе под чечью,так, чтобы она локоном свешивалась ему на лоб. Скамью накрывали тени от густой поросли колючих лиан, оплетавших шпалеры. Они посидели немного в прохладе.
Казалось, Мжид о чем-то размышляет. Наконец он взял ее за руку.
– Ядумаю, – прошептал он. – Когда уезжаешь подальше от города, сидишь у себя в саду, вдали от всех, в тишине, ты размышляешь всегда. Или играешь музыку, – добавил он.
Она вдруг ощутила тишь позднего дня. Вдалеке одиноко прокукарекал петух. Она не могла не подумать, что скоро сядет солнце, что все творение дрожит на краю огромного и окончательного заката. Она отдалась печали, ознобом подобравшейся к ней.
Мжид вскочил на ноги.
– А вдруг Гази проснется! – воскликнул он и нетерпеливо потянул ее за руку. – Пойдемте на прогулку!
Они поспешили вниз по тропе, через калитку и по голому каменистому плато к обрыву.
– Здесь поблизости есть лощина, в которой живет брат сторожа. Можем попросить там воды.
– Так далеко внизу? – спросила она, хотя возможность сбежать от Гази на весь день приободряла ее. Печаль еще не оставила ее. Они бежали вниз, перепрыгивая с одного валуна на другой. Ее роза выпала, пришлось держать ее в руке.
Брат сторожа оказался косоглазым. Он вынес им вонючей воды в глиняном кувшине.
– Из колодца? – тихонько спросила она у Мжида.
Его лицо недовольно потемнело.
– Когда предлагают что-нибудь выпить, даже если это яд, следует пить и говорить спасибо тому, кто предложил.
– А, – сказала она. – Значит, это яд. Я так и думала.
Мжид подхватил кувшин, стоявший между ними на земле, отбежал и швырнул его с края обрыва в элегантном возмущении. Косоглазый было возмутился, но потом расхохотался. Мжид не удостоил его взглядом – вошел в дом и завязал разговор с какими-то берберками, а ее оставил наедине с крестьянином, и ей пришлось лепетать дюжину известных арабских слов. Полуденное солнце пекло, и мысль хоть о какой-нибудь воде занимала весь ее разум. Она капризно уселась спиной к панораме и принялась играть с камешками – совершенно бесполезная и нелепая. Косоглазый время от времени похохатывал, будто это вполне заменяло беседу.
Когда Мжид наконец вышел из дома, от его раздражения не осталось и следа. Он протянул ей руку, помогая встать, и сказал:
– Пойдемте, заберемся наверх и выпьем чаю на вилле. У меня там своя комната. Я ее сам украсил. Посмотрите на нее и скажете мне, есть ли у вас дома в Америке такая приятная комната для чаепитий.
Они двинулись вверх по склону.
На вилле женщина была подобострастна. Раздула пламя, принесла воды из колодца. В дальнем углу двора дети играли в какую-то тихую таинственную игру. Мжид провел ее в дом, они прошли через несколько сумрачных комнат и наконец, кажется, очутились в последней. Там было прохладнее и немного темнее, чем в остальных.
– Вот увидите, – сказал Мжид, два раза хлопнув в ладоши. Ничего не произошло. Он раздраженно позвал. Наконец вошла женщина. Разгладила матрасы на полу и открыла ставню на крохотном окошке, выходящем на море. После чего зажгла несколько свечей, которые воткнула между плиток пола, и вышла.
Гостья шагнула к окну.
– Здесь бывает слышно море?
– Конечно, нет. Оно почти в шести километрах отсюда.
– А похоже, что камнем добросишь, – возразила она, сама слыша фальшь в своем голосе; ей было неинтересно разговаривать, она убедилась, что все уже пошло как-то не так.
«Что я здесь делаю? Нечего мне делать здесь. Я же не собиралась ехать». Замысел такого пикника полностью совпадал с каким-то подсознательным желанием, которое она лелеяла много лет. Быть свободной, вне всяких пределов, с каким-нибудь молодым человеком, которого она не знала – не моглазнать, вот, вероятно, самое важное в ее мечте. Ибо если она не могла его знать, и он не мог знать ее. Она захлопнула ставню и накинула крючок. Через секунду открыла снова и посмотрела на громаду воды, угасавшую в сумраке.
Мжид наблюдал за ней.
– Вы сумасшедшая, – наконец в отчаянии произнес он. – Оказываетесь в такой красивой комнате. Вы моя гостья. Должны быть счастливы. Гази уже уехал в город. Приехал друг на лошади и подвез его. Можете прилечь, можете петь, пить чай, можете быть со мной счастливы… – Он умолк, и она увидела, что он очень расстроен.
– В чем дело? В чем дело? – быстро спросила она.
Он трагически вздохнул; может быть, даже искренне. Она подумала: «Ни в чем дело. Здесь должен быть мужчина, а не мальчишка, вот и все». Ей не пришло в голову спросить себя: «Но поехала бы я, окажись на его месте мужчина?» Нежно посмотрела на него и решила, что, пожалуй, такого напряженного и прекрасного лица ей не доводилось видеть. Она пробормотала одно слово, толком не сознавая, каково оно.
– Что? – переспросил он.
Она повторила:
– Невероятно.
Он непостижимо улыбнулся.
Им помешали шлепки босых ног по полу. Женщина внесла огромный поднос с чайником и приборами.
Готовя чай, Мжид поглядывал на нее, словно удостоверяясь, что она еще здесь. Она совершенно неподвижно сидела на матрасе, ждала.
– Знаете, – медленно проговорил он, – если б я мог зарабатывать деньги, я бы завтра же уехал туда, где мог бы заработать. В этом году я все равно заканчиваю школу, а у моего брата нет денег, чтобы отправить меня в медресе, в Фес. Но если б даже и были, я бы не поехал. Я постоянно прогуливаю уроки. Только мой брат очень сердится.
– Что ты делаешь вместо занятий? Ходишь купаться?
Он презрительно расхохотался, отхлебнул чаю, вылил его обратно в чайник и присел на корточки.
– Еще минуту и будет готов. Купаться? Ах, друг мой, причина должна быть очень важной, чтобы я рисковал прогневить своего брата. Я теперь занимаюсь любовью – весь день!
– Вот как? В самом деле весь день? – Она задумалась.
– Весь день и почти всю ночь. О, могу сказать вам, это чудесно, потрясающе. У меня есть маленькая комната… – Он подполз к ней и положил руку ей на колено, заглядывая ей в лицо с пылом истинной веры. – Комната, о которой у меня в семье ничего не знают, в Касбе. А моей подружке двенадцать. Она как солнце, мягкая, прекрасная, милая. Вот, возьмите чай.
Он шумно отхлебнул из стакана и причмокнул.
– Весь день, – задумчиво повторила она, откидываясь на подушки.
– О да. Но я расскажу вам секрет. Нужно есть побольше, сколько влезет. Но это нетрудно. Голод сильнее.
– Да, разумеется, – сказала она. По полу пронесся ветерок, свечи затрепетали.
– Как хорошо выпить чаю, а потом прилечь отдохнуть! – воскликнул он, подливая ей чаю и растягиваясь рядом на матрасе. Она дернулась, словно намереваясь вскочить, но осталась лежать.
Он продолжал:
– Странно, что я не встретил вас в прошлом году.
– Я нечасто бывала в городе. Только по вечерам. И потом – я была на берегу. Я жила на горе.
Он сел.
– Вот на этой горе? И я ни разу вас не видел! О, что за невезение!
Она описала ему дом и, поскольку он настаивал, сказала, сколько платила за него. Он яростно вознегодовал:
– За такой жалкий дом, где даже нет хорошего колодца? Приходилось отправлять Мохаммеда за водой дальше по дороге? Я отлично знаю этот дом. Мой бедный друг, вас ограбили! Если я увижу когда-нибудь этого грязного бандита, я все лицо ему разобью. Я потребую вернуть деньги, что вы ему заплатили, и мы вместе куда-нибудь поедем. – Он умолк. – То есть, я, конечно, верну их вам, и вы решите, что с ними сделать.
Договорив, он подобрал ее сумочку, открыл и вытащил ее авторучку.
– Красивая, – пробормотал он. – У вас много?
– Это одна.
– Потрясающая! – Мжид бросил ее обратно и положил сумочку на пол.
Откинувшись на подушки, он размышлял:
– Возможно, когда-нибудь я поеду в Америку, и вы сможете пригласить меня к себе домой на чай. Каждый год мы будем приезжать в Марокко, встречаться с друзьями и привозить из Нью-Йорка кинозвезд и подарки.
То, что он говорил, казалось ей таким нелепым, что она даже не беспокоилась отвечать. Ей хотелось расспросить его о двенадцатилетней девочке, только она никак не могла найти предлог, чтобы снова заговорить об этом.
– Вы несчастливы? – Он сжал ей руку.
Она приподнялась и вслушалась. День уходил, и все вокруг достигло полного безмолвия. Издали доносилось чье-то пение – слабое, но чистое. Она посмотрела на Мжида.
– Муэдзин? Его отсюда слышно?
– Конечно. До Маршана не так уж далеко. Что хорошего в загородном доме, если из него не слышно муэдзина? Так и в Сахаре можно жить.
– Ш-ш. Я хочу послушать.
– Хороший голос, правда? У них самые сильные голоса в мире.
– От них мне всегда так грустно.
– Потому что вы не нашей веры.
Она задумалась на миг и сказала:
– Мне кажется, это правда.
Собиралась добавить: «Только ваша вера говорит, что у женщин нет души», а вместо этого встала с матраса и пригладила волосы. Муэдзин умолк. Ей стало довольно зябко. «Все кончено», – сказала она себе. Спотыкаясь, они побрели по темной дороге в город и по пути говорили очень мало.
Он проводил ее до крошечного отеля. Каблограмма, которой она смутно дожидалась много недель, наконец пришла. Они поднялись по лестнице в ее номер, консьерж с подозрением глядел им вслед. Едва ступив в комнату, она вскрыла конверт. Мжид растянулся на кровати.
– Завтра я уезжаю в Париж.
Лицо его посуровело, и на мгновение он прикрыл глаза.
– Вы должны ехать? Хорошо. Давайте я оставлю вам свой адрес.
Он вытащил бумажник, поискал клочок бумаги, не нашел, извлек чью-то визитную карточку и тщательно написал.
– «Фуэнте Нуэва», – медленно проговорил он, выводя буквы. – Это моя маленькая комната. Буду смотреть каждый день, нет ли письма.
Перед ней быстро промелькнуло видение: вот он читает письмо в проеме окна, залитый солнечным светом над террасами городских крыш, а за ним, во тьме комнаты, с лицом, не по годам мудрым, – покорная девочка, ждет.
Мжид вручил ей карточку. Под адресом он написал еще одно слово – «Невероятно», – взяв его в кавычки и дважды подчеркнув. Ее взгляд метнулся к его лицу, но то не выдало ничего.
Под ними город посинел, бухта чуть ли не почернела.
– Маяк, – сказал Мжид.
– Вспыхивает, – заметила она.
Он повернулся и пошел к двери.
– До свидания, – сказал он. – Вы вернетесь.
Он оставил дверь открытой и спустился по лестнице. Она стояла совершенно неподвижно, а затем повела головой вверх и вниз несколько раз, словно глубокомысленно отвечая на вопрос. Через открытое в коридоре окно донеслись его быстрые шаги по гравию садовой дорожки. Они смолкали.
Она посмотрела на постель; на самом краю, уже готовая упасть на пол, лежала белая карточка – там, куда она ее отбросила. Больше всего ей сейчас хотелось лечь и отдохнуть. Но она спустилась в тесный переполненный салон и села в углу листать старые номера «Л’Иллюстрасьон». Ужин начнут подавать только через час.
(1950)
перевод: Максим Немцов
