Текст книги "Пустой Амулет"

Автор книги: Пол Боулз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Ужин у сэра Найджела

В те времена в городе существовало два жестко разделенных социальным барьером мира – марокканцы и европейцы, причем последние во всех смыслах воспринимали первых как прислугу. Обычно европейское хозяйство обсуживали пять-шесть марокканцев. В большом доме, разумеется, требовалось гораздо больше, и к туземной рабочей силе обычно добавлялись европейский повар, экономка и шофер. Непостижимым исключением, согласно местным слухам, был дом сэра Найджела Ренфру: ему явно был необходим большой штат прислуги, однако говорили, что он обзавелся лишь одним слугой и служанкой. Эта аномалия безустанно обсуждалась в британской колонии, и доходили смутные слухи, что спартанское ограничение прислуги у сэра Найджела объясняется не просто скаредностью.

Год его прибытия в Танжер точно не известен; вроде бы, это случилось сразу после окончания Второй мировой войны. Наверняка он привез с собой изрядное состояние (законно или, что вероятнее, тайно), поскольку, не теряя времени, принялся строить большие многоквартирные дома на тогдашних городских окраинах. Вряд ли хоть одна из этих строек окупилась, ведь по всему городу пустовали десятки квартир.

Первые прямые свидетельства о сэре Найджеле дошли до меня от двух английских знакомых, приглашенных к нему на обед. Они дожидались его полтора часа, и, появившись наконец, он не попросил прощения и не предоставил никаких объяснений; после этого они еще полчаса ожидали, когда единственный слуга накроет стол и принесет еду. Их рассказ об этом испытании был лаконичен: они сошлись на том, что сэр Найджел «невыносим». Насколько мне известно, ни один больше не посещал его дом. Но это не удержало меня два или три года спустя, и вместе с группой британских и канадских журналистов я принял приглашение на ужин у сэра Найджела.

Нам пришлось оставить машины вдали от дома и пройти по неухоженному пастбищу, где бродили овцы. Было еще светло, но я поинтересовался вслух, как мы отыщем обратную дорогу в темноте. У одного журналиста очень кстати оказался с собой фонарик.

Затрапезный вид сэра Найджела удивил меня. Коротышка, очень худой, с морщинистым лицом и бесцветными глазками, посаженными совсем близко. Он уселся между двумя корреспондентами, которых явно хорошо знал, и разговаривал с ними, не обращая внимания на остальных. Я разглядывал его лицо и понял, что он не способен улыбнуться или не выглядеть постоянно недовольным. Он излучал враждебность, и гости это почувствовали: они перестали разговаривать друг с другом и сидели молча, прислушиваясь к скрипучему голосу хозяина.

Черный слуга принес виски, содовую и лед. Когда он вышел, сэр Найджел взмахнул руками:

– Видали? Я привез его с Занзибара. Это мой повар, дворецкий и садовник. Пять ваших мавров будут делать ту же работу. Шайка ленивых пидоров – слоняются, курят трубки и клянчат жратву. Никчемные мрази. – Он уставился на нас, словно подозревая, что мы – замаскированные марокканцы, и я заметил, что он уже пьян.

На полу в сумрачной части комнаты стояли несколько барабанов разных очертаний и размеров, обтянутые шкурами зебр. Надеясь подать иную тему для разговора, я спросил сэра Найджела, привезены ли они тоже с Занзибара. Бросив на меня взгляд, полный острой неприязни и презрения, он буркнул только: «У меня там дом» и вновь принялся проклинать марокканцев.

О самом ужине помню только, что мы ели, сидя по трое на низких скамеечках за тремя низкими столиками, и чем дальше, тем возбужденнее становился наш хозяин. Он позабыл марокканцев и теперь осыпал проклятиями и непристойностями французов и испанцев. Они понятия не имеют, как управлять колонией или укрощать тупых и вялых туземцев. У меня возникла ни чем не подкрепленная уверенность, что нарастающий раж нашего Амфитриона объясняется его решением втянуть нас в какую-то пакость.

– Слушайте, он не в себе, – шепнул я сидевшему рядом канадцу. Тот кивнул, не отрывая взгляда от злобного лица.

Когда занзибарец принес фрукты, сэр Найджел вскочил.

– Через минуту, – крикнул он, вы увидите такое, чего никогда не забудете, клянусь Богом. И помните: они сами согласились прийти.

С этими словами он выбежал из комнаты, а мы обменялись взглядами.

Вскоре донесся легкий шум. В стене за барабанами отдернулся занавес; не глядя на нас, вышла мускулистая высокая негритянка и зажгла в той половине комнаты несколько ламп. Затем повернулась, подняла занавес: пританцовывая, вошли пять девочек лет пятнадцати и опустились на пол возле барабанов. Они были в прозрачных белых платьях, волосы распущены по плечам. Трое были, что называется, ослепительные красавицы, две – просто хорошенькие. Зрелище впечатляющее. Сэр Найджел не ошибся, говоря, что мы его не забудем.

Девочки принялись беспорядочно стучать по барабанам, куда более громким, чем ручные барабанчики, на которых обычно играют марокканки; комната наполнилась неритмичным грохотом. Как и негритянка, впустившая их, они вели себя так, словно европейцы перед ними невидимы. Никто не проронил ни слова.

Внезапно перед нами возник сэр Найджел, размахивая длинным цирковым хлыстом. Он переоделся в бриджи и черные кожаные сапоги, а его лицо так угрожающе побагровело, что я испугался, не станем ли мы прямо сейчас свидетелями смерти сэра Найджела Ренфру от апоплексического удара. Хотя его движения казались беспорядочными, ему легко удавалось на редкость звучно щелкать хлыстом: именно это он и принялся делать над головами съежившихся девушек, которые, повизгивая от притворного ужаса, извивались у его ног среди барабанов.

Тут сэр Найджел громко заорал, и в ответ девушки накинулись друг на друга, вцепились в волосы, разрывая лифы тонких платьев и истошно, душераздирающе вопя. Сэр Найджел бегал вприпрыжку, похрюкивая и щелкая хлыстом, и время от времени на самом деле стегал одну из обезумевших девиц. Миг назад они дурачились, теперь же стали драться всерьез, визжа и царапаясь. Я не уловил никакого сигнала, но вдруг занавес вновь поднялся, к свалке одуревших девиц подступила негритянка, разняла их и поставила на ноги. Потом втолкнула их за занавес, и мы остались с сэром Найджелом, который направился в нашу сторону, все так же щелкая хлыстом.

После своих упражнений он едва дышал.

– Ну вот, они заперты в своих комнатах. – Он щелкнул над нами хлыстом и, вглядываясь в наши лица по очереди, вытащил из кармана массивный ключ и потряс им перед нами. – Но если кто-то захочет провести время с девчонкой, вот общий ключ. – Его глаза вспыхнули: это был взгляд разъяренного шимпанзе. Я понял, что для него это кульминация вечера. Остальные восприняли это так же, ибо никто ничего не сказал и повисла долгая тишина. Тогда сэр Найджел выдавил презрительно: «Ха!» и отшвырнул хлыст к барабанам.

– Боюсь, мне пора в гостиницу, – произнес кто-то. Раздалось согласное бормотание, мы все встали и принялись благодарить хозяина, который проводил нас к двери. Он согнулся в поклоне.

– Спокойной ночи, – произнес он медоточиво. – Спокойной ночи, грязные свиньи, спокойной ночи.

Пока мы шли по темному пастбищу, один англичанин, знавший сэра Найджела, поведал нам некоторые подробности. И вправду, девушки добровольно приходили сюда из деревень на окрестных холмах. Каждую запирали на месяц, а перед уходом дарили дорогой кафтан – вещь, которую иным образом она бы и не мечтала получить. Надежда раздобыть этот наряд и заставляла девушек приезжать в Танжер и разыскивать сэра Найджела. Обращались с ними не так уж дурно, объяснил англичанин. Каждой выделяли комнату на стороне прислуги, а негритянка их кормила. Теперь я понял, отчего у сэра Найджела не было марокканских слуг: с ними бы такое не прошло. Узнай хоть один марокканец, что творится в доме, немедленно разразился бы скандал.

Как и можно было предугадать, гроза через несколько месяцев грянула, и нетрудно предположить, что вышло это из-за девушек. Сэр Найджел уехал из страны и отсутствовал несколько лет. Но он все же вернулся, чтобы умереть от инфаркта за столом на террасе «Кафе де Пари», в центре Танжера, средь бела дня.

переводчик: Дмитрий Волчек

Слишком далеко от дома

I

Днем в ее комнате было четыре стены, и они заключали ограниченное пространство. Ночью же комната вытягивалась до бесконечности в темноту.

– Если москитов нет, зачем нам сетки?

– Кровати низкие, и сетки нужно подтыкать под себя, чтобы рука не выпала и не коснулась пола, – ответил Том. – Мало ли что там ползает.

В день ее приезда он первым делом показал комнату, где она будет спать, и провел по дому. Многие помещения были пусты. Ей показалось, что большую часть здания занимает прислуга. В одной комнате вдоль стены сидели пять женщин. Ее познакомили со всеми. Том пояснил, что в доме работают лишь две, а еще две пришли в гости. Из другой комнаты доносились мужские голоса, которые мгновенно смолкли, как только Том постучал в дверь. Появился высокий, невероятно черный мужчина в белом тюрбане. Она мгновенно почувствовала, что ее присутствие его раздражает, однако он степенно поклонился.

– Это Секу, – сказал Том. – Он заведует здесь хозяйством. Возможно, тебе так не кажется, но он чрезвычайно смышлен.

Она нервно глянула на брата: видимо, тот понял почему.

– Не волнуйся, – прибавил он. – Здесь никто не знает ни слова по-английски.

Она не могла говорить об этом человеке, стоя прямо напротив него. Но когда они позже очутились на крыше под временным тентом, она продолжила разговор:

– С чего ты взял, будто я считаю твоего слугу тупым? Да, ты этого не говорил, но подразумевал. Ты же знаешь, я не расистка. Или ты сам считаешь, что он выглядит тугодумом?

– Я просто хотел, чтобы ты увидела разницу между ним и остальными, вот и все.

– А, – сказала она. – Конечно, разница налицо. Он выше, чернее, и черты у него тоньше, чем у других.

– Но есть и основное отличие, – сказал Том. – Понимаешь, он совсем не такой слуга, как все. Секу – это не имя, а титул. Он вроде вождя.

– Но я же видела, как он подметает двор, – возразила она.

– Да, но лишь потому, что ему так хочется. Ему нравится в этом доме. И я не возражаю против того, чтобы он здесь жил. Он держит остальных мужчин в руках.

Они подошли к краю крыши. Солнце слепило глаза.

– С трудом верится, – усмехнулась она. – У него лицо тирана.

– Сомневаюсь, что кто-нибудь из-за него страдает. Знаешь, – он вдруг повысил голос, – ты все-таки расистка. Если бы Секу был белым, эта мысль никогда не пришла бы тебе в голову.

Она стояла перед ним под палящим солнцем.

– Будь он белым, у него было бы другое лицо. Ведь выражение придают именно черты. И я готова побиться об заклад, что он просто держит людей в страхе.

– Вряд ли, – сказал Том. – Но даже если так – почему бы и нет?

Она вошла в дом и остановилась в дверях своей комнаты. Служанка повернула коврик и матрас на девяносто градусов. Это встревожило ее, хоть она сама и не знала почему.

II

Милая Дороти,

Меня потрясло твое письмо, написанное после аварии. Хорошо, что ты хоть не быстро ехала. Когда получишь мое письмо, твоя нога, вероятно, уже заживет.

Хочу на это надеяться. Я всегда поражаюсь, что сюда вообще доходит почта, ведь это сущий край света. Как представлю, что ближайший город – Тимбукту, прямо сердце замирает. Правда, это быстро проходит. Не следует забывать, почему я оказалась здесь: тогда это казалось идеальным решением и, с учетом всего, действительно единственным выходом. Как бы иначе я вышла из депрессии после развода? Разве что надолго уехала бы в санаторий. Да и кто знает: возможно, даже это бы не помогло. В любом случае, с финансовой точки зрения это было аусгешлоссен [20]20
  Исключено (нем.).


[Закрыть]. Когда Том получил Гуггенхайма [21]21
  Стипендия Гуггенхайма учреждена в 1925 г. Мемориальным фондом Джона Саймона Гуггенхайма и ежегодно присуждается выдающимся гуманитариям и деятелям искусства.


[Закрыть], мы так обрадовались. Мы стремились убежать от всего, что могло бы как-либо напомнить мне о пережитом. Безусловно, это полная противоположность Нью-Йорку, да и любому другому городу США.

Я волновалась насчет еды, но пока никто из нас не заболел. Самое главное – повар цивилизован настолько, что верит в существование бактерий и тщательно стерилизует все необходимое. В долину Нигера больных не пускают. К счастью, мы можем покупать французскую минеральную воду. Если ее доставка прервется или вода не прибудет вовремя, нам придется пить местную – кипяченую и с халазоном. Все это, возможно, звучит глупо, но здесь становишься ипохондриком. Быть может, тебя удивляет, почему я не описываю город, не рассказываю, как он выглядит. Попросту не могу. Мне кажется, я не сумею быть объективной, то есть после моего рассказа у тебя сложится еще более смутное представление об этом месте. Ты нескоро увидишь работы Тома, хоть он не написал пока ни одного пейзажа – рисует лишь то, что лежит на кухне: овощи, фрукты, рыбу да наброски с туземцами, купающимися в реке. Подожди, пока мы вернемся.

Элейн Дункан – какая-то чокнутая. Представь: спрашивает меня, не скучаю ли я по Питеру. Что у нее вообще в голове творится? Вначале я подумала, она меня подначивает, но потом поняла, что она совершенно серьезно. Наверное, у нее просто такой тип сентиментальности. Она ведь знает, что я пережила и чего мне стоило принять окончательное решение. Она также достаточно хорошо знает меня, чтобы понимать: раз уж я решила выпутаться из этого, значит, я осознала, что больше не могу оставаться с Питером, и, разумеется, не стану колебаться. Она, понятно, надеется, что я жалею о расторжении брака. Боюсь, ее ждет большое разочарование. Я наконец-то почувствовала себя свободной. Могу думать, как хочу сама, и никто не предлагает за мои мысли ни гроша. Том молча работает целыми днями и не следит за тем, говорю я или молчу. Так забавно жить с человеком, который не обращает на тебя внимания и даже не замечает твоего присутствия. Всякие угрызения совести рассеиваются. Это, конечно, очень субъективно, но в таком месте погружаешься в самоанализ.

Надеюсь, ты полностью оправилась от аварии и не переохлаждаешься. Здесь обычно чуть больше ста градусов по Фаренгейту [22]22
  Около 37,8 °C.


[Закрыть]. Можешь вообразить, сколько во мне энергии!

Навеки твоя

Анита

III

Ночи тянулись медленно. Порой, когда она лежала в бесшумной темноте, ей казалось, будто ночь спустилась и так крепко обхватила землю, что дневному свету не пробиться. Возможно, уже наступил полдень, а никто об этом не знает. Люди будут спать, пока темно: Том – в соседней комнате, а Джохара и сторож, чьего имени она не могла запомнить, – в одной из пустых комнат через двор. Эти двое вели себя очень тихо. Рано ложились и рано вставали, и с их стороны дома доносился лишь нечастый сухой кашель Джохары. Аниту беспокоило, что в комнате нет двери. Дверной проем между ее и Томовой комнатами завесили темной шторой, чтобы ее не тревожил свет гудящей газовой лампы. Брату нравилось сидеть в кровати и читать часов до десяти, а ее сразу после ужина всегда клонило в сон, и приходилось ложиться в постель: Анита крепко спала два-три часа, после чего просыпалась и лежала в темноте, надеясь, что скоро утро. Крик петухов вблизи и вдали ничего не значил: они кричали в любое время ночи.

Поначалу ей казалось вполне естественным, что Джохара и ее муж – чернокожие. В нью-йоркском доме всегда жили двое-трое чернокожих слуг. Там она считала их лишь тенями людей, которые не чувствовали себя как дома в стране белых, поскольку не обладали общей с ними историей и культурой и потому становились чужаками поневоле. Однако мало-помалу она стала замечать, что эти люди были здесь хозяевами – знатоками местной культуры. Этого, конечно, следовало ожидать, но она с некоторым потрясением осознала, что реальные люди – чернокожие, а сама она – тень и что даже проживи она здесь весь остаток жизни, ей никогда не понять, что же творится у них в головах.

IV

Дорогая Элейн!

Я должна была написать тебе давным-давно, как только добралась сюда, но последние пару недель мне нездоровилось – впрочем, не физически, хотя плоть и дух неразделимы. Когда я подавлена, в моем теле все, похоже, выходит из строя. Наверное, это нормально, а может, и нет. Бог его знает.

Правда, когда я впервые увидела плоскую землю до самого горизонта, я почувствовала, как мое уныние растворяется во всем этом сиянии. Мне казалось, что так много света просто не бывает. Малейший звук заглушает тишина! Такое чувство, будто город выстроен на подушке безмолвия. Новое, изумительное ощущение, которое я сознавала очень остро. Казалось, будто все это как раз необходимо мне, чтобы отвлечься от развода и прочих неприятностей. Ничего не нужно делать, ни с кем не надо встречаться. Я предоставлена самой себе, и, если не хочется, можно даже не заботиться о слугах. Как ночевка в большом пустом доме. Разумеется, в конце концов, пришлось-таки заняться слугами, потому что они все делали не так. Том говорил мне: «Оставь их в покое. Они знают, что делают». Наверное, они знают, чего хотят, но, очевидно, просто не могут этого сделать. Если я жалуюсь на еду, кухарка смущается и обижается. Просто все в районе Гао считают, что ее кухня нравится европейцам. Она слушает и соглашается, словно успокаивает душевнобольную. Подозреваю, что она именно так обо мне и думает.

Том полностью это осознает и сосредоточивается на мельчайших деталях окружающей жизни, но умудряется воплощать эти детали, оставаясь снаружи и в стороне от них. Он рисует все, что попадается на глаза в кухне, на рынке или на берегу реки: разрезанные овощи и фрукты, нередко с торчащим из мякоти ножом, купальщиков и рыбу из Нигера. Беда в том, что эта жизнь поневоле увлекает меня. Я хочу сказать, что вынуждена включаться в некое коллективное сознание, которое терпеть не могу. Я ничего не знаю об этих людях. Они чернокожие, но совсем не такие, как «наши» чернокожие в Штатах. Они проще, дружелюбнее и открытее, но в то же время очень отстранены.

Здесь что-то не так с ночью. Логика подсказывает, что ночь – всего лишь время, когда небесные врата открываются и можно заглянуть в бесконечность, и поэтому точка, из которой смотришь, не имеет значения. Ночь есть ночь, откуда ни глянь. Ночь здесь ничем не отличается от ночи где-нибудь еще. Но это подсказывает лишь логика. День огромен и ярок, и нельзя заглянуть дальше солнца. Понятно, что под «здесь» я подразумеваю не «посреди Сахары на берегах Нигера», а «в доме, где я живу». В этом доме с ровными земляными полами, где слуги ходят босиком и никогда не слышно, как кто-нибудь приближается, пока он не войдет в комнату.

Я пытаюсь привыкнуть к здешней сумасшедшей жизни, но могу тебе сказать, что это не так-то просто. В доме множество комнат. На самом деле, он огромен, а комнаты большие. Без мебели они кажутся еще просторнее. Но никакой мебели нет, если не считать циновок на полу, где мы спим, ну и наших чемоданов и платяных шкафов, куда вешаем то небольшое количество одежды, что у нас с собой. Благодаря этим шкафам дом и удалось снять, ведь он считался «меблированным», и арендная плата была чересчур высока. По нашим меркам он, конечно, очень дешевый, да это и немудрено – ни электричества, ни воды, ни даже стула, обеденного стола или, на худой конец, кровати.

Естественно, я знала, что будет жарко, но я и представить себе не могла такойжары – плотной и неизменной изо дня в день: ни дуновения. Не забывай, что воды нет и даже просто обтереться мокрой губкой – целый ритуал. Том ангельски терпелив: он оставляет мне всю воду, какая у нас есть. Говорит, что женщинам она нужнее, чем мужчинам. Не знаю, комплимент это или оскорбление, но мне все равно, пока у меня есть вода. Том говорит, что ему не жарко, но это не так. Я не умею переводить с Цельсия на Фаренгейт, но если ты умеешь, переведи 46 °C, и поймешь, что я права. Именно столько показывал мой термометр сегодня утром.

Даже не знаю, что хуже – день или ночь. Днем, конечно, чуть жарче, хотя не намного. Окон здесь не признают, поэтому в доме темно, и такое ощущение, будто тебя держат взаперти. Том много работает на крыше – на самом солнцепеке. Он утверждает, что ему безразлично, но мне кажется, это вредно. Уверена: просиди я там также, как он, несколько часов кряду, это свело бы меня в могилу.

Я не смогла удержаться от смеха, когда ты спросила в письме, каково мне после развода, не «скучаю» ли я хоть немножко по Питеру. Что за безумный вопрос! Как я могу по нему скучать? В моем нынешнем состоянии чем дольше я не увижу ни единого мужчины, тем лучше. Я сыта по горло их лицемерием и охотно послала бы их всех к черту. Кроме Тома, разумеется, ведь он мой брат, хотя жить с ним в таких условиях нелегко. Но жить в подобном месте и вообще тяжело. Ты представить себе не можешь, как это отдаляет от всего на свете.

Почта здесь не всегда работает исправно. Да и как могло быть иначе? Но она все же работает. Письма я получаю, так что без колебаний пиши мне. В конце концов, почтамт – тот конец пуповины, что связывает меня с миром (чуть не написала: и со здравым рассудком).

Надеюсь, что у тебя все хорошо, а Нью-Йорк ничуть не стал хуже с прошлого года, хоть я и уверена, что стал.

Пиши,

с искренней любовью,

Анита

V

Вначале были воспоминания – маленькие, точные образы, дополненные звуками и запахами конкретного случая в конкретное лето. Когда она переживала эти события, они не значили для нее ничего, но теперь она отчаянно стремилась остаться с ними, пережить их заново и не допустить, чтобы они растворились в окутывающей темноте, где память теряла очертания и вытеснялась чем-то иным. За воспоминаниями стояли какие-то бесформенные сущности, которые таили непостижимую угрозу, и у Аниты учащались сердцебиение и дыхание. «Словно кофе напилась», – думала она, хотя никогда его не пила. Еще пару минут назад она жила прошлым, а теперь ее со всех сторон обступало настоящее, и она сталкивалась лицом к лицу с беспочвенным страхом. Распахивала глаза и устремляла взгляд в черноту – на то, чего нет.

Аните не нравилась еда – по ее мнению, слишком острая из-за красного перца и в то же время безвкусная.

– Ты же понимаешь, – сказал он, – у нас самая известная кухарка в округе.

Она возразила, что в это с трудом верится.

Они завтракали на крыше – не под солнцем, а в злобном сиянии белой простыни, натянутой вверху. Лицо Аниты скривилось в отвращении.

– Мне жаль девушку, которая выйдет за тебя замуж, – внезапно сказала она.

– Это чистая абстракция, – ответил он. – Даже не думай. Пусть пожалеет себя сама, когда за меня выйдет.

– Разумеется, так и будет. Ручаюсь.

После очень долгой паузы он посмотрел на нее:

– Отчего ты вдруг стала такой воинственной?

– Воинственной? Я просто подумала, как тебе трудно выказывать сочувствие. Ты ведь знаешь, недавно мне нездоровилось. Но я не заметила ни капли сочувствия. – (Она задумалась – правда, слишком поздно, – нужно ли было в этом сознаваться.)

– Ты совершенно здорова, – грубовато отрезал он.

VI

Дорогая Пег!

Том явно делает все возможное для того, чтобы каждый день хоть чем-то отличался от предыдущего. Устраивает прогулки к реке или поездки в «город», как он называет вереницу невзрачных лачуг вокруг рынка. Куда бы мы ни сунулись, я должна щелкать фотоаппаратом. Кое-что бывает забавным, но все остальное быстро надоедает. Ясно, что он изо всех сил старается разогнать мою скуку, т. е. проводит как бы терапию, но это, в свою очередь, означает, что он боится, как бы я не сошла с ума. Это меня и тревожит, поскольку между нами существует нечто, о чем нельзя говорить. Становится неловко, и напряжение усиливается. Мне хотелось бы повернуться к нему и сказать: «Расслабься, я не свихнусь». Но я хорошо представляю, какие губительные последствия вызовет такое откровенное заявление. Том лишь убедится, что я психически неуравновешенна, ну и, разумеется, нервное расстройство сестры способно испортить для него весь год. Почему должны возникать сомнения в том, что я абсолютно здорова? Наверное, все из-за того, что я боюсь его подозрений. Для меня невыносима сама мысль, будто я отравляю кому-то жизнь или что Том так думает.

Вчера мы с Томом бродили по берегу реки. Широкий пляж, покрытый засохшей грязью. Том уговаривал меня идти поближе к воде, где земля мягче, и говорил, что босиком удобнее. Но одному Богу известно, какие паразиты водятся в этой воде. Я вообще побаиваюсь ходить здесь босиком и уж тем более забредать в воду. У Тома лопается терпение, когда я излишне осторожничаю. Он утверждает, что это просто одна из сторон моего в целом негативного отношения к жизни. Привыкнув к его критическим замечаниям, я пропускаю их мимо ушей. Но одна фраза засела у меня в голове: он сказал, что чрезмерная сосредоточенность на себе неизменно приводит к неудовлетворенности и болезням. Он явно считает меня образцом эгоцентризма. Например, сегодня, поднявшись на крышу, я прямо заговорила с ним об этом, и у нас получился примерно такой диалог:

– Кажется, ты считаешь, что я не интересуюсь ничем, кроме себя.

– Да, именно так я и считаю.

– Что ж, ты бы мог быть и повежливее.

– Раз уж мы начали этот разговор, нужно довести его до конца. Скажи мне, что тебя интересует?

– Ты же знаешь, когда спрашивают напрямик, трудно вот так взять и назвать что-нибудь с потолка.

– Но это ведь означает, что ты ни о чем не можешь думать, разве не так? Все дело в том, что у тебя нет никаких интересов. Видимо, ты не понимаешь, что симуляция интереса разжигает его. Как в старой французской поговорке о том, что аппетит приходит во время еды.

– Значит, ты думаешь, что спасение – в притворстве?

– Да, и я не шучу. Ты ни разу не взглянула на мои работы и тем более не задумалась о них.

– Я смотрела все, что ты здесь написал.

– Смотрела, но видела ли?

– Как я, по-твоему, могу оценить твои картины? У меня слабое зрительное восприятие. Ты же знаешь.

– Меня не волнует, способна ли ты оценить их, да и нравятся ли они тебе вообще. Мы говорим не о моих картинах, а о тебе. Это просто маленький пример. Ты могла бы заинтересоваться слугами или их семьями. Или тем, как городская архитектура приспосабливается к климатическим условиям. Я понимаю, что это довольно нелепое предположение, но на свете столько всего интересного.

– Да, если тебя вообще хоть что-нибудь интересует.

В противном случае это сомнительно.

Согласившись приехать сюда, я знала (или была почти уверена), что меня ожидает что-то неприятное. Я понимаю, что пишу сейчас так, словно произошло какое-то страшное событие, тогда как в действительности ничего не случилось. И будем надеяться, что не случится.

С горячей любовью,

Анита

VII

Привет, Росс!

Прилагаю рисунок с видом, открывающимся с крыши на юг. Смотреть там, правда, не на что. Хотя странно, какое значение приобретает одинокий человек на таком безбрежном просторе. Я никому не стал бы рекомендовать это место. Я не советовал его даже Аните, которая недавно приехала. Думаю, она здесь счастлива – насколько вообще может быть счастлива. Иногда капризничает больше, чем обычно, но я не обращаю внимания. Не думаю, что ей по нраву холостяцкая жизнь. Очень скверно, что она не подумала об этом заранее. Сам я почти ничем не занимаюсь, кроме живописи. Мне кажется, все будет хорошо. Забери меня Господь сейчас, это было бы великой милостью.

Том

VIII

Однажды утром, позавтракав и опустив поднос на пол рядом с постелью, она выбежала на крышу – на солнце и свежий воздух. Обычно она старалась не подниматься наверх, поскольку Том сидел там большую часть дня – как правило, не работал, а просто сидел. Когда она как-то раз опрометчиво спросила что он делает, то вместо фразы «общаюсь с природой» или «медитирую», как, возможно, ответил бы более претенциозный художник, он произнес:

– Ищу идеи. – Такая прямота была равносильна высказанному желанию уединиться, поэтому она уважала его уединение и редко поднималась на крышу. Однако в то утро Том не проявил недовольства.

– Сегодня я впервые услышала призыв к молитве, – сказала она. – Было еще темно.

Да, иногда бывает слышно, – ответил он. – Если не заглушают другие звуки.

– Это вроде как утешило. Я почувствовала, что со всем можно справиться.

Похоже, он не обратил внимания на ее слова.

– Послушай, Нита, не могла бы ты оказать мне одну большую услугу?

– Ну конечно, – сказала она, не представляя, что за этим последует. Ничего подобного она не ожидала, особенно – такого непривычного вступления.

– Не могла бы ты сходить в город купить еще пленки? Я хочу сделать побольше снимков. Ты ведь знаешь, мама просила прислать наши с тобой фотографии. У меня куча фото, но нас – нет. Я мог бы сходить сам, да мне сейчас некогда. Еще ведь и девяти нет. Магазин, где продается пленка, – на другом конце рынка. Он работает до десяти.

– Но Том, ты, кажется, забыл, что я не знаю дороги.

– Ну и что – с тобой пойдет Секу. Не заблудишься. Скажешь, что тебе нужна черно-белая.

– Кажется, маме больше нравятся цветные.

– И впрямь. Старики и дети любят цвета. Купи две цветных и две черно-белых. Секу ждет тебя у входа.

Она огорчилась, что ей понадобился проводник до магазина, и даже еще больше расстроилась, что этим проводником стал чернокожий, который, как она уже решила для себя, настроен к ней враждебно. Но еще рано, и на улице будет относительно свежо.

– Только сними эти сандалии, – сказал Том, продолжая работать и не поднимая головы. – Надень толстые носки и нормальные туфли. В пыли бог знает сколько микробов.

Итак, она встала у двери в предписанной обуви, а Секу пересек через двор и поздоровался с ней по-французски. Заметив его широкую улыбку, она подумала, что, возможно, ошиблась и его вовсе не раздражает ее присутствие в доме. «А если и раздражает?» – подумала она с вызовом. Подавлять свой эгоизм можно лишь до известного предела. Чуть дальше вся эта игра в бескорыстие уже становится жалкой. Она знала, что в силу своей природы не желает признавать себя некой «личностью». Ведь гораздо проще спрятаться в нейтральной тени, даже если любое противостояние исключено. Вряд ли стоит волноваться о реакции африканского слуги. Ведь, несмотря на то, что сказал Том, она по-прежнему считала Секу своего рода доверенным слугой и, возможно, по совместительству – шутом.

Идти по главной улице города бок о бок с этим высоким чернокожим было безумием. Бог свидетель, странная парочка. Мысль о том, чтобы так сфотографироваться, заставила улыбнуться. Если послать этот снимок маме, Анита приблизительно знала, каков будет ответ: «Верх экзотичности». Безусловно, улица вовсе не казалась ей экзотичной или живописной: она была грязной и нищенской.

«Возможно, он попытается завязать разговор», – подумала Анита и решила притвориться, будто не понимает. Тогда можно будет просто улыбаться и качать головой. Он тут же что-то сказал, но, не собираясь обмениваться с ним ни словом, она ничего не разобрала. Через секунду Анита услышала от него фразу с вопросительной интонацией и догадалась, что он спросил: