Текст книги "Голубая роза. Том 1"
Автор книги: Питер Страуб
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 45 (всего у книги 133 страниц)
Через шесть месяцев после нашего счастливого освобождения из комнаты на Элизабет-стрит Гарри Биверс въехал в шикарный новый отель, только что открывшийся на Таймс-сквер, – один из этих новых отелей с зимним садом и водопадом. Ему дали ключи от заказанного номера, он поднялся в стеклянном пузыре лифта на свой этаж, дал швейцару, который нес его чемодан, десять долларов на чай, запер дверь, открыл чемодан и выпил прямо из горлышка почти целую бутылку водки, которая была одной из двух вещей, лежавших внутри. Затем он разделся, лег в кровать. Какое-то время Гарри мастурбировал, затем достал из чемодана полицейский револьвер тридцать восьмого калибра, который был еще одним предметом, принесенным Гарри в чемодане из его квартиры, приставил дуло к виску и нажал на курок. Он умер четыре часа спустя. На простыне рядом с головой Гарри была найдена игральная карта. Думаю, ее вышибло выстрелом изо рта Гарри. Жизнь сделалась для Биверса бессмысленной и он решил выбросить ее.
Гарри открыл дверь и отступил, пропуская черную фигуру внутрь. У него не было работы, кончались деньги, а воображение жестоко подвело его. Иллюзии Гарри были всем, что отпустил ему Господь Бог на этом свете, и теперь он чувствовал себя нищим.
Возможно, находясь в таком же отчаянии, как и Гарри, Коко когда-то тоже открыл дверь и впустил внутрь темную фигуру.
Майкл Пул каждый день отправляется в Бронкс, где ведет практику, которую сам называет “медициной на линии огня”. Мэгги слушает курс в Нью-йоркском университете, и хотя у нее вид человека, который четко видит поставленную перед собой цель, она никогда не говорит о своих планах. Майкл и Мэгги выглядят очень счастливыми. В прошлом году мы построили для них квартирку над антресолями Тино Пумо, где теперь живем мы с Винхом и Хелен. Я веду среди этих людей спокойный, размеренный образ жизни. Иногда в шесть часов я спускаюсь в бар, чтобы выпить порцию виски с Джимми, братом Мэгги, который по-прежнему стоит за стойкой “Сайгона”. Джимми – по-настоящему беспутный юноша, и теперь, когда я встречаю столько беспутных людей, но сам уже не являюсь одним из них, я испытываю перед Джимми чуть ли не благоговение.
Я думаю, что Коко хотелось уехать в Гондурас – Центральная Америка звала его. Возможно, из-за Роситы Ороско, возможно, потому что он думал, что там сможет найти свою смерть. В Гондурасе нетрудно найти способ умереть. Возможно, это с ним и случилось, и уже два года Коко лежит в вырытой наспех могиле, застреленный полицейским, или шайкой воров, или добровольным патрулем, а может, каким-нибудь пьяным фермером или же испуганным мальчишкой с ружьем. У него была работа, которую он должен был сделать, и, возможно, этой работой было найти собственную смерть. Может, на этот раз толпа добралась до него, разорвала в клочки его тело и втоптала в грязь.
СТОП. ПУСК.
Я пошел в “Нью Орлеанз” и постоял перед кассой, в которой человек, называвший себя Роберто Ортизом, купил билет в один конец до Тегусиальпы. Я тоже купил билет до Тегусиальпы. Через два часа я сел в небольшой самолет, а еще через три мы приземлились в Белизе. Когда двое пассажиров покинули самолет, в салон хлынула снаружи палящая жара; когда люди в коричневой форме открыли люк багажного отсека, чтобы выдать вещи сошедшим пассажирам, неприятный яркий свет осветил бетон аэродрома и кабину пилотов. Самолет опять задраили, и мы полетели в Сан Педро де Сула, где я увидел напоминавший небольшую коробку терминал с выгоревшим флагом на шпиле. Гондурасцы с оранжевыми посадочными талонами входили в самолет. Мы снова поднялись в воздух и практически тут же приземлились в Ля Саибе.
Я снял с полки свою сумку и прошел вперед по салону. Равнодушная ко всему стюардесса открыла люк, и я сошел по трапу в тот мир, который выбрал для себя Коко. Жара, пыль и какой-то абсолютно неподвижный свет. Рядом, на платформе, напоминавшей пристань, стояло низенькое дощатое зданьице. Это и был терминал. Коко прошел по этой дороге, а теперь ее миновал я, чтобы, поднявшись по деревянным ступенькам, пройти через здание.
Темноволосые девушки в синей авиационной форме сидели на упаковочных ящиках, вытянув перед собой красивые длинные ноги. Коко тоже проходил мимо отдыхающих девушек. Молоденький солдатик в форме с карабином чуть не больше его самого едва взглянул на него. Его скука сидела в нем слишком глубоко, чтобы зрелище белого американца могло хоть как-то затронуть его. Он даже не посмотрел на мой посадочный талон. Его презрение к гринго было непоколебимо – он не видел нас в упор. Интересно, оглядывается ли Коко сейчас назад? И если да, то что он там видит? Ангелов, демонов, слонов в шляпе? Думаю, он видит широкую многообещающую пустоту, среди которой начнут наконец заживать его раны. Пройдя мимо солдата, я оказался в небольшом предбаннике и открыл дверь, ведущую отсюда в сам терминал.
Это был длинный, жаркий, переполненный людьми зал. Все места были заняты, повсюду сидели толстые шоколадные мамаши с толстыми шоколадными младенцами. Латиноамериканцы в широкополых шляпах стояли у пыльной стойки бара, несколько молодых солдат с пустыми глазами зевали и потягивались, несколько бледно-розовых американцев смотрели куда-то по сторонам. Нас здесь уже нет, мы испарились, исчезли.
Впереди меня, и во времени и в пространстве, Коко прошел через терминал аэропорта “Голосон” и вышел на яркое солнце. Он моргает, он улыбается. Солнечные очки? Нет, пока нет. Он улетал в слишком большой спешке, чтобы подумать об очках. Я вынимаю из кармана свои очки с круглыми темными линзами и надеваю их. Картина слегка темнеет, но я по-прежнему вижу именно тот пейзаж, который привлек Коко. Он уходит от терминала легко, расслабленно, не оглядываясь назад. Он не знает, что через год я буду стоять здесь и смотреть на ту же широкую проселочную дорогу, по которой он так уверенно шагает сейчас. Перед нами довольно плоский равнинный пейзаж, земля Нигде, очень зеленая и очень жаркая. Примерно в миле от нас над равниной возвышаются поросшие редкими деревцами холмы.
Я думаю о Чарли Паркере, поддавшемуся окружавшим его обстоятельствам. Я думаю о старом толстом Генри Джеймсе, который распахивает настежь дверь и бросается на обидчика. Хотелось бы мне наполнить страницы своей книги той радостью, которую рождают во мне подобные образы. Под палящей жарой протягивают свои почти безлиственные ветки кусты джакаранды. Это лес земли Нигде, он не имеет значения сам по себе – просто лес, который растет на низких холмах, и в сторону которого движется тоненькая человеческая фигурка, делая шаг за шагом.
Тайна
Пока существуют потребности существует воображение.
Карлос Фуентес
Человеческое общество построено на соучастии в одном большом преступлении.
Фрейд, Питер Гай
С самого начала необходимо уяснить для себя, что острова Милл Уолк не существует ни на одной карте. К востоку от Пуэрто-Рико разбросаны, подобно обрывкам недосказанной фразы, крошечные Кулербские острова и Вегас, за ними еще несколько пятнышек – Вирджинские острова – остров Святого Фомы, Тортола, остров Святого Иоанна, Вирджин Горда, Анедага. Потом, словно послесловие – Ангвилла, острова Святого Мартина, Святого Варфоломея, Святого Юстаса, Святого Киттса, Редондо, Монсеррат и чуть к югу – Антигуа. Дальше острова напоминают уже камушки в прозрачном ручье – Гваделупа, Доминика, Мартиника, острова Святой Люсии и Святого Винсента, Барбадос, крошечные Гренадины и зеленый бугорок Гренады, изумруд размером с ноготь на мизинце куклы, а потом, до Тобаго и Тринидада – сине-зеленый простор океана, и так до самой Южной Америки, а это уже другой мир. Никаких больше недосказанных фраз и послесловий – просто другой образ мыслей.
Точнее, континент других чувств, более глубоких, чем все известные нам.
Так вот, в одном из домов на острове Милл Уолк по ступенькам, ведущим в подвал, быстро бежит, спасаясь от истошных криков своей матери, маленький мальчик. Бежит он так быстро, что забывает закрыть за собой дверь, и крики проникают в подвал вслед за ним, заполняя собой воздух, лишая его кислорода. Ему жарко, эти заставляют мальчика чувствовать себя виноватым, хотя и неизвестно, в каком преступлении – может быть, только в том, что он ничего не может сделать, чтобы заставить мать замолчать.
Добежав до нижней ступеньки, мальчик спрыгивает на бетонный пол, закрывает уши руками и бежит между продавленной зеленой кушеткой и деревянным креслом-качалкой к старому, видавшему виды верстаку, стоящему вплотную к стене. Верстак, так же как и мебель, принадлежит его отцу, и, хотя на нем полно инструментов – отвертки и молотки, рашпили и напильники, жестянки, полные гвоздей, тиски и плоскогубцы, лобзики и пилы, а также ручная дрель, долото, рубанок и стопка наждачной бумаги, – все же на этом верстаке ни разу ничего не смастерили и не починили. На всем лежит толстый слой пыли. Мальчик быстро ныряет под верстак и прислоняется спиной к стенке. Затем он осторожно отнимает руки от ушей. Одна секунда тишины перетекает в другую. Теперь он может дышать. В подвале прохладно и тихо. Мальчик садится прямо на пол и закрывает глаза.
Мир остается таким же – прохладным, темным и беззвучным.
Тогда он снова открывает глаза и видит прямо перед собой картонную коробку, стоящую в тени верстака, так что ее совсем не видно с другой стороны. Коробка также покрыта толстым слоем пыли. Пыли так много, что, пробегая, мальчик оставил на ней следы – они напоминают неровные строчки, кое-где стертые ластиком, здесь можно разглядеть запятые, восклицательные знаки, слова на непонятном языке. Сквозь пляшущую перед ним пыль мальчик тянется к коробке, открывает крышку и видит, что коробка почти пуста, если не считать стопки старых газет, лежащих на самом дне. Мальчик поднимает верхнюю газету и удивленно смотрит на заголовок. Он уже умеет читать, хотя и не пошел еще в первый класс. Он видит в заголовке смутно знакомое имя. «В озере найдено тело Джанин Тилман».
Тилман – фамилия их соседей, но имя Джанин звучит для мальчика так же загадочно, как и слова «в озере найдено тело». Заголовки следующей газеты тоже набраны огромными буквами. «Местного жителя обвиняют в убийстве миссис Тилман». И следующая, последняя газета сообщает, что «тайна оказалась трагедией». Здесь мальчик не понимает уже почти ни слова. Он разворачивает газету и кладет ее перед собой на пол. Время от времени в тексте мелькают знакомые слова – «тень», «жена», «дети». Но никто из людей, изображенных на фотографиях, мальчику не знаком.
Постепенно мальчик разворачивает все газеты и видит в одной из них фотографию женщины, смутно напоминающей его мать. «Наверное, ей понравится эта фотография, – думает мальчик, – надо отнести ей в подарок эти интересные старые газеты и сказать, что я нашел их под верстаком».
Мальчик кое-как собирает газеты с пола, вылезает из-под верстака и идет к выходу, несколько страниц падают и остаются лежать на полу, но он не останавливается, чтобы поднять их. Мальчик карабкается по ступенькам в кухню, затем идет по коридору в комнату матери.
Она стоит перед ним в своей синей ночной рубашке, волосы ее растрепаны, а глаза – где-то, не здесь, словно это только кажется, что она смотрит ими наружу, а на самом деле взгляд обращен внутрь.
– Ты что, не слышал меня?
Мальчик качает головой.
– Ты не слышал, как я звала тебя?
– Я был в подвале, – мальчик подходит к матери. – Посмотри, что я нашел, – это тебе.
Мать медленно подходит к нему.
– Тебе не следовало от меня прятаться.
Она берет из рук мальчика подарок, и он тут же понимает, что это вовсе не подарок, а ужасная, чудовищная ошибка. На пол падают еще несколько страниц. Мать подносит газеты к глазам. Теперь уже не только глаза, но и все лицо матери словно обращено внутрь, словно она одержима каким-то невидимым, но могущественным демоном. Она роняет газету и бежит, пошатываясь, в сторону кухни. Лицо ее смеется, но изо рта вырывается не смех, а чудовищный, нечеловеческий крик. Она опускается на стул и роняет голову на руки.
Часть первая
Смерть Тома Пасмора
1В середине пятидесятых светлым июньским днем Том Пасмор, десятилетний мальчик с кожей такого цвета, словно он появился на свет с двухнедельным загаром, выпрыгнул из фургона молочника и обнаружил, что находится в совершенно незнакомой части Милл Уолк. С самого утра, когда он проснулся от криков, раздававшихся из спальни матери, в нем жило чувство нависшей опасности. Он проходил с этим чувством весь день, который и без того был довольно неспокойным, а сейчас, помахав на прощанье водителю фургона, вдруг почувствовал, что ощущение тревоги усилилось, оно напоминало яркий свет, бьющий в глаза. Том подумал было, не вскочить ли ему обратно в фургон, но тот уже мчался вниз по Калле Бурле. Том пристально вглядывался сквозь легкую дымку в улицу, по которой двигались в два ряда велосипедисты, конные упряжки и автомобили. Было уже далеко за полдень, и солнечный свет окрашивал все кругом в розоватые тона, вдруг напомнившие мальчику картинки из книжек с комиксами, на которых изображались обычно взрывы и пожары.
В следующую секунду сцена, за которой наблюдал Том, исчезла, почти померкла перед другой, исполненной величайшего смысла и почти невыносимой для глаз красоты. Словно под внешней оболочкой, доступной его глазу, вдруг пришли в движение какие-то неведомые механизмы. На несколько секунд Том застыл, как завороженный, не в силах пошевелиться. Казалось, что сама природа проснулась и проявила свою сущность.
Том стоял, освещенный лучами красного света, в облаке пыли, поднимавшейся от дороги.
Он привык к более спокойным улицам восточной части острова, и, возможно, призрак таинственной силы, разлитой в воздухе, почудился ему благодаря тому, что он попал на Калле Бурле, так не похожую на его родную Истерн Шор-роуд. То, на что смотрел сейчас Том, было для него словно другим миром, который он никогда не видел раньше. Он не имел ни малейшего представления ни о том, как попасть обратно на восток острова, ни о том, почему он, собственно, разыскивает в этой части города засевший у него в голове адрес. Постепенно до него снова стали долетать звуки оживленной улицы – велосипедные звонки, похожие на стрекот кузнечиков, цокот лошадиных копыт. Только теперь Том понял, что стоит, затаив дыхание, а глаза его застилают слезы. В дальнем конце улицы покачивался на козлах водитель фургона, на котором приехал сюда Том. Позвякивание молочных бутылок сливалось с общим гамом. Так что же произошло несколько секунд назад? Где он был? В другом мире? Или за призрачной оболочкой этого мира?
Том пристально вглядывался в оживленную улицу и пытался понять, чего именно он с тревогой ожидал весь день. Может, именно этого? Его словно толкнули – вытолкнули за рамки привычной реальности. На две секунды, которые показались ему вечностью, – ровно настолько, сколько все дрожало и расплывалось у него перед глазами, – он очутился в другом мире, лежащем за пределами того, в котором он жил.
Улыбнувшись, Том подумал, что все это немного напоминает романы Жюля Верна и Роберта Хайнлайна. Он отступил на шаг назад и поглядел на восток. Широкая оживленная улица была забита лошадьми и всевозможным транспортом, большую часть которого составляли велосипеды. Все это двигалось сквозь пелену света и пыли.
Том вдруг понял, что раньше просто не представлял себе, что значат на самом деле слова «час пик». На Истерн Шор-роуд часом пик называли время, когда по улице могут проехать машина-другая и играющим на мостовой детям придется уступать им место. Однажды Том видел, как врезались друг в друга два велосипедиста и по красным кирпичам мостовой разлетелось ослепительно белое белье, которое вез из прачечной один из них. Это и было в представлении Тома часом пик. Конечно, мальчику приходилось бывать в офисе отца в деловой части города, он видел движение на Калле Хоффманн, и еще он ездил с родителями в гавань Милл Ки, и они двигались в ряду небольших автобусов, машин и экипажей по обсаженной пальмами дороге, а в самой гавани он видел множество машин, ожидавших клиентов, которых требовалось отвезти в один из отелей – «Форшеймер» или «Сент Алвин». (Строго говоря, на Милл Уолк не было отелей для туристов. В «Форшеймере» останавливались в основном банкиры и всякие денежные шишки, а «Сент Алвин» давал приют бродячим музыкантам вроде Гленроя Брейкстоуна и неподражаемых «Тагетс», а также игрокам и другой публике подобного рода.) Но все же Том никогда не бывал в деловой части города ближе к концу дня и никогда не видел такого огромного потока транспортных средств, движущихся навстречу друг другу в противоположных направлениях, но в основном на запад – в сторону Шурц-бэй и Бухты Вязов. Это выглядело так, словно все жители острова внезапно решили собраться в одном конце Милл Уолк. На секунду Тома охватила паника, и каким-то странным образом это было тесно связано с тем, что он только что пережил. Он испугался, сумеет ли найти дорогу домой.
Но ему вовсе не хотелось возвращаться, по крайней мере до тех пор, пока не найдет нужный ему дом. Тому казалось, что ему вот-вот попадется какой-нибудь милый общительный человек вроде кучера молочного фургона, который пригласил Тома забраться внутрь, несмотря на то, что на фургоне висел знак «Перевозка пассажиров запрещена», и всю дорогу расспрашивал, есть ли у него девочка – Том был крупным мальчиком и выглядел скорее на тринадцать, чем на десять лет. Чувство тревоги не покидало его весь день, не давало прочесть больше двух страниц подряд, гнало из спальни в гостиную, а затем к входной двери. Наконец ему удалось немного успокоиться, меряя шагами лужайку перед домом и гадая про себя, не случится ли сегодня что-нибудь интересное – может, Сэм Тилман снова налетит на Дженни Лангенхайм или, как два дня назад, на их улицу забредет выживший из ума пьяница, который будет орать и бросаться в окна камнями.
Странно, но хотя чувство торжественной гордости, охватившее его на несколько секунд, уже исчезло, другое чувство, появившееся вместе с ним, было по-прежнему таким же сильным.
Его толкали, его двигали куда-то.
Том решил осмотреться в незнакомом месте и обнаружил, что стоит между двумя массивными деревянными зданиями, за каждым из которых виднелась лужайка, а чуть дальше – ряд домов на другой улице. Та, вторая улица, по обе стороны которой росли раскидистые вязы, казалась такой же тихой и спокойной, как Истерн Шор-роуд. Дома, стоявшие под вязами, были не такого внушительного вида, как на Калле Бурле. Том сразу понял, что вторая улица была для него запретной территорией. Он точно знал это, как если бы вокруг улицы были натянуты цепи или здесь висел знак, приказывающий держаться подальше, потому что, если он ступит на эту улицу, разверзнутся небеса и его поразит молния.
Воображаемый свет, освещавший его лицо, становился ярче и горячей. Теперь Том не сомневался, что не зря проделал свой путь через весь город. Он шагнул в сторону и увидел на запретной улице двухэтажный деревянный домик, выкрашенный сверху в темно-коричневый цвет, а снизу – в кремово-желтый.
Два дня назад Том сидел в гостиной в полосатом шезлонге и читал Жюля Верна. Он всегда находил успокоение в воображаемой, зато полной безопасности слов, собранных в предложения и абзацы. Слова стояли на месте и в то же время двигались, все время менялись, оставаясь всегда одинаковыми, открытыми для него. Это был выход, это была настоящая безопасность.
Вдруг раздавшийся снаружи звук заставил Тома вскочить с шезлонга – что-то с глухим звуком ударилось о стену дома. Затем он услышал голос, невнятно бормочущий ругательства.
– Мерзавец. Дерьмо собачье! – о стену ударился еще один камень.
Том быстро подбежал к окну, непроизвольно держа пальцем в книге то место, на котором закончил читать. На тротуаре напротив дома стоял, пошатываясь, коренастый мужчина с редеющими каштановыми волосами. У ног его лежал холщовый мешок, полный камней. Мужчина держал в каждой руке по булыжнику размером с бейсбольный мяч.
– Так поступить со мной! – вопил он. – Думаешь, с Уэнделлом Хазеком можно обращаться как с кучей дерьма?
Он резко повернулся и чуть было не упал. Потом опустил руки и согнул плечи, напоминая при этом обезьяну, и стал буравить глазами два дома, стоявшие напротив, – оба с высокими колоннами, круглыми башенками и двойными парапетами. Один из них, дом Джейкобсов, сейчас пустовал, так как мистер и миссис Джейкобс отправились на лето на континент. Другой дом занимал Леймон фон Хайлиц, загадочный и угрюмый пожилой джентльмен, вокруг которого витали отзвуки какого-то давнего скандала. Мистер фон Хайлиц всегда носил перчатки – светло-серые или лимонно-желтые, менял костюмы пять-шесть раз в день и никогда в жизни не работал ни одного дня. Он всегда быстро выскакивал на крыльцо, когда требовалось прогнать соседских мальчишек, которым пришло в голову наступить хотя бы на краешек его газона.
Нарушитель спокойствия кинул один из камней в дом фон Хайлица. Камень ударился о стену всего в нескольких дюймах от зарешеченного окна. Тому показалось, что фон Хайлиц вот-вот материализуется из воздуха, размахивая кулаком в серой лайковой перчатке.
Человек, стоявший внизу, мотнул вдруг головой, словно сгоняя муху, попятился назад и нагнулся за новым камнем, то ли забыв о том, который держал в левой руке, то ли посчитав, что одного недостаточно. Он засунул руку в холщовый мешок и стал шарить там, очевидно подыскивая булыжник подходящего размера. На мужчине были застиранные брюки и рубашка цвета хаки, расстегнутая до самого живота. Лицо и шея его были покрыты загаром, а живот – абсолютно белый. Нарушитель спокойствия потерял вдруг равновесие и упал, ударившись лицом о тротуар. Когда он сумел наконец подняться на колени, нижняя часть его лица была залита кровью. Теперь он смотрел на дом Тома. Мальчик испуганно отшатнулся от окна.
Дедушка Тома, Гленденнинг Апшоу, самая внушительная личность из всех, кого ему приходилось когда-либо видеть, одетый в неизменный черный костюм, прошел вниз по лестнице, не замечая внука, и захлопнул за собой входную дверь. Каким-то непонятным образом Том знал, что нарушитель спокойствия пришел именно к его дедушке и только он может разговаривать с этим человеком. Вскоре дедушка появился на улице и, опираясь на зонт, служивший ему тростью, пошел по мостовой туда, где стоял Уэнделл Хазек. Человек что-то прокричал дедушке, но тот ничего не ответил. Нарушитель спокойствия швырнул камень в розы, посаженные Глорией Пасмор, и снова упал как раз в тот самый момент, когда Гленденнинг Апшоу подошел к тротуару. К великому изумлению Тома, дедушка поднял человека с земли, стараясь не выпачкать костюм его кровью, и встряхнул, точно сломанную игрушку. Из окна наверху донеслись бессвязные крики матери Тома, но вдруг они резко смолкли, словно только сейчас Глория неожиданно поняла, что ее слышно на всю улицу. Отец Тома, Виктор Пасмор, спустился вниз, встал рядом с сыном у окна и стал спокойно смотреть на происходящее, не обращая внимания на сына. Том выскользнул из гостиной, все еще сжимая в руке «Путешествие к центру земли», пробежал по пустому коридору и вышел на улицу. Он боялся, что дедушка убил нарушителя спокойствия ножом дяди Генри, который всегда носил в кармане брюк.
Стояла обычная для этих мест июньская жара, температура достигала, должно быть, девяноста градусов. Том быстро пошел по тропинке к улице, и тут оба – нарушитель спокойствия и Гленденнинг Апшоу – удивленно посмотрели на него. Затем дедушка сделал Тому знак, чтобы он уходил отсюда, и отвернулся, а второй человек, Уэнделл Хазек, снова согнув плечи, продолжал в упор смотреть на мальчика. Дедушка Тома потянул его за собой, но тот вырвался.
– Ты ведь знаешь меня, – сказал он. – Или станешь делать вид, что это не так?
Гленденнинг Апшоу довел незнакомца до конца квартала, и оба они исчезли за поворотом. Том оглянулся на дом и увидел, что отец укоризненно покачивает головой. Из-за угла Истерн Шор-роуд и Ан Дай Блумен снова появился дедушка, задумчиво покусывающий на ходу нижнюю губу. Походка его была такой решительной, словно он только что отправил нарушителя спокойствия за пределы этого мира. Подняв глаза, он увидел Тома и слегка нахмурился.
Войдя в дом, Гленденнинг не произнес ни единого слова. Они с Виктором молча поднялись наверх, и как только за ними закрылась дверь спальни его матери, Том пробрался в кабинет, взял телефонный справочник Милл Уолк и листал его до тех пор, пока не нашел имя Уэнделла Хазека. Сверху слышны были громкие голоса. Тому удалось разобрать только одно слово, произнесенное дедушкой, – «наш». Или «нас»? Или «час»?