Текст книги "Женщина и обезьяна"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

12

Кенсингтонская Ветеринарная клиника Холланд-Парк располагала к безоговорочной капитуляции. И дело было не только в том, что это самая дорогая и самая современная частная больница для животных. Кроме этого, она была известна как «Клиника улыбки», потому что все её сотрудники улыбались. Любезный швейцар улыбался, предупредительная медсестра в приёмной улыбалась, готовый прийти на помощь санитар улыбался, и заведующая клиникой, которая положила Самсона на низкую кушетку, улыбалась тепло и доброжелательно.

– Я бы хотела поговорить с Александром Боуэном, – сказала Маделен.

В улыбке женщины появилось сожаление.

– Необходимо заранее записаться, – объяснила она.

Маделен выудила на столе кусочек белого картона и шариковую ручку, написала на карточке несколько слов, завернула её в пятидесятифунтовую купюру из пачки Адама и протянула её санитару.

– Операция была непростой, – объяснила она. – Алекс настоятельно просил меня послать за ним. Чтобы он сам мог взглянуть на Самсона.

Через три минуты вошёл сам Александр Боуэн, в белом халате и с улыбкой.

Улыбка была слабенькая. Жизнь ветеринара, несмотря на его всемогущество, небезопасна, а ситуация, в которой он сейчас оказался, была ещё менее безопасна, чем большинство других.

На белой картонной карточке Маделен написала «1000 фунтов по договорённости. Леди Мортенсен». Александр Боуэн знал Дебреттовский справочник пэров и баронетов наизусть, и он помнил каждое животное, которое ему когда-либо приходилось лечить, и, бесспорно, большинство тех счетов, которые были выписаны в связи с этим, и он был уверен, что никогда не слышал о леди Мортенсен и никогда не встречал эту женщину в тёмных очках и пыльнике, которая стояла сейчас перед ним. Но он также не сомневался, что собака – тот самый доберман, которого он не решился усыпить из страха перед тем шофёром – как там его звали – который перевозил животных для Балли.

Прийти его заставило упоминание о тысяче фунтов. Остаться же заставил страх, смешанный с любопытством.

В образовавшемся поведенческом вакууме он выбрал манеру держаться, которая должна была производить на окружающих впечатление, не накладывая при этом на него никаких обязательств. Он быстро и заботливо подошёл к собаке.

– Как он себя чувствует? – поинтересовался он.

– Лучше, – ответила Маделен.

Она протянула ему листы из своего тубуса. И одновременно с этим положила на стол десять стофунтовых бумажек из пачки.

– Я взяла с собой рентгеновские снимки, – сказала она.

Маделен выросла в доме, где женщины покупали мужчин эротикой, взрослые подкупали детей игрушками, дети отвоёвывали у взрослых уступки при помощи истерик или ласки, а вся родня при помощи денег добилась положения в высшем обществе и завоевала место в датской истории. Она с самого детства усвоила тот артистизм, которого требует искусство подкупа. Если бы на лице врача появились малейшие признаки недовольства, она могла бы прикрыть купюры рукой, загладив тем самым это маленькое недоразумение. Но его лицо не выражало никаких сомнений, напротив, оно прояснилось и стало спокойнее.

– Это не рентген, – объяснил он. – Это сканирование при помощи ядерного магнитного резонанса. И это не собака.

– Наш шимпанзе, – объяснила Маделен. – Я, должно быть, прихватила не те снимки.

Врач покачал головой.

– Посмотрите на лобную долю большого мозга, – сказал он. – Центр высших когнитивных функций. Это человек. Но человек, конечно же, крупный.

Его палец скользил по колонке цифр в правой части снимка.

– Объём две тысячи семьсот кубических сантиметров. Необычайный размер.

Он перебрал листки и остановился на одном снимке. Цвета на нём были яркие: рубиново-красные, светло-жёлтые, ярко-синие.

– Это снова он. Электроэнцефалограмма, наложенная на ПЭТ. Не многие в Европе могут это делать. Так откуда, вы сказали, эти снимки?

– Что такое ПЭТ? – спросила Маделен.

– Позитронная эмиссионная томограмма. Ему ввели радиоактивную воду, что приводит к увеличению церебрального кровообращения. А затем остаётся только измерять радиоактивность.

Маделен осторожно взяла пачку и тихо положила ещё одну из купюр Адама на стол.

– Позвольте мне заплатить хотя бы за то, что вы потратили своё время, – объяснила она.

Глаза врача затуманились. Предательский поток рассеянности, воспоминаний молодости и возбуждённого тщеславия завладел им и унёс его с собой.

– ПЭТ, – произнёс он. – Прекрасное пространственное разрешение. Точность до трёх-пяти миллиметров. Но очень мало времени. Не белее девяноста секунд. Именно поэтому его накладывают на энцефалограмму. Можно увидеть всё, что происходит в мозгу, с точностью до миллисекунды. Это невероятно. А это передвижное оборудование. Ему на голову надели шлем. Это последнее слово науки. Я считал, что никто, кроме нас, не может этого делать.

Его палец скользнул по колонке цифр.

– Его тестировали на полосе препятствий. У него что-нибудь не в порядке с моторикой? Языковой тест, зрительный тест, различные функциональные методики. Анатомическая локализация, очень основательно, тридцать поперечных сечений во всех четырёх плоскостях.

– Что они искали? – спросила Маделен.

Она обронила ещё одну купюру, взгляд врача было далёким, как у человека во время гипнотического сна. Маделен знала, что теперь он находится у неё под наркозом. Теперь главным было усыпить его подозрения, оставив при этом его умственные способности в неприкосновенности.

– Да, что мы всё ищем? – произнёс он. – Может ли кто-нибудь дать ответ на этот вопрос?

– Мы?

– Я тоже искал.

– И нашли?

Врач посмотрел в какую-то удалённую, только ему одному видимую точку.

– Если бы всё было так просто!

– Эти снимки, это вы их сделали? Он покачал головой:

– Старые добрые дни. Золотое время. Каких-нибудь десять лет назад. Когда мы ещё смели надеяться.

Маделен вопросительно тронула его за рукав халата.

– Я помню те времена, – сказал он. – Но не говорю о них. Так лучше. При сложившихся обстоятельствах.

– Расскажите уж, – мягко попросила Маделен. – Собака всё равно никому не расскажет.

Александр Боуэн чувствовал приятное отсутствие ясности. Окружающая обстановка напоминала ему о его собственной больнице, сканированные изображения создавали впечатление, что он выступает с докладом на научной конференции, слушающая его женщина могла вызвать в памяти заседание правления, а деньги указывали на договор с его адвокатом. Казалось, что вся эта ситуация самым приятнейшим образом улаживает разногласия между такими непримиримыми ролями его жизни.

– Массачусетс, – проговорил он. – Вопрос о природе интеллекта. Исследования, не имеющие аналогов. Мы обогнали всех. Мы чувствовали, что почти у цели. Поймите: мы были внутри самого мозга. Ближе подойти невозможно. Ближе не бывает. Это было так… ошеломляюще интимно. Хотя это были всего лишь обезьяны. Мы подошли совсем близко. К тому, чтобы стать единым целым. С чужим сознанием. Представьте себе разочарование. Когда всё вдруг испаряется. Превращается в ничто. И вот ты остаёшься со страшной пустотой. Когда всё вокруг тебя ещё надеются. Но сам ты знаешь, что всё закончилось. Horror vacui.[5]5
  Ужас пустоты (лат.).


[Закрыть]

– Как в любовных отношениях, – сказала Маделен.

Врач уставился на неё.

– Вы тоже там были?

– Я знаю, как это бывает.

– Вы понимаете меня, – продолжал врач. – Да, как в браке. Именно так всё и было. Чувствуешь себя обманутым. Потому что на самом деле, хотя я никогда бы не признался в этом, ни одному человеку, даже вам. Если бы это удалось – понять дух, душу, сознание, раскодировать мозг. И можно было бы взять женщину. И поместить её в катушку…

– Катушку?

– Магнитно-резонансная томография, это мощное магнитное поле. Людей кладут на носилки и заталкивают их в электромагнит. Они ничего не чувствуют. Она бы ничего не почувствовала. Там, внутри, тепловентилятор. Там зеркало. И можно надеть наушники. И слушать приятную музыку. «Кавалера Роз» или что-нибудь другое. И тогда в наушниках раздался бы голос, спрашивающий: «Александр. Какие мысли у тебя возникают при имени Александр?» И можно было бы стоять снаружи и прямо видеть её мысли, они появлялись бы, как компьютерные файлы, как пикселы. Можно было бы проникнуть в женщину дальше, чем когда-либо удавалось мужчине. В саму женскую природу. У неё бы не было никакой возможности соврать. И если бы был другой, если бы у неё был другой человек, или если бы она хотя бы подумала о другом, это бы сразу же раскрылось.

Маделен протянула ему носовой платок.

– Вы весь мокрый, – сказала она.

Врач вытер лоб.

– Тогда, возможно, удалось бы спасти свой брак, – произнёс он.

Маделен посмотрела на него с состраданием.

– Для этого, наверное, надо больше, чем магнитное сканирование, – заметила она.

– Наверное. Но ведь надеешься. Людям ведь свойственно надеяться. Мы надеялись до последнего. Но в конце концов это оказалось невозможным. Измеряют ведь потребление кислорода. И не существует никакой формулы связи между потреблением кислорода и деятельностью мозга. И никогда не будет. Никакого объективного способа измерения интеллекта, никакой возможности локализовать мыслительную деятельность. Так что мы вернулись к старым методам. А ведь у нас только оборудования было на восемьдесят с лишним миллионов долларов. Но спонсоры хотели увидеть результаты, так что мы вернулись к иголкам.

– Иголкам?

– К тому, что и всегда до этого делали. Привязывали их покрепче. Я имею в виду обезьян. И вскрывали черепную коробку. Поднимают верхнюю часть черепа. Чтобы мозг был виден. И берут такие иголки. Удивительно тонкие. «Single Neuron Recording». Можно поймать один-единственный нейрон. Посмотреть, как часто он пульсирует. Посмотреть, когда именно через него проходит конкретный сигнал. Потом существует метод с использованием нескольких игл. «Multiple Neuron Recording». Никогда не надо было отказываться от этой системы. Хотя и в ней есть свои недостатки. Чтобы попасть в какую-нибудь глубоко расположенную точку, иголка должна проникнуть через верхние слои ткани. К тому же со временем стало всё труднее получать шимпанзе…

Маделен молчала. Врач почувствовал непонятную смену её настроения, но не мог определить, в какую именно сторону оно изменилось, не мог уловить, что о нём думают.

– К тому же была ещё одна сложность – крупные обезьяны имеют ограниченный срок годности. Больше чем на три недели рассчитывать не приходилось. Дальше они становились неполноценными и частично переставали функционировать.

– А случается, – спросила Маделен, – что вы по-прежнему, своими иголками, я имею в виду…

Где-то в глубине того полузабытья, в котором находился врач, настойчиво замигал резкий предупредительный сигнал. Боуэн остановился.

Маделен, схватив его за отвороты халата, толкнула к стене.

– Продолжайте, – сказала она.

– Мне кажется, я ответил на ваши вопросы.

Низкий столик на колёсиках ударил Александра Боуэна под колено, свалив его на пол. Маделен склонилась над ним.

– У меня последний вопрос, – сказала она.

Врач безучастно уставился на неё. Как и любое пробуждение от наркоза, это тоже было муторным и болезненным. И тем не менее оно несло в себе тайную и запретную сладость.

Где-то в глубине души и давным-давно, в деревне на Джерси в далёком детстве, Александр Боуэн искренне любил животных. Он вырос с ощущением удовольствия от присутствия кошки и собаки, с удовлетворением от запаха конюшни, чувствовал в присутствии коров и овец спокойствие, которое не требовало никакого объяснения, почему и решил стать ветеринаром и поступил в университет. Там ему объяснили, что животные – это машины. Да, прекрасные машины, обладающие замысловатой биологической механикой, но в конце концов механические, и, столкнувшись с этим открытием, его сознание впервые раздвоилось. Рядом с прежним Александром в нём развилось естественнонаучное alter ego. Теперь, когда он гладил собаку по голове, этот наблюдатель думал, что происходящее сейчас, то тёплое и дружелюбное, что я чувствую, является ментальной иллюзией, неожиданно возникшим явлением, составленным из миллионов самих по себе банальных и абсолютно объяснимых процессов. Когда он закончил университет, развитие этого внутреннего редукциониста было доведено до кондиции, и в последующие тридцать лет он носил в себе этого монстра в пробирке, этого внутреннего гомункула как тяжёлую, и всё более тяжёлую, ношу. Он вернулся из США с лучшими рекомендациями и с депрессией. Все движения, физические и психические, как он знал, были в сущности химическими и, значит, квантово-электрическими, и тем самым причинными, и тем самым детерминистскими, и поэтому – всё заранее предопределено (или хаотично спланировано), поэтому свободная воля – это иллюзия, поэтому не имеет никакого значения, что он будет предпринимать, поскольку решение того, что случится с его жизнью, всё равно получится само собой, и так и получилось. Однажды сумрачным утром он проснулся с осознанием, что если за пределом физической вселенной всё равно нет ничего, кроме нескольких элементарных частиц и общих уравнений взаимодействия сил, то зачем ждать – можно с таким же успехом самому довести дело до конца, окончательно перебравшись в мир, лишь немногим более примитивный, чем мир физики, – мир денег, основанный на нескольких основных денежных единицах и четырёх арифметических действиях. В этом окружении он с тех пор и пребывал.

Сейчас, оказавшись на полу, он на мгновения почувствовал себя вне этого мира, и от этого ему стало легче. Как и все, кто живёт только в естественнонаучной или только в экономической вселенной, Александр Боуэн мечтал об освобождении, и сейчас лицо Маделен напоминало ему об иной реальности.

– Последний вопрос, – сказала она, – сколько будет стоить разрешение вскрыть вашу черепную коробку и покопаться в ней в поисках сострадания? Если оно там вообще имеется.

На мгновение врачу показалось, что он лежит на лугу своего отца, на острове Джерси, под голубым небом.

– Ещё, – пробормотал он. – Сделайте так ещё раз.

Маделен отпустила его и достала карточку из кармана пыльника. Абстинентная смесь фатальной решимости, ненависти к самой себе и физического отвращения придавали её действиям и словам характер остро отточенного лезвия.

– Прочитайте это, – сказала она. – Обещаю, что тогда ударю вас в живот.

Это была карточка инспектора Смайлса. Врач прочитал её медленно, с трудом. Потом желание, боль и замешательство слетели с его лица, и оно протрезвело.

– Он ждёт в машине на улице, – сказала Маделен. Она сняла тёмные очки.

– Миссис Бёрден, – произнёс врач.

До этого мгновения он был уверен в том, что эта ситуация, как и все предыдущие нестандартные ситуации в его жизни, в конечном итоге окажется под контролем. Что в следующий момент примчатся два санитара и выведут эту безумную женщину, позаботившись о том, чтобы она заплатила солидную сумму в качестве компенсации за боль и унижение в обмен на то, что клиника не заявит о ней в полицию, а сам он вернётся на конференцию, с которой отлучился четверть часа назад, и единственным напоминанием о случившемся останется гематома, только что заработанная при ударе о покрытый линолеумом пол. Теперь он видел, что ситуация ускользнула из его рук.

Маделен показала на сканированные снимки.

– Это обезьяна?

– Это человек.

– Это здесь ей должны вскрывать черепную коробку? Если у Адама ничего не получится?

Лицо Александра Боуэна побелело, став немногим темнее стенного кафеля.

– Вашингтонская конвенция, – произнесла Маделен. – Вас посадят в тюрьму. И вы заплатите огромный штраф. Запретят практику.

Врач облизал губы.

– Это маленькая операция. За десять лет многое изменилось. Она ничего не почувствует. Она будет спокойно жить дальше и никак не пострадает.

– Вы обследовали всех животных Балли?

Врач не ответил.

Маделен собрала купюры и положила их обратно в карман плаща.

– Я буду должна вам за Самсона, – сказала она.

Собака спрыгнула с кушетки.

– Позвоните мне, если передумаете, – сказала Маделен.

Врач тупо смотрел на неё.

– Я имею в виду: если вы по зрелом размышлении всё-таки согласитесь позволить мне приоткрыть верхнюю часть вашего черепа. Это будет всего лишь маленькая операция. Вы потом будете нормально функционировать.

Фургон Джонни стоял у края тротуара. Маделен и Самсон забрались в машину.

– Животные могут думать? – спросила Маделен.

Они были на полпути к Саут-Хилл-Парк, когда Джонни ответил.

– Лошади, работающие в шахте, – ответил он. – Я присматривал за ними в детстве. В Мортоне. Шахта была длиной десять километров, уходила под Атлантический океан. Доставлял нас туда дизельный поезд. Но в забое проходы были такие узкие, что дальше пробраться могли только люди и лошади. На последнем участке и пони не могли. Там приходилось ползти на животе. С фонариком и ручным гидравлическим буром. На расстоянии десяти километров от берега и на глубине один километр под дном океана. Невозможно было не думать о крепи. Той, что держала потолок. Она была такой хрупкой. Но если в голову приходит такая мысль, то тогда оборачиваешься назад. И смотришь на лошадь. Лошади чувствуют перемещение земли задолго до людей. Они могут подавать знаки. Как люди. Но их труднее понимать. Если лошадь спокойна, значит, всё в порядке.

– Почему вы не уехали оттуда?

– Куда?

Маделен неуверенно махнула рукой в сторону света, деревьев, окружавшего их благополучия. Джонни посмотрел вдаль сквозь лобовое стекло. На дома, обнесённые стенами, на охранников у чугунных ворот, на ограду вокруг Парламент-Хилл.

– Было бы лучше? – спросил он.

Третий раз за несколько дней представления Маделен о свободе накренились, а потом перевернулись и рассыпались.

– Можно было привыкнуть к жаре. К работе в лежачем положении. К воздуху. К тесноте. Трудно было находиться в одиночестве. Ведь ничего не слышно. Полная тишина. И вдруг начинаешь чувствовать себя покинутым. Как будто ты последний оставшийся в живых на Земле человек. На глубине один километр. И тогда ты поворачиваешь фонарь назад и смотришь на лошадь. Морда у неё была чёрной. Как и твоё лицо. Её глаза блестели, как и твои. Она была такой же, как и ты. Но совершенно спокойной. Не потому, что глупая. А потому, что у неё нет лишних мыслей. Она не думает о вчерашнем дне и не думает о завтрашнем. Не думает об окончании рабочего дня и о Третьей мировой войне. Она думает только о настоящем моменте. И когда ты смотришь на неё, то можешь почувствовать то же, что и она. И тогда ты совсем успокаиваешься. И иногда… бываешь почти счастлив. Как когда везёшь животных для Балли. Обычно ведь мысли скачут с одного на другое. Вчера. Завтра. Проблемы, проблемы. Но когда я возил зверей для Балли, то я думал только о дороге. Никакого одиночества. А за спиной, в темноте, с блестящими глазами, чувствуешь их. Прекрасных, сильных, удивительных. Которых надо защищать. Нельзя совершить ни малейшей ошибки. Иначе всё обрушится. Ты на сто процентов внимателен, и там, в пути, ты … ты становишься…

– Почти счастлив, – сказала Маделен.

Некоторое время они сидели в молчании.

Наконец Маделен открыла дверь.

– Завтра, – сказала она. – Мы должны забрать её до завтрашнего дня. Чтобы её мозг остался на прежнем месте и в нём не появилось никаких лишних мыслей.

Она посмотрела на Джонни и собаку.

– Вы будете здесь сегодня вечером? – спросила она. – Да? Не уедете неожиданно назад в Мортон?

– Шахту закрыли в восемьдесят пятом году. В Мортоне не было ничего, кроме шахты. Там нет ничего, к чему бы стоило возвращаться.

13

В этот вечер Адам впервые за пять дней ужинал с Маделен, и, если смотреть со стороны, он был ласков и внимателен.

Но Маделен не смотрела на него со стороны. Она смотрела на него с близкого расстояния, и даже ещё ближе, она смотрела на него изнутри, с точки зрения любовницы, и видела она его отсутствие. Адам, хотя и сидел перед ней за столом, лично к столу не явился. Его сознание осталось в лаборатории с обезьяной.

Эта ситуация не была новой для Маделен. Новым было осознание того, что эта ситуация её не устраивает. Через несколько минут она больше не могла есть и говорить, и не сказала ни слова до тех пор, пока они, поднявшись по лестнице, не оказались перед его комнатами, и он потянулся к ней, а она убрала его руку.

– Исключено, – сказала она.

В это мгновение Адам вернулся в своё тело.

До знакомства с Маделен у Адама был целый ряд романов, которые он в своих воспоминаниях не мог или не хотел отличать один от другого. Ему казалось, что у всех девушек – за двадцать им или за тридцать – были нежные детские голоса и спальни, набитые мягкими игрушками, и что все они мечтали о том, чтобы он оказался ещё одним плюшевым медвежонком, и что когда он, пусть неопределённо, давал им почувствовать своё желание, их охватывала растерянность и паника.

Иначе было с Маделен. С первого раза, как он потянулся к ней, в ней проявилась томная, спрятанная за расслабленностью угроза. Из-под полуопущенных век ока следила за тем, как он стремится приблизиться к ней, и когда она наконец решила ответить ему, ответ её не оставлял сомнений. Против этих неожиданно возникающих и затем бесследно исчезающих мгновений женской страсти у Адама не было антител. Маделен влилась в его вены словно мгновенное заражение крови. После первого вместе проведённого дня он стал больным человеком. Когда она в первый раз отказала ему, болезнь его стала неизлечимой.

Теперь, на площадке лестницы, лицо его на короткое мгновение осветилось ненавистью того рода, которая заставляет совершать убийства. Но сна так и не нашла своего проявления. Чувство это вспыхнуло на какую-то долю секунды, а потом погасло, и вся его фигура застыла, словно стараясь заключить создавшееся положение в эту отвердевшую оболочку.

Тогда её впервые поразила мысль о том, что она для своего мужа – непосильная задача. Чтобы уцелеть после приступов желания вроде тех, что овладевали Адамом, надо было уметь мириться с отказом. Потому что на каждый раз, когда она говорила ему «да», приходилось три раза, когда она поворачивалась к нему спиной, и теперь она поняла, что он не может этого выносить и никогда не мог. Он был победитель, прирождённый победитель, который в ней нашёл самое большое поражение своей жизни, поражение, которое к тому же нельзя пережить раз и навсегда, но которое приходилось терпеть, как циклически повторяющееся уничтожение. Мгновение Адам стоял на месте. Потом он медленно, неловко повернулся и пошёл в свою комнату.

Захлопнув за собой дверь, он подошёл к окну, открыл его и совершил, как он имел обыкновение в таких случаях, первое из ряда убийств.

С первого дня, как только он увидел Маделен, он был одурманен, контужен ревностью. Адам был убеждён в том, что она опасна не только для него, но что она представляет собой угрозу всему человечеству, что каждый мужчина готов пожертвовать своей жизнью, чтобы проникнуть в неё. В соответствии с этим убеждением он сделал себя не только её мужем, но и её телохранителем и евнухом, и если бы он мог заглянуть в её душу, то стал бы для неё и полицией мыслей.

Теперь, стоя у окна, он представлял себе, что его внимание подвело его, что ей удалось завести любовника и что она тайком провела его в свою комнату. Он медленно распалял свою фантазию, представляя себе, как падает на пол одежда и начинается соитие, и в этот момент вступал он сам, с двуствольным отцовским «Пурди», и разряжал оба ствола, триста пятьдесят дробинок с расстояния трёх метров, а затем долго предавался отчаянию над тем, что осталось от Маделен.

Это первое убийство его немного успокоило, и он совершил ещё одно, и ещё, и с каждым разом ему становилось всё легче. В нормальном трезвом состоянии он с некоторой гордостью сказал бы, что вообще-то лишён фантазии, но в те полчаса, что он простоял у окна, словно одинокий палач, его фантазии обладали художественной достоверностью, из-за которой их было трудно отличить от действительности. Поэтому, когда он увидел, как Маделен парит над лужайкой, легконогая, словно эльф, он поначалу решил, что наблюдает свою собственную внутреннюю постановку. И только когда она открыла маленькую калитку в стене и впустила человека, Адам почувствовал, что эта его фантазия не оказывает успокаивающего эффекта, как предыдущие.

Луна была на ущербе, небо кое-где затянуто облаками, и в этом освещении было невозможно различить детали. К тому же в том состоянии, в котором он находился, ему, очевидно, не хватило бы и дневного света. Он не мог ясно различить Джонни, он не видел складное инвалидное кресло, которое тот нёс. Он видел лишь силуэт приземистого массивного карлика-горбуна.

В фантазиях Адама минуту назад любовники Маделен были членами королевской семьи или божественными существами, её неверность была направлена вверх по лестнице социальной иерархии и, таким образом, косвенно была социальным продвижением для него самого. Теперь, в неверном свете, он видел фигуру мужчины, который был словно специально извлечён из лондонских клоак.

Он стоял не шелохнувшись, и прошла четверть часа, прежде чем к нему вернулась способность размышлять, и ещё полчаса, прежде чем он принял решение. Он пойдёт прямо в комнату Маделен, выбьет ногой дверь и свалит этого любовника одним ударом. А потом он, когда Маделен с криком бросится к его ногам, будет решать, что делать дальше.

Он совсем уже собирался отойти от окна, когда внизу начался последний акт трагедии этого вечера.

Впереди шёл горбун. За ним, тесно прижавшись друг к другу, Маделен и ещё один мужчина.

Адам никогда не видел, чтобы его обезьяна шла на двух ногах, и, разумеется, не видел её в длинном пальто и в фетровой шляпе. Поэтому он не имел ни малейшего представления о том, какой очеловечивающий эффект может оказать на животное одежда и вертикальное положение. Однако если бы его рассудок хотя бы частично сохранился, он бы подумал об Эразме. Но рассудка у него не осталось, не осталось связи с окружающей действительностью, он находился где-то, где обезьяна даже не существовала. Он пребывал в дьявольском царстве ревности. Он видел свою жену и двух её любовников, двух существ, весь вид которых говорил о полном отсутствии утончённости, и сквозь его мозг проследовало огромное количество эротических унижений, которые становились возможны с появлением этого нового, третьего человека.

Чтобы ничего больше не видеть, он отступил на два шага в глубь комнаты. Поэтому не увидел, как Эразм, Маделен и Джонни вышли из парка через маленькую дверь в стене. Он вообще больше ничего не видел вокруг себя. Его внимание переключилось внутрь, и там он обнаружил, что тот Адам Бёрден, которого, как ему казалось, он давно и хорошо знает, – уволен. Над ним и сквозь него далее в ночь с грохотом проносились стада бешеных слонов и заколдованных свиней. Он стоял и не мог пошевелиться, и только когда снаружи начало светать, а его внутренний вопль затих и сменился неким подобием омертвения, он смог сделать несколько шагов по комнате и взять в руки телефонную трубку.