Текст книги "Женщина и обезьяна"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Часть II

1

Каждое утро Маделен воскресала. Воскрешение происходило перед зеркалом и продолжалось от получаса до сорока пяти минут. Во время этого процесса она была полностью поглощена им, тщательно и бескомпромиссно выполняя то единственное, что, по её глубокому убеждению, она действительно хорошо умела делать. Она возрождала иллюзию того, что «Маделен выглядит великолепно».

Лицо, которое она видела в зеркале, садясь у туалетного столика, было, по её собственному мнению, невзрачным лицом. Не увядающим, не лицом в процессе разрушения – ведь Маделен было всего лишь тридцать лет. Но оно – как ей казалось – было блёклым и безликим, казалось, что оно в любой момент может исчезнуть – и не то чтобы вспыхнув разрушительным пламенем, а просто-напросто слившись с окружающими предметами из-за своей серой обыденности.

На эту поверхность она теперь накладывала одновременно чувственную и сдержанную маску. Очистив кожу лосьон-тоником и создав основу из обезжиренных, стянутых пор, она при помощи бархатисто-матового крема удалила последние десять лет своей жизни. Лицо, которое теперь смотрело на неё из зеркала, при его нейтральной гладкости могло бы быть двадцати или даже пятнадцати или двенадцати лет.

Маскирующим карандашом она убрала микроскопические морщинки вокруг глаз и накопленный на протяжении жизни скепсис. Тонкой кисточкой она приподняла брови, создав постоянно удивлённое выражение юного существа.

Именно в тёмных участках наших лиц прячется возраст и усталость. Светлыми тенями вдоль края бровей она увеличила глаза, перед тем как осторожно обвести их жидкой подводкой. Теперь они были широко распахнутыми, ясными и доверчиво смотрели на мир. Потом она наложила нежный, золотистый, естественного цвета тон на щёки, обрисовала контуры губ кисточкой и обычной помадой усилила их полноту. И наконец, болезненной, но расширяющей красной точкой у выхода слёзного протока она удалила своё железное здоровье. Теперь её лицо было ребячливым, сияющим и чуть-чуть болезненным, так виртуозно и незаметно перестроенным, что только эксперт бы заметил, что была использована косметика.

Маделен научилась краситься у своей матери. Не то чтобы она задавала ей вопросы или получала советы – слишком уж деликатной была эта тема – но Маделен наблюдала за ней.

Жизнь матери Маделен состояла из бесконечных панических, но чаще всего успешных попыток всё приукрасить. В первую очередь, их утончённую и бурную жизнь в Ведбеке, к северу от Копенгагена, где не только обеденный сервиз был фарфоровым, но и сама среда была хрустальной и постоянно грозила обрушиться, и ни один голос не поднимался выше шёпота, чтобы не вызвать стеклянную лавину. Но также – а это требовало больших усилий – те званые вечера, которые устраивал Доверительный семейный фонд, где неразрешённые трагедии отдельных семейств соединялись с катастрофами других семей и отдельных личностей, создавая элегантно одетый и потчуемый изысканными блюдами вариант современной, терзаемой конвульсиями, преисподней конца XX века. В такие дни мать Маделен могла организовать трапезу, которая служила своего рода социальной первой помощью, и она могла произнести: «Добро пожаловать!» – голосом, который, словно некий наполнитель, исключал всякую пустоту. И кроме этого, она умела, несмотря на давление внешних и внутренних обстоятельств, всегда прекрасно выглядеть. Проконтролировав кухонные сферы, она появлялась в облаке чада, а когда он рассеивался, все видели, что на ней декольтированное платье, она привлекательна, любезна, внимательна и похожа на молодую девушку, так что даже на лице отца Маделен на мгновение появлялось расслабленное выражение безграничной гордости обладателя.

Семья отца Маделен в начале века при помощи самоубийственного коллективного усилия поднялась из средневековой бедности и оплатила образование прадедушки Маделен, который выучился на инженера. Оба его сына, в свою очередь, стали инженерами и – в двадцатые годы – небывало состоятельными людьми. Очень тихо и очень по-датски, прекрасно помня семейные предания о голодных смертях в прошлом веке и эпидемиях холеры, братья крепко уцепились за это нежданное богатство. Они инвестировали и реинвестировали, покупали землю, размножались, обеспечивали своих детей и стали в конце концов не столько семьёй, сколько кланом, большим, незаметным, тихим и имеющим непосредственное влияние на датскую внешнюю политику.

Состояние было нажито на строительстве хлевов, и деятельность в этой части созданной империи продолжил отец Маделен, но речь шла не о фахверковых домах у сельской дороги, как они описываются в брошюрах Датского совета по туризму, а о четырёхэтажных, полностью механизированных производственных комплексах для выращивания домашних животных. Отец Маделен ненавидел всякую публичность, и ему удалось остаться неизвестным за пределами узкого круга людей. Но зато этот круг без труда узнавал отпечаток его большого пальца за строчками «Статистического ежегодника», рассказывающими о том, что в Дании производится 20 650 000 свиней, 813 000 быков и телят.

Как это обычно бывает с людьми, которые в ужасе пытаются навсегда забыть своё нищенское прошлое, отец Маделен уважал только людей, которые сами сколотили себе состояние, или учёных-первооткрывателей, и пока Маделен не сбежала с Адамом, он – прямо при ней, и, возможно, именно потому, что она была рядом, – частенько говорил о дочери: «Маделен, которая на самом деле ничего собой не представляет». Ей было дано символическое образование, но она и все окружающие всегда знали, что важно только одно – чтобы она смогла занять своё место рядом с правильным человеком, а для того, чтобы занять это место, недостаточно быть наследницей состояния, надо также хорошо выглядеть, а для того, чтобы хорошо выглядеть, надо потрудиться, и сейчас, в это утро, тоже.

Маделен никогда не хватало смелости спорить со своими родителями. С некоторым упрямством, но не видя иного выхода, она прошла по проторённым, подготовленным и намеченным для неё дорожкам. Но мучительно, неосознанно и жарко, она всегда мечтала о возможности другой жизни. В эту мечту и явился Адам Бёрден, мужчина, при этом добрый, внимательный и небезопасный мужчина с прекрасными перспективами, и Маделен приняла его, одновременно как принцесса, которая позволяет поднять себя и усадить на белую лошадь, и как человек, потерпевший кораблекрушение и уже практически пошедший ко дну, который хватается за неожиданно появившийся спасательный круг.

Брак Маделен насчитывал пятьсот двадцать девять дней, и все они начинались одинаково – перед зеркалом, и точно так же неизменным было все следовавшее за этим. Сейчас она встанет, спустится в кухню и обсудит с женой Клэпхэма хозяйственные дела, а оттуда пойдёт на террасу, чтобы перекинуться парой слов с самим Клэпхэмом. Потом она отправится за покупками в город, или будет играть в теннис, или кататься верхом в Хэмпстед-Хит. Потом погуляет с подругой, а в 17 часов вернётся домой, чтобы в 19–00 быть готовой встретить Адама.

Тот, чьи дни похожи один на другой и для кого не существует лишений, пребывает некоторым образом в вечности, и именно так Маделен и смотрела на свою жизнь. Как будто она стремилась к вечности, искала и нашла её.

Она надела короткую, плиссированную юбочку и оценивающе оглядела себя в зеркале. Она была похожа на старшую в семействе дочь, направляющуюся на раннюю теннисную тренировку. Потом она вышла из комнаты.

На пороге она, как всегда, на минуту остановилась.

У Маделен было две комнаты: спальня и гардеробная – и она покидала их, как покидает своё логово животное, – неуверенно и насторожённо. Предстоящие повседневные дела были знакомы ей до мельчайших деталей. И всё-таки относилась она к ним не без страха.

Комнаты, которые она сейчас покидала, она обустроила самостоятельно. Сама не понимая как, она нашла в себе силы настоять на том, чтобы здесь были настланы светлые деревянные полы, поставлена лёгкая мебель, а стены были выкрашены в белый цвет. Для неё эти комнаты стали единственной оставшейся у неё частью Дании. С порога начиналось Британское содружество наций.

Родители Адама Бёрдена умерли, когда ему не было и тридцати, но Маделен довелось услышать голос его отца. Однажды вечером Адам поставил ей запись передачи Би-Би-Си «Tales from the dark Continent»,[4]4
  «Истории Чёрного континента» (англ.).


[Закрыть] в которой самоуверенный и безмятежный голос без единой запинки, душевно и с юмором рассказывал о прекрасных днях, проведённых в Индии и Британской Восточной Африке, и для Маделен это было всё равно, что услышать, как заговорил дом, в котором она жила.

Дом был построен родителями Адама: когда они в середине пятидесятых вернулись в Англию, они построили его в память о жизни около Индийского океана и дали ему имя Момбаса-Мэнор. Это было здание в форме буквы «Г», с черепичной крышей и большим, похожим на парк садом с тропическими деревьями и кустарниками. В гостиных на покрытых коврами полах лежали львиные шкуры, а рядом с каминами висели копья и щиты. Маделен знала, что многие считают её жизнь блестящей, полной возбуждающей экзотики и достойной зависти. Она также знала, что официально считается королевой дома.

И тем не менее каждое утро, и сегодня тоже, она на мгновение останавливалась ка пороге своей комнаты, охваченная инстинктивным страхом, который воплощался в мысль о том, что если Британская империя подчинила себе всё чужеродное, не поглотит ли она и её?

Но эта задержка на пороге всегда бывала очень короткой, не стало исключением и это утро. Маделен покачала головой, мысль была безумной, и она заставила себя сдвинуться с места. И вот, проходя по коридору, по лестницам и через комнаты, она, как и в другие дни, оставляла за собой страх – понемногу в каждом помещении.

Клэпхэм всегда приветствовал её одинаково. Когда Маделен выходила на террасу, он обычно вставал, снимал фуражку, протягивал ей цветок и предлагал чашечку кофе.

Своё предложение он всегда произносил очень тихим голосом. Кофе был залогом их тесной дружбы, её, иностранки, и его, рабочего, солидарности в том мире, который не знает ничего более сурового, чем чай «Дарджилинг» первого сбора.

Маделен в некоторой степени доверяла ему. Подобно ей, он был частью окружающей обстановки – и, подобно ей, не составлял с ней единого целого.

Она открыла дверь. Клэпхэм щёлкнул каблуками и протянул ей ветку сирени. Улыбаясь ему и глядя на него поверх цветов, она ожидала его реплики. Её не последовало.

– Звонил мистер Бёрден, – сказал он. – Он приедет домой пораньше. Чтобы поработать.

Маделен отложила ветку, вцепилась в стул и медленно села. Никогда раньше не бывало, чтобы Адам работал дома. Она даже не была уверена в том, что он когда-либо дома говорил о своей работе. Она уже почувствовала, что в глубине души – и в этом он мог признаться только самому себе – он стремился избегать любых мыслей о работе, находясь в пределах ограды парка.

– Поработать, – повторила она. – А чем он собирается заниматься?

Лицо Клэпхэма стало непроницаемым и чужим.

– Спросите у мистера Бёрдена, мэм.

Маделен отвела взгляд. Клэпхэм не называл её «мэм» с их самой первой встречи. Он встал, отодвинув чашку.

– Пора за дело, – произнёс он.

И повернулся к ней спиной.

Домик, где хранились спортивные принадлежности, находился неподалёку от террасы, там Маделен взяла теннисную ракетку. Это была последняя деталь её маскировки.

Теннисный корт располагался по другую сторону дома, туда она и направилась пружинящей и энергичной походкой, но до самого корта не дошла. Целеустремлённости и оптимизма её походки хватило только до угла дома – дальше её никто уже не мог увидеть. Тут её движения стали вороватыми и кошачьими. Пройдя по гравийной дорожке, она вошла в другое крыло дома, попав прямо в мастерскую садовника.

В помещении было тепло и сыро, как во влажном тропическом лесу, половина крыши была стеклянной, в горшках и на паровых грядах росли тысячи саженцев, в большом резервуаре с водой плавали цветущие кувшинки. В дверце шкафа из нержавеющей стали Маделен увидела своё отражение и ободряюще улыбнулась самой себе. Прежде чем сделать то, что было у неё заведено.

Со стальной проволочной полки она достала пипетку, из шкафа – колбу из пирексного стекла, с сушилки – маленькую мензурку. Вытащив резиновую пробку из стеклянной бутыли, стоящей в ящике с древесной стружкой, она нацедила двести восемьдесят миллилитров чистого спирта, используемого в больницах и лабораториях. Из пластиковой канистры с дистиллированной водой она долила колбу доверху. Теперь жидкость представляла собой 55-процентный спирт. Она выпила первую половину мензурки.

В своём алкоголизме, как и в целом мире, Маделен была, строго говоря, совершенно одинока. Ей никто не давал советов, у неё не было друзей и не было никакого жизненного опыта. Она открывала для себя спиртное, как путешественник, в одиночку исследующий новый континент. Зачем она это делает, она не знала, да и не хотела знать. Но она чувствовала, что пятьдесят пять процентов – это оптимальное соотношение. При пятидесяти пяти процентах, непосредственно перед тем, как возникало первое воздействие по мере всасывания летучих паров через слизистую оболочку гортани, во рту при блокировке чувствительности ротовой полости чувствовалось сильное жжение. Это жжение было важно. В нём была ясность, в нём Маделен чувствовала саму душу пагубной страсти: глубокое, всепоглощающее стремление к самоуничтожению.

Затем наступило первое опьянение. Она осознала, что находится за дверцей шкафа. В пустоте внутри неё медленно разгоралось жаркое, пульсирующее пламя алкоголя. Из состояния, когда она была ничем, она быстро превращалась в нечто.

Момбаса-Мэнор принадлежал ей, парк тоже был её владением, мир принадлежал ей. И она прекрасно выглядела. Ни к чему не придерёшься. Она подняла мензурку, обращаясь к самой себе с поздравлением. Потом допила её содержимое.

Она сделала вид, что замахивается для удара слева, направленного на поверхность из нержавеющей стали. Королеве необходимо место, и она вправе его требовать. Она отвела назад ракетку и напряглась всем телом, притворяясь, что собирается сделать полновесный смэш в направлении находящейся перед ней двери. Это была дверь в оранжерею. Она отпустила ракетку. Воспоминание об обезьяне поразило её с той же силой, что и алкоголь. Она взялась за ручку и открыла дверь.

Момбаса-Мэнор скорее был приспособлен для африканских, чем для английских условий: для африканских зарплат слугам, африканского климата и для светской жизни английской колониальной администрации. Для Лондона этот дом оказался слишком большим, слишком холодным и дорогим, и поэтому весь флигель, за исключением квартиры Клэпхэма на втором этаже и мастерских в торце здания, был закрыт. В помещении, куда сейчас попала Маделен, она до этого бывала всего несколько раз. Она запомнила тяжёлые портьеры с кистями, закрытые полиэтиленом ковры, обёрнутые мешковиной люстры, мебель в чехлах и тяжёлый запах чего-то безвозвратно ушедшего.

Теперь этим помещением явно стали пользоваться.

Это была большая комната, или, скорее, небольшой зал, площадь которого ещё была увеличена за счёт пристроенной со стороны парка оранжереи из стекла и выкрашенного белой краской стального каркаса. Там, где начиналась оранжерея, была теперь установлена металлическая решётка. Перед решёткой возник тропический лес папоротников, лиственных деревьев и невысокого бамбука. А рядом с растениями помещение до самого потолка и на две трети ширины было перегорожено стеклянной стеной. С той стороны, откуда вошла Маделен, стекло примыкало прямо к стене. С другого конца оно доходило до белой металлической стены, от которой шла и до самого потолка поднималась белая решётка.

С краю зарослей установили «дерево» для лазанья – из тех, что можно увидеть на детских площадках. Под деревом лежали две покрышки от трактора. Рядом с покрышками стояла тележка с фруктами и овощами. А рядом с тележкой сидела обезьяна.

Усилием воли Маделен воссоздала последовательность событий последних двух дней. Примат появился позавчера. Вчерашний день она провела в постели со своим графином и ужасной мигренью. Значит, все находящиеся перед ней сооружения должны были возвести менее чем за сутки.

Сидя на корточках, примат дремал, прислонившись к стене.

Попасть в клетку можно было через дверцу в металлической стене. На двери висели схемы кормления, температурные кривые и список инъекций. Дверь была закрыта на два засова. Маделен отодвинула их и вошла.

В то мгновение, когда она перешагнула высокий порог, она почувствовала едва ощутимое жжение под кожей, как будто её нервная система вдруг перегрелась. Такое же ощущение, которое возникало, когда этиловый спирт обжигал эпителии рта и горла. Лёгкий, легкомысленный призыв желания пойти ко дну.

Она закрыла за собой дверь.

– Как я выгляжу? – спросила она.

Услышав голос, обезьяна открыла глаза. Осторожно ступая, Маделен подошла к животному на расстояние приблизительно трёх метров, села на тракторное колесо и поставила рядом колбу с мензуркой.

Нарушение границы почти протрезвило её. Приятное, отупляющее тепло, исходящее из самого центра желудка, сменилось состоянием кристально ясной сверхчувствительности. Она слышала дыхание их обоих: обезьяны и – в два раза чаще – своё. Наполнив мензурку, она выпила.

– Твоё здоровье, – сказала она.

На мгновение ей стало приятно от сознания того, что её не понимают. Потом она встретилась взглядом со взглядом примата.

Он был распахнут как пропасть.

Жгучее беспокойство охватило Маделен, словно она села в муравейник. Маделен невольно отодвинулась, а обезьяна всё равно смотрела на неё. Она почувствовала, что её разоблачили, что за ней подсматривают, её проверяют, казалось, что примат видит её насквозь – обнажённой, ненакрашенной, и более того: он видит её жалкую сущность, неуверенность, никчёмность.

Она сконфуженно встала. Ей показалось, что она сама обезьяна, потому что хотя она, конечно же, и может покинуть эту клетку, да и дом тоже, но далеко уйти ей не удастся, она сразу же натолкнётся на экономические, социальные или брачные преграды, которые ограничивают и её жизнь.

У неё замёрзли пальцы, руки дрожали, она пролила из колбы на ладонь, холод от испаряющейся жидкости обжигал её. Она встала.

– Извини, – сказала она.

Перед ней висел персик. Она подняла взгляд к ветке, с которой он свешивался, – эта была рука обезьяны. Примат протянул ей персик.

Очень медленно и осторожно она взяла золотисто-спелый, ворсистый фрукт из серой руки. Потом медленно отступила назад.

– Спасибо, – сказала она. – Я сегодня и вправду забыла позавтракать.

2

Кровать Маделен размером два на два метра была застелена розовым атласным постельным бельём. Эта кровать для неё была одновременно и коконом, и королевством, она была единственным местом в мире, где Маделен в отдельные моменты чувствовала себя в полной безопасности. Сейчас она сидела по-турецки в середине кровати, сжимая графин в одной руке и большую банку с таблетками – в другой.

Маделен нравилось представлять, что она живёт в новом летоисчислении, которое началось с двух приблизительно одновременно наступивших событий, которые вместе подвели черту под прошлым: её свадьбы и её открытия витаминов группы В.

Если брак дал ей возможность сбежать из Дании и от родственников, то большие пятнадцатимиллиграммовые таблетки, продающиеся без рецепта в любой аптеке, обеспечили ей союзника в борьбе с похмельем и помогали функционировать так, словно она совершенно трезва, независимо от количества выпитого.

Теперь, сама не отдавая себе отчёта почему, она была встревожена, и эту свою тревогу она словно лечебным бальзамом заливала содержимым графина, а чтобы всё-таки сохранить ясность сознания для предстоящих дел, она после каждого глотка съедала две таблетки, запивая их половиной стакана воды.

Предстоящее на сей раз дело, как и всё остальное в жизни Маделен, регулярно повторялось, в данном случае – раз в неделю. Но если все остальные договорённости она соблюдала со смиренным равнодушием, то на эту встречу шла с нетерпением.

Человек, с которым она собиралась встречаться, уже присутствовал в комнате в виде помятой фотографии с автобусной карточки, прислонённой к стоящему на ночном столике портрету Адама в рамке. Лицо изображённой на фотографии женщины было бледным, веснушчатым, звали её Сьюзен, и она была единственной в жизни Маделен подругой.

В десятилетнем возрасте Маделен поместили в Английскую школу на северной окраине Копенгагена. Это была международная школа-интернат, одна из последних женских школ в Дании. Ею руководили сёстры Англиканского светского ордена, и в неё отдавали дочерей британские бизнесмены и дипломаты, а также те датчане, которые хотели избавиться от своих детей и у которых были средства исполнить это желание достаточно надёжным в педагогическом отношении способом. В первые три года Маделен словно пребывала в зимней спячке, в окружении учителей, которые находились на недосягаемом расстоянии, и одноклассниц, которые относились друг к другу не как к самостоятельным личностям, а как к представителям однородной серой массы, частью которой все они являлись.

На четвёртый год её пребывания в школе произошло стихийное бедствие. В течение нескольких месяцев во всех тридцати девочках класса Маделен проснулась чувственность.

Класс всегда был подозрительно тихим, а в последние годы он стал ещё более молчаливым, и сёстры по ошибке принимали сдержанность за апатию. В действительности спокойствие было иллюзией. С самого начала эти девочки представляли собой жидкость, которую время насытило дремлющей до поры химической активностью. Теперь в этот насыщенный раствор попала микроскопическая частичка, которая так и не была идентифицирована, и вокруг этого осколка зеркала тролля жидкость стремительно кристаллизовалась. А потом произошёл взрыв.

Катастрофа проявилась в различных формах. Никто из девочек не представлял, как именно они развиваются, и для некоторых эти изменения превратились в неизлечимую травму. На их телах, до той поры худеньких и мальчишеских, вырастали, словно опухоли, валики жира, которые мешали им на спортивной площадке, вытесняли их из одежды и привычных рамок, выставляя напоказ всепожирающему мужскому вожделению. Других переполняли росшие изнутри силы. Из тихого и робкого детства их бросило – и они сами бросились – прямо в не ведающее никаких границ безудержное распутство – сначала вербальное, а затем физическое.

Это напоминало конец очень долгого странствия. Они были как тридцать леммингов, одновременно добравшихся до моря. Теперь они шли ко дну, судорожно цепляясь за землю своего детства. Если, конечно, не бросались в воду очертя голову и не тонули тотчас.

В этом хаосе Маделен и Сьюзен заметили друг друга – после того как годами не обращали друг на друга внимания, находясь всё время бок о бок. Оценив ситуацию, бегло и одновременно внимательно, они обнаружили, что посреди всеобщего упадка обе они держатся на плаву. В то же мгновение, не обменявшись ни словом, они поняли, что с теми силами, которые дезинтегрируют окружающий их мир, у них обеих заключено тайное соглашение.

Для борьбы с происходящим у сестёр были как образование и необходимый опыт, так и определённая толика жёсткой решимости. Но они не учли той силы, которая таится в синхронных действиях, и им потребовалось почти два года, чтобы снова взять ситуацию под контроль. Но по прошествии этого времени, а также после череды абортов, венерических заболеваний и двух удавшихся попыток самоубийства и, наконец, открытого восстания, за которым последовала окончательная завершающая чистка, остались девятнадцать – во всяком случае, на первый взгляд – уравновешенных и послушных девочек. Среди которых были и Маделен со Сьюзен.

Они провели в школе ещё два года, пока не случилась беда, и всё это время на них никто особенно не обращал внимания. Окружающие их не понимали, а непонятное часто остаётся невидимым.

Друг в друге их привлекала дерзость, которая находилась за пределами области чувственного восприятия их одноклассниц и сестёр, проявляясь в другом и недоступном им измерении. Они взрослели словно пара щенят. Избежав той паники, которая охватила их сверстниц, они спокойно и без всякого драматизма пришли к пониманию того, как воспринимается щекотка. Для большинства из той стаи, к которой они принадлежали, странствие закончилось. Для Маделен и Сьюзен на самом деле всё только сейчас начиналось.

У них никогда не было сомнений в том, что их ждёт впереди. В самой основе своего неврологического фундамента они осознавали, что по другую сторону какой-то черты находится мужчина. У которого ещё не было имени, лица или даже тела, но суть которого они понимали с инстинктивной ясностью.

В этом своём странствии они помогали друг другу. Когда последнее великое исключение опустошило целые части школы, им предоставили на двоих четырёхместную комнату, и из этой комнаты они отплыли в открытое море. Кровать, на которой они спали, была их кораблём, а вода была сначала голубой, потом розовой, а затем тёмно-красной, и той же приятной температуры, что и вода в ванне.

В течение этих двух лет они очень мало спали по ночам, да в этом и не было необходимости. Их любовь была словно игра, неспешная, беспечальная и по большей части бесцельная. Они лишь пытались как можно дольше скользить по находящейся под ними пылающей поверхности.

О том, чем они занимались, они никогда не говорили: ни с посторонними, ни друг с другом, и даже сами с собой. Они понимали, что чем меньше говорится слов, тем более неприличным всё это становится. Никто никогда не видел, чтобы они касались друг друга, – в той действительности, которая была у них общей с окружающими, ничто не обнаруживало того, что они были не просто одноклассницами и близкими подругами, не очень заметными, тихими, средних способностей ученицами в хорошей школе. Но рядом с этой сферой была и другая. А в ней одного взгляда, одного движения ноздрей, того, как влажный кончик языка облизывал изгиб верхней губы, было достаточно, чтобы вызвать огненный столп, подымающийся от промежности к самым кончикам волос и ещё выше – в синее небо.

Действительность, окружавшая эту тайную, яркую оргию чувств, казалась им, естественно, серой и убогой. Они жили среди учителей, которых боялись, с постоянным ощущением незащищённости, и рядом с одноклассницами, которые находились в таком же положении, – их за деньги отцов предоставили в распоряжение женщин, которые безо всяких эмоций пытались вложить в них абсурдную сумму знаний.

В этих условиях дружба девочек росла, и именно тогда они научились любить свою кровать.

Два года спустя Сьюзен нашла своего первого любовника за пределами школы, её разоблачили, сделали ей предупреждение, снова застали с ним и исключили, а её отец – английский посол в Копенгагене – отправил её назад в Лондон, и, таким образом, она исчезла из жизни Маделен.

Прошло двенадцать лет, прежде чем они снова встретились – в Лондоне. За эти двенадцать лет они ни разу не общались друг с другом, и всё же связь между ними никогда не прерывалась. И так же как в интернате они целые дни могли проводить каждая в своём углу кровати, не говоря ни слова, словно лисята, свернувшись клубочком и пребывая в уверенности, что второй находится рядом, так и после двенадцатилетней разлуки они чувствовали местонахождение друг друга. В то мгновение, когда они снова оказались друг перед другом, Маделен увидела, что в жизни Сьюзен есть ещё кое-что, кроме двух детей, мужа и няньки, и Сьюзен увидела Маделен насквозь – через косметику и запах алкоголя, и они поняли, что за их нынешним обликом какие-то части их общего мира остались в целости и сохранности.

С тех пор они каждый вторник во второй половине дня, когда дети Сьюзен ходили на занятия в Датскую церковь, вместе гуляли по Риджентс-Парку. Если обычно люди пытаются уменьшить различия между собой посредством беседы, то они раз и навсегда приняли то, что не похожи друг на друга, и прогулки их были неторопливыми, спокойными, и часто проходили в молчании.

Но только не сегодня. Сегодня Маделен опоздала и сразу же начала говорить.

– Ты член правления Королевского общества охраны животных, – сказала она.

Сьюзен задумалась. Она была членом правлений множества благотворительных организаций. Чтобы порадовать своего мужа, чтобы скрасить своё праздное существование и чтобы всегда иметь под рукой оправдание, когда не хочется быть там, где тебя ждут.

– Значит, ты знаешь Андреа, сестру Адама?

Сьюзен покачала головой.

– Нет, она в Благотворительном фонде помощи животным, – ответила она.

– А какая разница?

Сьюзен замолчала. Её интересовали люди. В первую очередь, некоторые мужчины, кроме того, Маделен и собственные дети. И где-то далеко на периферии сознания всё остальное человечество. К животным же она не испытывала ни малейшего интереса.

И всё же вопрос Маделен вызвал у неё животную ассоциацию. Она вспомнила, что всегда мысленно сравнивала Маделен с кошкой, – громко мурлычущим наэлектризованным бархатом, кошкой, которая, неожиданно вспылив, выбрасывает пять выкидных ножей на каждой лапке. Теперь за настойчивыми, заинтересованными расспросами подруги просматривались другие животные, менее элегантные, но более упрямые: баран, осёл, возможно, бык.

– Это как-то связано с деньгами, – объяснила она. – Благотворительный фонд помощи животным как-то связан с деньгами.

Между подругами существовал договор, который никогда не был озвучен, но о котором каждая знала, а именно: если Сьюзен рассказывала Маделен всё, то Маделен рассказывала Сьюзен какую-то часть, и не более того. Теперь Сьюзен почтительно ждала продолжения. Но лицо Маделен оставалось пустым и замкнутым.

Держа друг друга под руку, они направились к церкви. Высокая женщина с веснушчатым лицом, в животе которой сперматозоиды трёх различных мужчин безуспешно пытались прийти к соглашению. И газелеподобная девушка с функциональным содержанием алкоголя в крови в одну целую и две десятых промилле, которую удерживали на ногах и в более или менее трезвом уме только поддержка подруги, витамины В и её собственное любопытство.