Текст книги "Королева-Малютка"

Автор книги: Поль Анри Феваль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Мне прислали деньги и слова ободрения, поскольку в тех краях не забывают попавших в беду и страдающих, и даже в нескольких письмах меня уверяли, что добиваются отмены решения о моем изгнании.

Мои друзья заходили слишком далеко; я уже не мог воспользоваться их доброй волей. Мой замысел разросся во мне до размеров страсти.

И я делал свое дело с терпением индейца из племени гуронов, отыскивающего следы на тропе войны.

Год и еще один месяц я занимался тем, что гулял с Марией по всему Парижу, показывая ей один за другим различные дома, а в особенности – виды и пейзажы. Она ничего не узнавала. Только на тринадцатый месяц – вообразите меру терпения – в один и тот же день произошли одно за другим два события, ставшие для меня заметными проблесками света.

Сначала в Ботаническом саду, куда я до того ни разу ее не приводил, она показалась мне встревоженной и неуверенной. Я пристально наблюдал за ней и видел, как она краснела и бледнела попеременно.

В рощице, которая тянется вдоль улицы Бюффон, играли дети; она сделала движение, как будто собиралась бежать к ним…

Герцогиня слушала со все возрастающим волнением; казалось, ее душа рвалась наружу из глаз, которыми она пожирала маркиза де Розенталя.

– Этим все и ограничилось, – продолжал тот, – это было словно проблеск молнии. Я вывел Марию на улицу Бюффон и стал ходить с ней по окрестным улицам, бульвару, набережной, но я ничего не добился.

Когда мы вышли на площадь Валюбер, в ее взгляде что-то смутно засветилось. Мы перешли Аустерлицкий мост, и я услышал, как она задышала чаще.

– Ты что-то узнала? – спросил я.

Она вскрикнула, уставившись расширившимися глазами на канатную плясунью, работавшую на берегу напротив улицы Лакюе.

– Боже мой! Боже мой! – шептала Лили, судорожно сжимая руки.

– Я утомил вас, да? – ласково спросил Саладен. – Но я не могу рассказывать быстрее, чем это было. И снова на этом все кончилось, и мне показалось, что через минуту Мария сама удивилась собственному волнению.

– Бедная девочка! – произнесла герцогиня. – Она была совсем крошкой!

– К счастью, я обладал большим терпением, чем вы, сударыня, – продолжал Саладен. – Я был поражен. Я понял, что надо опираться уже не на детское впечатление, но на систему поисков и исследований, отправной точкой которой станет минутное переживание.

Я говорил себе: при виде матери ее воспоминания должны полностью пробудиться, и еще я себе говорил, как говорят играющие в прятки дети: «горячо!»; я был совершенно уверен, что мать где-то поблизости.

Бедняжка Мария провела две очень невеселые недели: почти все эти дни она сидела одна дома; я же тем временем переворачивал вверх дном квартал Мазас.

Однажды, вернувшись домой пообедать, я обратился к ней:

– Здравствуй, Жюстина.

Ее глаза расширились точно так же, как в тот раз, когда мы увидели канатную плясунью.

– Здравствуй, Королева-Малютка, – сказал я еще. Она опустила длинные шелковистые ресницы и как будто что-то искала внутри себя. Потом она спросила меня:

– Почему вы говорите это мне, мой добрый друг?

Герцогиня, привставшая было со своего кресла, снова на него упала.

Неподражаемый Саладен снова улыбнулся и прошептал:

– Сударыня, ваши надежды снова обмануты; вы думали, что на этом наши горести закончились… Но если бы все закончилось в тот день, молодому маркизу де Розенталю никогда не пришлось бы называться господином Рено, полицейским.

V
САЛАДЕН ВИДИТ СЛЕД ЧЕРНОЙ МАНТИИ

Саладен выкладывал все это со спокойной уверенностью, а немецкий акцент, которым он пользовался в меру, придавал его рассказу особый колорит. Он отыскал этот акцент среди колонн биржи и присвоил его.

– Вскоре мне пришлось приостановить мои собственные изыскания, – продолжал он. – Во Франции не позволяется выполнять работу полиции. Я завязал знакомства в полицейском участке квартала Мазас и спросил у инспектора, возможно ли мне будет внедриться в префектуру под вымышленным именем, которое позволит мне пощадить честь моих предков.

Надо было пройти через это или бросить поиски, которые меня так волновали. Я в самом деле открыл, – стоит ли говорить об этом? – что мать моей маленькой Жюстины много лет назад покинула этот квартал.

В Германии, как и во Франции, существует предубеждение против полиции, но цель оправдывает средства, и я думаю, что ни минуты не колебался бы, если бы ради счастья Королевы-Малютки надо было присоединиться к банде злоумышленников.

Мое дело изложили одному важному полицейскому чиновнику, который славился тем, что с первого взгляда мог распознать человека. Сначала он ответил, что все маркизы – дураки и что в его лавочке бездельники не нужны, потом из любопытства все же захотел на меня взглянуть, решив, что такой маркиз, как я, должно быть, забавное существо, диковинный зверь.

Меня представили ему; он подверг меня экзамену, длившемуся три четверти часа, во время которого я рассказал ему о том, какие средства употребил, чтобы установить личность Королевы-Малютки.

– Это до предела простодушно, – сказал он мне, – но не так плохо для человека, чужого в нашем ремесле и лишенного наших возможностей.

Он пригласил меня пообедать, дав мне почувствовать всю безмерность его снисходительности, и в тот же вечер заставил меня впутаться в жуткую историю.

Речь шла о банде, известной под названием Черные Мантии, время от времени пропадавшей и вновь объявлявшейся, давая о себе знать своими преступлениями.

По обычаю своей шайки, Черные Мантии обокрали и убили богатую вдову из квартала Сен-Лазар, а потом отдали правосудию мнимого преступника, против которого были тщательно подготовленные улики.

Это было так же совершенно, как дело оружейника из Кана, несчастного Андре Мэйнотта, который сам говорил своим судьям: «Я невиновен, но если бы мне поручили меня судить, думаю, я вынес бы себе обвинительный приговор».

У вдовы был племянник, негодяй, скотина, пьяница, который должен был унаследовать ее состояние и который ей угрожал.

Благодаря мне фокус Черных Мантий был раскрыт (простите, сударыня, за то, что я при вас употребляю подобные выражения), и моя репутация разом упрочилась. Вот только Черные Мантии все еще на свободе.

Меня не завалили работой, мне предоставили следовать собственным путем, и я выполнял работу полицейского лишь в выдающихся случаях.

Не буду хвастаться, однако я отыскал бы вас куда раньше, если бы вы были во Франции; но по прошествии пяти лет, узнав абсолютно все, что мне надо было узнать, и оказавшись на пустом месте, потому что все мое искусство ничего не дало, я ушел в отставку из полиции и вместе с Жюстиной отплыл в Америку.

Я сказал бы, что потерял там больше двух лет, если бы не было доподлинно известно, что путешествия весьма способствуют развитию юношества. Мы с Жюстиной ни в чем не нуждались, потому что мне было поручено представлять там интересы нескольких крупных французских торговых домов.

Должен признаться, что мои поиски в Бразилии увенчались довольно жалким успехом. Я не мог найти вас там, поскольку вас там уже не было, но, как хороший полицейский, я должен был напасть на ваш след.

Этого не произошло, и по возвращении во Францию имя де Шав, не вполне безразличное мне, поскольку я давно уже занес его в свой блокнот, пробуждало во мне лишь смутные догадки.

На то была своя причина, сударыня, и, если вы знаете человеческое сердце, вы ее уже угадали. Страсть, с которой я вел свои поиски, угасла; вернее, я перенес свою страсть на другой предмет, и вместо пылкого желания, прежде испытываемого мною, я, возможно, начинал бояться оказаться лицом к лицу с предметом моих поисков: матерью Жюстины.

Жюстине было пятнадцать лет; Жюстина была восхитительно красива и безупречно чиста и простодушно позволяла мне увидеть, что ее тянет ко мне.

По возрасту я не гожусь ей в отцы.

К тому времени, как я напал на ваш след, сударыня, мы с Жюстиной должны были вот-вот уехать в Германию. Мои друзья в самом деле добились от Его Величества отмены изгнания, предписанного невинному ребенку, и если я не могу с уверенностью сказать, что верну все имущество моей семьи, то по крайней мере убежден, что могу обеспечить моей юной супруге у меня на родине достойное и независимое существование.

Закончив речь этой цветистой фразой, Саладен, явно довольный самим собой, с победным видом взглянул на госпожу де Шав.

Она, напротив, казалось, оправилась от глубокого волнения, не покидавшего ее во время большей части рассказа. Ее прекрасные брови слегка сдвинулись, и было видно, что она напряженно следит за рассказом Саладена.

– Я все сказал! – торжественно провозгласил Саладен. – Довольны вы мной, сударыня?

Лили снова протянула ему руку, но уклонилась от ответа на вопрос.

– Господин маркиз, – проговорила она, – я не должна сомневаться в ваших словах, которые только что выслушала, но я – мать, и в ваших руках находится мое сокровище; простите же мне, если я с некоторым страхом ожидаю условий, которые вы, возможно, собираетесь мне предложить.

– Сударыня, – ответил Саладен, все более раздувавшийся от гордости, – история моей жизни должна развеять вашу тревогу. Я дворянин, и когда я женился на бедной сиротке, которую подобрал на большой доррге, я мог дать моей супруге насущный хлеб и заставить всех уважать ее.

– Вы благородный человек, господин маркиз, – тихо сказала госпожа де Шав, по-прежнему снедаемая какой-то тайной тревогой. – Позволите ли вы мне спросить вас кое о чем?

– Прошу вас, сударыня, – ответил Саладен, пряча свое смущение за все возраставшей гордостью.

Госпожа де Шав, казалось, искала нужные слова.

– После стольких лет, – начала она, – все меняется. Моя дочь, которую я помню крошкой, выросла и повзрослела… Она, очевидно, мало напоминает ту, прежнюю Жюстину…

Герцогиня говорила нерешительно и не поднимала глаз. Если бы она в эту минуту взглянула на Саладена, то увидела бы, как его застывшее лицо внезапно просияло.

Вопрос, готовый сорваться с губ госпожи де Шав и уже угаданный им, был из тех, какие он предвидел.

Среди всех ожидаемых им вопросов именно на этот он, вне всякого сомнения, готов был дать наиболее блистательный ответ.

Он хранил молчание, и госпожа де Шав с усилием продолжала:

– Вам выпала вдвойне трудная задача. Речь шла не только о том, чтобы найти мать, надо было еще сделать так, чтобы мать узнала в прекрасной юной женщине, которую вы приведете, едва научившегося ходить ребенка… Подумали вы об этом?

Она медленно подняла глаза; взгляд Саладена был прикован к ее лицу.

– Я об этом подумал, – ответил он.

– У вас есть средство достичь этого признания?

– Если бы у меня его не было, – ответил Саладен, – я не отважился бы сделать и нескольких шагов по этому усеянному препятствиями пути.

Щеки и лоб госпожи де Шав порозовели.

– Говорите, – воскликнула она. – О, скажите же, умоляю вас!

– Зачем говорить о том, что вам известно не хуже, чем мне? – ответил Саладен, становившийся все более невозмутимым.

– Я хочу, чтобы вы сказали! – с силой вскричала герцогиня. – Все зависит от того, какое слово вы произнесете!

Она затаила дыхание, чтобы лучше слышать. Саладен, казалось, наслаждался ее смятением, отдававшим Лили ему во власть; наконец он медленно проговорил:

– Господь пометил ее, сударыня.

– Ах! – душераздирающе вскрикнула герцогиня. Саладен продолжал:

– Я был один, когда поднял ее – раненую, едва ли не умирающую; рядом никого не было. Я должен был исполнить свой долг и позаботиться о ребенке, словно мать. У вашей дочери, сударыня, между правым плечом и правой грудью было то, что называют родимым пятном: бархатистая розовая вишенка, которую вы, должно быть, часто целовали…

– И оно у нее еще есть? – дрожа всем телом, пролепетала Лили.

– Сегодня утром оно у нее еще было, – с не лишенной самодовольства улыбкой ответил Саладен.

Можно запутаться, пытаясь сосчитать, сколько сложных и даже противоречивых чувств может одновременно и мгновенно обрушиться на душу.

Герцогиня, вероятно, была болезненно поражена смыслом, который подразумевал этот ответ, и в особенности – улыбкой, сопровождавшей его; и все же ее словно приподняла с места возвышенная страсть, беспредельная радость. Она, шатаясь, встала со стула и, раскрыв объятия, восторженно произнесла:

– Я верю вам! О, я верю вам… где же она?

Саладен проявил великолепное самообладание и редкое хладнокровие.

– Дражайшая сударыня, – сказал он, не теряя улыбки и нежно взяв ее за обе руки, чтобы помочь сесть на место, – вопрос не в том, верите вы мне или нет. У меня никогда не было и тени сомнения на этот счет.

– Где она? – словно обезумев, повторяла герцогиня. – Где она?

Саладен повторил свой учительский жест.

– Не будем горячиться, – умиротворяющее проговорил он. – Она в некоем месте, где ее мать вскоре ее обнимет, если я пожелаю, но где никто и никогда не найдет ее, если я не пожелаю. Я – Рено, госпожа герцогиня, в тех случаях, когда надо искать или прятать, и я одинаково искусен в обеих играх. Позвольте мне вам напомнить, что прежде чем сделать это искреннее признание, к которому ничто не вынуждало, я имел честь обратиться к вам с важным вопросом.

Герцогиня провела рукой по лбу; мысли у нее путались.

– Это правда, – прошептала она, – я припоминаю.

Она посмотрела на Саладена, словно пытаясь прояснить свои воспоминания, и тотчас опустила глаза. Как бы там ни было, этот человек внушал ей отвращение и страх.

Конечно, она еще совершенно не могла разобраться в нахлынувших на нее впечатлениях; ее влекли два противоположных течения. Перед ней был дворянин, которого она в своей горячности легко вознесла бы на пьедестал героя.

Но за те два часа, что герой провел у нее, таинственное общение душ, вместо того, чтобы породить влечение, произвело обратное действие. Господин Рено слишком сильно выступал из молодого маркиза де Розенталя, и радость госпожи де Шав омрачалась жгучей горечью от того, что приходилось связывать мысль о вновь обретенной дочери с мыслью об этом человеке.

– Соблаговолите напомнить мне, что вы желаете узнать, – сказала она. – У меня слабая голова, и меня надо направлять.

– Удобнее всего, – подхватил Саладен, – в этом случае допрос, но я не позволил бы себе…

– Делайте, как считаете нужным, – усталым голосом прервала его госпожа де Шав.

Саладен поспешно открыл свой блокнот и продолжал говорить, листая свои заметки:

– Я пощажу вас. Я вижу, что вы прекрасно понимаете мое положение; на мне лежит большая ответственность. Я сам воспитывал молодую девушку, и, если я говорю «воспитывал», так это для того, чтобы как можно проще и как можно скромнее выразить мою мысль, исходя из того, что госпожа де Розенталь… вы побледнели, сударыня! Вам неприятно узнать, что ваша дочь носит этот титул?

– Простите меня, – прошептала герцогиня, – вы в первый раз так ее назвали.

– Я прощаю вас, – с достоинством ответил Саладен. – Я от природы наделен философским складом ума и умею понять ревнивый эгоизм матери. Со временем, я уверен в этом, мы сделаемся лучшими в мире друзьями. Итак, повторяю вам, что я сознаю свою ответственность и никогда и ни под каким предлогом не поставлю под угрозу будущее той, что стала мне и дочерью, и женой. Поговорим, если вам угодно, о господине де Шав.

Лили покорно кивнула.

– Приступаю, с вашего разрешения, – сказал Саладен, разложив по столику свои бумажки и взяв карандаш. – Господин де Шав был безумно влюблен в вас… так, не правда ли? Превосходно… записываю. Это продлится недолго, не беспокойтесь.

Лили смотрела на него, постепенно впадая в бесчувственное оцепенение.

– Ему пришлось вернуться в Бразилию, – продолжал Саладен. – Он выдумал какую-то историю, чтобы заставить вас за ним последовать. Какую именно историю?

– Труппа акробатов, отплывшая из Гавра…

– И они увезли с собой Королеву-Малютку? Прекрасно! Не слишком изобретательно, но люди, много страдавшие, становятся доверчивыми. Королевы-Малютки в Америке не было, нам это известно; господин де Шав влюблялся все сильнее, а в любви он настоящий дьявол. Он поджег бы Париж с четырех концов ради того, чтобы удовлетворить какую-нибудь прихоть. Поскольку вы были благоразумны, он заговорил о свадьбе.

– О свадьбе он заговорил еще до отъезда из Парижа, – произнесла герцогиня.

– Отлично! – воскликнул Саладен. – Вы не знали, что он был женат?

– Я этого не знала.

– Похоже на правду. Площадь Мазас не посвящена в подробности жизни дворянских предместий. И как он избавился от этой несчастной женщины?

– Я слышала разговоры об этом задолго до свадьбы, – пробормотала Лили, – сцена ревности…

– Очевидное преступление! В наших современных кодексах содержатся на этот счет весьма драматические толкования.

Но известно ли вам, – сам себя перебил он, взяв в руки один из своих листочков, – что, учитывая нрав и обычаи этого славного господина де Шав, мне не слишком нравится уже читанная заметка: «Подозрение, ложный отъезд; сегодня, 19 августа 1866 года, господин де Шав тайно вернулся – устроил ловушку, чтобы застать врасплох свою жену».

– На все Господня воля, – прошептала герцогиня.

– Дайте мне закончить: «видит, как она уезжает с молодым графом Гектором де Сабраном, Гранд-Отель, номер 38».

Их взгляды встретились; во взгляде герцогини светились достоинство и благородная гордость.

– Конечно! – отвечая на ее взгляд, прошептал Саладен. – Вы – сама добродетель! Но такому человеку, как наш португальский гранд, это безразлично. Кто знает, может, та, другая герцогиня тоже была святая? Она умерла, прими, Господи, ее душу! Вы заменили ее; постараемся же остаться в живых! Интересы госпожи маркизы де Розенталь требуют, чтобы отныне вы не давали господину де Шав ни малейшего повода к явному преступлению. Я хочу сберечь вас, матушка.

Герцогиня, подавив отвращение, ответила:

– Гектор де Сабран – родной племянник моего мужа; тем не менее после вчерашних событий я сочла своим долгом закрыть перед ним мою дверь.

– Событий! – повторил за ней Саладен. – Значит, что-то произошло?

Госпожа де Шав в нескольких словах рассказала ему, что произошло на площади Инвалидов.

Казалось, Саладен чрезвычайно заинтересовался ее рассказом. Его карандаш так и забегал по бумаге.

– Так-так! – со странной улыбкой произнес он. – Его светлость ходил взглянуть на мадемуазель Сапфир! Это лучшая канатная плясунья всей ярмарки! Господин де Шав был один?

– Он был, – ответила герцогиня, – с неким человеком, который с некоторых пор очень часто является в особняк… с тех пор, как господин де Шав занимается кое-какими делами…

– Мы еще вернемся к этим делам, они меня чрезвычайно интересуют, – перебил ее Саладен. – Вы могли бы назвать мне имя этого человека?

– Он итальянец. Его зовут виконт Аннибал Джоджа, маркиз Паллант.

Саладен надул щеки и откинулся на стуле, даже не пытаясь скрыть сильнейшее изумление.

– Вы его знаете? – спросила герцогиня.

Не отвечая, Саладен размышлял: «Черные Мантии побывали здесь до меня! Наша комедия усложняется, все запутывается».

Госпожа де Шав уронила сплетенные руки на колени и уже забыла о только что заданном ею вопросе.

Саладен все глубже уходил в свои размышления. Только что он напал на совершенно неожиданное открытие, которое должно было в значительной мере изменить его план.

В детстве, как нам известно, его убаюкивали историями о подвигах разбойничьей шайки Черных Мантий.

Симилор и даже сам Эшалот, добрый Эшалот, говорили о Черных Мантиях с поэтическим уважением, какое обычно испытывают к легендарным героям.

Мы уже говорили, что дело, единственное дело, заполнившее всю жизнь Саладена, поворачивалось к нему различными сторонами, и один из вариантов предполагал сотрудничество с Черными Мантиями.

Саладен был буквально ошеломлен, поняв, что Черные Мантии вмешались в дело помимо его воли.

Его воображение уже заработало; он говорил себе: «А если сам господин герцог… это невозможно! Он слишком богат… однако, как знать? Он бешено играет, он с ума сходит от женщин, и он по меньшей мере один раз уже убил… Завтра я буду знать, есть ли на плечах его светлости Черная Мантия…»

VI
САЛАДЕН ОЦЕНИВАЕТ ДЕЛО

Рассудок нашего друга Саладена, обычно такой ясный и спокойный, помутился, дух его был в великом смятении. Это был умный юноша, но до гениальности ему было далеко. Он предпочитал ровные дорожки, какими бы длинными они ни оказывались, крутым путям, где приходится карабкаться и перескакивать с камня на камень.

Чтобы как следует глотать шпагу, надо твердо стоять на земле обеими ногами и не оглядываться с опаской по сторонам.

Он был вполне готов, смотря по обстоятельствам, изменить первоначальный план своего великого предприятия, завершением которого было бы внедрение его, маркиза Саладена, в качестве зятя в особняк де Шав; но он на это лишь надеялся, он только мечтал и вовсе не собирался натягивать на свой лук лишнюю тетиву.

Только что сделанное открытие – отпечаток ноги Черной Мантии на песке его острова – разом перечеркивало все его разнообразные планы.

Явившись последним в разграбленный город, особо не поживишься.

Он испытывал чувство, близкое к горестному разочарованию изобретателя, пришедшего за патентом и увидевшего принесенный кем-то другим сходный чертеж на соседнем столе.

И заметьте при этом, что изобретатели выдают идеи дюжинами, а наш злополучный Саладен способен был породить всего одну.

– Мадам, – снова заговорил он, незаметно для себя самого утратив свой высокомерный тон, – я благословляю Провидение, внушившее мне мысль умножить меры предосторожности. Все следствие, проведенное мною, имело лишь одну цель: узнать, какое положение ваша найденная и признанная дочь займет в этом доме.

– Я поняла вас, – ответила герцогиня, – и вы уже получили ответ. Больше вам не о чем меня спросить?

Саладен для вида опять заглянул в свои бумажки. Он был совершенно растерян. Ему вдруг показалось, что герцогиня призналась в своем бессилии: это явно была свергнутая королева.

Ведь в первую минуту она не сказала: «Приведите ко мне мою дочь». Она спросила: «Где она?»

– Вы здесь не хозяйка, – пробормотал Саладен, подытожив таким образом свои размышления.

Герцогиня подняла на него печальный и гордый взгляд. Она была так прекрасна в эту минуту, что Саладен замер, словно ослепленный ее красотой.

Ему почудилось, что он видит ее в первый раз, и в нем зашевелилась робкая надежда.

– Господин герцог де Шав много страдал, – помолчав, прошептала она.

Взгляд Саладена сделался пронзительным, словно хотел проникнуть в тайные глубины ее души.

Но герцогиня опустила длинные ресницы и замолчала. Саладен снова переменил тон.

– Сударыня, – решительно начал он. – Я пришел сюда, чтобы вернуть вам вашу дочь. Поначалу я увидел вашу великую радость, естественную для матери; но теперь вижу вас равнодушной и как будто подавленной. Мне кажется, между вашей дочерью и вами выросло какое-то не имеющее ко мне отношения препятствие. Я перестал понимать вас, сударыня, однако я должен понимать вас.

– Это именно вы, вы сами омрачили мою радость, – ответила Лили. – В первую минуту я целиком отдалась счастью, величайшему счастью, единственному счастью, какое могу еще испытать на этом свете. Но пока вы говорили, я поняла, что между мной и моей дочерью осталась последняя преграда, и я отыскиваю в себе самой средства уничтожить ее. Возможно, я с этим справлюсь; я даже уверена, что справлюсь. Ради нее – или ради себя самого, сударь, вы требуете гарантий. Продолжайте ваш допрос, прошу вас; когда вы будете знать все, абсолютно все, я раскрою перед вами душу, и вы будете судить сами.

Саладен не был восторженным человеком, тем не менее он был слегка растроган – столько глубокой любви скрывалось под видимой холодностью этих слов.

Эта застывшая женщина, сидевшая против него, отдала бы – он это чувствовал – всю свою кровь за единственный поцелуй дочери.

– Мы превосходно понимаем друг друга, – продолжал он, – и главная трудность заключается в господине герцоге де Шав. Если вы считаете нужным сообщить мне о нем что-то новое, я готов выслушать вас.

– Господин де Шав, – медленно и спокойно заговорила герцогиня, – лучший и самый жестокий человек, какого я встречала. Он пылко обожает, он оскорбляет бешено и свирепо; щедрость его беспредельна, но он бывает алчным, словно дикий южноамериканский разбойник. Это дворянин, более того – это знатный вельможа, но, прислушавшись к советам дурной страсти, он становится лакеем. Не знаю, впрочем, что могла бы сделать с господином де Шав большая взаимная любовь.

– А его никогда не любили? – прошептал Саладен.

– Его всегда ненавидели, – жестко ответила герцогиня.

Саладен думал, что она продолжит, но она надолго замолчала.

Невозможно было без восторга смотреть на ее бледное, трагически прекрасное лицо.

– Я многим ему обязана, – с мучительным усилием вновь заговорила она, – но мне внушают страх его обагренные кровью руки. Его пороки отталкивают меня, его приступы ярости меня пугают, и я никогда не могла увидеть в нем…

Она снова, на этот раз внезапно, умолкла.

У Саладена заблестели глаза.

Он выждал немного. Убедившись, что герцогиня не собирается продолжать, он решился и без сожаления деловым тоном спросил:

– Позвольте узнать размер его состояния?

– Он все еще очень богат, – ответила герцогиня. – Из шести платежей, установленных после продажи его поместий в провинции Пара, он получил всего две суммы.

– И каковы же эти суммы?

– Триста тысяч пиастров, или полтора миллиона франков.

– Черт! – воскликнул Саладен. – Это немало, и, должно быть, его владения – лакомый кусочек земли. Должен ли я считать, что он уже промотал полученные деньги?

– Почти все, – ответила госпожа де Шав. – Жизнь господина де Шав – сплошной вихрь. Отголоски его безумных выходок иногда долетают ко мне в мое уединение, но до сих пор я мало придавала этому значения. Он бешено играет и проигрывает; за улыбку женщины он готов швырять кучи золота; вдобавок существует его большое эмигрантское дело: бразильская Компания.

– Ага! – перебил Саладен. – Это та история, в которой замешан бесценный Аннибал Джоджа?

Герцогиня утвердительно кивнула.

– Мы говорили, что дойдем до этого, – продолжал Саладен, – но прежде чем затронуть эту тему, я хотел бы знать числа, на которые приходятся выплаты трехсот тысяч пиастров.

– Они мне известны, потому что я со страхом их ожидаю, – сказала герцогиня, – в это время он кутит вдвое против обычного. Третья выплата должна произойти на днях, срок подошел.

Саладен не стал ничего записывать, но если бы кто-нибудь наблюдал за его лицом, он мог бы поклясться, что в этом не было никакой нужды.

Дело снова приняло другой оборот.

– Перейдем, прошу вас, – начал Саладен, – к виконту Аннибалу и бразильской Компании; меня это интересует, хотя мне кажется вполне вероятным, что великолепный неаполитанец исполняет и другие поручения его светлости.

– Дело переселения, – ответила госпожа де Шав, – ничем не отличается от прочих, какие мы видим сегодня вокруг нас. Оно связано с нашими бразильскими владениями – конечно, не с теми, что в провинции Пара – те уже проданы, – но с другими, расположенными дальше на юго-запад. Это акционерное общество, создание которого дорого обошлось господину герцогу; оно гарантирует годные для обработки земли европейцам, которые согласятся обосноваться в Бразилии.

– А были ли уже выплаты по акциям? – поинтересовался Саладен.

– Не знаю, – ответила госпожа де Шав.

Саладен собрал свои бумажки и аккуратно убрал их в блокнот.

– Я рассчитывал на большее, – сказал Саладен, явно собираясь распрощаться. – В такой ситуации, какую вы мне обрисовали, я не вижу достаточных гарантий для госпожи маркизы де Розенталь.

– И вот, не получив… или не найдя гарантии достаточными, – без всякой горечи в голосе перебила его госпожа де Шав, – вы разлучаете мать с дочерью…

– В интересах дочери, – договорил Саладен.

– В интересах дочери, – повторила герцогиня, – разумеется, я так и поняла, иначе это было бы низостью.

Саладен поклонился. Он знал, что не уйдет без последнего слова герцогини. Она снова заговорила:

– Вы предостерегли меня против чрезмерной пылкости первого порыва, против мечты, которая могла бы побудить мать обратиться за помощью к правосудию, чтобы выступить против незаконного, по сути, брака, поскольку он был заключен без согласия родителей с несовершеннолетней, которой только что исполнилось пятнадцать,

Саладен улыбнулся.

– Все эти вопросы мне знакомы, – сказал он, – я много над ними размышлял и хотя мог бы в судебном порядке ответить на них, предпочел поместить «госпожу Рено», – последние слова он произнес с особым ударением, – в надежное место. Не исключено, кстати, что у нее есть и другое имя, как и у меня, потому что мы здесь не в исповедальне, сударыня. Я вам говорю совершенно искренне: я хозяин положения – в полном смысле этого слова. Если за дверью вашего дома меня встретят жандармы, если они схватят меня, я и окруженный ими обернусь, чтобы снова повторить вам: я хозяин положения! И единственное, чем я недоволен, так это тем, что сложившееся положение – не из лучших.

– Позволите ли вы мне увидеть мою дочь? – внезапно спросила госпожа де Шав.

Поистине странно, что Саладена застал врасплох этот совершенно естественный вопрос. Он был в таком явном смятении, что госпожа де Шав усомнилась, не привиделась ли ей вся эта длинная сцена.

– Я не прошу вас отдать ее мне, – настойчиво продолжала она, несмотря на свои сомнения. – Я не умею расставлять ловушки, и я принимаю вещи такими, как видите их вы: вы – хозяин, я признаю это за вами и только прошу разрешения обнять мою дочь. За это я готова заплатить столько, сколько вы захотите.

– О, сударыня! – изображая оскорбленного, воскликнул Саладен.

– Столько, сколько вы захотите, – повторила госпожа де Шав, – потому что мы поговорили о состоянии господина герцога, но о моем собственном и слова не было сказано.

Глаза Саладена не могли округлиться сильнее, однако же они расширились.

Дело опять вступало в новую стадию.

– Вы не откроете мне свою тайну, – продолжала герцогиня, все сильнее волнуясь, – я не узнаю, где спрятано мое бедное дорогое дитя, моя дочь, о судьбе которой мы так холодно рассуждаем и ради которой я готова идти побираться! Мы сядем в карету, вы завяжете мне глаза; я снова обрету способность видеть только тогда, когда окажусь рядом с моей дочерью. За это – повторяю, сударь, и Боже меня сохрани оскорбить вас! – я дам вам все, что вы потребуете: по брачному контракту господин де Шав отдал мне свои фамильные бриллианты, оцененные в двести тысяч пиастров, и свои земельные владения в Гуарде, в португальской провинции Коимбра, которые приносят ежегодно доход в сто двадцать тысяч франков.

Саладену пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы сохранить невозмутимый вид. Корни волос у него взмокли от пота.