Текст книги "Королева-Малютка"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

Жюстен оглядел свои грязные лохмотья и густо покраснел.

– Я уже пробовал, – снова заговорил Медор, – и даже… Мне пришла в голову одна идея: я положил портрет Глорьетты в конверт и отнес его в особняк.

– А-а, так это ты? – сказал Жюстен. – А я искал этот портрет!

Он протянул Медору руку и прибавил:

– Он принадлежит тебе так же, как и мне!

– Двери заперты, – продолжал Медор, – войти невозможно. Я возвращался туда трижды, и я думаю, что, может быть, мое письмо попало в руки этого человека.

– И все таки войти надо! – вслух подумал Жюстен. Брови его нахмурились, было видно, как терзает его непривычная работа мысли.

– Пошли! – сказал он вдруг.

И шагнул за порог – босой, с непокрытой головой.

Он спустился по лестнице, пересек пустырь и остановился перед довольно большой лачугой, украшенной объявлением следующего содержания:

«Мадам Барба Малер, домовладелица, сдача внаем».

– Подожди меня здесь, – сказал он Медору. И открыл дверь.

Барба Малер по прозвищу Любовь-и-Удача, глава старьевщиков, сидела в своем «кабинете» перед регистрационным журналом, страницы которого были покрыты совершенно неразборчивыми каракулями. Рядом с ней стояла бутылка вина и до половины налитый стакан. Известно, что алкоголь, который для одних людей – отрава, другим лишь помогает нагулять жирок. Барба Малер отличалась отменным здоровьем и изумительной яркости румянцем, украшавшим ее круглую физиономию.

– Ты пришел заплатить за жилье? – спросила она, увидев Жюстена. – Как жаль видеть тебя умирающим от жажды, когда ты мог бы закладывать здесь за галстук с утра до вечера… как я, мой котик, а?

И она, подкрепляя свои слова делом, шумно отхлебнула из стакана.

– До чего же хорошо! – добавила она, причмокнув. – Да и желудок укрепляет, не то что та дрянь, которую ты пьешь, скелетик, роя себе могилу.

– Я пришел сказать вам, – ответил Жюстен, – что мне нужны двадцать луидоров.

– Двадцать луи? – повторила она. – Только и всего? Да тебя в порошок сотрут, в ступке истолкут – и то не вытащат из тебя даже двадцати франков, мой цыпленочек!

– Мне нужны двадцать луидоров, – повторил Жюстен, – и я пришел взять их у вас взаймы.

– Ну-ну, милейший! – от души рассмеявшись, воскликнула Барба. – Вот это шутка!

– Вы часто предлагали мне, – холодно продолжал Жюстен, – писать для вас бумаги.

– Конечно, но ты же не хотел, потому так и обнищал.

– За эти двадцать луидоров я буду составлять для вас бумаги столько времени, сколько вам будет угодно.

Толстуха налила себе еще вина.

– А ты подпишешь документ, дружище? – спросила она.

– Да, – ответил Жюстен, – подпишу.

В маленьких глазках Барбы Малер засветились лукавые огоньки. Она явно торжествовала.

В этих фантастических, призрачных краях, куда омнибус довезет вас всего за шесть су, но которые более удалены от цивилизации, чем прерии Америки, люди имеют совершенно особое представление о ценности контрактов, и всякая гербовая бумага вызывает у них суеверное уважение.

Для них все, что подписано, – священно. Подпись, под каким бы безумным документом она ни стояла, является для них твердой гарантией, подтверждением непреложной истины – в отличие от произнесенного слова, которое они обычно почитают ложью.

– Садись-ка вот сюда, малыш, – сказала Барба, подтолкнув ногой стул, – и пиши то, что я тебе продиктую.

Жюстен сел.

– Я не дура, – продолжала Барба, – знаю, что такое незасвидетельствованный договор, и меня не надуешь. Возьми гербовую бумагу вон там, в левом ящике, и не делай клякс.

И она продиктовала следующее:

«Я, нижеподписавшийся, Жюстен… – Есть у тебя фамилия? Тогда напиши и ее… – обязуюсь служить мадам Барбе Малер, домовладелице, в качестве писца и вообще выполнять все ее поручения в течение четырех лет за жалованье в размере шестисот франков в год, без харчей и права на жилье, и я заявляю, что получил сегодня, 19 августа 1866 года, все мое жалованье за вышеупомянутые четыре года, наличными сполна, без векселя».

– «Векселя», – повторил последнее слово Жюстен, дописывая договор.

– Перечитай мне это, цыпленочек! – Жюстен прочел вслух написанное.

– Хочешь расписаться за двадцать луи? – спросила Барба Малер. – Деньги нынче дороги, а я удержу с тебя всего две тысячи франков.

Она смеялась. Жюстен подписал.

– До чего глупы эти философы! – сказал Барба, придя в восторг от заключенной ею сделки. – Хотя, может, я все-таки в конце концов окажусь в дураках – если ты года через два протянешь ноги.

Она достала из ящика четыреста франков и вложила их в руку Жюстена.

– Начнешь завтра, в шесть утра.

– Нет, – ответил Жюстен, – через три дня.

– Ладно, – сказала она. – Тебе и впрямь нужно время, чтобы напиться впрок. Через три дня, договорились.

Жюстен вышел.

В прихожей он встретился с Медором, пожал ему руку и произнес всего два слова:

– Мы войдем!

XVII
ЗАПАДНЯ

Утром того же дня, около восьми часов, мадемуазель Сапфир, одетая по обыкновению очень просто и даже, можно сказать, бедно, стояла на коленях в приделе Пресвятой Девы церкви Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу. Ее роскошные светлые волосы, гладко причесанные, были упрятаны под маленькую шляпку из черной тафты без единого цветочка; на ней было платье из черного шерстяного муслина и короткая накидка из той же ткани.

Тот, кто проходит в утренние часы по улицам предместья Сен-Жермен, встречает множество девушек и молодых женщин, одетых с тою же простотой; в особенности церквей. Это своего рода униформа для мессы. По вечерам картина меняется, и вы можете увидеть тех же очаровательных куколок, но уже освободившихся от своих коконов и превратившихся в ярких и нарядных бабочек: усевшись в полные цветов, слегка покачивающиеся коляски, запряженные породистыми лошадьми, они едут на прогулку в лес.

Вот только в отличие от других юных богомольных созданий из предместья, которых сопровождали если не матери, то хотя бы дуэньи, мадемуазель Сапфир всегда была одна.

Она уже больше недели приходила сюда, в церковь Сен-Пьер-дю-Гро-Кайу исполнить свой религиозный долг, и прихожане стали узнавать ее. Их восхищала изысканность ее манер, ее несравненная красота и благородная простота наряда.

Их удивляло, что такая молоденькая девушка уже замужем, потому что здесь, в предместье, не могло существовать другого объяснения постоянному одиночеству столь юной особы.

И, конечно, никто не думал (хотя естественное любопытство и рисковало порой забрести в страну гипотез), будто эта хорошенькая незнакомка, такая восхитительно благопристойная на вид, могла завоевать свою свободу не совсем обычными средствами.

На нее многие обращали внимание, и все признавали, что она нисколько не интересуется окружающими, а это означало: завсегдатаи церковных служб выставили ей высший балл.

Она благоговейно слушала мессу, не изображая показной набожности, но и ни на что не отвлекаясь, а как только служба заканчивалась, уходила прочь – пешком, как и пришла.

В приходе всегда много любопытных. Некоторые доброхоты, вероятно, пытались узнать, где живет прелестная незнакомка, я даже думаю, что они следили за ней, но те, кто пробовал ее выследить, дойдя до ярмарочной площади, всегда теряли ее из виду среди выстроенных к празднику балаганов.

Невозможно было понять, куда она идет, – разве что ее жилище находилось среди этих домиков на колесах, предназначенных для шутов и паяцев, а такое предположение было совершенно неприемлемо.

Сегодня утром те, кто любезно удостоил ее своим вниманием, заметили, что она бледнее обычного.

Когда месса закончилась, она еще немного помолилась, благодаря Бога за Его милости, а затем опустила вуаль и подошла к кропильнице.

Рядом с кропильницей стоял очень красивый и чрезвычайно элегантно одетый молодой человек. В церкви уже почти никого не осталось, но если среди немногих верующих, задержавшихся там, были одержимые мелким грешком любопытства, то они могли заметить, как покраснела под своей вуалью юная незнакомка при виде блестящего кавалера.

Покраснела – и улыбнулась.

Кавалер опустил кончики пальцев в чашу со святой водой и протянул девушке руку, краснея еще больше, чем сама незнакомка, но тоже улыбаясь. Их руки встретились: потом оба они перекрестились.

И вышли вместе.

Как всегда, мадемуазель Сапфир направилась к площади; юноша шел рядом с ней.

Любопытные, окажись они неподалеку, непременно бы удивились: молодые люди не обменялись ни единым словом.

На лице девушки сохранялась прелестная улыбка, молодой человек, казалось, был сильно смущен.

Так они дошли до улицы Сен-Доминик. Здесь мадемуазель Сапфир остановилась и повернулась к Гектору де Сабрану, который прошептал еще более сконфуженно и застенчиво, чем в тот день, когда встретил ее впервые в театре, куда пришел с компанией друзей по духовной семинарии в Мансе:

– Значит, мы уже должны расстаться?

Вместо ответа мадемуазель Сапфир протянула ему руку и сказала:

– Я так долго вас ждала…

Лицо Гектора озарилось восторгом. Он искал слов и не находил их, его сердце переполняла истинная, огромная любовь.

– Мы сейчас расстанемся, – продолжала Сапфир, не отнимая у него своей руки. – Вы хотите еще что-нибудь сказать мне?

– Вы бледны, – пролепетал Гектор, – мне кажется, вы переменились.

– Потому что я немного нездорова, – ответила она. – Вот уже два дня, как я не танцую.

Гектор отвел глаза.

– Мне бы не надо было говорить вам об этом, – сказала она со своей прелестной полуулыбкой. – Я думаю, вы стыдитесь…

Но Гектор не дал ей договорить: страсть прорвала плотину, удерживавшую поток его слов.

– Вы же знаете, что я люблю вас! – тихо сказал он. – Эти короткие, быстро промелькнувшие мгновения, которые я провел рядом с вами в Фонтенбло, составляют всю мою жизнь. Я люблю вас такой, какая вы есть, и никого в мире не почитаю так, как вас!

Сапфир отняла руку, и ее улыбка стала чуть насмешливой.

– И даже… – начала она.

Но не закончила фразы и добавила нежно:

– Это потому, что я ревную.

Гектору хотелось бы встать на колени, но место было неподходящее. Сапфир кивнула ему головой, словно прощаясь.

– Мы увидимся снова? – дрожа, спросил он.

– Я прихожу в церковь каждое утро в одно и то же время.

– Я хотел бы поговорить с вами, – возразил он.

– Да, наедине, чтобы никого не было рядом, как тогда, под большими деревьями? – прервала его Сапфир.

Он промолчал. Она с улыбкой проговорила:

– Я бы тоже этого хотела.

Потом, после секундного раздумья, закончила:

– Сегодня вечером, в десять часов, за театром. Мое окно – справа, я буду ждать вас.

И грациозной походкой удалилась.

Гектор остался на месте, словно оглушенный счастьем.

Это была их вторая встреча. Гектор оробел больше, чем в первую, и сам этому удивлялся.

О третьей встрече я сейчас расскажу.

Часы Дома Инвалидов только что прозвонили десять раз. На почти пустой площади некоторые балаганы упрямо выколачивали прибыль, тщетно взывая к немногочисленным зевакам.

Театр мадам Канады, напротив того, был пуст и безмолвен. Большое объявление на фасаде гласило, что представления на время отменяются в связи с недомоганием мадемуазель Сапфир.

Пространство за театром было заполнено повозками, принадлежащими заведению Канады; справа стоял большой фургон, служивший семье домом. В центре фургона было квадратное открытое окошко, в котором горел свет.

В конце узкого прохода, который окружал балаганы и вел к площади, показался Гектор. Едва он появился, две тени, до тех пор неподвижные и как бы приклеившиеся к колесу повозки, наклонились и проскользнули под фургоном на другую сторону, где ждал какой-то человек.

– Не мы одни охотимся сегодня вечером, – сказала одна из теней.

А другая ответила:

– Поосторожнее! Выждем и воспользуемся случаем.

Гектор де Сабран пересек пустую площадку. Ему не пришлось никого окликать. Чуть только раздался легкий шум его шагов, в светлом квадрате окна обрисовался стройный силуэт молодой девушки.

– Это вы? – спросила она, стараясь говорить потише; голос ее не дрожал.

– Я, – ответил Гектор.

– Вы точно знаете, что здесь больше никого нет?

Гектор огляделся. Он еще стоял спиной к фургону, а Сапфир уже оказалась на земле рядом с ним: она проворнее белочки выпрыгнула из окна.

– Идемте, – прошептала она, приложив палец к губам.

Она скользила между бараками и фургонами, пока не добралась до другого прохода. Гектор следовал за ней.

Но одна из теней, оторвавшись от домика Канады, в свою очередь, последовала за Гектором.

Не останавливаясь, Сапфир дошла до рощицы слева от площади на спуске от Дома Инвалидов и прошла ее насквозь, до набережной.

Гуляющие встречались редко. Ночь была очень темной, надвигалась гроза, небо угрожающе нависло над землей.

Сапфир, в той же темной одежде, что утром, была едва видна среди деревьев.

На опушке рощи она свернула налево, чтобы по набережной Билли добраться до поворота аллеи, ведущей от площади к Марсову полю.

Только под первыми деревьями этой аллеи она наконец остановилась, внимательно огляделась и увидела одного Гектора.

– Обычно я храбрая, – призналась Сапфир, – но сегодня почему-то боюсь.

– Даже со мной? – спросил Гектор.

– Особенно с вами, – ответила девушка, – и особенно – за вас! О, поймите меня правильно! – перебила она сама себя. – Я верю в ваше мужество, в вашу силу, и я вас выбрала среди всех, чтобы восхищаться вами и любить вас, но… Но если бы я вас потеряла…

– Милое, дорогое дитя! – растроганно прошептал Гектор.

– Я не дитя, – сказала она. – Я пыталась бежать от вас. Вместо того, чтобы прийти на свидание, которое я вам тогда назначила, я уехала далеко, очень далеко, но воспоминания о вас преследовали меня. Я искала вас, перечитывала ваши письма. А когда я узнала из книг – я же все узнаю только из книг! – о том, как мы далеки друг от друга: я, бедная девушка из презираемого и… и осмеиваемого, что куда хуже, сословия, и вы – такой гордый, такой красивый, такой благородный, богатый…

– Да, я богат, – отозвался Гектор. – И слава Богу, потому что это богатство – ваше.

– Я думала, – продолжала Сапфир, как будто вовсе не слыша, что ее прервали, – я думала, вы говорите, как все молодые люди, думала, ваши письма… Ах, это вы были ребенком, когда писали эти письма!

Гектор хотел возразить, но Сапфир продолжала:

– По книгам всего не узнаешь, во всяком случае по тем пустым книжкам, которые я читаю, но, по крайней мере, они рассказывают о главном в жизни. Нет-нет, я больше не ребенок, я размышляла куда больше, чем светские девушки моего возраста, я говорила себе часто, очень часто: я правильно поступила, что сбежала. Все против меня. Было бы безумием с его стороны искать меня, да и как он меня найдет? Мы разлучены навеки. И все-таки я ждала вас каждый день… – вздохнула она.

Она улыбалась, положив обе ладони на руку Гектора. А тот с восторгом созерцал ее дивную красоту, которую ночная сень делала еще более пленительной, почти божественной.

Они медленно шли, прижавшись друг к другу. Нежные слова вертелись у Гектора на языке, но молодой человек сдерживал свой порыв, упоенно слушая голос, проникавший ему в самое сердце.

– А правда, вы всегда думали обо мне, хоть немножко? – вдруг спросила она с какой-то ребячливой веселостью.

– Вы были мечтой всей моей жизни, – серьезно ответил Гектор.

– Если бы вы вдруг забыли меня, – шептала она, – я бы поняла это, я знаю, что-то сказало бы мне об этом. Я была с вами постоянно, была не только мыслями, но и… Послушайте, однажды я заболела, очень сильно заболела, эти добрые люди, которые так меня любят, и которых я буду любить всегда, даже если стану герцогиней, думали, что я умру… И вот один раз, когда мы путешествовали, я увидела в окно…

Она остановилась, пристально посмотрела на него и сказала:

– Это было не так уж давно, мы тогда уже приехали в Париж, и с тех пор я никак не могу как следует выздороветь…

– Но что же вы увидели? – спросил молодой граф.

– Узнаете, только отвечайте мне искренне!

Она почувствовала, как Гектор прижимает к сердцу ее руку.

– Искренне! – повторила она с нажимом. – Когда меня обманывают, я догадываюсь об этом, и я слишком сильно люблю, чтобы не ревновать.

Гектор остановился.

– Я еще молод, – сказал он, – но вот уже два года, как я в свете, и удовольствия, какие может дать Париж, мне хорошо известны. Я никогда никого не любил, кроме вас, и никогда никого не полюблю, кроме вас. Умоляю вас, скажите, что вас огорчает!

– Не теперь, – ответила Сапфир, и вид у нее при этом был мечтательный.

Потом живо добавила:

– Я подходила к первому причастию, и мне дали имя святой. Я говорю об этом, потому что отлично понимаю: вам не хочется называть меня «Сапфир», вы не решаетесь…

– Это правда, – пробормотал Гектор, – но не обижайтесь! Если бы вы знали, как ваше несчастье умножает мою нежность и мое уважение к вам!

Когда он замолчал, Сапфир, казалось, все продолжала слушать его голос.

– Каждый раз, когда я о вас мечтала, – вслух подумала она, – вы говорили мне как раз такие слова. В честь моего первого причастия мне дали имя Девы Марии – хотите называть меня Мари?

Губы Гектора прижались к ее руке.

– Мари! – шептал он. – Моя обожаемая Мари!

– Хорошо, что вы жалеете меня, – сказала она, – но все-таки эти добрые люди не сделали меня несчастной! Я – королева в этой скромной семье, и это они первыми навели меня на мысль о моем происхождении…

– О вашем происхождении? – робко повторил Гектор.

– О, вы добры, – сказала она проникновенно, – как вы добры! Вы не смеетесь надо мной, спасибо вам!

Потом, сама усмехнувшись, но с какой-то странной печалью, добавила:

– Господин граф Гектор де Сабран, вы отлично знаете, что все девочки-найденыши, такие, как я, считают себя дочерьми принцев и принцесс.

– Мари, милая Мари! – воскликнул Гектор, – почему вы говорите с такой горечью?

– Потому что, – понизив голос, ответила она, – в какой-то момент я переставала мечтать. Я никогда особенно не обольщалась… Я прекрасно понимаю: вы меня любите, – чтобы понять это, мне даже не нужно ваших слов… Но вы – граф де Сабран, а я – мадемуазель Сапфир.

Она снова почувствовала на своей руке губы Гектора.

– Вы – моя любовь, – произнес он голосом, исполненным страсти. – Вы – моя надежда и все мое будущее. То, что вы называете своей мечтой, это реальность нашей жизни. Ничто не может помешать осуществлению этой мечты, я свободен, мои отец и мать умерли…

– Ах! – воскликнула девушка, поднимая на графа полные слез глаза.

– Да, я свободен, – воодушевляясь, повторил Гектор. – Мир велик, в нем есть и другие места – не только Европа. Если вы боитесь прошлого мадемуазель Сапфир… Мари, прошлого абсолютно чистого, но способного подать пошляку повод для насмешек, – хорошо, у моей семьи есть состояние в Бразилии. Скажите только слово – и я увезу вас туда, и благодаря этому разверзнется пропасть между госпожой графиней де Сабран и той, которую несправедливость судьбы завела на мгновение так далеко от блестящих путей, по праву ей принадлежащих.

Сапфир не сразу ответила, ее дыхание было тяжелым и прерывистым.

Пока длилось молчание, последовавшее за предложением Гектора, со стороны улицы, сворачивавшей в сторону площади, послышался неясный шум.

Они переглянулись. Это мог быть ветер: первые грозовые порывы вздымали пыль и сухие листья.

Ночь становилась все темнее и темнее. Лишь изредка за деревьями мелькали слабые отсветы газовых фонарей.

Насколько они могли разглядеть, улица была пустынной.

– Вы не отвечаете, Мари? – спросил через какое-то время Гектор.

– Я не могу вам ответить, – призналась девушка.

– Почему?

– Это моя тайна, – ответила она, меланхолически улыбаясь. – Впрочем, разве у меня может быть тайна от вас? Есть только две вещи, ради которых я живу, которые полностью занимают мои мысли. Я должна начать с первой, но вторая – это вы, Гектор, и я даже не знаю, которая для меня имеет большее значение. Я живу только для вас и для моей матери.

– Вашей матери? – вскричал граф. – Вы узнали…

– Ничего я не узнала, ровным счетом ничего, – не дала ему договорить девушка. – Больше того – то, что я принимаю за смутные воспоминания, было, несомненно, внушено мне задним числом единственным человеком, который занимался моим образованием и моим воспитанием. Послушайте, Гектор, я должна рассказать вам это, как и все, что касается меня, потому что я принадлежу вам без остатка!

Он сжал ее руки, а она подставила ему лоб для первого поцелуя.

Неверный свет соседнего фонаря позволил ему увидеть ее взгляд, полный любви и горделивого целомудрия.

– Ни в чем нет никакой уверенности, – продолжала она, – ни в чем, кроме одного обстоятельства: я не родилась в доме тех людей, которые заменили мне родителей. Я напрасно пыталась мысленно вернуться к детским впечатлениям, неясным, как туман, мне казалось, я вспоминаю о воспоминаниях, это было отражение отражения, мне кажется, моя мысль, без конца погружаясь в этот туман, сама заблудилась и приняла выдумку за воспоминания. Где я была раньше? Не знаю. Но где-то в Париже, я уверена в этом. Я уже умела говорить, когда рассталась с матерью, и бесконечный ужас, который до сих пор живет во мне, говорит о том, что меня забрали насильно. Результатом этого насилия была моя долгая немота, но я не только замолчала, я, похоже, не могла и думать… Я чувствую все это лучше, чем могу выразить, и тем не менее мои ощущения отнюдь не ясны… Человек, о котором я вам говорила, тот, кто научил меня читать, писать… и вообще тому немногому, что я умею, был циркачом, глотавшим шпаги. Я не знаю, что он делает теперь. Я видела его недавно, несколько дней назад, но отказалась выслушать его, потому что он говорил такое, что не надо слушать. Я не могу привести никаких доводов в пользу того, что рассказываю вам, моя память никаких доказательств не удержала, у меня нет ничего, кроме одного признака: бесконечного ужаса, который он внушал мне иногда. Этот человек наверняка был участником драмы, разлучившей меня с моей матерью, я убеждена в этом. Впрочем, он говорил мне о матери, он был единственным, кто говорил мне о матери в те времена. Он говорил, что она живет в дворянском особняке или в замке, а я – я бы поклялась, что его слова соответствуют тем смутным впечатлениям, которые сохранились во мне самой. Я не всегда хорошо понимала его мысли, но однажды, больше двух лет назад, я поняла, что он хочет воспользоваться моей молодостью и погубить и обесчестить меня, хочет привязать меня к себе, сделать своей рабыней, – и прогнала его.

Даже в полной темноте можно было увидеть, как побледнел Гектор.

– И где же он, этот негодяй? – глухо спросил граф.

– В Париже, – ответила девушка. – Я ему многим обязана и все-таки не могу его простить. Это единственное существо в мире, которое я ненавижу.

– Тем хуже для него, – сказал Гектор.

Она потянула его к каменной скамье и села, продолжая говорить.

– Я очень устала. Меня лихорадит, когда я говорю об этих вещах. Поймете ли вы меня, Гектор, если я добавлю, что не имею никакого средства узнать, кто моя мать, но все-таки должна оставаться во Франции? На мой взгляд, это священный долг. Мое сердце говорило мне, что вы придете, видите – оно меня не обмануло. Мое сердце говорит мне сейчас, что я найду свою мать.

Она замолчала. Гектор сидел рядом с ней, глубоко задумавшись.

– Вы ничего не отвечаете, – прошептала девушка. Затем ход ее мыслей внезапно переменился.

– Нет, неправда! – воскликнула она. – Моя мать могла бы узнать меня! И думая об этом – о том, что так хорошо доказывает доброту Господню, – я и захотела однажды приблизиться к Богу. Я очень набожна, Гектор, потому что Господь наградил меня видимым знаком, который рано или поздно вернет мне ласку матери!

В течение нескольких мгновений Гектор терзался странным волнением: он вспомнил свою позавчерашнюю встречу в уединенной аллее Булонского леса с госпожой герцогиней де Шав.

Влюбленные верят в чудеса. Он был лихорадочно возбужден, и одна мысль преследовала его:

– А если это она?

Невольно он произнес эти слова вслух.

– Что вы сказали? – с упреком спросила Сапфир. – Вы больше не слушаете меня!

Гектор бросился перед ней на колени и сжал ее прелестные задрожавшие ручки в своих руках.

– Не знаю, может быть, я сумасшедший, – прошептал он. – Я так люблю вас, Мари, и мне было так приятно, так утешительно говорить с ней о вас!

– С кем? – спросила Сапфир, попытавшись отнять свои руки.

– С той, которая уже любит вас, – ответил молодой граф, – потому что я вас люблю. С моим единственным другом, с женщиной такой доброй, такой прекрасной…

– Такой прекрасной! – повторила Сапфир. И добавила тихонько:

– Я знаю ее, я ее видела, если это она была в коляске. Вы ехали рядом, верхом, и – такой веселый, счастливый – склонялись к ней…

– На дороге из Ментенона в Париж? – воскликнул Гектор. – Верно… Правда, она красива?

– Слишком красива! – голос Сапфир изменился. – Я вам не говорила еще, к кому я ревную вас…

– Вы! Ревнуете к ней!

– Скажите мне ее имя.

– Госпожа герцогиня де Шав.

– Ах! – прошептала девушка. – Герцогиня! И вы мечтаете о ней, когда вы рядом со мной!

– Мечта о ней – это мечта о вас, Мари, моя любимая. Мари! Так же, как вы сказали мне сегодня: «Я ищу свою мать!», она сказала мне вчера: «Я ищу свою дочь!»

– Ее дочь! – вскрикнула Сапфир. – Дочь – у нее, такой молодой!

– Дочь, которой столько же лет, сколько вам, дочь, которую похитили так же, как вас, в Париже, в то же самое время.

Сапфир уронила голову на плечо графу.

– Господи! – прошептала она. – Герцогиня де Шав! Это имя не будит моих воспоминаний, ничего не говорит мне… И все-таки – вы слышите, как забилось мое сердце? Если бы именно вы нашли мою мать! Если бы Богу так было угодно… Ах! На помощь!

Последние слова она отчаянно прокричала.

Она увидела темный силуэт, оторвавшийся от соседнего дерева. Чья-то рука взметнулась над головой Гектора, тот застонал и упал, оглушенный.

Сапфир успела вскрикнуть только раз.

Кто-то, подкравшийся сзади, заткнул ей рот.

Со стороны площади по набережной Билли галопом мчалась карета.

Три человека, до тех пор прятавшиеся за деревьями, окружили скамью, рядом с которой лежал на земле Гектор. Он не шевелился.

Карета остановилась прямо перед этой троицей. Двое схватили сопротивлявшуюся изо всех сил Сапфир, сунули ее в карету и заперли дверцу.

Она хотела выскочить, но она была в экипаже не одна: две крепких руки держали ее, не давая пошевелиться.

– Пошел! – сказали на набережной.

– Куда? – спросил кучер.

– Домой, – нетерпеливо ответили ему.

Кучер, видимо, ничего не понял, потому что переспросил:

– Куда домой?

– В особняк де Шав, черт побери!

Сапфир услышала последние слова, как во сне. В миг, когда карета тронулась, она перестала бороться и, обессилев, потеряла сознание.