Текст книги "Огнепад (Сборник)"

Автор книги: Питер Уоттс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 45 страниц)

Слухи! Лично я не встречал никого, кто вернулся бы после восхождения. Хотя кто захотел бы? Даже Люцифер покинул небеса, только когда его с них сбросили.

Папа, возможно, знал точно – он всегда был в курсе того, о чем большинству людей знать не положено, но никогда не болтал лишнего. Если отец и мог что-то рассказать, его откровенность, очевидно, не заставила бы Хелен передумать, а для Джима этого было достаточно.

Мы накинули капюшоны, служившие невключенным разовыми пропусками, и встретили маму в по-спартански обставленной гостиной, которую она придумала для наших встреч. Окон в ее мир не предусматривалось – ни намека на утопию, созданную ею для себя. Хелен даже не воспользовалась препрограммированными гостевыми средами с целью уменьшить неудобства гостей. Мы оказались в безликой бежевой сфере диаметром метров в пять. И никого, кроме нее. «Возможно, – подумал я, – в ее представлении такая обстановка не слишком отличается от утопии».

Отец улыбнулся.

– Хелен.

– Джим.

Она была на двадцать лет моложе оболочки, лежавшей на кровати, но от ее вида у меня все равно поползли мурашки по спине.

– Сири! И ты пришел!

Она всегда обращалась ко мне по имени. Не припомню, чтобы мать когда-нибудь называла меня сыном.

– Ты все так же счастлива здесь? – спросил отец.

– Невероятно. Как бы я хотела, чтобы ты присоединился к нам.

Джим улыбнулся.

– Кому-то надо поддерживать порядок.

– Ты же знаешь, мы не прощаемся, – возразила она. – Вы можете навещать меня, когда захотите.

– Только если ты сменишь обстановку.

Джим не просто шутил, а откровенно врал. Он пришел бы по зову Хелен, даже если бы идти пришлось босиком по битому стеклу.

– И Челси пусть приходит, – продолжала она. – Было бы здорово после стольких месяцев познакомиться с ней.

– Челси не придет, Хелен, – пробормотал я.

– Ну да. Я знаю, вы общаетесь. Понимаю, у вас были особые отношения, но то, что вы разошлись, не значит, что она не…

– Ты же знаешь, она…

Я замолчал на полуслове. В голове родилась неприятная мысль: может, я действительно им не сказал?

– Сынок, – вполголоса промолвил Джим, – может, оставишь нас на минутку?

Я бы с радостью оставил их на всю жизнь. Поэтому вернулся обратно в палату, глядя на труп матери и слепого, парализованного отца, слыша, как тот забивает информационный поток соответствующими случаю банальностями. Пусть играют, завершат свою так называемую связь, как сочтут нужным. Может, они хоть раз в жизни заставят себя быть честными друг с другом; хотя бы там, в ином мире, где все прочее – иллюзия. Может быть…

Смотреть на это мне в любом случае не хотелось. Но пришлось исполнить кое-какие формальности. Я последний раз сыграл роль в семейном спектакле и причастился привычной лжи. Мы пришли к согласию, что восход Хелен на Небеса по сути ничего не меняет, а потому никто не отклонялся от сценария и не пытался открыть другим правду. В конце концов, напомнив себе сказать «до свиданья» вместо «прощай», мы распрощались с мамой. Я даже подавил рвотный рефлекс и обнял ее.

* * *

Когда мы вынырнули из темноты, в руке у Джима был ингалятор. Мы еще не миновали вестибюль, я вяло надеялся, что он сейчас швырнет пшикалку в мусорник, но отец поднес руку ко рту и вкатил себе дозу вазопрессина, чтобы избежать искушения.

Верность в баллончике!

– Он тебе больше не нужен, – сказал я.

– Пожалуй, – согласился отец.

– К тому же это все равно не сработает. Нельзя сконцентрироваться на том, кого нет рядом, сколько бы гормонов ты ни вынюхал. Просто…

Джим промолчал. Мы прошли мимо охранников, высматривавших реалистов-инфильтраторов.

– Ее больше нет, – выпалил я. – Ей все равно, даже если ты найдешь себе кого-то. Она даже будет счастлива.

Хелен сможет делать вид, что баланс восстановлен.

– Она моя жена, – ответил Джим.

– Эти слова потеряли смысл. Да и никогда его не имели.

Отец слабо улыбнулся.

– Мы говорим о моей жизни, сынок. Меня она устраивает.

– Папа…

– Я не виню ее, – проговорил он. – И ты не вини.

Ему легко говорить. Легко даже принять боль, которую она причиняла ему все эти годы. Жизнерадостная маска не заслоняла бесконечных желчных упреков, которые отец сносил сколько я себя помню. Думаешь, это легко, когда ты исчезаешь на целые месяцы? Легко гадать, с кем ты, где и жив ли вообще? Думаешь, легко растить одной такого ребенка?

Она винила отца во всем, а он безропотно сносил ее выходки, потому что понимал: все – ложь. Знал, что его отсутствие было лишь предлогом. Мать ушла не из-за его измены или постоянных отлучек, решение было вообще с ним не связано. Дело во мне: Хелен покинула мир, потому что больше не могла смотреть на существо, заменившее ее сына.

Я бы продолжил спор и попытался еще раз уговорить отца понять, но к этой секунде мы миновали врата Небес и вышли на улицы чистилища. А там прохожие, раскрыв рты, пялились на небо и изумленно бормотали. Вслед за ними я тоже поднял глаза к полоске нагих сумерек между вершинами небоскребов – и подавился словами…

Звезды падали! Зодиак перекрыла ровная сетка пламенных точек с сияющими хвостами. Будто всю планету поймали в частую сеть, чьи узлы сверкали огнями святого Эльма. Это было прекрасно. И жутко.

Я отвел глаза, чтобы перенастроить зрение и дать обнаглевшей галлюцинации шанс вежливо сгинуть, прежде чем переключу свой опытный взгляд на дальний свет. В ту минуту я заметил вампира, женщину: она шла среди нас, как архетипический волк в овечьей шкуре. На улицу их практически не выпускали, и до сих пор мне не приходилось сталкиваться с ними во плоти.

Вампирша вышла из здания напротив. Она была выше всех на голову, а ее желтые глаза, как у кошки, светились в сгущающихся сумерках. Я наблюдал, как она замечает – что-то не так. Оглянулась, посмотрела в небо и двинулась своей дорогой, безразличная к суете добычи вокруг, заворожившему земной скот небесному знамению. Безразличная к тому, что мир в эту самую минуту вывернуло наизнанку.

Было 10:35 по Гринвичу, 13 февраля 2082 года.

* * *

Они стиснули планету, как пальцы огромной руки, черные, словно изнанка горизонта событий, – до последней секунды, когда все вспыхнуло разом. Горело и визжало. Все радиоприемники ниже геостационарной орбиты застонали в унисон, а инфракрасные телескопы скрутила снежная слепота. Пепел на недели замарал небеса; мезосферные облака высоко над конденсационными следами самолетов каждый рассвет сияли ржавью. Судя по всему, объекты, в основном, состояли из железа. Что это может означать, не понимал никто.

Наверное, впервые за свою историю мир узнал о случившемся прежде, чем ему сообщили: если ты видел небо, то причастился сенсации. Эксперты по важности новостей, лишенные привычной возможности фильтровать реальность, поневоле удовлетворились тем, что дали сенсации имя. Чтобы сговориться на светлячках, потребовалось девяносто минут. Полчаса спустя в ноосфере появились первые трансформанты Фурье[10]10
  Здесь и далее под трансформантами Фурье понимаются результаты обработки сигналов с помощью преобразований Фурье, в результате которых выясняется, что в сигналах есть определенная последовательность и связность, а значит, информация.


[Закрыть], и никто не удивился, когда оказалось, что светлячки потратили последний вздох не на белый шум. В их предсмертном хоре был заложен паттерн, загадочный шифр, противостоявший любым попыткам анализа. Неукоснительно прагматичные эксперты гадать отказывались: признали лишь, что светлячки передали куда-то какую-то информацию. Но, какую именно, они не знали.

Зато догадывались все остальные. Как еще объяснить 65 536 зондов, равномерно распределенных по долготам и широтам, не оставивших без покрытия ни одного квадратного метра планетной поверхности? Очевидно, светлячки нас сфотографировали. Мир застукали со спущенными штанами на сложносоставном панорамном стоп-кадре. Нас изучили – в качестве прелюдии то ли к официальному знакомству, то ли к военному вторжению. Точно никто сказать не мог.

Отец, скорее всего, был знаком с людьми, которые знали что-то наверняка. Но к тому времени он давно исчез, как это с ним всегда случалось в смутные времена. Располагал информацией Джим или нет, мне оставалось искать ответы вместе со всем человечеством.

Версий было хоть отбавляй. Ноосфера бурлила от самых разных сценариев в диапазоне от утопических до апокалиптических. Светлячки засеяли область струйного течения смертоносной чумой. Светлячки вышли полюбоваться природой. «Икар» перенастраивают, чтобы показать пришельцам, каково соваться к нам без спроса. «Икар» уже уничтожили. У нас есть десятки лет, чтобы принять решение; даже пришельцы из другой системы не в силах пробить световой барьер. Нам осталось жить несколько дней; боевые биокорабли уже миновали пояс астероидов и через неделю дезинфицируют всю планету.

Как и все, я наблюдал за говорящими головами и слушал панические вопли. Шлялся по болтосайтам, пропитывался чужими мнениями, но ничего нового не слышал. Я всю жизнь провел в роли некоего пришельца-этнолога: наблюдал, как ведет себя мир, по крупицам собирал протоколы и схемы поведения, законы и правила, которые позволили бы мне просочиться в людское сообщество. Раньше у меня все получалось, но присутствие настоящих инопланетян добавило в уравнение новое неизвестное. Простое наблюдение больше не удовлетворяло меня, как будто из-за появления внушней группы я волей-неволей слился с родным таксоном. Моя отстраненность от мира внезапно показалась натужной и капельку нелепой.

Правда, способа преодолеть ее я так и не нашел, хоть убей.

Челси всегда говорила, что телеприсутствие выхолостило человеческие взаимоотношения. «Говорят, никакой разницы, – как-то заявила она мне. – Все равно, что собраться семьей, в тесном кругу, когда все друг друга видят, толпятся и пахнут. Ан нет! Они – лишь тени на стене пещеры. Само собой, интерактивные, трехмерные, цветные и с силовой обратной связью. Им под силу обмануть цивилизованный рассудок, но нутром ты чуешь, что это не люди, хотя понять, с чего ты так решил, естественно, не можешь. Не воспринимаются они как настоящие. Понимаешь, что я хочу сказать?»

Я не понимал. В те дни я представления не имел, о чем она говорит. Но теперь мы все снова превратились в троглодитов, прячущихся под скалой: молния раскалывает небеса, а огромные бесформенные чудовища, чьи тени едва уловимы в стробоскопическом мелькании зарниц, ревут и мечутся вокруг. Одиночество перестало приносить утешение, интерактивность тоже не помогала. Был нужен кто-то настоящий, кто-то, в кого можно вцепиться, с кем разделить пространство, страх, надежду и неуверенность.

Я представил рядом товарищей, которые не исчезают, если выйти из сети. Но Челси больше не было, и Пага. Те немногие, кому я мог позвонить, – коллеги и бывшие клиенты, с которыми я особенно убедительно поддерживал видимость взаимопонимания, – не стоили усилий. Плоть и кровь по-своему соотносятся с реальностью: они необходимы, но не достаточны.

Пока я отстраненно смотрел на мир, меня озарило: я совершенно точно знал, что имела в виду Челси со своим луддитским бредом о разбавленном человечестве и бесцветных связях в виртуальном пространстве. Все время знал! Просто не видел никакой разницы по сравнению с реальностью.

* * *

Представь себе, что ты – машина.

Да, я все понимаю. Но представь, что ты – не биологическая машина, а построенная из металла и пластика, спроектированная не случайным естественным отбором, а инженерами и астрофизиками, ни на миг не упускающими из виду конечную цель. И что твоя задача – не воспроизводиться и даже не выжить, а собирать информацию.

Я с легкостью могу себе такое представить. Это намного проще, чем те имитации, которые мне приходится играть ежедневно.

Я плыву сквозь бездну за орбитой Нептуна и для любого наблюдателя в видимой области спектра существую как небытие: асимметричная тень, заслоняющая звезды. Лишь временами в бесконечном вращении я сверкаю тускло отраженным светом. Если ты застанешь меня в этот миг, тебе, вероятно, удастся отчасти распознать мою истинную природу: сегментированное создание в шкуре из фольги, ощетинившееся суставами, плоскостями и остриями антенн. Тут и там сочленений и швов коснулась легкая изморозь – застывшие клочья газа, скопившегося, быть может, в окрестностях Юпитера. Повсюду микроскопические трупы земных бактерий, с беспечной страстью процветавших на броне орбитальных станций или плодоносной лунной поверхности, но обратившихся в лед на расстоянии от Солнца вполовину меньшем моего нынешнего. Сейчас, на вздохе от абсолютного нуля, они могут рассыпаться от прикосновения единственного фотона.

Но сердце у меня теплое. В груди пылает крошечный ядерный пожар, даря неуязвимость от внешнего холода. Если не случится несчастья, огонь не погаснет еще тысячу лет, и я буду прислушиваться к слабым голосам из ЦУПа и следовать их указаниям. До сей поры они приказывали лишь изучать кометы. Все полученные мною инструкции содержат четкие и недвусмысленные уточнения этой основополагающей цели моего существования.

Вот почему последние директивы настолько сбивают с толку. Я не нахожу в них смысла. Неверная частота, неправильная мощность сигнала. Я не могу распознать даже протоколы установления связи. Запрашиваю разъяснения, а в ответ тысячу минут спустя приходит невероятная смесь приказов и запросов. Я отвечаю, как могу: вот направление, на котором мощность сигнала была максимальной. Нет, это не стандартный азимут ЦУПа. Да, могу воспроизвести: вот так, как было. Да, перехожу в режим ожидания.

Жду дальнейших указаний. Они приходят 839 минут спустя, и, согласно им, я должен немедленно прекратить изучение комет и войти в управляемую прецессию с периодом в 94 секунды, меняя направление основных антенн с шагом в 5 минут по всем трем осям. Уловив любые данные, сходные с теми, что прежде так сильно меня озадачили, я обязан сориентироваться по азимуту максимальной мощности передачи, вычислить набор параметров, а также ретранслировать ее в ЦУП.

Повинуюсь. Долгое время не слышу ничего, но я бесконечно терпелив и не способен на скуку В конце концов, афферентных решеток касается мимолетный знакомый сигнал. Возвращаюсь, отслеживаю источник, для описания которого у меня есть все необходимое. Транснептунианская комета в поясе Койпера около 200 км в диаметре. С периодом в 4,57 секунды она обводит небосвод направленным радиолучом на волне 21 см. Тот ни в одной точке не пересекается с координатами ЦУПа и направлен, судя по всему, на другую цель.

Земля необычно долго молчит. Когда ответ приходит, от меня требуют изменить курс. Центр сообщает, что отныне моя цель – комета Бернса – Колфилда. Учитывая текущий вектор импульса и запасы топлива, я достигну ее не раньше, чем через тридцать девять лет.

Во время полета ни на что другое отвлекаться нельзя.

* * *

Я работал в Университете Курцвейла[11]11
  Рэймонд Курцвейл (р. 1948) – американский ученый, изобретатель (в частности, создал первые системы распознавания текста и синтеза речи), философ, видный деятель движения трансгуманистов. Его именем назван Университет сингулярности, созданный в 2009 году, сооснователями которого стали НАСА и «Гугл»


[Закрыть] – связным в расколотой группе самых передовых ученых, убежденных, что они находятся на грани разрешения квантово-глиального парадокса. Исследователи в области искусственного интеллекта не один десяток лет бились лбами об эту стену; эксперты обещали, что, когда ее пробьют, до первой загрузки личности останется полтора года и не больше двух – до первой надежной эмуляции человеческого сознания в программной среде. Решение этой задачи возвестит конец плотской истории и выведет на сцену сингулярность, нетерпеливо переминающуюся за кулисами без малого полвека.

Через два месяца после Огнепада институт разорвал контракт.

Я, признаться, был удивлен, что они столько тянули. Мгновенная смена приоритетов и головокружительные перемены в попытке вернуть утраченную инициативу дорого нам обошлись. Даже новая постдефицитная экономика не могла выдержать такого катастрофического перелома, не скатившись к банкротству. Станции в глубоком космосе, долгое время считавшиеся защищенными благодаря своей удаленности, внезапно стали уязвимы по той же причине. Обиталища в точках Лагранжа пришлось переоснащать для обороны от неведомого врага. Грузовые корабли снимали с Марсианской петли, вооружали и командировали на новые посты: одни прикрывали плацдарм около Марса, другие отправились к Солнцу для охраны «Икара».

Неважно, что светлячки не произвели по этим мишеням ни одного выстрела. Мы просто не могли позволить себе рисковать.

Естественно, все человечество оказалось в одной лодке, в отчаянии готовое любыми средствами вернуть гипотетическое превосходство. Короли и гендиректора строчили долговые расписки на салфетках и обещали расплатиться сполна, когда вопли уймутся. Тем временем на перспективу утопии из ближайшего будущего надвинулась тень Армагеддона. В Университете Курцвейла, как у всех, внезапно обнаружились другие срочные проблемы.

Так что я вернулся домой, откупорил пузырь «Гленфиддича» и лепестками расположил в голове виртуальные окошки. Люди на иконках спорили со всех сторон, обсуждая объедки, чей срок годности вышел две недели назад.

Позорный крах глобальной системы безопасности.

Нам не причинили никакого вреда.

Спутники связи уничтожены. Тысячи погибших.

Это были случайные столкновения. И непреднамеренные жертвы.

(Кто их послал?)

Мы должны были их засечь. Почему мы…

Дальний космос. Закон обратных квадратов. Считай сам.

Они замаскировались !

(Что им нужно?)

Нас изнасиловали!

Господи Иисусе! Просто сфотографировали.

Почему они молчат ?

Луна в порядке. Марс в порядке.

(Где они?)

Почему они не пошли на контакт ?

О’Нилы[12]12
  В данном случае О’Нилами называются орбитальные станции, созданные по проекту Джерарда О’Нила (тип «полый вращающийся цилиндр»).


[Закрыть] не пострадали.

Технология подразумевает агрессию !

(Они вернутся?)

Нас никто не атаковал.

Пока.

Это не вторжение.

Еще нет.

(Но где они?)

(Они вернутся?)

(Эй, кто-нибудь?)

Джим Мур,

голосовой вызов с шифрованием

Принять ?

Окошко расцвело под самым моим носом, заслонив спор. Я дважды прочел текст. Попытался вспомнить, когда отец звонил с выезда в последний раз, и не смог. Остальные окна заглушил.

– Папа?

– Сынок, – отозвался он, промедлив. – Ты как?

– Как все. Никак не решим, праздновать или в штаны наложить.

Отец ответил не сразу.

– Да, вопрос серьезный, – сказал он, наконец.

– Дать мне совет ты, конечно, не можешь? Нас, простецов, держат в неведении.

Вопрос был риторический. Чтобы подтвердить это, отцовского молчания не требовалось.

– Знаю, – добавил я секунду спустя. – Просто ходят слухи, что «Икар» рухнул, и…

– Ты знаешь, что я не… – Джим умолк. – Чушь собачья. «Икар» в порядке.

– Правда?

Отец, казалось, взвешивал каждое слово:

– Светлячки, скорее всего, его даже не заметили. Когда станция не работает, следового излучения нет, а в блеске короны ее не разглядеть. Если только не знаешь, где искать.

Пришла моя очередь умолкнуть: этот разговор внезапно начал действовать мне на нервы.

Когда отец уходил на задание, он не звонил домой. А когда он возвращался с задания, никогда ни о чем не рассказывал. Неважно, работает «Икар» или его разнесло в клочья, швырнув на Солнце тысячей километров рваных оригами. Так или иначе, отец не сказал бы ни слова, если только не появилось бы официального заявления. Чего – я на всякий случай обновил справочное окошко – еще не случилось.

К тому же, хоть отец всегда был немногословен, прежде частых нерешительных пауз я за ним не замечал, а в нынешнем разговоре он медлил перед каждой репликой.

Я чуть поддернул леску:

– Но корабли туда отправили.

И начал считать. Тысяча-раз, тысяча-два…

– Обычная предосторожность. «Икару» давно требовался осмотр. Ты же не станешь врубать машину на полную, не попинав хотя бы шины для порядка?

Чуть меньше трех секунд на ответ!

– Ты на Луне.

Пауза.

– Почти.

– Что ты… пап! Зачем ты мне все рассказываешь? Разве это не нарушение секретности?

– Тебе позвонят, – сообщил он.

– Кто? Зачем?

– Собирают команду. Из… людей, с которыми ты имеешь дело, – отец слишком рационален, чтобы оспаривать достижения реконструктов и гибридов, но никогда не скрывал своего недоверия к ним. – Им нужен синтет.

– Как удачно, что в твоей родне затесался один.

Радио играет в пинг-понг.

– Это не кумовство, Сири. Я очень хотел, чтобы они выбрали другого.

– Спасибо за дове…

Но он все сразу понял и предугадал мои слова, прежде чем они преодолели разделявшее нас расстояние.

– Я не ставлю под сомнение твои способности, и ты это знаешь. Просто ты – самый подходящий исполнитель для жизненно важного задания.

– Тогда поче… – начал я и осекся.

От работы в какой-нибудь теорлабе Западного полушария отец не стал бы меня удерживать.

– К делу, пап.

– Светлячки. Мы кое-что нашли.

– Что?

– Радиосигнал. Пояс Койпера. Мы отследили координаты.

– Они заговорили?

– Не с нами, – он откашлялся. – Нам просто повезло, что мы перехватили их передачу.

– Тогда с кем?

– Мы не знаем.

– Сообщение дружеское? Враждебное?

– Сынок, мы не знаем. Система шифрования вроде бы та же, но даже в этом мы не уверены. У нас есть лишь местоположение.

– И вы посылаете команду.

Посылаете меня… Прежде люди никогда не долетали до пояса Койпера. Последние роботы отправились туда десятки лет назад. Не то чтобы у нас не было технической возможности – пропало желание. Все, в чем нуждалось человечество, можно найти ближе к дому. Эпоха межпланетных перелетов запнулась на поясе астероидов.

Но теперь что-то затаилось на границе нашей лужайки и взывало к бездне. Может, говорило с другой звездной системой? А может, с чем-то поближе, на подлете.

– Мы не можем игнорировать подобную ситуацию, – заключил отец.

– Как насчет зондов?

– Разумеется. Но мы не можем ждать от них ответа. Экспедиция пойдет по их следам, обновления будет получать по пути.

Он дал мне несколько секунд, чтобы переварить информацию, и продолжил:

– Ты должен понять. По нашим предположениям, Бернс – Колфилд не знает, что мы его засекли. На данный момент это наше единственное преимущество. Мы должны извлечь как можно больше из этой возможности.

Но объект Бернса – Колфилда скрывался от нас. Ему может не понравиться принудительное знакомство.

– Что, если я откажусь?

Задержка с ответом, кажется, говорила вообще о Марсе.

– Я тебя знаю, сынок. Ты не откажешься.

– А если? Если я лучший кандидат и задача так важна…

Ему не надо было отвечать, а мне не стоило спрашивать. При таких ставках люди, критически важные для миссии, лишаются права выбора. У меня не будет возможности даже с детской мелочностью задержать дыхание и выйти из песочницы: воля к сопротивлению – дело столь же механическое, как и необходимость дышать. С подходящими нейрохимическими отмычками можно подавить и то и другое.

– Это вы разорвали мой контракт с институтом, – сообразил я.

– Это самое малое из того, что мы сделали.

Какое-то время говорил лишь разделяющий нас вакуум.

– Если бы я мог вернуться в прошлое и исправить то… что сделало тебя таким… – признался отец, сделав паузу, – я бы так и сделал. Не раздумывая.

– Ага.

– Мне пора. Просто не хотел держать тебя в неведении.

– Спасибо.

– Я люблю тебя, сынок.

«Где ты? Домой-то успеешь вернуться?»

– Спасибо, – повторил я. – Приятно слышать.

* * *

Вот чего мой отец изменить не мог. Того, кто я есть.

Я – мост между передним краем технологии и неподвижным центром, я стою между волшебником Изумрудного города и фокусником из Канзаса, который спрятался за занавесом. Я и есть этот занавес.

Такие, как я, появились давно. Наши корни у истоков цивилизации, но мои предшественники исполняли иную, менее почетную роль. Они лишь смазывали колеса общественной стабильности: подслащали горькие истины, ради политических выгод растили воображаемых чудовищ. По-своему они были незаменимы. Даже вооруженное до зубов полицейское государство не может постоянно использовать грубую силу против каждого из своих подданных. Меметический контроль тоньше: подкрашенное розовым отражение реальности, данной нам в ощущениях, и заразный страх перед угрожающими альтернативами. Всегда существовали те, кому доверено преобразовывать информационную конфигурацию, но на протяжении большей части истории никто не имел дела с ее упрощением.

С приходом нового тысячелетия все изменилось. Мы превзошли самих себя, ступили на территории за пределами человеческого понимания. Порой даже в обычном пространстве ландшафт оказывался настолько прихотлив, что наш рассудок просто не мог его охватить. Иногда сами координаты уходили в измерения, непредставимые для мозгов, приспособленных драться и спариваться в допотопной саванне. Слишком многое ограничивает нас со всех сторон. Самые устойчивые философские основы бескорыстия рушатся под натиском грубых эгоистических императивов спинного мозга. Изящные и стройные уравнения предсказывают поведение квантового мира, но не помогают его объяснить. За четыре тысячи лет мы даже не смогли доказать себе, что реальность существует вне наблюдателя.

Мы слишком нуждаемся в интеллекте, превосходящем наш собственный, но не очень хорошо умеем его создавать. Насильственное скрещивание разума и электронов оказывается удачным и провальным с одинаково впечатляющими результатами. Наши гибриды становятся похожими на гениальных аутистов. Мы насаживаем плоть на протезы, заставляем перегруженные моторные извилины жонглировать мускулами и механизмами, а когда пальцы подергиваются и язык заплетается, качаем головой. Компьютеры загружают своих отпрысков, множатся, обретают мудрость столь непредставимую, что их отчеты несут явную печать маразма – едва разумным тварям, оставшимся позади, они кажутся рассеянными и бессмысленными.

И, когда ваши собственные творения, что намного вас превосходят, находят нужные ответы, вы не в силах понять их выкладки и не можете проверить решения. Приходится принимать слова на веру. Или воспользоваться теорией информации, сплющить полученные выводы, сделать из тессеракта двухмерную игрушку, а бутылку Клейна представить в простом 3Д – одним словом, упростить реальность. Попутно лучше помолиться богам, пережившим второе тысячелетие, ведь, искажая истину, пусть и с самыми лучшими намерениями, можно попутно снести пару несущих стен, на которых держалась вся теория. Приходится нанимать таких, как я: гибридных потомков профайлеров, технических редакторов и спецов по теории информации.

В официальной обстановке нас называют синтетами, на улице кличут жаргонавтами или «попугаями». Мудрецы, чьи кровью политые открытия лоботомируют и холостят ради могущественных невежд, заинтересованных исключительно в рыночной прибыли, могут обозвать кротом или шапероном[13]13
  Судя по прозвищам, мудрецы признают пользу синтетов, так как в случае шаперонов имеются в виду белки-шапероны, одна из функций которых восстановление правильной третичной или четвертичной структуры белка, а некоторые шапероны участвуют в процессе правильного сворачивания белка при увеличении температуры.


[Закрыть]. Исаак Шпиндель нарек меня «комиссаром», и пусть подколка была дружелюбной, в каждой шутке есть доля истины.

Мне так и не удалось убедить себя, что мы, люди, сделали правильный выбор. Я даже во сне могу перечислить стандартный набор оправданий, бесконечно долдонить о ротационной топологии информации и неуместности семантического понимания. Но, когда все слова сказаны, остаюсь один на один со своей неуверенностью. И не знаю никого, кто бы от нее избавился. Может, все наши старания – афера, в которой заодно и мошенники, и их жертвы? Мы не готовы признать, что наши собственные творения нас превзошли: пускай они говорят на неведомых языках, но наши жрецы умеют толковать знаки. Боги высекают алгоритмы на горных склонах, зато скрижали народу приношу я, маленький, жалкий и совсем не страшный.

Возможно, сингулярность случилась много лет назад. Мы просто боимся признать, что отстали.

* * *

…Ведь всякие звери приходят сюда,

И демоны изредка тоже.

Иэн Андерсон. Поднимается сом [14]14
  Иэн Андерсон (р. 1947) – солист и руководитель британской рок-группы «Jethro Tull». В качестве цитаты вынесены слова из песни «Occasional demons» (альбом «Catfish Rising», 1991).


[Закрыть]

Нас назвали «третьей волной». Загнали в одну лодку и отправили в бесконечную тьму – спасибо передовому прототипу корабля, который спустили с симуляторов, опередив график на целых восемнадцать месяцев. В другой экономике, не столь объятой страхом, такое насилие над расписанием разорило бы четыре страны и пятнадцать мультикорпораций.

Первые две волны спустили на воду еще более поспешно. О том, что случилось с ними, я узнал за полчаса до инструктажа, когда Сарасти сбросил телеметрию в КонСенсус. Я полностью раскрылся, и данные хлынули в имплантаты, расплескались по теменным долям коры сверкающим потоком сверхплотной информации. Даже сейчас я помню данные так же ясно, как в тот день, когда их записали.

Я там. И я – это они.

Я – «пушечное мясо», беспилотник, одновременно улучшенный и ободранный до костей, теленигиляционный реактор с камерами, привинченными к носу; выдаю ускорение, которое размазало бы плоть в студень. Я радостно мчусь во тьму, а мой стереоскопический брат-близнец несется в сотне километров по правому борту. Двойные реактивные струи пионов разгоняют нас до субсветовой прежде, чем бедный старый «Тезей» доковылял до марсианской орбиты.

Но, когда за кормой уже шесть миллиардов километров, ЦУП перекрывает кран, и мы летим по инерции. Комета растет в объективах – замороженная загадка, расчерчивающая небо направленным сигналом, как прожекторным лучом. Мы наводим на нее рудиментарные органы чувств и разглядываем в излучении на тысяче частот.

Мы жили ради этой секунды.

Мы видим беспорядочные колебания, которые говорят о недавних столкновениях. Видим шрамы – гладкие ледяные просторы там, где прыщавая шкура расплавилась и замерзла вновь совсем недавно, бессильное солнце за нашими спинами в таком преступлении не обвинить.

Мы видим невозможное: комету с ядром из чистого железа.

Плывем мимо, а комета Бернса – Колфилда поет. Не для нас; она игнорирует наш пролет, как игнорировала приближение. Поет для кого-то другого. Возможно, когда-нибудь мы встретим ее слушателей. Вероятно, они ждут впереди, в бесплодной пустыне пространства. ЦУП переворачивает нас вверх ногами, заставляет держать камеру на цели даже тогда, когда любые возможности захвата потеряны. Шлет отчаянные указания, пытается выжать из наших гаснущих сигналов, из помех последние биты информации. Я чувствую его разочарование, Земля не хочет нас отпускать; пару раз даже спрашивает, не позволит ли тщательно отмеренный тормозной импульс задержаться еще ненадолго.

Торможение – для сосунков, мы направляемся к звездам.

Пока, Бернси… Чао, ЦУП! Прощай, Солнце.

Свидимся при тепловой смерти.

* * *

К цели мы приближаемся с опаской.

Нас трое во второй волне, и мы не спешим, как наши предшественники, но все равно летим гораздо быстрее механизмов, скованных грузом плоти. Нас сдерживает груз, дарующий виртуальное всеведение: мы зрим на всех длинах волн, от радио до вибрации субатомных струн. Автономные микрозонды готовы измерить все, что предусмотрели хозяева, а крошечные бортовые сборщики способны лепить инструменты атом за атомом, чтобы уловить непредусмотренное. Атомы, собранные по дороге, соединяются с ионами, догоняющими нас из точки старта: в чреве каждого из нас копятся топливо и снаряжение.

Лишняя тяжесть задерживает, но еще больше замедляют маневры торможения на полпути. Вторую половину странствия мы неустанно боремся с инерцией, накопившейся с начала полета. Не самый эффективный способ путешествовать. В менее отчаянной ситуации мы сразу набрали бы оптимальную скорость и, вероятно, подтолкнули бы себя, обернувшись вокруг подвернувшейся планеты; большую часть пути продрейфовали бы. Но время поджимает, поэтому идем под тягой всю дорогу. Нужно достичь цели, мы не можем позволить себе ее миновать и решиться на самоубийственное мотовство первой волны. Она лишь набросала контуры ландшафта, а нам нужно заснять все до мелочей.