Текст книги "Огнепад (Сборник)"

Автор книги: Питер Уоттс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

– Странные ты задаешь вопросы, – заметило мясо. – Разве язык моего тела тебе не все рассказывает? Жаргонавтам полагается читать мысли.

Конечно, он был прав. Меня интересовали не слова Каннингема, они – лишь несущая волна. Реальной беседы, которая между нами сейчас происходила, Роберт не слышал. Все его грани и углы громко говорили со мной, и, хотя помехи и вой обратной связи почему-то заглушали их голоса, я был уверен, что рано или поздно все пойму. Надо было просто не дать биологу замолчать.

Но в ту самую минуту мимо проходил Юкка Сарасти и хирургически точным движением угробил мой замечательный план.

– Сири в своем деле лучший, – заметил он. – Кроме тех случаев, когда дело касается лично его.

* * *

Как может человек ожидать, что его мольбам о снисхождении ответит Тот, Кто превыше, когда сам он отказывает в милосердии тем, кто ниже его?

Пьер Трубецкой [63]63
  Князь Петр (Пьер) Петрович Трубецкой (1864–1936) – русский художник, брат скульптора Павла (Паоло) Трубецкого.


[Закрыть]

– Штука в том, – произнесла Челси, – что личные отношения требуют усилий. Нужно хотеть, чтобы стараться, понимаешь? Я чуть наизнанку не вывернулась ради нас с тобой, вкалывала как проклятая, а тебе словно все безразлично…

Ей казалось, что она открыла мне Америку. Будто я не знал, к чему идет дело, потому что молчал. Но я, пожалуй, раньше нее все понял и ничего не говорил, боясь дать ей повод.

Мне было тошно.

– Ты мне небезразлична, – выдавил я.

– Насколько тебе вообще что-то небезразлично, – признала она. – Но ты… я хочу сказать, временами все в порядке, Лебедь. Иногда с тобой так здорово! Но стоит нашим отношениям самую малость углубиться, как ты отступаешь и оставляешь тело на милость своего… боевого робота. Я больше не могу это терпеть.

Я не сводил глаз с бабочки на ее запястье. Радужные крылышки лениво подрагивали и складывались. Мне стало любопытно, сколько у нее таких татуировок? Я видел пять, на разных частях тела, хотя одновременно больше одной не появлялось. Подумывал спросить, но сейчас момент был неподходящий.

– Временами ты бываешь таким… жестоким, – говорила она. – Я понимаю, это не со зла, но… не знаю. Может, я для тебя лишь предохранительный клапан, пар спускать. Может, тебе приходится так глубоко уходить в работу, что все накапливается, и нужна груша для битья. Может, поэтому ты все это говоришь.

Теперь она ждала от меня ответа.

– Я был с тобой честен, – ответил я.

– Да. Патологически. Ты хоть одну дурную мысль оставил при себе? – Ее голос дрожал, но глаза – хотя бы сейчас! – остались сухими. – Пожалуй, я виновата не меньше твоего, даже больше. Я со дня нашей встречи понимала, что ты… отстраненный. Наверное, в глубине души изначально знала, что этим все кончится.

– Тогда какой смысл было стараться? Если знала, что мы просто так разойдемся?

– Ох, Лебедь! Разве ты сам не твердишь, что все рано или поздно рушится? Разве не ты говорил, что все проходит?

Мои отец и мать удержались. По крайней мере дольше, чем мы.

Я нахмурился, поражаясь, как позволил этой мысли забрести ко мне в голову.

Челси сочла мое молчание обидным.

– Наверное… я думала, что смогу помочь, понимаешь? Исправить то, что тебя сделало таким… озлобленным.

Бабочка начала гаснуть. Такого никогда прежде не случалось.

– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – спросила она.

– Ага. Что я с заскоками, псих, по сути.

– Сири, ты даже от корректировки отказался, когда я предлагала. Ты так боишься, что тобой начнут управлять, шарахаешься от базовых каскадов. Ты единственный из известных мне людей, которого действительно можно назвать неисправимым. Не знаю… Может, этим стоит гордиться.

Я приоткрыл рот – и захлопнул его.

Челси грустно улыбнулась:

– Что, Сири, ничего? Совсем нет слов? Было время, когда ты всегда точно знал, что сказать, – ей вспомнилась ранняя версия меня. – А теперь я гадаю, был ли ты хоть раз серьезен.

– Ты ко мне несправедлива.

– Да, – она поджала губы. – Ты прав. Я вовсе не это хотела сказать. Пожалуй, дело не в том, что твои слова – неправда. Скорее, ты просто не понимаешь их смысла.

Крылья потеряли цвет, и бабочка превратилась в хрупкий, почти неподвижный карандашный рисунок.

– Я согласен, – проговорил я. – Я сделаю корректировку. Если для тебя это так важно. Прямо сейчас!

– Поздно, Сири. С меня хватит.

Может, она хотела, чтобы я ее окликнул? Все эти неслышные вопросительные знаки и многозначительные паузы. Вероятно, она давала мне возможность оправдаться, вымолить еще один шанс. Искала причины передумать.

Я мог попытаться, сказать: «Не надо! Прошу, умоляю. Я не хотел тебя прогнать, лишь чуточку, на безопасное расстояние. Пожалуйста! За тридцать долгих лет я не чувствовал себя ничтожеством только рядом с тобой».

Но, когда я поднял глаза, бабочки уже не было. Как и Челси. Она ушла, забрав с собой груз сомнений и чувства вины за то, что довела меня. По-прежнему думала, что в нашей несовместимости никто не виноват, а она старалась, как могла. И что даже я старался, согбенный прискорбными тяготами психологических проблем. Она ушла… Может, даже не корила меня. Я же так и не понял, кто из нас принял окончательное решение.

В своем ремесле я был мастер. Такой мастер, что занимался им, даже когда не хотел этого.

* * *

– Господи! Вы слышали? – Сьюзен Джеймс металась по вертушке, как ошалевший гну при пониженном тяготении. Я под прямым углом мог различить белки ее глаз. – Подключай канал! Канал подключай! Вольеры!

Я подчинился. Один из шифровиков колыхался в воздухе, второй по-прежнему жался в углу.

Джеймс приземлилась рядом со мной на обе ноги и пошатнулась.

– Сделай громче!

Шипение воздухоочистителей. Отдаленный механический лязг, эхом отдающийся в корабельном хребте. Рокот корабельных кишок. И больше ничего.

– Ладно. Значит, перестали, – Джеймс вытащила дополнительное окошко и пустила запись в обратную сторону.

– Вот, – объявила она, выкрутив громкость на максимум и запустив фильтр.

Парящий шифровик в правой половине окна уперся кончиком протянутого щупальца в перегородку между двумя вольерами. Съежившийся пришелец слева оставался неподвижен.

Мне показалось, я что-то слышу. На краткий миг словно мошка прожужжала, но ближайшая мошка летала где-то в пяти триллионах километров от нас!

– Повтор. Замедлить. Определенно жужжание. И вибрация.

– Еще медленнее.

Серия щелчков, извергнутых дельфиньим дыхалом. Презрительное фырканье.

– Нет, дай сюда!

Джеймс вломилась в виртуальное пространство Каннингема и сдвинула ползунок до упора влево.

Тук-тук… тук… тук-тук-тук… тук… тук-тук-тук…

Из-за снижения доплеровской частоты почти до нуля сигнал растянулся на добрую минуту: в реальном времени прошло пол секунды.

Каннингем увеличил изображение. Шифровик в углу оставался неподвижен, если не считать дрожи под шкурой и шевеления свободных щупалец. Но прежде я видел только восемь, а сейчас из-под центрального узла выступил костлявый нарост девятого. Оно, скрученное и скрытое от взглядов, стучит, пока собрат как ни в чем не бывало прислоняется к стене с другой стороны.

Нет, ничего подобного! Второй шифровик бесцельно дрейфовал посреди своего вольера.

Глаза Джеймс блестели.

– Надо проверить остальные…

Но «Тезей» следил за нами и соображал намного быстрее. Он уже прошерстил архивы и выдал результат: три подобных сигнала за два дня, длительностью от двух секунд до едва одной десятой.

– Они разговаривают, – прошептала Джеймс.

Каннингем пожал плечами. Забытый окурок дотлевал у него в руке.

– Как и многие животные. Кроме того, такими темпами они явно не вычислениями занимаются. Танцующая пчела передает не меньше информации.

– Роберт – это бред! Ты сам понимаешь…

– Я понимаю, что…

– Пчелы не скрывают, о чем говорят. Они не разрабатывают с нуля новые способы общения исключительно ради того, чтобы запутать наблюдателя. Это не инстинкт, Роберт, а разум.

– И что с того? Забудем на минуту тот неудобный факт, что у этих созданий вообще нет мозга. Мне определенно кажется, что ты не продумала свою мысль до конца.

– Разумеется, продумала.

– Да ну? И чему же ты радуешься? Не понимаешь, что это значит?

По моей спине вдруг пробежали мурашки. Я оглянулся и посмотрел вверх. В центре вертушки показался Юкка Сарасти: он глядел на нас, сверкая глазами и будто скалясь.

Каннингем проследил за моим взглядом и кивнул:

– Вот оно, бьюсь об заклад, понимает…

* * *

Узнать, о чем они перешептывались сквозь стену, было невозможно. Восстановить запись не составило труда, как и разобрать по герцам каждый стук и скрип, но нельзя расколоть шифр, не имея понятия о содержании. У нас на руках оказались наборы звуков, которые ничему не соответствовали. И существа, чьи грамматика и синтаксис – если их способ общения предусматривал такие понятия – были непонятны и, возможно, непознаваемы. Создания, достаточно разумные, чтобы общаться, и достаточно хитрые, чтобы скрыть этот факт. Как бы мы ни жаждали учиться, они определенно не стремились нас учить.

Без – как это я сформулировал? – да, «негативного подкрепления».

Решение принял Сарасти. Мы, как всегда, подчинились его велению. Но когда приказ поступил – когда вампир скрылся в ночи, Бейтс отступила вниз по хребту, а Каннингем удалился в свою лабораторию – со Сьюзен Джеймс остался только я. Тот, кто первым высказал мерзостную мысль вслух, официальный свидетель, действующий от имени будущих поколений. Это на меня она посмотрела и от меня отвернулась, когда ее грани стали непроницаемо суровы.

И приступила.

* * *

Стену ломают так.

Берем двух существ. Если хотите, можете представить себе людей, но это необязательно. Важно, чтобы особи были способны общаться друг с другом. Разделяем их. Но пусть они видят друг друга и болтают. Оставляем окно между их клетками и звуковой канал: пусть практикуются в общении на свой, особенный манер.

Теперь пытаем. Надо понять, как именно. Некоторые шарахаются от огня, другие – от ядовитых газов или жидкостей. Есть существа, неуязвимые для горелок и гранат, но они визжат от ужаса, едва заслышав ультразвук. Приходится экспериментировать. И когда вы обнаружите верный стимул, оптимальный баланс между болью и травмой, то должны пользоваться им беспощадно.

Конечно, существам надо оставить лазейку В этом и смысл наших действий: дайте одному из подопытных средство покончить с болью, другому – информацию, необходимую, чтобы им воспользоваться. Одному предложите единственную геометрическую фигуру, второму – целый набор. Боль прекратится, когда создание выделит из набора единственный символ, который видел его напарник.

Начинаем игру! Смотрите, как корчатся подопытные. Если – или когда – они нажмут выключатель, то вы, по крайней мере, поймете хотя бы часть той информации, которой обменялись объекты. А если записывать все, что с ними происходит, то, возможно, вы сможете догадаться, как они это делают.

Когда жертвы разгадают одну головоломку, подсуньте им другую. Запутайте, поменяйте ролями. Проверьте, как они отличают круги от квадратов, попробуйте факториалы и числа Фибоначчи. Продолжайте, пока не откопаете Розеттский камень.

Так общаются с инопланетным разумом: его пытают и продолжают пытать, пока не научатся отличать слова от воплей.

Чтобы разработать и соблюсти протокол, лучше всего подходила Сьюзен Джеймс – прирожденная оптимистка, верховная жрица церкви Слова Исцеляющего. Сейчас шифровики корчились по ее команде. В отчаянных поисках крошечного уголка, свободного от раздражителей, они выписывали в вольерах длинные петли. Джеймс вывела видеосигнал в КонСенсус, хотя критически важной причины, по которой весь экипаж «Тезея» должен был наблюдать за допросом, вроде бы не имелось.

– Пусть на своем конце блокируют, – вполголоса пробормотала она. – Если захотят.

Каннингем, при всем нежелании признавать пленников существами разумными и мыслящими, дал им имена: Растрепа предпочитал пари́ть, раскинув щупальца, а Колобок жался в углу, свернувшись комком. Сьюзен их просто нумеровала – первый и второй, – подчиняясь собственной роли травести в спектакле. Не то чтобы выбор Каннингема показался ей слишком дурацким или она возражала против рабских кличек в принципе: лингвист прибегла к самому старому приему из «Справочника практикующего палача». Если истязатель хочет по-прежнему возвращаться после работы домой, к семье, играть с детьми и спокойно спать по ночам, он никогда не должен считать своих жертв людьми.

По отношению к метанодышащим медузам этот вопрос вообще не должен был вставать. Но тут уже цена каждой ошибки чрезвычайно высока.

Рядом с изображениями обоих инопланетян в виртуальном пространстве плясали данные биотелеметрии; сияющие пояснения дрожали в разреженном воздухе. Понятия не имею, что для этих созданий составляло физиологическую норму, но я не мог себе представить, как еще, кроме боли, можно трактовать рваные пики на графиках. Шкуры обоих шли еле заметным серо-голубым муаром, под кожей пробегали текучие волны. Может, это рефлекторная реакция на микроволновое облучение? Однако с тем же успехом это могло быть брачным танцем. И все же, скорее всего, они кричали…

Джеймс вырубила излучение. В левом вольере желтый квадрат погас, в правом подобный ему так и не загорелся в ряду других фигур.

После приступа краски потекли по шкурам быстрее; движения щупалец замедлились, но не остановились. Они покачивались взад-вперед, как сонные костлявые угри.

– Базовый уровень. Пять секунд, двести пятьдесят ватт, – для протокола.

Напускная серьезность: «Тезей» фиксировал с точностью до пяти девяток каждый вздох на борту и каждый импульс тока.

– Повторить.

Значок вспыхнул. Шкуры чужаков снова накрыла волна мозаики. В этот раз ни один из них не сдвинулся с места. Скрученные трепещущие щупальца продолжали слабо, волнообразно подергиваться, словно в состоянии покоя. Но телеметрия оставалась такой же мучительной.

«Они быстро учатся беспомощности», – подумал я. И взглянул на Сьюзен:

– Ты собираешься провести весь опыт сама?

Она отключила ток. Ее глаза влажно блестели. Знак в клетке Колобка погас, а в клетке Растрепы оставался тусклым.

Я прокашлялся.

– Я хочу сказать…

– А кто еще этим займется, Сири? Юкка? Ты?

– Остальная Банда. Саша могла бы…

– Саша?! – Она уставилась на меня. – Сири, я их создала. Как думаешь, для чего? Чтобы прятаться за ними, когда… чтобы заставлять их творить такое? – Она покачала головой. – Я не стану их будить. Ради этого – нет. Так не поступают даже со злейшим врагом, уж не говоря о…

Она отвернулась. Ведь могла принять лекарство – нейроингибиторы, чтобы смыть вину, закоротить на модулярном уровне. Сарасти предлагал ей, будто искушая одинокого пророка в пустыне. Джеймс отказалась, не назвав причину.

– Повторить, – скомандовала она.

Ток включился, выключился.

– Повторить, – снова сказала она.

Ни одного движения.

Я показал.

– Вижу, – отозвалась Джеймс.

Кончиком щупальца Колобок касался сенсорной панели: символ на ней горел свечой.

* * *

Шесть с половиной минут спустя они перешли от желтых квадратиков к мгновенно гаснущим четырехмерным многогранникам. На то, чтобы определить два подвижных двадцатишестигранника, разнящихся формой единственной грани в единственном кадре, у них уходило не больше времени, чем на то, чтобы отличить желтый квадрат от красного треугольника. По их шкурам все это время бежали сложные узоры, динамические мозаики высокого разрешения, меняющиеся почти неуловимо для взгляда.

– Твою мать, – прошептала Джеймс.

– Это могут быть осколочные таланты, – в Консенсусе к нам присоединился Каннингем, хотя его тело оставалось на другом конце медотсека.

– Осколочные, – невыразительно повторила она.

– Савантизм. Выдающиеся способности в одной области умственной деятельности не коррелируют с высоким интеллектом.

– Роберт, я знаю, что такое осколочные таланты. Я просто считаю, что ты ошибаешься.

– Докажи.

Лингвист плюнула на геометрию и сообщила шифровикам, что один плюс один равняется двум. Очевидно, ничего нового она им не сказала: десять минут спустя медузы на заказ вычисляли десятизначные простые числа.

Джеймс показала им ряд двумерных фигур; они выбирали следующую из набора едва различающихся вариантов. Она вообще перестала давать им варианты, демонстрируя очередной ряд с начала и показав, как рисовать кончиками щупалец на сенсорной панели. Шифровики завершали ряд идеальными набросками, отображая цепочку логических последовательностей и заканчивая ее фигурой, неотвратимо возвращавшей к началу цепи.

– Они не роботы, – голос Сьюзен застревал в горле.

– Это лишь математика, – отозвался Каннингем. – Миллионы компьютерных программ делают то же самое, не просыпаясь.

– Они разумны, Роберт! И умнее нас. Вероятно, даже умнее Сарасти. А мы… Почему ты не хочешь это признать?

Я читал по ее граням: «Исаак уже давно согласился бы».

– Потому что у них нет мозгов, – настаивал Каннингем. – Как может…

– Не знаю я, как! – заорала она. – Это твоя работа! Я знаю только, что пытаю существ, которые интеллектом могут заткнуть нас за пояс.

– Скоро это кончится. Как только ты поймешь их язык.

Она покачала головой:

– Роберт, об их языке у меня нет ни малейшего представления. Мы занимаемся этим уже… несколько часов, да? Со мной вся Банда, базы данных по языкам глубиной в четыре тысячи лет, новейшие лингвистические алгоритмы. И мы точно знаем, что они говорят, отслеживаем все возможные способы коммуникации. С точностью до ангстрема!

– Именно. Так что…

– И у меня нет ничего. Я знаю, что они общаются узорами на коже. Возможно, что-то кроется в манере поводить щетинками. Но я не могу найти систему, не понимаю даже, как они считают, не говоря уж о том, чтобы передать им, как мне… стыдно.

Некоторое время все молчали. С камбуза на потолке на нас поглядывала Бейтс, но присоединиться к заседанию не пыталась. В КонСенсусе получившие помилование шифровики колыхались в вольерах, как многорукие мученики.

– Ну, – в конце концов оборвал паузу Каннингем, – раз у нас сегодня день дурных вестей, выдам свою. Они умирают.

Джеймс закрыла лицо ладонями.

– Не из-за твоего допроса, чего бы он им ни стоил, – продолжил биолог. – Насколько я могу судить, у них отсутствуют некоторые метаболические пути.

– Очевидно, ты их еще не нашел, – через всю вертушку бросила Бейтс.

– Нет, – медленно и отчетливо произнес Каннингем, – очевидно, они недоступны для их организма. Шифровики разлагаются, примерно как распадались бы мы, если бы… например, из нашей цитоплазмы вдруг разом пропали веретена деления[64]64
  Веретена деления – структуры, возникающие в эукариотических (имеющих ядро) клетках в процессе деления ядра. Состоят из микротрубочек, идущих от клеточных центров к хромосомам, и обеспечивают расхождение хромосом.


[Закрыть]. Насколько я могу судить, они начали разрушаться в тот момент, как мы выдернули их с «Роршаха».

Сьюзен подняла голову.

– Хочешь сказать, шифровики оставили дома часть метаболизма?

– Какое-то необходимое питательное вещество? – предположила Бейтс. – Они не едят…

– Лингвисту – да, майору – нет, – Каннингем замолк. Я бросил взгляд через вертушку и увидел, как он затягивается сигаретой. – Думаю, большая часть клеточных процессов у этих тварей регулируется извне, и я не могу найти генов в образцах тканей потому, что их там нет.

– А что есть? – спросила Бейтс.

– Морфогены Тьюринга[65]65
  Морфогены Тьюринга – в последние годы жизни выдающийся английский математик Алан Тьюринг работал в области математической биологии, изучая влияние механических и математических взаимодействий на морфогенез (процесс развития органов, тканей и систем).


[Закрыть].

Пустые взгляды: никто ничего не понял, и все полезли в КонСенсус за определением. Но Каннингем все равно взялся объяснить:

– Многие биологические процессы не зависят от генов. Подсолнухи выглядят так, как выглядят, исключительно благодаря напряжению изгиба при росте. Всюду в природе встречаются числа Фибоначчи и «золотое сечение», а ведь они не заданы генами, это результат механического взаимодействия. Возьмем развитие эмбриона – гены говорят «расти!» или «заканчивай расти!», но число пальцев или позвонков определяется механическим взаимодействием сталкивающихся клеток. Веретена деления, которые я помянул, необходимы для деления эукариотических клеток, а ведь они нарастают как кристаллы, без участия генов. Вы удивитесь, как много в природе подобных вещей.

– Без генов все равно не обойтись, – запротестовала Бейтс, подходя к нам.

– Гены лишь задают начальные условия для развития процесса. А структурам, которые возникают потом, особые инструкции не нужны. Классический пример самоорганизации, известный больше ста лет, – еще затяжка. – Или дольше. Еще в 1880-х годах Дарвин приводил в пример пчелиные соты.

– Соты, – повторила Бейтс.

– Плотная упаковка из идеальных шестигранных трубок. Пчелы строят их инстинктивно: откуда насекомому знать геометрию в достаточном объеме, чтобы выстроить шестиугольник? Оно и не знает, он запрограммировано жевать воск и выплевывать его, поворачиваясь кругом. Получается окружность. Посади пчелиный рой на одну плоскость – пусть жуют вместе – и круги начнут сталкиваться, деформируя друг друга в шестиугольники, которые образуют более эффективную, плотную упаковку.

– Но пчелы запрограммированы, – придралась Бейтс. – Генетически.

– Ты не поняла. Шифровики – это соты.

– Пчелы – это «Роршах», – пробормотала Бейтс.

Каннингем кивнул:

– Пчелы – это «Роршах». И я полагаю, его магнитные поля – вовсе не защитная мера, а часть системы жизнеобеспечения. Они регулируют и направляют большую часть метаболизма шифровиков. У нас в трюме сидит пара существ, которых выдернули из привычной среды, и теперь они просто задержали дыхание. Но вечно его задерживать они не смогут.

– Долго еще? – спросила Джеймс.

– Откуда мне знать? Если я не ошибся, у меня на руках даже не целые организмы.

– Предположительный срок, – произнесла Бейтс.

Биолог пожал плечами.

– Пара дней. Может быть.

* * *

То, что не убивает, делает нас более странными.

Тревор Гудчайлд [66]66
  Тревор Гудчайлд – персонаж фильма и мультипликационного сериала «Эон Флакс». Цитата перефразирует известное выражение Ницше: «То, что нас не убивает, делает сильнее».


[Закрыть]

– Демократии не будет, – подтвердил Сарасти.

Освобождать пленников мы не станем, это слишком рискованно. В бесконечных пустошах облака Оорта нет места принципу «живи и дай жить другим». Неважно, как поступил или не поступил другой. Думай о том, что бы он натворил, будь хоть капельку сильнее. Думай о том, что он мог бы натворить, если бы мы прибыли, когда должны были согласно его планам. Ты смотришь на «Роршах» и видишь эмбрион или растущее дитя – может, чуждое сверх всякого понимания, но по определению невинное. Но что, если это неверный взгляд, и перед тобой всевластный погибельный бог, пожиратель миров, просто не до конца воплотившийся? Уязвимый лишь сейчас и немногим дольше.

В рассуждениях Сарасти не было вампирской неясности и многомерных черных ящиков, при виде которых человек пожимает плечами и сдается. Мы не могли найти в них изъяна, его логика оставалась безупречной, а у нас не было оправдания. От чего становилось лишь хуже. Остальные – знаю – предпочли бы положиться на веру, а не понимать очевидное.

Но Сарасти выдвинул альтернативу освобождению пленников. Очевидно, он считал такой вариант более безопасным. По крайней мере это умозаключение приходилось принимать на веру, так как по разумным меркам его вариант граничил с самоубийством.

«Тезей» рожал при помощи кесарева: нынешний выводок оказался слишком велик, чтобы протолкнуться через канал на конце хребта, и корабль выпрастывал его, точно при запоре, прямо в трюм. Чудовищные, огромные туши, ощетинившиеся дулами и антеннами; каждая втрое-вчетверо выше меня ростом; пара массивных кубов цвета ржавчины, чьи поверхности были заражены топографией. До высадки большую ее часть скроет броня. Ленты кабелей и труб, магазины с боеприпасами и акульи зубы теплорадиаторов – все исчезнет под ровным зеркальным покрытием. Лишь немногие достопримечательности поднимутся островами над идеальной гладью: порты связи, маневровые дюзы, прицельные антенны. И орудийные дула, конечно. Каждый робот мог полудюжиной пастей изрыгать огонь и серу.

Но покамест они больше походили на гигантских механических эмбрионов, недоносков. В жестоком белом сиянии трюмных прожекторов их углы и грани складывались в контрастную мозаику светотеней.

Я отвернулся от иллюминатора.

– Это здорово подорвет наши запасы субстрата.

– С защитным покрытием корпуса было хуже. – Бейтс следила за строительством по выделенному плоскому экрану, встроенному прямо в переборку фабрикатора: вероятно, практиковалась. Мы потеряем связь с имплантатами в мозге, как только сменим орбиту. – Но ты прав. Возможно, скоро нам придется поживиться одной из местных каменюк.

– Хм. – Я снова заглянул в трюм. – Думаешь, эти роботы нам понадобятся?

– Неважно, что я думаю. Ты умный парень, Сири, сам не догадаешься?

– Для меня важно. А значит, важно и для Земли.

Да, это имело бы значение, если бы Земля командовала нами… Как глубоко ни вляпайся в систему, определенные слои подтекста всегда остаются различимы.

Я сменил галс:

– Тогда как насчет Сарасти и Капитана? Есть мысли?

– Обычно ты работаешь аккуратнее.

Тоже правда.

– Просто… помнишь, Сьюзен поймала Растрепу и Колобка, когда те перестукивались?

От кличек Бейтс передернуло:

– И?

– Странно, что «Тезей» не застукал их первым. Обычно квантовые компьютеры мастерски распознают образы.

– Сарасти отключил квантовые модули: с того момента, как мы вышли на орбиту, борт функционирует в классическом режиме.

– Почему?

– Электромагнитный шум. Слишком велик риск декогеренции[67]67
  Декогеренция – неконтролируемое охлопывание волновой функции с переходом от закономерностей, определяемых квантовой физикой, к поведению, определяемому физикой классической.


[Закрыть]. Квантовый компьютер – штука капризная.

– Но борт ведь экранирован. И «Тезей» экранирован.

Бейтс кивнула.

– Насколько возможно. Но идеальная защита – это идеальные шоры, а мы не в том положении, когда хочется соглашаться на добровольную слепоту.

Вообще-то именно в том. Но смысл в ее словах был.

И не один, только второй она не высказала вслух: «Ты упустил то, что болталось в КонСенсусе на всеобщем обозрении. А вроде первосортный синтет…»

– Сарасти, наверное, знает, что делает, – признал я, прекрасно понимая, что вампир может подслушивать. – Пока он, насколько мы знаем, не ошибался.

– Насколько мы можем знать, – заметила Бейтс.

– Если можешь поправить вампира, он тебе не нужен, – вспомнил я.

Она слабо усмехнулась.

– Исаак был хорошим человеком. Но пиару не всегда стоит верить.

– И ты не купилась? – спросил я. Однако Бейтс уже решила, что слишком распустила язык.

Я забросил крючок, наживив его выверенной смесью почтения и недоверия:

– Сарасти знал, где мы найдем шифровиков. Вычислил с точностью до метра, в таком-то лабиринте.

– Да, полагаю, для такого действительно была нужна сверхчеловеческая логика, – признала она, подумав, насколько же я, блин, туп.

– Что? – переспросил я.

Бейтс пожала плечами:

– А может, он просто догадался, что, раз «Роршах» выращивает собственную команду, нас с каждым разом будет встречать все больше шифровиков. Где бы мы ни высадились.

Мое молчание перебил писк КонСенсуса.

– Орбитальный маневр через пять минут, – объявил Сарасти. – Имплантаты и беспроводные протезы уходят в офлайн через девяносто. Отбой.

Бейтс отключила дисплей.

– Я пережду маневр в рубке. Иллюзия контроля, все такое. А ты?

– В палатке, пожалуй.

Она кивнула, изготовилась к прыжку, но вдруг остановилась и заметила:

– Кстати, да.

– Извини?

– Ты спрашивал, считаю ли я необходимым усиление вооружения. В данный момент, я полагаю, нам пригодится любая возможная защита.

– Так ты считаешь, что «Роршах» может…

– Эй, один раз он меня уже убил.

Она говорила не о радиации.

Я осторожно кивнул.

– Это, должно быть…

– Ни на что не похоже. Ты даже представить не можешь, – Бейтс аж задохнулась и перевела дыхание. – Хотя, может, тебе и не надо, – добавила она и уплыла вверх по хребту.

* * *

Каннингем с Бандой находились в мед отсеке, но на расстоянии тридцати градусов дуги друг от друга. Каждый ковырял пленников на свой манер. Сьюзен Джеймс равнодушно тыкала пальцами в нарисованную на столе клавиатуру. В окнах парили Колобок и Растрепа.

По мере того, как лингвист печатала, по столу бежали штампованные фигурки: круги, трискели, четыре параллельные черты. Некоторые пульсировали как геометрические сердечки. Растрепа в дальнем вольере протянул слабеющее щупальце и напечатал что-то в ответ.

– Есть результаты?

Она со вздохом покачала головой.

– Я оставила попытки понять их язык. Удовольствуюсь пиджином.

Она коснулась значка. Колобок пропал с экрана, на его месте возникла таблица иероглифов. Половина значков шевелилась или пульсировала в бесконечной петле: разгул пляшущих каракулей. Остальные просто светились.

– Символьная база, – Джеймс неопределенно помахала рукой. – Комбинации «субъект-глагол» передаются анимированными вариантами существительных. Они радиально симметричны, так что я располагаю аффиксы по окружности рядом с предметом. Может, это им покажется более естественным.

Под сообщением Джеймс показался новый кружок иероглифов – вероятно, ответ Колобка. Но системе увиденное чем-то не понравилось. В отдельном огне вспыхнули иконки: на огненном счетчике загорелось «500 Вт» и не погасло. Колобок на экране забился, протянул змеящуюся суставчатую длань и несколько раз ткнул в панель.

Джеймс отвернулась.

Вспыхнули новые знаки. Пятьсот ватт упали до нуля. Шифровик вернулся в позу эмбриона; пики и провалы на телеметрии выровнялись.

Сьюзен перевела дыхание.

– Что случилось?

– Неверный ответ.

Она вызвала запись и показала изображение, на котором пришелец «поскользнулся». На экране крутились пирамидка, звездочка, упрощенные изображения шифровика и «Роршаха».

– Глупо как-то. Это… для разогрева. Я попросила его назвать предметы в окне, – она рассмеялась, тихо и невесело. – Понимаешь, с утилитарными языками такая штука: если не можешь назвать предмет, то и говорить о нем не можешь.

– И что он ответил?

Она указала на первую спираль.

– Присутствуют многогранник звезда Роршах.

– Пропустил шифровика.

– Со второго раза поправился. И всё же… глупая ошибка для существа, которое может перехитрить вампира, нет? – Сьюзен сглотнула. – Наверное, даже шифровики, умирая, начинают ошибаться.

Я не знал, что ответить. За моей спиной Каннингем едва слышно бормотал себе под нос какую-то двусложную мантру в бесконечном повторе.

– Юкка говорит… – Сьюзен осеклась и начала снова: – Помнишь, как на «Роршахе» нас порой охватывала ложная слепота?

Я кивнул, раздумывая о том, что сказал вампир.

– Очевидно, другие органы чувств тоже могут отключаться, – продолжала она. – Ложная потеря осязания, ложная потеря обоняния, ложная потеря слуха…

– Глухота.

Она покачала головой.

– Но ведь ты не глохнешь. Как ложная слепота – это не слепота. Что-то в твоем мозгу продолжает воспринимать информацию, видеть и слышать, пускай ты и не… осознаешь этого. Пока кто-то не заставит тебя осознать или не появится угроза. Тебя просто охватывает неутолимое желание отступить, а пять секунд спустя там, где ты стоял, проезжает автобус. В каком-то смысле ты знал, что он приближается, но не понимал этого.

– Звучит дико, – согласился я.

– Сири, наши шифровики… знают ответы. Они разумны, мы это выяснили. Но создается впечатление, что они не осознают этого, если их не пытать. Будто у них все органы чувств охвачены ложной слепотой.